13. Халиф
Тема: Лучшая часть доблести
Я знаю, что Вы будете недовольны моим обращением к Вам. Но учитывая, что Вы более не находитесь в безопасном положении, а наш общий противник снова вышел на мировую арену, я предлагаю убежище Вам и Вашим родителям. Я не имею в виду Ваше участие в программе колонизации. Напротив – я считаю Вас единственной надеждой организовать нашему противнику оппозицию во всем мире. Вот почему Ваша физическая защита является для нас важнейшим делом.
По этой причине я распорядился пригласить Вас в некую резиденцию вне планеты на несколько дней, недель или месяцев. В этой резиденции есть полный набор средств связи с сетями, и в случае Вашей просьбы Вас могут вернуть на Землю в течение сорока восьми часов. Никто даже не будет знать, что Вас на Земле нет, но Вы окажетесь вне досягаемости любых попыток убийства или похищения Вас или Ваших родителей.
Прошу Вас отнестись к этому предложению серьезно. Теперь, когда мы знаем, что наш противник не прервал связей со своим прежним хозяином, некоторые разведданные, полученные ранее, воспринимаются совсем в другом свете. Наиболее вероятное их толкование говорит, что покушение на Вашу жизнь неизбежно.
Для Вас было бы весьма полезно сейчас временно исчезнуть с Земли. Считайте это подобием тайного путешествия Линкольна через Балтимор для принятия поста президента. Или, если Вам по душе менее возвышенный пример, прибытия Ленина в Россию в запломбированном вагоне.
Петра думала, что ее везут в Дамаск, поскольку Амбул сумел установить контакт с Алаем, но ни один из них ее в аэропорту не встретил. Никто не ждал ее и у выхода из зоны контроля. Хотя ей бы и не хотелось, чтобы кто-то держал в руках плакат с надписью «Петра Арканян» – с тем же успехом можно было бы послать Ахиллу письмо с указанием, где ее искать.
В полете ее подташнивало, но она знала, что беременность здесь ни при чем – так быстро она бы не сказалась. Еще несколько часов должно пройти, пока гормоны начнут поступать в кровь. Нет, это просто страх от осознания: если люди Алая смогли ее найти, то могут и люди Ахилла.
Откуда Боб знал, какое такси для нее нужно выбрать? Какое-то предрасположение к индонезийцам? Или он увидел что-то, чего не увидела она? Или выбрал третью машину, не поверив правилу «первая в очереди»?
А сам он в какое сел такси и куда поехал?
Кто-то налетел на нее сзади. Прилив адреналина и мысль: вот оно! Меня убили, подкравшись сзади, потому что я была такой дурой, что даже не оглянулась!
Но тут же она поняла, что это никакой не убийца – просто пассажир с ее же рейса, спешащий прочь из аэропорта, а она застряла на дороге, поглощенная своими мыслями.
Надо ехать в какую-нибудь гостиницу, подумала Петра. Но не в такую, куда всегда ездят европейцы. Постой, а если поехать в гостиницу, где у всех, кроме меня, будет арабский вид, я же буду выделяться. Слишком заметно. Боб бы поиздевался, что я не выработала полезных навыков выживания. Хотя я бы все-таки дважды подумала перед тем, как остановиться в арабской гостинице.
Из багажа у Петры была только сумка через плечо, и на таможне пришлось выслушать несколько вопросов:
– Это весь ваш багаж?
– Да.
– Как долго вы собираетесь здесь пробыть?
– Пару недель, я думаю.
– Две недели и так мало одежды?
– Я думаю прикупить на месте.
Всегда подозрительно въезжать в страну с малым багажом, но, как говорил Боб, лучше несколько лишних вопросов на таможне и паспортном контроле, чем несколько лишних минут в багажном отделении, где у противника слишком много шансов тебя засечь.
Единственное, что, по мнению Боба, было хуже, – это заходить в первый туалет в терминале аэропорта.
– Все знают, что женщинам непрерывно нужно писать, – говорил Боб.
– На самом деле не так, а было бы так, мало кто из мужчин это заметил бы, – возражала Петра.
Но учитывая, что Боб, кажется, никогда не испытывал нужды писать, она предположила, что ее нормальные человеческие потребности кажутся ему чрезмерными.
Но сейчас она была отлично обучена. Даже не глянула на первый туалет, мимо которого прошла, и на второй тоже. Лучше всего будет зайти в туалет уже в гостинице.
«Когда же ты прилетишь, Боб? Тебя посадили на следующий рейс? Как мы найдем друг друга в этом городе?»
Но она знала, что он бы вышел из себя, если бы она околачивалась в аэропорту, надеясь встретить его рейс. Во-первых, она понятия не имела, откуда он будет лететь – Боб вполне мог выбрать самый причудливый маршрут, и потому его можно было ожидать из Каира, Москвы, Алжира, Рима или Иерусалима. Нет, лучше в гостиницу, записаться под псевдонимом, который Боб знает, и потом…
– Миссис Дельфики?
Она резко обернулась, услышав фамилию матери Боба, и тут поняла, что высокий седовласый джентльмен обращается к ней.
– Да. – Она засмеялась. – Я еще не привыкла, что ко мне обращаются по фамилии мужа.
– Простите, – извинился мужчина. – Вы предпочитаете вашу девичью фамилию?
– Ее я уже давно не использую. Кто вас послал меня встречать?
– Ваш хозяин, у которого вы в гостях.
– Я много где гостила за свою жизнь. Есть хозяева, которых мне не хотелось бы видеть вновь.
– Но таким людям в Дамаске жить не дозволено. – У человека в глазах играли искорки. Он наклонился поближе. – Некоторые имена лучше не произносить вслух.
– В частности, мое, – улыбнулась она.
– Здесь и сейчас, – сказал он, – вам ничего не грозит, хотя про других этого сказать нельзя.
– Мне ничего не грозит, потому что вы со мной?
– Вы в безопасности, потому что я и мой… как это на жаргоне вашей Боевой школы? – джиш – за вами присматриваем.
– Я никого не видела, чтобы за мной следил.
– Вы даже меня не видели, – напомнил он. – Это потому, что мы свое дело очень хорошо знаем.
