Включайте минорную музыку. Удаляйте мой номер из записных книжек. Читайте переводы Одена. Пускайте слезы и титры. В этом фильме снимались…

Никогда бы не подумал, что мои похороны будут выглядеть именно так. Рижский крематорий. Скромно, пусто, никак. Где миллионы лилий?! Где черные крепы, где катафалк и горнисты? Вероятно, подобная участь ожидает каждого, кто однажды покинул свой город. Пилигримов хоронят без почестей. Моя вина, признаюсь, я и думать забыл, что мое кладбище здесь, в Риге, в пятнадцати минутах езды от дома. Сосны, ели, мост, река. Ваш покорный слуга искренне полагал, что прощание с ним пройдет в Москве. Я почему-то думал, что остановится город, что тысячи людей придут к Центральному дому литераторов и по команде зарыдают женщины. Я верил, что из разбуженных, хрипящих громкоговорителей зазвучит Малер и на всех кнопках отменят развлекательные программы. Я думал, что веера будут всех темных цветов и деятели культуры станут врать перед объективами телекамер, будто невозможно подобрать нужных слов. Я и представить себе не мог, что в конце жизни окажусь здесь, в Риге…

В самом деле, разве может человек, который раз в год навещает собственных родителей, помыслить, что гроб с его телом погрузят в самолет и отправят домой?

Хорошо хоть не трясло!

Разве мог я даже в мыслях допустить, что на мои похороны придут лишь мать и отец? Господи, даже дочери и бывшей жены здесь нет! Сюда не приехали ни Гёба, ни Фантик. Ни один, мать его, так называемый друг не посчитал нужным прилететь. «Шура, к вам же туда виза нужна, да? А у меня пустые странички в паспорте закончились. Саня, ну ты сам посуди: ну ты же мудак оказался редкостный! Нам здесь, в Москве, нужно Лену с девочкой похоронить. Ты же и их, падла, за собой потащил… Саш, ну сколько мы тебе говорили, ну завязывай ты с бутиратом – уснешь же однажды за рулем. Видишь, так и случилось… А могло ли быть иначе? Мудак ты все-таки, Саня, такой мудак…»

Мама молчит. Недельный запой. Хорошо, если она вообще понимает, что происходит. Отец плачет. Я в белой рубашке. Спасибо, конечно, что выбрали мою любимую одежду, но почему не довели дело до конца? Неужели так сложно было застегнуть пуговицы на воротнике? И еще эта идиотская прическа! Зачем вы так уложили мои волосы? Ребята, у меня в семье не было балканских наркобаронов! Кому вообще в голову могло прийти сделать этот пробор? Как вы себе представляете смерть? Вы думаете, что сразу после того, как закроется крышка гроба, я отправлюсь на чемпионат мира по бальным танцам? Неужели так сложно проявить немного уважения к человеку в его последние десять минут? Спасибо, что хоть блестками пиджак не посыпали!

«Давайте начинать», – наигранно произносит какая-то женщина.

Говорят, за жизнь нужно успеть сделать как минимум сто важных дел. Думается, я не сделал и десяти. Но дайте мне ваш список – я взгляну.

Первое: заснуть под звездами. Бывало. Более того, ваш покорный слуга имел честь засыпать не только под, но и со звездами. Честно сказать – многие из них неплохо отсасывали за подводки к сценарию. Пункт второй: выключить телефон на неделю. Нет, я никогда не делал этого, зачем? Я не плавал с дельфинами и даже никогда не был в дельфинарии, зато видел живого кита в Исландии. Я никогда не нырял с аквалангом, хотя, до того как начать беспробудно пить, мой отец очень любил подводную рыбалку. Я не был в Мексике, но Мексика часто бывала во мне, в виде текилы. Я выучил английский, но постоянно путал времена. Я лазал по деревьям, случалось, но только в детстве и всегда боялся упасть. Я был осторожным. Я никогда не занимался любовью на пляже, хотя он был всего в трехстах метрах от моего дома… Зато! Зато я трахнул одну дамочку в вагоне метро между двумя станциями, на мосту над Москвой-рекой! А?! Каково?!

