На экране, сидя за столом с газетами, шутят четверо ведущих. Я пересматриваю все выпуски, один за другим. Светлый начинает, Гарик перебивает, Ваня подводит итог. Саша молчит. Молчу я. Я вспоминаю, как каждый четверг, во время читки, Гарик сидит рядом со мной. Пока парни накидывают шутки, Гарик шепчет мне: «Саня, представь: я даю тебе миллион долларов, но рядом с тобой все время ходят двенадцать лучников. Абсолютно везде, на улице, толпятся дома, даже в душ с тобой заходят, согласен?» – «Надо подумать». – «Хорошо, тогда вот еще: я даю тебе три миллиона евро, но каждый день у тебя из бороды и ладоней растет укроп, согласен?» – «Согласен». За год работы над программой мы прошли все стадии гариковской фантазии. «Саня, я даю тебе два миллиарда евро, но ты море. Идет?» – «Идет».

Я бы хотел быть морем. Быть морем славно. Быть морем невообразимо. Ты спокоен. Когда ты шумишь, все вокруг находят это прекрасным. Никто тебя не достает. Ты дружишь с лагунами, бухтами и заливами. В тебя отражаются звезды и луна. О тебе мечтают, тебя любят. Фьорды, архипелаги, острова. Когда ты море – твоя жизнь гораздо лучше, чем жизнь сценариста, особенно если у тебя есть два миллиарда евро.

Ребята лупят шутки про премьер-министра. Я пытаюсь вспомнить, какую из них написал я. Меня часто спрашивают: как сочинить шутку? Что происходит в голове сценариста в тот самый момент, когда рождается реприза? Весь фокус в том, что никто и никогда не ответит вам на этот вопрос.

Никакого секрета нет – вы или шутите, или нет. Это как родиться в Кении с костью, которая весит на триста граммов меньше, чем у любого среднестатистического европейца. Однажды вы просто понимаете, что на роду вам написано бегать. Кому-то, я имею в виду людей вроде меня, суждено шутить. Этому невозможно научиться. Это умение можно лишь развить. Шутить, шутить, шутить, закрываясь от всего мира. Юмор – это прежде всего колоссальный опыт. Опыт, например, моей семьи.

Я выключаю телевизор. Беру в руки телефон. Блог не обновляется. Уже несколько дней. Ублюдок ничего не пишет. Изучая возможности нового аппарата, я открываю нашу с ним страницу, перечитываю уже выложенные главы. Ничего нового. Я обновляю, обновляю, обновляю, но сукин сын и не думает проявляться. Нет, нет и нет. Будто в каждом предложении, в каждом слове, в каждой мелочи вырастает эта отрицающая все буква «Н». Мой персональный бог не отвечает мне. Мой персональный бог ждет.

Грустная история. Дождь, минорная музыка. Фортепьяно, щеточки по барабану, капли по стеклу. Хороший пример для покойного Бахтина. Я уверен, что, подобно тому как автор Евгения Онегина дружил с главным героем, автор «Замыслов» дружит со мной. В этом я не сомневаюсь. В этом нет проблемы – проблема заключается только в том, что я не дружу даже с самим собой.

Время от времени под текстом появляются новые комментарии. Неизвестные мне люди благодарят новоиспеченного писателя и просят поскорее выложить следующие главы. Идиоты! Вновь прибывшие читатели спрашивают, в каком издательстве выйдет роман, и обещают во что бы то ни стало его купить. Автор ведь будет не против? Против, кретины…

Я злюсь. Мой блог раздражает меня. Я жалуюсь на него, но администраторы не спешат удалять текст, администраторы утверждают, что мой блог веду не я.