– Вас я видела, я только не поняла, что вы как-то меня приметили.
– О чем я и говорил.
Она улыбнулась:
– Хорошо, я не буду называть имя нашего хозяина. Так как вы этого тоже не хотите делать, боюсь, что я никуда с вами не поеду.
– Как вы подозрительны! – горестно улыбнулся он. – Что ж, ладно. Быть может, я бы мог разрешить ситуацию, взяв вас под арест.
Он показал ей весьма официального вида табличку у себя в бумажнике. Она понятия не имела, какая организация выпустила такое удостоверение, поскольку не знала даже арабского алфавита, не то что языка.
Но Боб говорил ей: прислушивайся к своим подозрениям и прислушивайся к своему доверию. Этому человеку она поверила и потому поверила его удостоверению, хотя и не могла его прочесть.
– Значит, вы работаете на правительство Сирии?
– Иногда, – улыбнулся он, убирая бумажник.
– Давайте выйдем наружу, – предложила она.
– Лучше не надо, – возразил он. – Зайдем здесь в одно помещение.
– В туалетную кабинку? Или в допросную?
– Ко мне в кабинет.
Если это и был кабинет, то очень здорово замаскированный. Пришлось зайти за билетную стойку компании «Эл-Ал» и в служебное помещение.
– «Эл-Ал»? – удивилась Петра. – Вы израильтянин?
– У Израиля с Сирией последние сто лет тесная дружба. Вам бы следовало освежить знание истории.
По коридору, уставленному шкафчиками для одежды, они прошли мимо питьевого фонтанчика и пары туалетов.
– Я не думала, что дружба настолько тесная, чтобы сирийской полиции было позволено использовать помещения израильской авиакомпании.
– Я сказал неправду насчет сирийской полиции.
– А они соврали насчет «Эл-Ал»?
Он ладонью открыл дверь без надписи, но, когда Петра попыталась пройти внутрь, он покачал головой:
– Нет-нет, сначала приложите ладонь.
Петра послушалась, хотя усомнилась, чтобы отпечаток ее ладони мог как-то оказаться в Сирии.
Его, разумеется, и не было. Его только сейчас сканировали, и теперь ее где угодно смогут опознать системы охраны.
Дверь выходила на лестницу, ведущую вниз.
И вниз, и еще вниз, круто, глубоко под землю.
– Вряд ли эта лестница соответствует международным правилам обеспечения доступа инвалидам, – сказала Петра.
– Что международные органы не видят, то нам не повредит, – ответил он.
– Теория, которая слишком многих подставила под большие беды.
В подземном туннеле их ждала небольшая дрезина. Без водителя. Очевидно, ее поведет спутник Петры.
Не так. Он сел на заднее сиденье рядом с Петрой, и дрезина поехала сама по себе.
– А ведь вряд ли вы всех своих важных гостей проводите через билетный терминал «Эл-Ал», – сказала Петра.
– К этой улочке ведут и другие пути, – ответил он. – Но те, кто вас ищет, не полезут в «Эл-Ал».
– Вас бы удивило, если бы вы знали, как часто враги опережали меня на два шага.
– А если друзья опережают их на три?
Он рассмеялся, будто это была шутка, а не похвальба.
– Мы в этой машине одни, – сказала Петра. – Давайте какие-то имена назовем.
– Я – Иван Ланковский, – сообщил он.
Петра засмеялась невольно, но он даже не улыбнулся, и она перестала.
– Извините, пожалуйста. Но вы не похожи на русского, и мы в Дамаске.
– Мой дед со стороны отца был русский, а бабка – казашка; оба были мусульманами. Родители моей матери живы, слава Аллаху, и они иорданцы.
– И вы не меняли имя?
– Сердце, а не имя делает меня мусульманином. Сердце и жизнь. Имя – часть моей родословной. Раз Аллах велел мне родиться в этой семье, кто я такой, чтобы отвергать его дар?
– Иван Ланковский, – повторила Петра. – Но мне бы хотелось слышать имя того, кто вас послал.
– Имя начальника не называй никогда. Одно из основных правил секретности.
Петра вздохнула:
– Кажется, я уже не в Канзасе.
– Мне не верится, – сказал Ланковский, – что вы хоть раз бывали в Канзасе, миссис Дельфики.
– Это из…
– Я знаю, из «Волшебника из страны Оз», – перебил Ланковский. – Все-таки я человек образованный. И… я-то бывал в Канзасе.
– Тогда вы обрели мудрость, о которой я могу только мечтать.
Он усмехнулся:
– Незабываемые места. Как Иордания после ледникового периода. Высокая трава во все стороны до горизонта, открытое небо над головой, а не клочки его между ветвями деревьев.
– Да вы поэт, – удивилась Петра. – И человек настолько старый, что помните ледниковый период.
– Нет, это были времена моего отца. Я помню только дожди, которые лили потом.
– Я понятия не имела, что под Дамаском есть туннели.
– В наших войнах с Западом, – сказал Ланковский, – мы научились прятать в землю все, что хотим уберечь от взрыва. Ракеты индивидуального наведения сперва испытывались на арабах, вы знаете это? В архивах полно картинок со взорванными арабами.
– Я видела кое-какие, – ответила Петра. – И еще вспоминаю, что в этих войнах отдельные личности себя превращали в бомбы, привязывая к себе взрывчатку и приводя ее в действие в людных местах.
– Да, ракет у нас не было, но были ноги.
– И осталась злоба с тех пор?
– Нет, злобы не осталось. Когда-то мы правили всем известным миром от Испании до Индии. Мусульмане правили в Москве, и наши солдаты дошли до Франции и ворот Вены. Наши собаки были лучше образованы, чем ученые Запада. Но однажды мы проснулись, и оказалось, что мы бедны и невежественны, а все пушки забрал кто-то другой. Мы знали, что это не может быть Аллах, и потому стали сражаться.
– И выяснилось, что воля Аллаха…
– Воля Аллаха была в том, чтобы погибло много людей, чтобы Запад оккупировал наши страны снова и снова, пока мы не прекратим драться. Мы усвоили урок. Мы ведем себя хорошо, соблюдаем все условия договора. У нас свобода печати, свобода религии, освобожденные женщины и демократические выборы.