Я пускал мыльные пузыри вместе с дочерью, бывало, но, кажется, в такие вечера всегда был пьян. Я писал много писем, но не отправлял их в бутылке, потому что в моей бутылке всегда был бутират. Я не посадил дерева. На хрена? Не построил дом, не завел сына. Пингвинов? Пингвинов я видел только в зоопарке. Я так и не научился танцевать сальсу, потому что ненавидел танцы. Я любил музыку. Разную. Я начал шутить, потому что это был один из немногих действенных способов позабыть о том, что происходит в моей семье. Как и Флюгер, как и Бесполезный, как и Туловище, я стал грустным клоуном – это да. Я не создал свой бизнес. Я ничего вообще не оставил после себя. Кажется, нет ничего скучнее – это я про бизнес. Я никогда не хотел власти, меня всегда смешили закомплексованные политики. Я влюблялся без памяти, и всякий раз мне казалось, что это та самая, единственная и настоящая любовь, но уже к вечеру, качественно подрочив, я понимал, что любовь ничего не стоит. Нет, я никогда не влюблялся. По-настоящему. Я никогда не был членом жюри ни одного из известных человечеству конкурсов, хотя и стал телеакадемиком. Я никогда не танцевал всю ночь, даже тогда, когда впервые попробовал экстази и кокаин. Я же говорил, что ненавижу сальсу. Я не стоял под водопадом и не встречал Хэллоуин в Америке, потому что всегда считал этот праздник идиотским. Однажды, в отпуске, я лежал целую неделю на берегу океана, но вместо волн слушал аудиокниги, шум моря заглушали Селин и Пруст. Я научился кое-как кататься на коньках, но это никогда не доставляло мне удовольствия, хотя, конечно, как и все парни Латвии, я восхищался Санди Озолиньшем. Я бывал в Венеции, но не во время карнавала и всего один день, когда вместе с Леной мы отправились в Италию в то, что называлось свадебным путешествием. Я никогда не писал никаких планов на год и никогда ничему не следовал. Не помню, наблюдал ли я лунное затмение, наверняка да. Я не встречал Новый год в экзотических странах, не прыгал с парашютом и не любил себя – я любил подтираться и нюхать свое дерьмо. Я покупал дорогие вещи и хорошо водил машину. Я не завел верных друзей и не видел закат на Бали. Я был в Париже, но никогда не взбирался на Эйфелеву башню. Я никогда не медитировал, не прыгал в море со скалы и не бегал марафон – марафонцы всегда казались мне кретинами. Я не ездил верхом и не держал в руках живую бабочку, я всегда боялся змей и так и не смог расстаться со страхом, который преследовал меня с одиннадцатого класса. Я не летал на воздушном шаре, не катался на слоне и не побывал на всех континентах. Я не забирался на гору, не купался в одежде и не купался голышом. Я так и не сделал себе татуировку, хотя и подумывал об этом. Я не смог вылечить родителей от алкоголизма, зато, в отличие от многих других живущих на этой долбаной планете людей, уже успел умереть.

Потеряв всякое самообладание, вдруг начинает визжать отец. Похоже, он единственный человек на Земле, которого действительно расстраивает моя смерть. И дело не в деньгах. Дело в том, что папа по-настоящему любит меня. Не в потере инвестора дело, дело в утрате смысла. Папа рыдает, потому что в его жизни больше нет основания, нет одного-единственного оправдания, коим я был. Что бы ни случалось, что бы ни происходило, отец всегда мог расплатиться мной по счетам судьбы. Переезд в Москву, статуэтки, статус телеакадемика – все это было поводом для гордости и поддержкой, когда он продолжал пить и покупал бухло в кредит. Отец всегда мог сказать себе, что прожил жизнь не зря, что, если чего-то не добился сам, то, во всяком случае, сделал дело, куда как более важное, воспитав успешного сына. Понятно вам что-нибудь из того, что я говорю?