Слух о моем увольнении разлетается слишком быстро. Один за другим мне названивают креативные продюсеры ведущих телеканалов. Все эти бараны с птичьими фамилиями, все эти полудурки, которые за жизнь прочли всего одну книгу и с тех самых пор считают себя людьми в высшей степени образованными, предлагают мне встретиться. Люди-циферки уверяют, что смогут предложить мне отличные условия. Парни, для которых единственным счастьем в жизни была, есть и навсегда останется высокая доля, обещают сделать все, чего я только пожелаю. Скоморохи, они хотят, чтобы я произвел им еще немного дерьма. Они жаждут заполучить меня. Кретины знают, что за долгие годы работы на телевидении я произвел тонны отборных, выдающихся фекалий. Я именно тот, кто нужен их лаборатории. Я никогда не спорю, никогда не отстаиваю свои замыслы. Я всегда делаю только то, о чем меня просят. Я идеален. Я, я и еще раз я – одна из лучших в стране пищеварительных систем.

Кроме работодателей названивают старые приятели и незнакомые мне люди. Мной восхищаются, мне сочувствуют, мне угрожают. Одни благодарят меня за то, что я наконец без прикрас описал телевизионную кухню, другие, напротив, обвиняют в том, что нарушил негласный закон, рассказав цеховые секреты. Так или иначе, судя по всему, телевизионная кухня интересует читателей гораздо больше кухни моего детства. Львиная доля комментариев сводится к одному: «Так а что, правда, что они не сами себе шутки пишут?» Сами! Сами! Конечно, сами!

Время от времени названивает док. Док настаивает, что нам нужно встретиться, поговорить. Я отвечаю, что у меня нет времени. Меньше всего я сейчас хочу оказаться на его кушетке и отвечать на сотню вопросов и предложений. «Саша, вам нужно постараться услышать себя, Саша, все, что вам нужно, – как книгу, внимательно прочесть себя!». Док обожает эти сравнения с книгами, фильмами и симфониями. Док вообще-то далеко не дурак, но сейчас он – совершенно точно не то, что мне нужно. Не хочу я лежать и, как обычно, рассказывать ему о том, как мы утверждаем сценарий.

– И все же, прошу вас, расскажите! И не называйте меня «док»!

– Да а что рассказывать, док? Нет в этом ничего интересного! Обычная, не очень приятная процедура. Что-то вроде депиляции. С ведущими проблем не бывает, если они и делают замечания, то, как правило, по делу. Ребята сами много играли и могут понять, что смешно, а что нет. С Нино тоже все более или менее понятно. Все зависит от ее настроения и от ее глобальных планов относительно вас. Если вы ей неприятны, то будь вы даже Вуди Аллен, вы все равно не сдадите материал. В общем, на работе все более или менее понятно – другое дело халтуры. Те изумительные моменты, когда сценарий необходимо утвердить у бывшего героя криминальной хроники, мэра небольшого городка или директора молочного завода. Как правило, это одни и те же люди. Здесь стоит отметить, что чувство юмора у этих парней чрезвычайно специфическое. Порой обсуждение текста с этими персонажами превращается в сизифов труд, но и с ними, в общем-то, можно договориться. Самая сложная категория граждан – вновь вылупившиеся певички. Соски, которые вдруг почувствовали собственную значимость. «А почему у Вани здесь три шутки, а у меня ни одной? Все подумают, что я не умею шутить».

– И как вы выкручиваетесь из этой ситуации?

– Вспоминаю и переделываю какую-нибудь шутку, которую давным-давно написал Флюгер.

Все эти дни я пью. Много. Водку и бутират. Я никуда не хожу – никто не приходит ко мне. Рядом со мной только маленький жираф – единственная вещь, которую я увез из дома, переезжая в Москву.

Я смотрю в потолок. К потолку прилипают воспоминания. Воспоминания смешиваются со снами и галлюцинациями. Я вижу дом, сосны и дорогу в школу. Передо мной пляж, туристы и мороженое, которое нужно было выдавливать из пакетов. По потолку разливается море – море, что зимой, порой, покрывается тонкой коркой льда. К потолку прилипает потолок моего детства. Благодаря моему любимому, мать его, автору, я вновь и вновь оказываюсь в комнате, в которую пытается пробраться страх. Он пробует залезть через окно, ковыряет дверной замок, вскрывает половицы. Только его план проваливается, потому что я много пью. Кажется, я выпил уже целый океан.

