Глава 8

Пес о трех ногах встретил Джеймса и Уильяма радостным лаем и вилянием хвоста, когда братья вошли в палисадник перед каменной хижиной, которую Джеймс гордо называл своим домом и где преклонял голову каждую ночь на протяжении последнего года. Скольких проблем можно было бы избежать, проведи он здесь и минувшую ночь. Эта мысль не давала ему покоя все утро.

Джеймс осмотрелся, раздумывая, где бы привязать черную кобылу таким образом, чтобы она никого не покалечила. Он никогда не простил бы себе, если бы трехногая дворняга Патрика лишилась еще одной конечности.

– Джемми, лежать! – приказал Джеймс, и собака послушно присела на все три лапы, подвывая от избытка чувств и отчаянно мотая хвостом.

Джеймс обмотал поводья кобылы вокруг одного из кольев забора, которым был отгорожен загон в углу двора. По ту сторону забора заблеял ягненок, очередной сирота, отданный Патрику на воспитание.

– Это твой ужин там пасется? – пошутил Уильям, кивнув на ягненка.

– Мы едим только тех, кого Патрику не удается выходить, – сообщил брату Джеймс, в очередной раз задавшись вопросом, почему еще не отослал этого шутника прочь.

– Следовательно, мясо у нас бывает редко, – пояснил вышедший им навстречу Патрик. Он вытирал руки полотенцем и щурился от яркого, уже почти полуденного, солнца. В светло-каштановых волосах Патрика застряла солома, но в этом доме такое было в порядке вещей. – О, да ты, я вижу, остался в живых после прошедшей ночи. – Патрик широко улыбнулся, окинув приятеля критическим взглядом.

Джеймс промолчал, зато Уильям не отказал себе в удовольствии поглумиться над младшим братом:

– Это как посмотреть… Выжил парень лишь отчасти. То есть некоторым частям его тела повезло меньше, чем остальным. Взгляни сам, и поймешь, о чем я.

Патрик выразительно хмыкнул.

– Если вы о тех его частях, что ниже пояса, то они, вероятно, умерли счастливыми, а смотреть на то, что от них осталось, мне не интересно. Та женщина, с которой он был в «Синем гусаке», могла бы заставить и престарелого евнуха выделывать чудеса в постели, – со смехом добавил Патрик, но, увидев черную кобылу, застыл с открытым ртом. – Почему эта лошадь привязана в нашем дворе? – спросил он и тут же, стремительно повернувшись к Джеймсу, задал еще один вопрос – вполне закономерный: – А где Цезарь? Только не говори, что обменял своего славного жеребца на эту клячу, по которой плачет живодерня!

– В том-то и состоит главный вопрос сегодняшнего утра, – вставил свое слово Уильям. – Вернее – один из главных вопросов. – Он бесцеремонно стащил с Джеймса шляпу. – Второй главный вопрос состоит в том, что нам делать вот с этим.

Глаза Патрика расширились, и он тихо присвистнул. Не дав приятелю возразить или даже обмозговать, что делать и как себя вести дальше, Патрик подхватил его под руку. Уильям тотчас подхватил брата под другую руку, и они потащили Джеймса в дом.

В прихожей воняло как в хлеву, и Джеймса чуть не стошнило от этой вони. Когда Патрик полгода назад неожиданно объявился в Мореге и предложил снимать дом на двоих, Джеймс охотно согласился, не думая о последствиях, хотя жить вместе с животными, нуждающимися в лечении и уходе, приятно далеко не всегда. Часто по утрам Джеймс, проснувшись, обнаруживал рядом с собой трехногого кастрата Джемми. Кухню Патрик приспособил под свои нужды, и теперь она скорее напоминала операционную или перевязочную, временами – бойцовский ринг, но никак не место для приготовления пищи. О том, чтобы принимать в этом доме приличных людей, не могло быть и речи.

Впрочем, приличные люди сюда почти и не захаживали. Исключение составляла мать Джеймса, которая приходила примерно раз в месяц, присаживалась на колченогий стул, держа спину подчеркнуто прямо, и пила чай из щербатой фаянсовой чашки, делая вид, что не замечает, что трехногий Джемми отличается более изысканными манерами, чем ее сын.