Отца разрывает. Кажется, я чувствую, как выворачивается его грудь. Мать сидит рядом. Мать молчит. Мама смотрит в одну точку. Кажется, ее тошнит. Мне неприятно.

Я понимаю, что все это очень плохо закончится. Впрочем, я привык. Мои родители были пьяными на всех самых важных событиях моей жизни. Будет хреново – это да.

Я понимаю, что отец не выдержит и года – откажет сердце. Мать продолжит пить, пока не потеряет дом и не окажется на улице. Ей вряд ли кто-нибудь поможет. На Латвию в этом деле рассчитывать не стоит. В общем, зря я это, конечно, зря.

Какие-то люди закрывают гроб. Кажется – мне больше не видно – отец падает на колени и ползет ко мне. Да уж, герой Камю вел себя гораздо приличнее.

Меня опускают к печам. Здесь уже не до любезностей. На «вы» ко мне никто не обращается. Меня вот-вот сожгут. Конец истории. Баста, карапузики. Время подводить итоги. Последние секунды… Что обо мне сказать? Не дотянул до сорока. Убил жену и дочь. Похвастаться, в общем-то, нечем. Разве что… разве что я видел, как сборная Латвии выступала на чемпионате Европы по футболу… мало кто мог поверить, что однажды это случится. Вот, собственно, и все. Похоже, даже в последнюю секунду я пытаюсь шутить. Вот такой я человек. Что добавить про такого парня? Да нечего. Кажется, смерть – это лучшее, что с ним могло произойти.

Мы сидим в машине возле Кремля. По капоту барабанит дождь. Лобовое стекло запотело. Двигатель работает, но мы никуда не едем. Мы стоим. На месте. Гёба делает дырку в пластиковой бутылке, я смотрю на красную стену и размышляю вслух: «Люди, которые живут в городах, часто мечтают переехать к морю. Люди, которые живут у моря, мечтают переехать в горы. Люди, которые живут в горах, порой, задумываются о переезде в город. И только парни, которые живут в Кремле, кажется, никогда и ни о чем не мечтают. У них есть и горы, и города, и моря». Гёба не отвечает. Гёба дубасит.

– Слушай, а может, ты все это написал? – не поворачиваясь к Гёбе, спрашиваю я.

– Хочешь травки? Ты еще и не такое придумаешь!

– Нет, я серьезно! Что, если это действительно ты? Ты дружишь с нами много лет, постоянно вместе с нами играешь в покер. Ты был в отделе. Ты знаешь Лену, бывал у меня дома…

– Шура, посмотри на меня.

Я смотрю. Всклокоченные волосы. В правом ухе большая серьга. Красные, даже в темноте, глаза. Глубокие, словно реки, морщины. Десяток раз поломанный нос. Неровно остриженная борода. Рубашка в цветочек, вязаная жилетка. Большой нагрудный значок с Боярским. Гёба выглядит так, словно только что покинул фестиваль в Вудстоке и с минуты на минуту должен умереть от остановки сердца. Думаю, 25 июля 1980 года Высоцкий выглядел немногим лучше, чем сейчас Гёба. Нет, он, конечно, не может вести блог.

– Что там в последней главе?

– Я же говорил тебе – твои похороны. Ты, якобы, выпиваешь бутират, засыпаешь за рулем и вылетаешь на встречку. Из-за тебя погибают Лена и девочка. Никто не приезжает на твои похороны. Тебя хоронят в Риге. Слушай, может, это твой отец написал?

– Ты смеешься? За последние двадцать лет он ничего, кроме бутылки, в руках не держал.

– Мать?

– Исключено! Там та же история. Они пьют целыми днями.

– Ну не Лена же?

– Конечно, нет…

– Выходит, кто-то из парней?

– Выходит, что так…

– Слушай, дружище, а чего гадать-то? Поехали в ТАСС! Прямо сейчас! Все садятся играть в покер. Приедем, поиграем, объяснишь все парням и узнаешь!

– Действительно! Гениальный план! Браво, Гёба! Человек, который все это устроил, возьмет да и признается! Раньше не захотел, придумал все это говно, а теперь возьмет и признается…

– Тоже верно. Ну а ты замечал что-нибудь странное?