– И туннели под Дамаском.
– И память. – Он улыбнулся. – И дрезины без водителя.
– Израильская техника, я полагаю.
– Долгое время мы считали Израиль плацдармом врага на нашей священной земле. Потом однажды мы вспомнили, что Израиль – член нашей семьи, который побывал в изгнании, узнал все, что знают наши враги, и вернулся домой. Мы прекратили войну с нашим братом, и наш брат дал нам все дары Запада, не разрушая наших душ. Очень было бы печально, если бы мы перебили или изгнали всех евреев. Кто бы тогда научил нас? Армяне?
Она рассмеялась этой шутке, но и лекцию мимо ушей не пропустила. Значит, вот как они живут со своей историей – придают значение всему, и это позволяет видеть во всем руку Божию. Цель. Даже, быть может, силу и надежду.
Но они не забывают, что когда-то мусульмане правили миром. И они все еще считают демократию чем-то таким, что пришлось принять для умасливания Запада.
«Надо было бы почитать Коран, – подумала она. – Увидеть, что лежит под поверхностью этой вестернизированной сложности.
Этого человека послали меня встречать, потому что именно такое лицо хотят показать гостям Сирии. Он мне это рассказывает, потому что мне следует поверить: именно такова их позиция.
Но эта симпатичная версия скроена под западные уши. А костями этой истории, кровью и сухожилиями оставались поражения, унижения, непонимание воли Бога, утрата величия и ощущение грядущего поражения. Этому народу надо что-то доказать себе и другим и вернуть утерянное положение. Не мести они хотят, а справедливости.
Очень опасный народ.
И наверное, очень полезный – в определенном смысле».
Она поделилась своими наблюдениями, но выбрала фразы в стиле той эвфемистической истории, которую он только что рассказал.
– Судя по вашим словам, – сказала она, – в мусульманском мире это опасное время мировой истории считается ниспосланным Аллахом. Вы были унижены и потому будете покорны Аллаху и готовы идти под его водительством к победе.
Он после долгой паузы ответил:
– Я этого не говорил.
– Именно это вы сказали. Это была презумпция, лежащая в основе остальных ваших слов. Но, кажется, вы не сознаете, что говорили это другу, а не врагу.
– Если вы – друг Бога, – спросил Ланковский, – почему вы не повинуетесь Его закону?
– А я не сказала, что я друг Бога, – ответила Петра. – Я только сказала, что я ваш друг. Некоторые из нас не могут жить по вашему закону, но все равно могут восхищаться теми, кто живет по нему, и желать им добра и помогать, когда это в наших силах.
– И прибегать к нашей защите, потому что в нашем мире можно найти безопасность, которой не осталось в вашем.
– Вполне верно.
– Вы забавная девочка, – сказал Ланковский.
– Я командовала солдатами в бою, я замужем, и очень вероятно, что я беременна. Когда я перестану быть девочкой? По исламским законам?
– Вы – девочка, потому что вы на сорок с лишним лет моложе меня. Исламские законы здесь ни при чем. Когда вам будет шестьдесят, а мне сто, иншалла, вы все равно будете для меня девчонкой.
– Боб погиб? – спросила Петра.
Ланковский был изумлен:
– Нет!
Это был порыв, неподготовленный ответ, и Петра поверила.
– Значит, случилось что-то страшное, что у вас язык не поворачивается мне сказать. Что-нибудь с моими родителями?
– Откуда у вас такие мысли?
– Потому что вы – человек учтивый. Потому что ваши люди заменили мне билет и привезли меня сюда, пообещав, что здесь я встречусь со своим мужем. Вы же все это время, пока мы вместе шли и ехали, даже не намекнули, что я увижусь с Бобом.
– Приношу вам свои извинения за это упущение, – сказал Ланковский. – Ваш муж сел на другой самолет, летящий иным маршрутом, но он прилетает. И с вашими родными все в порядке, – по крайней мере, нет причин думать, что это не так.
– И все же вы что-то недоговариваете.
– Был некоторый инцидент. С вашим мужем ничего не случилось, он цел и невредим, но на него было совершено покушение. Мы считаем, что, если бы вы сели в первое такси, покушения бы не было. Было бы похищение.
– А почему вы так думаете? Тот, кто хочет смерти моего мужа, хочет и моей смерти.
– Да, но еще больше он хочет то, что вы носите в себе.
Только секунда понадобилась ей, чтобы понять, откуда он это знает.
– Они захватили эмбрионы.
– Охранник получил взятку от третьей стороны и позволил этой стороне похитить ваши замороженные эмбрионы.
Петра знала, что Волеску лгал насчет своей возможности определить, у каких младенцев есть «ключ Антона». Но теперь и Боб это тоже знает. Они оба понимали цену детей Боба на открытом рынке и что самая высокая цена будет за тех, у кого в ДНК обнаружится «ключ Антона», по крайней мере по мнению потенциальных покупателей.
Петра заметила, что дышит слишком часто. Не хватает еще, чтобы голова закружилась. Она заставила себя успокоиться.
Ланковский нагнулся и чуть потрепал ее по руке. Да, он видит, как я расстроена. Я не умею скрывать свои чувства, как Боб. Если только это умение – не признак отсутствия любых чувств.
Боб теперь должен знать, что Волеску их обманул. Судя по всему, ребенок у нее внутри также может быть поражен болезнью Боба. Боб поклялся, что никогда не заведет детей с «ключом Антона».
– Были требования о выкупе? – спросила она Ланковского.
– Увы, нет. Мы не думаем, что они предпримут невозможную попытку получить деньги от вас. Слишком велик риск, что их перехитрят или арестуют, – по сравнению с риском при продаже ваших детей третьей стороне.
– Тут, я думаю, риск почти нулевой, – сказала Петра.
– Наверное, вы правы. Но ваши дети будут в безопасности, если это может вас утешить.
– Чтобы из них вырастили чудовищ.
– Наверное, они не будут себя таковыми считать.
– Вы хотите сказать, что готовы выйти на рынок за одним из них, чтобы воспитать себе гения?