Но в жизни под одной крышей с Патриком были и некоторые преимущества. Например, Джеймсу приходилось платить лишь половину ренты. Да и воссоединение с другом, которого не видел с тех пор как покинул отчий дом и уехал учиться в Кембридж, тоже можно было назвать плюсом. Хотя сейчас, когда его друг вцепился в него мертвой хваткой, особой симпатии к Патрику он не испытывал.

Джеймса привели на кухню. Уильям отпихнул подальше набитый опилками мешок, который Джеймс использовал как боксерскую грушу, и, подтащив стул поближе к окну, усадил на него брата.

– Сидеть, – приказал ему Уильям, словно перед ним был не брат Джеймс, а собака Джемми.

Джеймса такое обращение, понятное дело, возмутило, но слова ему никто не давал.

Патрик окинул приятеля профессиональным взглядом. А того так и подмывало оскалить зубы – дабы облегчить ветеринару процедуру осмотра.

– Я заподозрил неладное, когда ты не пришел вчера вечером ночевать, – сказал Патрик и, подняв веко на левом глазу Джеймса, сосредоточенно уставился в его зрачок. После этого он медленно провел перед носом пациента указательным пальцем. – Я рад, что Уильям смог тебя найти. Следи за моим пальцем, пожалуйста.

Джеймс послушно следил за качавшимся пальцем, потом вдруг ухватился за него и проворчал:

– Лучше бы ты напустил на меня Джемми. И какого черта ты послал за мной Уильяма?

Патрик опустил руку, по всей видимости – с чувством удовлетворения. Со зрением у Джеймса все было в порядке, с координацией – также.

– Пора платить за жилье, и мне нужна была твоя доля… – ответил он наконец.

Джеймс болезненно поморщился. Ну да, арендная плата… Деньги за аренду тоже были в пропавшем кошельке. Этим весенним утром долг его рос быстрее, чем сугробы снежной зимой.

– Напускать на тебя Джемми было бы негуманно по отношению к нему, – назидательно заметил Уильям. Он вытащил из кармана мешочек с деньгами и встряхнул его. Монеты зазвенели, и звон этот отдавался в голове Джеймса. – Кстати, я сегодня служу у брата банкиром. Так приятно заполучить его наконец в свои должники…

Джеймс хмуро взглянул на Уильяма, затем перевел взгляд на друга.

– Ты не мог бы занять моего брата чем-то полезным? Заставил бы его, что ли, почистить загон для овец. Я всего два часа с ним, а меня уже тошнит.

Патрик с укором посмотрел на приятеля и, скрестив на груди руки, проговорил:

– Тебя тошнит от вида собственного брата? – Он прищелкнул языком. – Ты поэтому так ужасно выглядишь? А я-то думал, виной всему рана у тебя на голове. Которую, к твоему сведению, не мешало бы зашить.

– Я выйду прогуляюсь, – тут же сообщил Уильям, направляясь к двери. – Не хочется смотреть, как родной брат будет обливаться слезами. А может, даже и молить о пощаде. – Уильям вышел, а его смешок все еще доносился из прихожей.

Джеймс выдохнул с облегчением.

– Он чуть меня с ума не свел. Все утро от меня не отходил. Я не могу думать, когда он постоянно меня поучает.

Патрик склонил голову к плечу.

– Когда-нибудь до тебя дойдет, как тебе повезло с братом. Семья – это благословение Божье, Маккензи, а не проклятие.

Джеймс презрительно хмыкнул.

– Ты просто никогда не жил в тени великого графа Килмарти. Что ты вообще знаешь о проклятиях?

Патрик отстранился, нахмурившись. Его худое лицо, казалось, вытянулось еще больше.

– Я знаю одно: твой брат не так плох, как некоторые другие братья.

Под правым глазом Патрика задергалась жилка, и уже не в первый раз Джеймсу пришла в голову мысль, что он очень мало знал о прошлом своего друга. Они делили комнату в университете; когда же выпивали столько, чтобы развязывались языки, жаловались друг другу на судьбу – оба были вторыми сыновьями и считали себя лишними в своих семьях. Надо сказать, что напивались они, увы, нередко. И потому не было ничего необычного в том, что дружба их возобновилась, когда Патрик вдруг появился в Мореге полгода назад – худой как щепка, с затравленным взглядом. Лишних денег ни у того ни у другого не водилось, и потому решение делить кров казалось Джеймсу разумным. По крайней мере до того момента, пока его друг ветеринар не начал брать работу на дом, а заодно подбирать всех бездомных животных в городе. Впрочем, с этим можно было смириться, потому что выдержать одиночество было бы слишком тяжело.