– Гёба, ты из какого детектива вылез? Что странное? Коллегу с гусиным пером в руке? Парня с печатной машинкой? Человека с бакенбардами? Нет, Гёб, ничего такого не замечал. Я вообще-то в отпуске был. Слушай, а ведь не сложно узнать ip-адрес, с которого посылаются сообщения?

– Думаю, совсем не сложно.

– Поможешь мне?

– Да, постараюсь узнать.

– Хорошо, а теперь отвези меня, пожалуйста, в Останкино.

– В Останкино? Сейчас?

– Да.

– Зачем?

– Я машину там оставил.

Гёба кладет бутылку в карман водительской двери, выгоняет дым и дергает рычаг коробки передач. За окном трогается Кремль. Я улыбаюсь.

– Ты чего это сияешь?

– Вспомнил кое-что. Помнишь, несколько лет назад выбирали талисманы Олимпиады?

– Ну-у… было что-то такое, да…

– Это же очень смешная история. Я каждый раз, когда смотрю на Кремль, вспоминаю ее. Мне кажется, эта история отлично характеризует нашу страну. В общем, кто-то там у них решил устроить всенародное голосование, мол, вся страна сама выберет символов Олимпиады. Понятное дело – нам сразу отдали права на показ торжественного мероприятия. Ваня вел. Нас с Флюгером попросили написать подводки. Мы сразу поняли, что цену можно называть любую – они даже не торговались. В общем, ничего особенного. Обычный, никому не нужный сборный концерт. Доля 15–17. Никакой ответственности. Нас не очень-то напрягали, мы спокойно себе работали, но с какого-то времени поняли, что шеф ездит сюда, в здание за красной кирпичной стеной. Как позже выяснилось: на одном из совещаний он показал шефу всех шефов предполагаемых талисманов Олимпиады. Кто-то за столом додумался спросить: «А какой вам нравится?». Ну, царь всех царствующих и ткнул пальцем в звереныша, который ему понравился. Как ты понимаешь, с этого момента символ Олимпиады был выбран. Казалось бы, все очень просто, но через несколько дней, а быть может, за день до этого (я точно не знаю), талисманов показали правой руке шефа всех шефов, и тот вроде как ткнул пальцем в другого талисмана. Накладочка! Коллапс! Так у Олимпиады появился второй звереныш. Кто-то быстро сообразил, что если у Игр будет всего два талисмана – граждане поймут, что символы выбрал тандем, поэтому решили выбрать третьего. Так нарисовался последний, третий талисман. Ну а нам-то что? Мы с Флюгером сидим, пишем – нам же проще. Нам бы гонорары забрать и забыть поскорее – своих дел куча, Нино каждый день выносит мозг. В общем, мы халтурим, все вроде бы идет хорошо, но тут вдруг выясняется, что народ собирается голосовать иначе.

– В каком смысле иначе?

– Не так, как уже решено. Несколько радиостанций, не предполагая, что талисманы давно выбраны и утверждены, устроили опросы общественного мнения.

– Подстава!

– Еще какая! Тандем и народ мыслили по-разному. Неодинаковые у них были предпочтения. По всем опросам, с большим отрывом лидировал Дед Мороз. Именно старик из Великого Устюга должен был стать символом Олимпиады, но в здании за большой кирпичной стеной он никому не понравился. Получался – ой. Уже вроде как все решили, все довольны, а потом вдруг выясняется, что народ собирается голосовать иначе. Какая характерная история для нашей страны, не правда ли? И все это выясняется за несколько дней до голосования! Дед Мороз лидирует по всем фронтам, за него и Камчатка, за него Сыктывкар, беда только в том, что лидеру страны он не очень нравится. И что делать? Вопрос! Умные ребята и рады бы за ночь наклепать на Деда Мороза компромат, но он вроде как чист, добр и свят. В него дети верят! В общем, сидим мы с Флюгером перед очередным совещанием, и вдруг подходит к нам какой-то паренек, серенький такой, в костюмчике, и говорит: «Вы сценаристы?» «Не без этого», – по-довлатовски отвечаю я. «Ребята, – говорит, – есть такое дело… Дед Мороз должен взять самоотвод». Мы ржем. Он молчит. С места не двигается. Я понимаю, что нужно успокоиться. Беру себя в руки и задаю, как мне кажется, весьма резонный вопрос. «Простите, – говорю, – но как же он может взять самоотвод? Он же несуществующий персонаж!» – «А это уже, ребята, ваша забота – вы же сценаристы!» – отвечает он. И вот я смотрю на Флюгера, он смотрит на меня, и мы понимаем, что у нас есть что-то около пятнадцати часов, чтобы придумать, почему, мля, Дед Мороз берет самоотвод!