Время от времени меня рвет. Я вытираю губы и делаю новый глоток. От теплой водки кривится лицо. Кружится голова. Чтобы помочь вестибулярному аппарату, я все время дотрагиваюсь до жирафа. Кажется, организм даже благодарен мне за это. Во всяком случае, я понимаю, где потолок, а где я.

– Ты, наверное, думаешь, что я расстроен?

Жираф не отвечает. Жираф смотрит в одну точку. Жираф смотрит куда-то далеко. Жирафы всегда смотрят далеко. Я прижимаюсь подбородком к столу и поворачиваю фигурку мордой к себе. Теперь ему придется послушать меня.

– Все-таки не совсем точно тут все описано, да? Автор немного перегибает, согласись? Впрочем, это и понятно – он ведь хочет передать жутчайшую атмосферу моего дома, а по мне – так нормальный у меня был дом. Не лучше, но и не хуже, чем у других. Автор просто не знает всего. Он вот ничего не пишет о том, как папа любил мою маму. Помнишь тот вечер, когда я сидел на веранде и держал тебя в руке? Помнишь, я сидел на подоконнике, а папа плакал за столом. Кажется, мне было двенадцать или что-то около того. Мама, как обычно, пошла выпивать к друзьям и не вернулась. Она не вернулась ни вечером, ни ночью, ни даже утром. Я смотрел в окно, а папа все обзванивал знакомых.

Фигурка жирафа продолжает молчать, и я вспоминаю, как мой отец набирал какой-то там номер и не стеснялся сказать, что его жена ушла, что ушла и ничего не сказала, что его жена пропала и не звонит. Папа рассказывал знакомым и не очень людям, что уже почти сутки не может найти супругу. Я сидел на крыльце и слушал, как папа обзванивал больницы и морги. В тот день я впервые услышал, как спрашивают про пропавших людей. Поступала? Не поступала. Поступала такая-то. Приметы такие-то. Нет, по приметам на нашу маму не похожа, наша мама молодая и красивая. Я помню, что папа сидел перед телефоном и все повторял: «Маша, Маша, Маша, Машечка, пожалуйста, вернись». Папа повторял это утром, днем, вечером, ночью и вновь утром, когда рассвело. Я сидел на веранде, закутавшись в плед, и смотрел на дорогу. Я все ждал, что мама вот-вот появится и я обрадую отца. Он плакал, и мне очень хотелось успокоить его, но мама не шла. Два дня. Она пила у каких-то друзей. В Риге. Папа, конечно, звонил и им. За эти дни он набрал их номер как минимум трижды, но всякий раз трубку снимали не взрослые, а их пятилетняя дочь. Папа спрашивал, есть ли у них тетя Маша, и девочка отвечала, что нет, что тети Маши нет. Девочка не врала. Она знала, что у них в гостях тетя Мария, а вот про тетю Машу она не слышала ничего. Мама вернулась через два дня. Под утро. Пьяная. Сказала, что думала, что мы знаем, где она. Сказала, что забыла перезвонить. Я ожидал, что папа изобьет ее, но папа не стал. Отец вновь разрыдался и обнял ее. И поцеловал. Мама ничего не поняла. Она все повторяла, что ей нужно поскорее в душ, а папа все целовал ее и повторял: «Маша, Маша, Маша, Машенька».

Жираф по-прежнему не отвечает. Жираф молчит и продолжает смотреть на мой телефон. И я понимаю, что обновился блог.

Сидели за столом. Человек девять. Играли в покер. Вход – тысяча, докупаться можно сколько угодно.