Но дружба дружбой, а делиться сокровенным Патрик с другом не спешил. Джеймс понятия не имел, что заставляло Патрика упорно молчать о прошлом, как не знал ничего и о том, что происходило в жизни друга после того, как канули в Лету веселые студенческие годы. Но Джеймс не хотел допытываться. Захочет – все расскажет сам.

– Послушай, ты сможешь зашить мне рану? Или мне пойти к костоправу на Киртленд-стрит? – спросил Джеймс.

Как он и подозревал, искушение проверить свои навыки на человеке было для Патрика слишком велико и он не желал упускать представившуюся возможность. Разумеется, Патрик выражал другу искреннее сочувствие, когда невольно причинял ему боль, промывая рану чистой водой. И, конечно же, что тоже было вполне предсказуемо, все его сочувствие разом улетучилось и он согнулся пополам от хохота, когда Джеймс сбивчиво объяснил ему, каким образом эта рана была нанесена.

– Так она тебя – ночным горшком? – давясь от смеха, переспросил Патрик.

Едкий запах винного уксуса источала тряпица, которую он приложил к ране, и столь же едкой казалась Джеймсу обида на друга, потешавшегося за его счет.

– А я-то подумал, что твоя мнимая жена просто душка.

– Мнимая, говоришь? – Джеймс болезненно поморщился, вздрагивая под пальцами друга, который стягивал края раны. – Ты хочешь сказать, что я на ней не женился?

Патрик взял иглу и повертел ее в пальцах.

– Я знаю только то, что ты сам мне рассказал в «Синем гусаке». Ты сказал, что, создавая видимость, будто вы женаты, ты защищаешь ее от того, кто хотел ее обидеть. Но выглядело все так, будто ты делал это скорее для собственного удовольствия. Впрочем, тебе ведь всегда нравилось разыгрывать из себя рыцаря. Всегда, мол, готов лететь на помощь прекрасной даме, если она оказалась в затруднительном положении. – За разговором Патрик не терял времени – безуспешно пытался продеть нитку в игольное ушко. – Теперь сам видишь, к чему это тебя привело.

Джеймс, ерзая на стуле, теребил лежавший у него на коленях корсет. Впервые за все время их совместного проживания в этом доме Патрик упомянул о прошлом приятеля, вернее – просто намекнул на то, что давно уже было известно про Джеймса. Да, что правда, то правда. Он, Джеймс, никогда не мог устоять перед искушением помочь хорошенькой девушке, и всякий раз галантность выходила ему боком. Вот и сейчас он из-за женщины превратился в учебное пособие для хирурга-ветеринара. К тому же лишился сбережений, которые копил полгода, во всем себе отказывая.

Пальцы его судорожно впились в корсет. Джеймс знал, что если поднесет его к носу, то уловит запах лимона и бренди, потому что, как ему казалось, от его рубашки пахло так же. Если бы только он мог о ней забыть! Если бы только мог вычеркнуть прошлый вечер из жизни, как это бывает, когда с нами происходит нечто такое, о чем мы предпочитаем не вспоминать. Ох, если бы…

Но гордость его и состояние финансов не допускали такой возможности.

Патрик тем временем что-то бормотал себе под нос, пытаясь вдеть нитку в иголку. Джеймс, дабы скрасить томительное ожидание, вытащил планшетку из кармашка корсета и принялся вертеть ее в пальцах, надеясь отыскать хоть какое-то указание на то, где искать эту женщину. Но на изящной пластинке из слоновой кости не было имени, всего лишь тонкая гравировка в виде веточки с цветами. Джеймс вгляделся попристальнее и на нижнем краю увидел буквы – Д. Т.

Это ее инициалы? Или инициалы ее любовника?