– Ты серьезно?

– Абсолютно!

– И что вы придумали?

– Подагра!

– Ну а если честно?

– Ничего! Ты издеваешься? Мы смеялись целые сутки! Как тут можно что-то придумать? Нет, у нас, конечно, были идеи: Флюгер предлагал самоубийство, а я – запой, но, к счастью, уже на следующее утро все решилось само собой. Пришел тот же паренек и сказал: «Дед Мороз прислал письмо – записывайте!» Я записал. Получилось что-то вроде того, что если Дед Мороз выиграет голосование, то все права на использование его образа перейдут Олимпийскому комитету, а он, наш любимый Дедушка Мороз, наше счастье, вера и гордость, конечно, не может принадлежать чужеземцам, и потому Дедушка Мороз отказывается от участия в гонке и берет самоотвод!

– Сюрреализм!

– Чистейший…

– А выиграл-то кто?

– Ну как это кто? Выиграли те, за кого проголосовали полтора миллиона граждан.

– Но мнения-то совпали?

– Поразительным образом!

– Об этом написано в твоем блоге?

– Не знаю, вроде нет, во всяком случае, я еще не читал.

– Если да, то понятно, за что тебя выперли.

– Да ну, брось! Кого может заинтересовать эта история?

– Но это же международный скандал!

– В чем скандал? В том, что у парня спросили, кто ему нравится? У него спросили – он ответил. Он же не сам это все сделал. Кто-то хотел выслужиться, а дальше все просто совпало. Никогда никаких концов ты не найдешь. Тоже мне, скандал! Наша страна таких скандалов по сотне на завтрак переваривает. Даже если это появится в блоге, то уже ни на что не повлияет. А вот то, что там написано про Нино – вот это действительно хреново.

– Выходит, это Флюгер?

– Нет, совершенно точно нет!

– Почему ты так уверен?

– Не стал бы Флюгер писать роман. Зачем ему это? Кому вообще в наше время может прийти в голову писать роман? Что это за чепуха? Сколько получают эти арт-задроты? Сколько можно заработать, написав роман? Кто из сценаристов, с нашими зарплатами, станет марать руки литературой? Да я за одну страницу сценария вечера, посвященного брит-мила, получу больше!

– Ну, хорошо, тогда кто же все это написал?

– Выходит, что я…

Я затыкаюсь. Беру в руки телефон. Пока мы разговаривали, неизвестный мне ублюдок выкладывает новую главу. Я продолжаю читать.

Трясешься в электричке. За окном река, лес, май. В вагон врывается запах моря. Из носа хлещет кровь. Ее не остановить. Во всяком случае, электричку остановить проще. Для разбитого носа не придуман стоп-кран.

Тебя только что избили. Двое парней. Милиционер и его друг. Глупая история – сам виноват. Верх банальности. Драка из-за девушки. Вздор. С кем не бывает? Впрочем, дракой это назвать сложно – ты почти не сопротивлялся. Били тебя, били в заброшенном парке. Один из нападавших очень любит эту девушку, а ты – ты толком и разобраться не успел, но, кажется, нет. Поэтому ты чувствуешь свою вину. Ты, конечно, хотел просто покрутить с ней. Ты и не думал разрушать их отношения. Просто занялись любовью. Один или два раза. Кто бы отказался в твоем возрасте? Ты и представить себе не мог, что она так влюблена. Ты просто наговорил ей кучу каких-то совершенно понятных и банальных нежностей. Кто бы на твоем месте поступил иначе?