– Мы не участвуем в торговле живым контрабандным товаром, – ответил Ланковский. – У нас долго стояла проблема работорговли, с которой не удавалось покончить. Сейчас, если кто-то будет пойман на владении, продаже, покупке или перевозке раба, если официальное лицо поймают на потворстве рабству или работорговле, наказанием будет смертная казнь. Суд в этих случаях скор, просьбы о помиловании не удовлетворяются. Нет, миссис Дельфики, место, где мы сейчас находимся, весьма неподходящее для попыток сбыть украденные эмбрионы.
Даже сквозь тревогу о детях – потенциальных детях – до Петры дошло, что он только что открылся: «мы» – это не Сирия, а, скорее, некое панисламистское теневое правительство, которое – официально по крайней мере – не существует. Власть, переходящая национальные границы.
Вот что имел в виду Ланковский, когда говорил, что работает на правительство Сирии «иногда»? Потому что не «иногда» он работал на правительство выше сирийского.
У них уже был собственный соперник Гегемону.
– Быть может, когда-нибудь, – сказала Петра, – моих детей обучат и используют для помощи в защите какой-то страны от мусульманского завоевания.
– Поскольку мусульмане больше не вторгаются в другие страны, мне интересно, как это может случиться.
– Где-то здесь вы прячете Алая. Чем он у вас занят – плетет корзины или лепит горшки на продажу?
– Вы видите только эти две альтернативы? Плетение корзин или агрессивная война?
Но Петре не были интересны его отрицания. Она знала, что ее анализ верен настолько, насколько возможно при таких скудных данных, и отрицание в данном случае было не опровержением, а косвенным подтверждением.
А интересовал ее сейчас Боб. Где он? Когда попадет в Дамаск? Что он собирается предпринять по поводу пропавших эмбрионов?
Потому что единственная мысль, которая сейчас была ей доступна, кричала из самых глубин души: «Мои дети у него». Не флейтист увел детей из города. Не Баба-яга заманила их в избушку на курьих ножках. Не ведьма в пряничном домике держит их в клетках и откармливает на убой. Не серые детские фантазии, не дымка и туман. Только сплошная чернота, где нет света, где даже не помнят, что такое свет. Вот где теперь ее дети.
В утробе Зверя.
Дрезина остановилась возле простой платформы. Рельсы тянулись дальше, неизвестно куда. Этот туннель мог идти в Багдад, в Амман, под горами в Анкару, может быть, под радиоактивной пустыней, чтобы выйти там, где древний камень ждет, пока пройдет полураспад полураспада полураспада смерти и паломники снова будут совершать хадж.
Ланковский протянул руку и помог Петре выйти из дрезины, хотя она была молода, а он стар. Но он себя вел с ней необычно, будто надо было обращаться с ней осторожно. Будто она была непрочной и в любую минуту могла сломаться.
И это было правдой, она могла сломаться. И сломалась бы.
«Только сейчас мне нельзя сломаться. Потому что одно семя у меня могло остаться. Может быть, оно не погибло, когда его в меня вложили, а начало жить. Может быть, оно пустило корни в моем саду, расцветет и принесет плод – младенца на коротком извитом стебле. И когда плод созреет, выйдет с ним и стебель, и корень, оставив пустой сад. А где тогда будут другие? Может быть, вырастут в чужой воле. Но я не сломаюсь, потому что этот у меня есть. Быть может».
– Спасибо, но я не так хрупка, чтобы помогать мне выйти.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Она вошла вслед за ним в лифт и вышла оттуда в…
В сад. Пышный, как филиппинские джунгли, на поляне которых Питер отдал приказ, который привел в их дом Зверя и изгнал их самих.
Двор был застеклен, вот почему здесь было так влажно, даже мокро. Сухому воздуху пустыни не отдавали влаги.
В каменном кресле посреди сада сидел высокий худощавый человек, и кожа его была цвета какао, как воды в верховьях Нигера, где он родился.
Она не сразу подошла к нему, а залюбовалась тем, что увидела. Облаченный не в деловой костюм, бывший уже много столетий униформой западных мужчин, а в бурнус шейха. Голова не покрыта. И бороды нет. Все еще очень молод, но уже взрослый мужчина.
– Алай, – сказала она так тихо, что он вряд ли услышал.
Наверное, он и не слышал, но случайно в этот момент повернулся и увидел ее. Серьезное выражение лица сменилось улыбкой. Но не той мальчишеской усмешкой, с которой когда-то он носился вприпрыжку в низкой гравитации коридоров Боевой школы. В этой улыбке была усталость, давние страхи, давно покоренные, но все же не исчезнувшие. Улыбка мудрости.
Она поняла, почему Алай исчез с горизонта.
Он – Халиф. Они снова выбрали Халифа, и мусульманский мир живет под властью одного человека, и этот человек – Алай.
Это ни из чего не следовало, уж во всяком случае не из того, что он находится в этом саду. И все же она поняла это, глядя, как он здесь сидит, без символов власти, без охраны, без паролей – и элегантно-учтивый человек ведет ее к нему, к этому почти мальчику на древнем троне. Власть Алая была духовной. Во всем Дамаске не было более безопасного места. Здесь никто не потревожит его. Миллионы готовы погибнуть, лишь бы сюда не ступила нога непрошеного гостя.
Он поманил ее к себе, и это было неназойливое приглашение святого. Она не обязана была повиноваться, и он бы не обиделся, если бы она не подошла. Но она подошла.
– Салам, – сказал Алай.
– Салам, – ответила Петра.
– Каменная девушка.
– Хай.
Это была старая шутка, буквальный перевод ее имени с греческого – в ответ на ее дразнилку «хай» из «хай-алай».
– Я рад, что ты спаслась, – сказал он.
– Твоя жизнь изменилась с тех пор, как ты снова обрел свободу.
– И твоя тоже. Ты теперь замужем.
– Добрая католическая свадьба.
– Вы должны были меня пригласить.
– Ты бы не смог приехать.
– Не смог бы, – согласился он. – Но я бы вас поздравил и пожелал добра.
– Вместо этого ты сотворил для нас добро, когда это было нужнее всего.
– Прости, что я ничего не сделал, чтобы защитить остальных… детей. Я не узнал о них вовремя. И думал, что вы с Бобом приняли достаточные меры… ой нет, извини. Я тревожу твои раны, вместо того чтобы их успокоить.