Подумав о любовнике, Джеймс отчего-то судорожно сглотнул. Признаться, эти буквы ему ничего не давали. Он был так же далек от разгадки тайны, как и утром, при пробуждении. Неужели он ее потерял? Эта мысль причинила ему почти столь же острую боль, как и игла, которую Патрик наконец вонзил в его кожу. Джеймс был готов думать о ком угодно и о чем угодно – только бы отвлечься от боли, пронзавшей его всякий раз, когда Патрик делал стежок.

К несчастью, сознание его не желало отвлекаться ни на что – лишь на мысли о ней. И в какой-то момент он вдруг сообразил, что туман, окутывавший его память, наконец-то начал рассеиваться. Да-да, он осознал, что сейчас уже помнит больше, чем помнил прежде.

Она отчаянно, пусть и не очень умело, кокетничала в «Гусаке». Понаблюдав за ней примерно с четверть часа, Джеймс окончательно опьянел. Что опьяняло его больше – та женщина или эль, – теперь сказать трудно. Но она с такой искренней радостью и непосредственностью флиртовала с завсегдатаями заведения, что даже просто наблюдать за ней было удовольствием. Он смотрел, как она осторожно расправляла крылышки, словно только что вылупившаяся из кокона бабочка, как пробовала их в полете и как радовалась, обнаружив, что они несут ее по воздуху. Глядя на нее, он думал о том, что так, наверное, должна выглядеть фея, которая всю свою жизнь провела в темноте, в полудреме, пока однажды утром ее не разбудил солнечный луч. И она впитала в себя этот свет и сама стала светиться.

А потом как-то так получилось, что тот чудесный свет, который она источала, озарил его, и с этого момента в ее лучах купался он один – и только он один.

С огромным облегчением Джеймс осознал, что теперь узнает ее, если увидит на улице, – и это уже было достижением. Час назад он не мог этим похвастать. Когда он проснулся, воспоминания его походили на разрозненные вспышки, а теперь… Теперь все было по-другому.

И еще он помнил… движение. Да-да, она постоянно находилась в движении… Волосы же у нее были очень светлые, почти белые. Она была полна жизни, лучилась каким-то особенным внутренним светом и радостным возбуждением, и волны ее прекрасных волос рассыпались по плечам, словно не в силах были выдержать оковы шпилек. И теперь он вспомнил, как, опрокидывая очередную кружку эля, подумал: «На такой я мог бы жениться».

Но о самой церемонии он почти ничего не помнил.

А может, и не было никакого бракосочетания? В этом вопросе уверенности у него не прибавилось. Он помнил, как шутил с ней, пытаясь успокоить ее, когда она в растерянности умолкла. Кто-то отпустил на ее счет грубоватую шутку, и она решила, что ее хотели обидеть. Он тогда налил в ее пустой бокал эля из своей кружки, а потом предложил выйти за него замуж и пообещал, что всю оставшуюся жизнь будет следить, чтобы ее бокал был всегда полон.

Что ж, теперь по крайней мере у него больше не было сомнений в том, почему он ввязался в эту историю. Да-да, сейчас уже он помнил самое главное – поцелуй. Она сама бросилась к нему на шею – они для чего-то оба забрались на видавший виды старый стол в «Синем гусаке» – и прижалась губами к его губам под дружное и громкое одобрение присутствующих. Джеймс помнил, что чуть не упал от неожиданности, и помнил, что дыхание ее было на удивление вкусным. Ее запах вскружил ему голову, и он хорошо помнил свои ощущения, когда она прижалась к нему гибким телом. А потом она с удивлением вскрикнула – похоже, страстная сила их поцелуя потрясла и ее.

Джеймс судорожно сглотнул, не в силах выбраться из тисков этих воспоминаний.

– Я должен ее найти, – пробормотал он.

– Да, понимаю, – кивнул Патрик. – Я и сам бы не отказался ее…

Не раздумывая, не давая никаких оценок своим действиям, Джеймс схватил друга за ворот и, приблизив его лицо к своему, прошипел:

– Она моя жена. Фальшивая или нет – значения не имеет. Так что изволь выбирать выражения.

Патрик осторожно высвободился и, улыбнувшись, подмигнул приятелю.

– Точно так же ты повел себя ночью. Я просто хотел проверить, ты все так же в нее влюблен или уже нет. И я, пожалуй, легко отделался. А вот бедняге Макрори повезло меньше. По твоей милости он лишился двух передних зубов.