Жара не спадала. Смог размазывал по ночи свет фонарей. Мы чувствовали гарь. Кто-то тяжело дышал, кто-то вытирал шею платком. Без перекуров работал кондиционер. Даже в полночь, под храп луны, воздух не остывал. Каждый час мы объявляли музыкальную паузу. Мы пили воду, заваривали кофе, нюхали кокаин. Я заходил в свой кабинет, вытаскивал из стола пластиковую бутылку. Я делал глоток. Мне было хорошо.

Мне везло. Карта шла. Гёба напился и играл вслепую. Я и не думал его жалеть. Перед каждой новой сдачей он вновь докупался и тотчас отдавал мне свои фишки. Я был единственным, кто постоянно «переезжал» его. Я понимал, что Гёба пьян, но жалости к нему не испытывал. Детей среди нас не было. Никто не заставлял его играть. Ему постоянно говорили: «Гёба, остановись!», но он продолжал. И я был рад. Мой банк рос.

Бесполезный угощал привезенным из Еревана коньяком, Туловище ставил музыку. Мне она не нравилась, но я ничего не говорил. Так было всегда. Я привык. Кажется, я даже любил эти пятницы.

Когда вошла Лидия, я не заметил ее. Я сидел спиной к двери. Парни поздоровались. Я подумал, что к кому-то приехала девушка. Я знал, что незнакомка все равно подойдет к столу. Оказалось – приехали ко мне.

Последний раз мы виделись в Юрмале. Тысячу лет назад. Она осталась. Я уехал. Навещая родителей, я избегал ее. Я так и не смог простить ей собственной подлости и трусости. Я так и не смог простить ей того, что она натворила с собой.

В ТАСС вошла другая Лидия. Она была стройна, изящна, совершенна и недоступна. От таких женщин сходили с ума. По-настоящему. Я заметил, что у парней, у всех без исключения, перехватило дыхание. Только не у меня.

Меня удивило только, что Лидия вновь хороша. В моих воспоминаниях она оставалась полной, разрушившей границы собственного идеального лица, женщиной. Теперь же я наблюдал отреставрированную красоту. Вот и славно, подумал я. Мое сокровище восстановлено. Моя личная Прибалтика, моя собственная янтарная комната – сегодня ночью мне даже не придется никого цеплять.

Я взял стул и усадил Лидию рядом. Лидия поздоровались с парнями. Ребята тотчас потеряли всякое самообладание и принялись шутить. Как всегда, когда видели красотку. Я заметил, что у Фантика на руках были разномастные туз-король. «Попался», – подумал я.

Я налил Лидии коньяку. Она улыбнулась, сказала, что не хочет, но после всеобщего улюлюканья выпила. Я налил еще. Лидия вновь выпила и вцепилась в лимон. Парни переглянулись. Полетели юморески. Со всех сторон. Как стрелы. Как ласточки. Лидия рассмеялась.

Мы продолжали играть. Лидия отвечала на вопросы. Я слышал ее акцент. Во мне пробуждалось чудовище. Теперь мне хотелось увидеть ее тело, рассмотреть грудь. Я не верил, что ее спина и живот могут быть так же прекрасны, как собранное из лепестков прошлого лицо.

Я опустил руку под стол. Отыскал ладонь Лидии и сжал ее. Лидия не одернула руки. Наши пальцы сплелись. Я понял, что она по-прежнему любит. Я понял, что ночь решена. Перед этим придется немного поговорить, думал я, но это не так уж и страшно. У всего есть себестоимость. Джек-пот. Добыча сама приползла ко мне.

Так ни разу в жизни не испытав того, что люди называли странным словом «любовь», в тот вечер в ТАССе я пребывал в одном из немногих состояний, которые еще будоражили меня. Я получал вызов, я принимал пари.