Она опустилась на землю возле трона, и он наклонился и обнял ее. Она положила руки и голову ему на колени, он стал гладить ее волосы.
– Когда мы были детьми и играли в самую сложную компьютерную игру, мы понятия не имели, что делаем.
– Мы спасали мир.
– А теперь создаем тот мир, который спасли.
– Только не я, – сказала Петра. – Я больше не игрок.
– А кто-нибудь из нас разве игрок? Разве мы не всего лишь пешки, передвигаемые в чьей-то игре?
– Иншалла, – отозвалась Петра.
Она ждала, что Алай засмеется, но он только кивнул:
– Да, в это мы верим – в то, что все происходит по воле Божией. Но я думаю, что твоя вера не такова.
– Да. Мы, христиане, должны угадывать волю Божию и стараться выполнить ее.
– Когда что-то случается, ты чувствуешь то же, что и мы. Иногда тебе кажется, что ты управляешь событиями, потому что вызываешь изменения по своему выбору. А иногда происходит такое, что сметает твои планы как пыль, как фигурки на шахматной доске.
– Дети играют тенями на стене, – сказала Петра, – и вдруг кто-то выключает свет.
– Или включает другой, поярче, – подхватил Алай, – и тени исчезают.
– Алай, ты отпустишь нас? – спросила Петра. – Я ведь теперь знаю твою тайну.
– Да, я вас отпущу. Тайну нельзя хранить вечно, слишком многим она уже известна.
– Мы никогда ее не выдадим.
– Я знаю. Потому что когда-то мы были вместе в джише Эндера. Но сейчас у меня другой джиш, и я во главе его, потому что меня попросили его возглавить, потому что Бог меня выбрал. Я не знаю. Я не слышал голоса Бога, я не чувствую в себе силы. Но ко мне приходят люди со своими планами, своими вопросами, конфликтами между странами, и я предлагаю решения. А они их принимают. И что-то получается. Пока что все получается. Так что, может быть, я избран Богом.
– Или ты просто очень умный.
– Или очень везучий. – Алай смотрел на свои руки. – Но все же лучше верить, что наши шаги направляет какая-то высшая цель, чем думать, что ничего не имеет значения, кроме наших собственных мелких горестей или радостей.
– Если наши радости не есть та самая высшая цель.
– Если наше счастье и есть цель Бога, – спросил Алай, – почему столь немногие из нас счастливы?
– Быть может, Он хочет, чтобы мы сами искали себе свое счастье.
Алай кивнул и усмехнулся:
– В каждом из нас, отродий Боевой школы, есть что-то от имама, правда?
– От иезуита, от рабби, от ламы.
– Знаешь, как я нахожу ответы на вопросы? Иногда, когда они очень трудны? Я спрашиваю себя: что сделал бы Эндер?
Петра покачала головой:
– Старая шутка. Я спрашиваю себя: что бы сделал на моем месте человек поумнее, – а потом это и делаю.
– Но Эндер – не воображаемая личность. Он был с нами, и мы его знали. Мы видели, как он выстроил из нас армию, как он понимал нас всех, находил в каждом из нас лучшее, нагружал нас до предела, который мы могли вынести, а иногда и за пределом, но самое тяжелое бремя взваливал на себя.
Петра ощутила укол забытой боли – она единственная не вынесла того груза.
Она опечалилась и разозлилась, и хотя знала, что Алай даже и не вспомнил о том эпизоде, ей захотелось сказать ему колкость в ответ.
Но он так много сделал для Боба и для нее – он спас их, привез сюда, хотя ему не нужна была помощь немусульман, поскольку его новая роль лидера мусульманского мира требовала определенной чистоты если не души, то уж наверняка окружения.
Но предложить эту помощь надо было.
– Мы тебе поможем, если ты нам позволишь.
– Поможете в чем? – спросил Алай.
– Поможем воевать с Китаем.
– Но у нас нет планов воевать с Китаем, – сказал Алай. – Мы отменили военный джихад. Наше очищение и искупление достигаются только в душе.
– Разве все войны должны быть священными войнами?
– Нет, но грешные войны обрекают на проклятие тех, кто их ведет.
– Кто же, кроме вас, может противостоять Китаю?
– Европейцы. Североамериканцы.
– Трудно стоять тому, у кого нет спинного хребта.
– Это старые и усталые цивилизации. Мы когда-то тоже такими были. Столетия упадка и не одно горькое унизительное поражение потребовались, чтобы мы изменились и могли теперь служить Аллаху в единстве и надежде.
– И все же вы содержите армии. У вас есть сеть оперативников, которые умеют стрелять, если надо.
Алай мрачно кивнул:
– Мы готовим силы для защиты, если на нас нападут.
Петра покачала головой. Ее на миг охватила досада, потому что мир надо спасать, а похоже, что Алай и его народ отреклись от войны. Теперь досада сменилась разочарованием, поскольку ничего на самом деле не изменилось. Алай готовил войну, но собирался подождать, пока какое-нибудь нападение не превратит эту войну в «оборонительную». Она не то что не была согласна со справедливостью оборонительной войны, ее неприятно поразила фальшь притворства: он отрекается от войны, когда на самом деле ее планирует.
Или он действительно имеет в виду то, что говорит.
Ой, вряд ли.
– Ты устала, – сказал Алай. – Хотя смена часовых поясов была не слишком резкой, тебе надо отдохнуть. Я понимаю, что в полете тебе было нехорошо.
Она рассмеялась:
– У тебя был свой наблюдатель в самолете?
– Конечно, – ответил он. – Ты очень важная персона.
И почему она важна для мусульман? Они не хотят использовать ее военные таланты, а политического влияния в мире у нее нет. Значит, это из-за ребенка она такая большая ценность? Но какую же ценность может иметь ее ребенок, если он родится, для мусульманского мира?
– Мой ребенок, – сказала она, – не будет воспитан солдатом.
Алай поднял руку:
– Петра, ты спешишь с выводами. Нас ведет, смеем надеяться, Аллах. У нас нет желания отбирать твоего ребенка, и хотя мы надеемся, что когда-нибудь в этом мире детей будут воспитывать так, чтобы они знали Аллаха и служили ему, у нас нет желания отбирать твоего ребенка или удерживать его у нас.