При напоминании о нанесенном мяснику увечье Джеймс виновато опустил голову. Патрик же вновь принялся штопать скальп приятеля. Сейчас Джеймс начинал вспоминать кое-какие подробности вчерашней драки. Он помнил хруст под своим кулаком и помнил, какое тогда испытал удовлетворение. Он также вспомнил отчаянный женский вопль, звон стекла и треск дерева. И, конечно, он помнил, как ему стало стыдно, когда Макрори выплюнул вместе с кровью зубы.

Но до сих пор ему никто не говорил, зачем он это сделал. Неужели он вчера подрался с мясником из-за девушки?

– Почему я его ударил? – спросил Джеймс.

Патрик пожал плечами, хотя это не стоит делать, когда зашиваешь кому-то голову.

– Черт его знает… Думаю, он сказал что-то насчет девушки, и тебе это не понравилось. Ты разом переменился в лице и набросился на него с кулаками. Я, признаться, никогда прежде не видел тебя таким.

Джеймс поморщился от боли. Думать о чем-то, когда тебе зашивает голову ветеринар, впервые взявшийся лечить человека, довольно затруднительно. И все же Маккензи пытался подвергнуть анализу столь не характерный для него поступок, как нападение на мясника, в сущности, не сделавшего ему ничего плохого. Конечно, нельзя сказать, что импульсивность была совсем не свойственна Джеймсу, но всю сознательную жизнь он работал над собой и вроде бы научился контролировать свои эмоции. К тому же, начав юридическую практику в Мореге, он делал все возможное, чтобы создать себе хорошую репутацию. Джеймс был уверен, что ошибки юности остались в прошлом и уже ничто не заставит его вновь прибегнуть к насилию.

Но все его усилия пошли прахом из-за какой-то лживой бабенки. Не исключено, что она с самого начала планировала его обокрасть – с того самого момента, как плюхнулась к нему на колени и поняла, что в кармане его сюртука лежит пухлый бумажник. И если Джеймс желает, чтобы свершилось правосудие, какое ему дело, что о ней думает Патрик?

– Впрочем, это не важно, – сказал Маккензи, справедливо посчитав, что не стоило портить отношения с лучшим другом из-за воровки. Боль в голове притупилась, но от этого не стала менее мучительной. При каждом стежке Джеймс крепко зажмуривался. – Как бы там ни было, я не знаю, где ее искать.

– Ну, спроси меня и я скажу, что, потеряв разом жену и коня, я бы начал поиски с дома Дэвида Камерона, – сказал Патрик. После каждого стежка он делал перерыв, чтобы полюбоваться своей работой.

Джеймс, прищурившись, покосился на друга. Тому следовало бы знать, что зверя в нем, Джеймсе, лучше не будить, хотя он фактически уже сделал это своей пыточной иглой. Но сейчас Патрик явно перегнул палку, упомянув в одной фразе женщину, крови которой Джеймс жаждал, и мужчину, которого он от всего сердца ненавидел.

– Зачем мне идти к Камерону? – как можно спокойнее спросил Джеймс, впившись ногтями в обивку стула.

– Потому что та черная кобыла, что ты привязал к столбу, принадлежит ему. В прошлом месяце Камерон попросил меня избавить ее от хромоты, да только это у нее на всю жизнь, как у Джемми. Из нее выйдет вполне приличная племенная кобыла, но ездить на ней – мучить и себя и ее. Если ты обменял ее на Цезаря, то сильно прогадал, приятель.

Джеймс почувствовал, как в голове его зазвонил колокол тревоги. Не потому, что он подумал, будто мог совершить такую непростительную глупость, как обмен Цезаря на хромую кобылу. Нет-нет, просто по всему выходило, что городской глава Дэвид Камерон имел непосредственное отношение к тому необъяснимому, что происходило с Маккензи накануне вечером и ночью.

Джеймс знал, что Патрик по-прежнему считал главу магистрата другом, отдавая должное памяти прошлого, тем временам, когда они все трое учились в Кембридже. Все трое были вторыми сыновьями, и получить хорошее образование их обязывал статус. Но тот же статус лишал их всех иных преимуществ, в том числе – права на титул. Окруженные удачливыми сверстниками, чье будущее представлялось более радужным, эти трое объединились, создав нечто вроде клуба.