Кровь не остановить. Дело – дрянь. Милиционер был рассержен. Ты это сразу понял. Словно лифт, то вверх, то вниз, по твоей грудной клетке разгуливает страх. Парня можно понять – у него отбирают самое дорогое. Ты думал, что он не вычислит тебя, но он же мент! Это его работа! И тебя подкараулили. Возле школы. Почти неделю тебе удавалось незаметно возвращаться домой, но только не сегодня, сегодня прямо на крыльце тебе предложили сесть в милицейскую копейку. Зачем? «Да не бойся ты, дурачишка, просто так, поговорить». И ты сел, и машина тронулась, и мусор не дождался свою возлюбленную, и, оказавшись на крыльце, она, конечно, отметила, что возвращается домой одна, без эскорта. Не мусор, но его друг, который сидел рядом с тобой на заднем сиденье, приставил к твоей шее шило. Это шило ты запомнишь на всю жизнь: толстая игла, деревянная ручка – отличный экземпляр для прокалывания человеческой кожи. Тебя схватили за волосы. Тебе сделали больно. Человек за рулем начал задавать вопросы. Тебе было страшно. Ты пытался объяснить, но не находил слов. Собственно, ты вообще не знал, зачем все это затеял. Ты трясся. В тебе не было смелости, потому что не было любви.

И ты получил пощечину. Сильную. Хлесткую. Звонкую. Шило еще сильнее прижималось к твоей шее. Ты чувствовал собственный пульс. От страха ты закрывал глаза. Незнакомец постоянно дергал тебя за волосы. Ты думал, что нужно собраться, разрядить ситуацию, что-то сказать, быть может, даже пошутить, объясниться и извиниться, но ничего не выходило. На тебя кричали, и ты продолжал всхлипывать. Тебя били. В машине и в парке. Словно из только что пробуренной скважины фонтаном била кровь. Болели бока. Ныли почки. Ты пытался поднести руки к носу, но тотчас пропускал еще один удар – на этот раз в челюсть. Удар был настолько сильным, что ты падал на колени. Ты понимал, что тебе нужно начать защищаться, закрываться, отвечать, бить еще яростнее, но ты боялся. Их было двое. Они были взрослее и, конечно, сильнее тебя. В тот момент ты думал только о том, что, если сделаешь человеку больно, ему захочется сделать тебе еще больнее, и так будет продолжаться вечно. Ригодон мести. Маятник Фуко. И ты опускал руки. И даже не защищался. Твои губы, подбородок, шея и рубашка были в крови и пыли. Мужчины ждали твоих действий, но ты ничего не делал, ты просто валялся на земле и закрывал глаза.

Когда ты вновь открыл их – рядом уже никого не было. На земле валялось лишь вымазанное в грязи шило.

Спустя полчаса ты трясешься в электричке. Ты думаешь, что правда – это совсем не больно. Не страшно совсем. Несколько дней ты страшился, что тебя изобьют, но на деле все оказывается быстро, легко и просто. Шок – прекрасное изобретение. Спасибо природе. Ты успокаиваешься. Всю неделю твою грудь затапливали тревога и волнение, то и дело страх подталкивал кадык к горлу, а теперь тебе совсем хорошо, ты чувствуешь, как возвращается спокойствие. Тебе весело и легко.

Когда дверь открывает пьяный отец, ты улыбаешься ему и ничего не отвечаешь. Ты давно не здороваешься с ним. Хорошо, что опять набухался, думаешь ты, во всяком случае, сейчас не придется ничего объяснять. Будь отец трезвым, возможно, у него бы даже появились вопросы, есть вероятность, что он разволновался бы, а так – так все как всегда – он облокачивается на стену и дает тебе пройти. Ты закрываешь дверь своей комнаты и прыгаешь на кровать. Кровь наконец остановилась. Худшее позади. Ты ложишься и совсем скоро засыпаешь.