– Его или ее, – сказала Петра, не до конца разуверенная. – Если вам не нужен наш ребенок, почему я такая важная персона?
– А ты думай как солдат, – предложил Алай. – Ты носишь то, чего больше всего желает заполучить наш злейший враг. И даже если у тебя не будет ребенка, твоя смерть – это тоже то, чего он хочет, по причинам, коренящимся глубоко в его злобном сердце. Его потребность достать тебя делает тебя важной для тех, кто боится его и хочет заградить ему дорогу.
Петра покачала головой:
– Алай, и я, и мой ребенок можем умереть, и это будет для тебя и для твоего народа не более чем блик дальномера.
– Для нас полезно сохранять тебе жизнь, – ответил Алай.
– До чего практично. Но ведь это же не все?
– Да, – ответил Алай. – Не все.
– И ты мне не скажешь?
– Для тебя это прозвучит очень мистически.
– Неудивительно, поскольку это будут слова Халифа.
– Аллах принес в этот мир нечто новое – я имею в виду Боба, генетическую разницу между ним и остальным человечеством. Есть имамы, которые объявляют его мерзостью, зачатой во зле. Другие считают его невинной жертвой, ребенком, зачатым нормально, но измененным злой волей, который ничего не может исправить. Но есть и третьи – и их куда больше, – которые говорят, что это не могло быть сделано иначе как по воле Аллаха. Способности Боба сыграли ключевую роль в нашей победе над жукерами, значит, это воля Бога вызвала его к жизни в тот момент, когда он был нужен. А раз Бог решил принести в мир это новое, мы должны посмотреть и увидеть, позволит ли Бог распространиться его генетическим изменениям.
– Он умирает, Алай.
– Я знаю. Но разве не все мы умираем?
– Он не хотел вообще иметь детей.
– Но передумал. Воля Бога расцветает во всех сердцах.
– А если Зверь убьет нас, значит и на это будет воля Божия. Зачем стараться этому помешать?
– Потому что мои друзья меня об этом просили. Зачем ты все так усложняешь? То, чего я хочу, просто. Творить добро, когда это в моей власти, а там, где я не могу этого делать, хотя бы не вредить.
– Как это… по-гиппократовски.
– Петра, пойди отдохни, ты начинаешь собачиться.
И правда. Она была не совсем в себе, раздражалась из-за вещей, которые не могла изменить, хотела, чтобы Боб сейчас был здесь, чтобы Алай не переменился так, не был этой царственной фигурой, святым человеком.
– Тебе не нравится, кем я стал.
– Ты мысли читаешь?
– Лица. В отличие от Ахилла и Питера Виггина, я не искал этого поста. Я родом из космоса и не имею иных амбиций, кроме как вести нормальную жизнь и служить моей стране или Богу тем или иным способом. Никакая партия или фракция не ставила меня на это место.
– И как же ты оказался в этом саду, в этом кресле, если ни ты, ни кто-либо другой тебя сюда не ставил?
Ее раздражало, когда люди лгут, даже себе, о таких вещах, о которых просто нет смысла лгать.
– После русского плена меня поставили планировать маневры совместных панарабских сил, которые обучали для участия в обороне Пакистана.
Петра знала, что на самом деле эти панарабские силы готовились к обороне от Пакистана, поскольку с момента китайского вторжения в Индию пакистанское правительство готовило войну против других мусульманских государств, чтобы объединить весь исламский мир под своим правлением.
– Не важно для чего, – засмеялся Алай, будто вновь прочтя ее мысли. – Они стали силами обороны Пакистана. А я оказался в контакте с военными стратегами дюжины стран, и все чаще и чаще ко мне стали обращаться с вопросами, выходящими далеко за рамки военной стратегии. Никто к этому не стремился, и меньше всех я. Не думаю, что мои ответы были особо мудрыми; я просто говорил то, что мне было очевидно, или, если ничего не было ясно, я задавал вопросы, пока дело не прояснялось.
– И они стали от тебя зависеть.
– Не думаю. Они просто… стали меня уважать. Меня стали звать на совещания политиков и дипломатов, а не только военных. Политики и дипломаты стали задавать мне вопросы, искали моей поддержки для своих взглядов или планов, и наконец меня выбрали чем-то вроде посредника между сторонами в спорах.
– Судьей, – сказала Петра.
– Выбрали выпускника Боевой школы, – ответил Алай, – в те времена, когда моему народу нужен был не просто судья. Люди снова хотят стать великим народом, и им нужен лидер, которому, по их мнению, будет благоволить Аллах. Я стараюсь так жить и действовать, чтобы у них был такой лидер. Петра, я остался тем же мальчишкой, которым был в Боевой школе. И я, как Эндер, могу быть лидером, но еще я – орудие, которое создал мой народ, чтобы достигнуть своей обшей цели.
– Может быть, я просто завидую. Потому что у Армении великой цели нет, кроме как сохранить жизнь и свободу. И никаких возможностей этого достичь без помощи великих держав.
– Армения для нас не представляет опасности.
– Если, конечно, она не провоцирует Азербайджан, – сказала Петра. – Что она делает, даже когда просто дышит.
– Мы не собираемся завоевывать себе величие, Петра.
– А что, будете ждать, пока весь мир не обратится в ислам и покорнейше попросится в новый мировой порядок?
– Да, – ответил Алай, – именно это мы и будем делать.
– Много я видала планов, но о таком самообмане даже и не слыхала.
Он рассмеялся:
– Сестрица, тебе определенно нужно поспать. Вряд ли ты хочешь, чтобы Боб услышал от тебя такой тон, когда приедет.
– А когда он приедет?
– Поздно ночью. А сейчас господин Ланковский тебя ждет у ворот, он проводит тебя в твою комнату.
– Я сегодня ночую во дворце Халифа?
– Это не слишком роскошный дворец. В основном здесь канцелярии, офисы, всякие служебные помещения. У меня довольно простая спальня и… вот этот сад. И у тебя тоже комната будет простая – но можешь считать ее роскошной, потому что она точно такая же, как у Халифа.