Но несмотря на былую дружбу, Джеймс давно перестал относиться к Дэвиду как к приятелю. Более того, Джеймс старался вообще о нем не думать, хотя его положение – он являлся единственным в городе солиситором – и положение Камерона, главы магистрата, обязывало их время от времени встречаться для решения служебных вопросов.

И все же Патрик, похоже, был прав. Джеймс решил, что пойти к Камерону все равно придется.

Память к нему возвращалась постепенно, и теперь он вспомнил, как затащил ту девушку на стол и как держал ее в объятиях. Он даже помнил, что тогда ему казалось, будто все вращается вокруг них. И все это было как во сне. И еще он вспомнил, как Дэвид Камерон, такой же пьяный, как и все прочие, с присущим ему драматизмом торжественно провозгласил их «пьяницей и женой».

Увы, Джеймс не помнил, что побудило его согласиться на этот фарс. То, что он делал, находилось за гранью приличий – это было насмешкой над таинством брака, над тем, над чем потешаться стыдно и грешно. Если он дорожил своей репутацией, то, устроив этот фарс, мог проститься с ней навсегда. Но почему же он все это делал? Единственное объяснение, приходившее в голову, выглядело так: девушка сама его об этом попросила, и он уступил ее просьбе не потому, что поддался зову плоти, а потому, что в нем проснулся рыцарь.

Но какое отношение ко всему этому имел Дэвид Камерон? Это оставалось загадкой. Человек, о котором шла речь, был весьма неплохим главой города, справедливым и честным. Но вне службы он все еще вел себя как избалованный младший сын аристократа, каковым и являлся.

– Так вот, насчет Камерона… – Джеймс судорожно сглотнул. – Ты думаешь… Я хочу сказать… Могло так случиться, что он нас по-настоящему поженил, то есть по закону?

Затаив дыхание, Джеймс ждал ответа. Черт побери, ведь тогда, стоя рядом с ней на столе, одурманенный выпивкой, Джеймс воспринимал все всерьез. И такая подлая шутка была бы вполне в духе Дэвида Камерона. Наверное, когда-то в прошлом Джеймс мог бы по достоинству оценить извращенное чувство юмора приятеля. Но жизнь давно уже развела их по разные стороны баррикад, и Джеймс почти не сомневался: профессиональная этика не помешала бы Камерону таким вот гнусным способом осуществить давно вынашиваемые им планы мести.

Патрик склонился над несчастной головой приятеля.

– Я не все видел. Но если ты хочешь докопаться до истины, то лучше спросить самого Камерона. – Закончив штопать Джеймсу скальп, Патрик перекусил нитку зубами. – Вот все и закончилось, – объявил он.

Джеймс вытянул дрожащую руку и, упершись ладонью в мешок с опилками, подвешенный к потолочной балке, с трудом выпрямился. В иные дни, дабы разрядиться, он бы устроил мешку хорошую взбучку: пусть лучше ноют мышцы, чем голова, – но не сейчас. Судя по тому, как он себя чувствовал, с тренировками придется подождать несколько дней. И за это тоже он с нее спросит. Когда найдет, конечно. И если найдет.

Патрик со вздохом покачал головой:

– Будь ты одним из моих четвероногих пациентов, я бы запер тебя в загоне на несколько дней. Тебе нужно отдохнуть, а не бродить по городу.

– Я видел, что ты делаешь со своими четвероногими пациентами, – проворчал Джеймс и, покачиваясь, пошел в прихожую. – И если бедняжка Джемми – наглядный тому пример, то я бы предпочел сохранить в целости и конечности, и мужское достоинство.

На ванну, какой бы невыразимо желанной она ни казалось, у Джеймса времени не было. Пришлось ограничиться умыванием. Он даже пожертвовал тридцать секунд своего драгоценного времени на то, чтобы почистить зубы, надеть носки и переодеться в чистую рубашку – к счастью, такая нашлась у него в комоде.

Разумеется, ни о каком отдыхе не могло быть и речи. Еще минута промедления – и она могла исчезнуть, заметая за собой все следы. Выбора у Джеймса не было, и потому, пусть едва держась на ногах, он поплелся к Камерону.

И да поможет Бог тому, кто захочет его остановить.