Страх возвращается вечером. Вместе с грохотом проезжающей электрички он запрыгивает в твою комнату через открытое окно. Ты чувствуешь боль в груди, едва уловимую вибрацию в сосках. В этот момент ты еще не знаешь, что это чувство будет преследовать тебя долгие годы. Ты ходишь по комнате. Несколько часов. Выбираешь вещи. Стягиваешь и натягиваешь носки, несколько раз переодеваешь джинсы. Ни одна из маек тебе не нравится, ты не можешь решить, в чем завтра пойти в школу. И ты не идешь. Ты не выходишь из дома и не встречаешь первых майских туристов, не садишься на скамейку и в страхе даже не пропускаешь несколько электричек. Тебе страшно. Ты боишься, что этот дебил вновь выловит тебя. Ты боишься, что наступающий день закончится точно так же, как прошедший. Ты пытаешься убедить себя, что ничего плохого уже не произойдет, что все худшее позади, но поздно. Механизм беспокойства не остановить. Его жернова перемалывают твои внутренности. Кажется, твое сердце перерублено в фарш. Тебе больно. Проходит еще один день, и ты вновь остаешься дома. И еще. Рига существует где-то там, далеко, по правую руку от тебя. Теперь тебе кажется, что ты уже никогда не вернешься туда.

И теперь ты ходишь только на пляж. И весь день смотришь на море. И весь следующий день, и всю неделю. Ты изучаешь волны и представляешь, как в твоем доме звонит телефон. Учителя пытаются понять, где ты пропал, но, к счастью, у родителей запой. Едва связывая слова, отец объясняет, что ты не погиб, что с тобой все хорошо и что он обязательно разберется, и этого оказывается достаточно. Он продолжает пить и даже не задает тебе никаких вопросов, как не задаст их в тот день, когда ты соберешь вещи и уедешь в Москву. Ты смотришь на море, и тебе кажется, что проблема решена. Ты будешь изображать болезнь до конца учебного года. За лето, думаешь ты, страх выветрится, а осенью ты вернешься в школу как ни в чем не бывало. И даже не заговоришь с ней, и все будет хорошо, думаешь ты…

Через несколько дней Лидия сама находит тебя. Здесь. На пляже. Она спрашивает, почему ты вдруг пропал, но ты ничего не отвечаешь. Ты молчишь. И молчит она. И не молчит только море. Море требует, чтобы ты объяснился, но ты не находишь слов. Море протестует, море шумит, но ты молчишь. И молчит Лидия. Она сидит рядом с тобой, и ты понимаешь, что тебе нечего сказать. Ты смотришь, как ветер засыпает твои кроссовки песком, и молчишь. И молчит Лидия, которая не смотрит, как ветер засыпает твои кроссовки песком. И ты не смотришь на Лидию, и не смотришь на волны, но смотришь только на песок, и в этот момент впервые в жизни ты понимаешь, что ты – трус.

– Гёба, останови машину!

– Зачем?

– Гёба, останови!

– Здесь?

Я выбегаю на площадь. Выжженный квартал. Изо рта шевелит непрожеванный крик. Я ору. Размахиваюсь и что есть силы ударяю телефон об асфальт. Телефон разлетается на части. Страх, который я испытывал много лет назад, возвращается. Он улыбается мне. Я вижу довольную физиономию милиционера. Меня разрывает от ненависти. Я мечтаю убить его. Я знаю, что бояться – глупо. Бояться чего угодно, при любых обстоятельствах – нормально, но глупо! Так говорит мой док, вернее, док говорит не совсем так, но я все равно знаю, что бояться глупо. Глупо! Я топчу обломки телефона. Меня колотит. Трясутся руки. Судороги, слипшиеся комом. Я не собираюсь бояться ничего. И попадись мне сейчас автор, даже будь он сам Бог – я убью его!

Я не знаю, сколько все это продолжается. Не знаю. Я как в тумане. Знаю только, что сижу на корточках и Гёба, Гёба, который все это время не вмешивался, в конце концов подходит ко мне и говорит:

– Слушай, может, все-таки поедем в ТАСС, а?