– Меня, кажется, занесло в сказку Шахерезады.
– Крыша у нас прочная, птицы Рок бояться не надо.
– Ты все предусмотрел.
– У нас здесь есть великолепный врач, если тебе понадобится какая-то медицинская помощь.
– Пока еще тест на беременность проводить рано, если ты это имеешь в виду.
– Я имею в виду, что у нас здесь есть великолепный врач, если тебе понадобится какая-то медицинская помощь.
– В таком случае, – сказала Петра, – я могу только повторить: ты все предусмотрел.
Она думала, что не заснет, но ничего не оставалось делать, кроме как лежать на кровати в довольно спартанской комнате – без телевизора и с единственной книгой: Кораном на армянском языке. Она понимала, что книга положена сюда со смыслом. Много веков подряд все переводы Корана считались ложными по определению, поскольку лишь арабский оригинал содержал подлинные слова Пророка. Но после великого открытия ислама миру, последовавшего за его решительным поражением в серии отчаянных войн с Западом, это изменилось первым.
Каждый экземпляр перевода Корана содержал на титульной странице цитату из великого имама Зукака – того самого, который принес мир в Израиль и страны ислама:
«Аллах выше языков. Даже по-арабски Коран был переведен из мыслей Бога на слова людей. Каждый должен иметь возможность услышать слова Бога на том языке, которым говорит в своем сердце».
Так что присутствие Корана на армянском в комнате Петры означало прежде всего, что во дворце Халифа нет реваншизма и попыток возврата к дням фанатического ислама, когда иностранцев заставляли жить по мусульманским законам, женщины закрывали лица и не допускались в школы и на дороги, а молодые мусульманские солдаты привязывали взрывчатку к своим телам, чтобы взрывать детей своих врагов.
И еще это значило, что приезда Петры ожидали и кто-то взял на себя хлопоты приготовить эту комнату, какой бы простой она ни казалась. Вполне можно было бы обойтись Кораном на общем языке, то есть английском, который был принят как язык Межзвездного Флота. Но хозяева хотели подчеркнуть, что здесь, в сердце – то есть в голове – мусульманского мира, они принимают во внимание все нации и все языки. Они знают, кто она, и поэтому приготовили для нее святые слова на том языке, которым она говорит в сердце своем.
Петра была и тронута, и раздосадована этим жестом одновременно. Книгу она не стала открывать. Покопалась у себя в сумке, выгрузила все. Потом смыла с себя дорожную пыль и легла на кровать, потому что сидеть в этой комнате было не на чем.
Неудивительно, что он все время проводит в саду. Тут чтобы повернуться, и то надо выйти.
Проснулась Петра, потому что кто-то стоял у двери. Не стучал, просто стоял, прижав руку к читающему устройству. Что же она услышала такого, что ее разбудило? Шаги в коридоре?
– Я не одета, – сказала она, когда дверь открылась.
– Как удачно, – ответил Боб.
Он вошел и поставил сумку возле столика.
– Ты Алая видел? – спросила Петра.
– Да, только потом поговорим.
– Ты знаешь, что он – Халиф? – продолжала Петра.
– Потом.
Боб снял ботинки.
– Я думаю, они планируют войну, хотя притворяются, что нет.
– Да пусть себе планируют что хотят. Ты здесь в безопасности, а на все прочее мне плевать.
Боб плюхнулся рядом, просунул руку Петре под спину и притянул к себе. Погладил по спине, поцеловал в лоб.
– Мне они рассказали про остальных эмбрионов, – сказала она. – Что Ахилл их украл.
Он снова поцеловал ее:
– Тсс!
– Я еще не знаю, беременна я или нет.
– Будешь.
– Я знала, что он не проводил тест на «ключ Антона», – сказала Петра. – Я знала, что он врал.
– Ладно, ладно.
– Я знала, но не сказала тебе.
– Теперь сказала.
– Я хочу от тебя ребенка, каким бы он ни был.
– Ладно, тогда следующего мы сделаем обычным путем.
Петра поцеловала его:
– Я люблю тебя.
– Рад слышать.
– Надо вернуть остальных. Это наши дети, и я не хочу, чтобы их растили другие.
– Мы их вернем, – ответил Боб. – Если я в чем-то на свете уверен, то в этом.
– Он их уничтожит, но не даст нам их выручить.
– Ошибаешься. Ему они нужны живые больше, чем мы мертвые.
– Как можно знать, что думает Зверь?
Боб перевернулся на спину и поглядел в потолок.
– Я в самолете о многом передумал. О том, что говорил Эндер, о том, как он мыслил. «Врага нужно знать», – говорил он и потому изучал жукеров непрестанно. Все видеозаписи времен Первого нашествия, препарирование мертвых жукеров, а то, что не мог найти в книгах и лентах, воображал. Экстраполировал. Старался понять, кто они.
– В тебе ничего нет от Ахилла, – сказала Петра. – Ты его полная противоположность. Если хочешь его понять, подумай о том, что тебе несвойственно, и это будет Ахилл.
– Не так. По-своему, мрачно и извращенно, он любит тебя, и так же по-своему, мрачно и извращенно, люблю тебя я.
– По-разному извращенно, и эта разница существенна.
– Эндер говорил, что тебе не победить сильного врага, если ты не поймешь его полностью, а ты не поймешь его, если не будешь знать желаний его сердца, а желаний его сердца ты никогда не узнаешь, если не полюбишь его по-настоящему.
– Только не говори мне, что ты решил полюбить Зверя.
– Мне кажется, – задумчиво сказал Боб, – что я всегда его любил.
– Нет! – Петра с отвращением отодвинулась и повернулась спиной.
– С тех самых пор, как я увидел, как он приближается к нам, хромая, тот единственный хулиган, которого мы тогда надеялись одолеть, мы, детишки. Искалеченная нога, опасная ненависть, которую он испытывал к каждому, кто видел его слабость. Неподдельная доброта и любовь, которую он проявлял ко всем, кроме меня и Проныры, – Петра, именно этого никто не понимает в Ахилле. Все видят в нем убийцу и чудовище.
– Потому что он такой и есть.
– Чудовище, которое продолжает привлекать к себе любовь и доверие людей, которым стоило бы быть поумнее. Я знаю этого человека; его глаза заглядывают тебе в душу, оценивают тебя и находят ценным. Я видел, как дети его любили, как они отходили от Проныры к нему, считали его своим отцом – в сердце своем. И хотя он всегда держал меня на дистанции, я… на самом деле я его тоже любил.
– А я нет.
Воспоминание о его руках, обнявших ее, когда он ее целовал, – это было невыносимо. Петра заплакала.
Рука Боба легла ей на плечо, погладила по боку, тихо утешая.
– Я его уничтожу, Петра, – сказал Боб. – Но это не получится, если я буду действовать так, как собирался до сих пор. Я от него уходил, реагировал на его действия. Все-таки у Питера была правильная идея. Он по-дурацки ее выполнил, но идея была правильная – сблизиться с ним. Его нельзя считать чем-то далеким и неразличимым, силой природы вроде бури или землетрясения, с которой не справиться, но от которой можно укрыться. Его надо понять. Влезть ему в голову.
– Была я там. Мерзкое место.
– Да, я знаю. Место страха и огня. Но ты вспомни – он там живет все время.
– Получается, что его надо жалеть, потому что ему приходится жить с самим собой?
– Петра, я, пока летел сюда, всю дорогу пытался быть Ахиллом, пытался понять, чего он хочет, на что надеется, как он думает.
– И тебя вырвало? Потому что меня за мой рейс вывернуло дважды, и для этого мне не пришлось забираться внутрь Зверя.
– Наверное, потому, что у тебя внутри звереныш.
Петру передернуло:
– Не называй его так! Или ее… может, я вообще еще не беременна. Сегодня утром только это было. И мой ребенок – не зверь.
– Извини, неудачно пошутил. Но послушай, Петра, я за этот перелет кое-что понял. Ахилл – не мистическая сила. Я точно знаю, чего он хочет.
– И чего? Кроме нашей смерти.
– Он хочет, чтобы мы знали, что дети живы. Он пока даже их не станет имплантировать. Он оставит для нас кое-где следы, чтобы мы по ним пошли, – ничего слишком очевидного; он хочет, чтобы мы думали, будто сами раскопали то, что он пытается скрыть. Но мы найдем, где они, потому что он хочет, чтобы мы нашли. Они все будут в одном месте. Потому что он хочет, чтобы мы за ними явились.
– Наживка.
– Не просто наживка. Он мог бы послать нам записку прямо сейчас, если бы этого хотел. Это еще не все. Он хочет, чтобы мы считали себя очень умными, раз сами нашли, где они. Он хочет, чтобы исполнились надежды их спасти. Чтобы мы дрожали от нетерпения и влетели в ловушку совершенно неподготовленными. И тогда он увидит, как мы переходим от триумфа к отчаянию – перед тем, как нас убить.
Боб был прав, и Петра это знала.
– Но как можно даже притвориться, что любишь такое чудовище?
– Ты опять не поняла. Ему нужно не наше отчаяние, а наша надежда. У него ее не бывает, он не понимает, что значит это слово.
– Ладно, брось. Честолюбец живет надеждой.
– У него нет надежды. Нет мечты. И он пробует все, чтобы их обрести. Он проходит через движения любви и доброты или чего угодно, что может помочь, и все это для него ничего не значит. Каждая победа оставляет у него лишь голод по следующей. Он рвется обрести что-то, что в жизни действительно имеет смысл. Он знает, что у нас это есть. У нас обоих, даже еще до того, как мы нашли друг друга, это было.
– Я думала, ты славишься своим отсутствием веры.
– Как видишь, Ахилл знает меня лучше, чем я себя знал. Он увидел это во мне – то же, что видела сестра Карлотта.
– Разум?
– Надежду, – ответил Боб. – Неугасимую надежду. Мне никогда не приходила в голову мысль, что нет решения, нет шансов выжить. Интеллектуально я могу это воспринять, но никогда мои действия не основаны на отчаянии, потому что я никогда не могу до конца поверить, что выхода нет. Вот почему он так хочет до меня добраться. И до тебя, Петра. Ты важнее меня. А наши дети – они и есть наша надежда. Совершенно безумная надежда, но мы же их сделали?
– Ага, – сказала Петра, охватив картину. – Убить нас так, как он убил сестру Карлотту, издали, ему мало. Он хочет, чтобы мы увидели наших детей у него в руках.
– И когда мы поймем, что не получим их назад, что нам предстоит погибнуть, когда надежда нас покинет, он думает, что она перейдет к нему. То есть раз у него будут наши дети, у него будет и наша надежда.
– Так оно и будет, – сказала Петра.
– Но надежды он не получит, – возразил Боб. – Он не способен надеяться.
– Все это очень интересно, но совершенно бесполезно.
– Ты не понимаешь? Именно так мы сможем уничтожить его.
– То есть?
– Он попадет в яму, которую выкопал нам.
– У нас нет его детей.
– Он надеется, что мы придем и дадим ему то, что он хочет. А мы придем подготовленные, чтобы его уничтожить.
– Он собирается устроить нам западню. Если мы вломимся силой, он либо ускользнет, либо – если увидит, что обречен, – убьет наших детей.
– Нет, мы ему дадим захлопнуть капкан. Войдем прямо в него. И когда мы предстанем перед ним, мы увидим его в момент его триумфа. А такой момент для любого человека – момент его величайшей глупости.
– Не надо большого ума, если все стволы у тебя в руках.
– Остынь, Петра, – сказал Боб. – Я верну наших детей. При этом я убью Ахилла. И сделаю я это быстро, любимая. Раньше, чем умру.
– Это хорошо, – рассудительно заметила Петра. – Позже тебе было бы трудно.
И она заплакала, потому что, вопреки всем словам Боба, надежды у нее не было. Ей предстояло потерять мужа, а детям – отца. Никакая победа над Ахиллом не изменит того факта, что Боба ей предстоит потерять.
Он снова обнял ее, прижал к себе, поцеловал в лоб, в щеку.
– Носи нашего ребенка, – сказал он. – А я верну домой его братьев и сестер еще раньше, чем он родится.