Больше всего меня интересовало, как скоро я смогу затащить Лидию в постель. Придется ли нам гулять по городу или она сразу согласится поехать ко мне? Я гадал, встанет ли она передо мной на колени и будет ли, как раньше, целовать мои руки?! Я был взволнован от мысли, что Лидия, по какой-то неведомой мне причине, может отказать. То, что ее рука была в моей руке, еще ничего не значило. Возможно, она сдавала Москву, чтобы победить при Бородино. Быть может, она хотела отомстить мне. Тогда, сидя за столом в ТАССе, я еще ничего не понимал, и это, несомненно, возбуждало меня. В отношениях с женщинами меня всегда завораживало лишь время, которое я тратил на то, чтобы овладеть ими. После того как высота была взята, я терял к объекту страсти всякий интерес. Я никогда не разрешал женщинам оставаться у себя до утра. Я всегда спал один, и не было для меня состояния более мучительного, чем делить с кем-то свою постель. Теперь, спустя столько лет, я испытывал к Лидии такой же спортивный интерес, как и к любым другим женщинам. Рядом со мной сидела красотка. Не более того. Плевал я на то, что когда-то что-то из-за нее испытал. Даже страх, который однажды заставил меня покинуть родной город, не возвращался. Возвращалась Лидия. Лидия, даже лучше и желаннее той, которую мечтала отыметь вся школа. Она сидела рядом, и я вспоминал, где ближайшая круглосуточная аптека. Парни продавали ей байки, и она покупала их. Она улыбалась, и они знали, что, если человек в зале реагирует на шутку, – нужно лупить в него. И они лупили, и глаза Лидии слезились от смеха. И я молчал – за столом и без меня хватало клоунов. Мне не нужно было ни с кем соревноваться. Каре с флопа. Восемь шутов на одного короля. Парни спрашивали, что она во мне нашла, и Лидия отвечала, что всего-навсего друзья. «Да вы что?!» Ребята продолжали шутить, но теперь все больше надо мной.

Я видел, что все постепенно возвращались к игре, и только Гёба не мог оторвать от нее глаз. Подобно тому как Печорин впервые смотрел на Бэлу, он смотрел на Лидию. Кажется, никогда раньше этот кретин не видел женщины такого порядка. Он пил, смотрел на нее и каждую сдачу сбрасывал карты, даже пары с картинками. Он хотел произвести на нее впечатление, но не знал, как.

Около трех стали расходиться. Я выиграл больше всех. Лидия держала меня за руку. Ее голова лежала на моем плече. Мы решили заехать в клуб. Кто-то поехал с нами. Точно поехал Гёба.

Били басы. Танцевали и веселились девочки. Такие красивые. Одна лучше другой. Нежные, юные, сияющие от молодости. Как в кино. Закладывало уши. Будто я был в поезде, в самолете, на палубе корабля, волновался пол. Я чувствовал ритм. Лидия держала меня за руку. Лидия улыбалась. Улыбался Гёба. Я чувствовал себя юным. Все мы пели одну песню: «Because we are your friends – You’ll never be alone again! Ooh come on!» Мы кричали. Мы хлопали в ладоши. Удар сердца – хлопок. Удар сердца – хлопок. Я улыбался.

В шесть утра мы вернулись в ТАСС. Не помню зачем. Кажется, Гёба, который все это время оставался с нами, что-то забыл и попросил подкинуть его в редакцию. В моем кабинете стояли диван и стол. Я сказал, что хочу показать ей свое рабочее место. Она все поняла. Едва я открыл кабинет – Лидия поцеловала меня. Впервые за столько лет. Поцеловала так, будто мы не расставались вовсе. Я почувствовал ее язык. Лидия прижалась ко мне. «Как же хорошо». Меня не очень-то интересовала нежность – хотелось поскорее кончить. Лидия продолжала целовать меня: виски, мочки ушей, шея. «Славно» – думал я. Мне нравилось. Лидия немного смущалась, но не останавливалась. Я подтолкнул ее к окну. Лидия уперлась локтями в подоконник. Редкие прохожие Большой Никитской могли видеть безумно красивую женщину, прижатую к стеклу. Я был сзади. Лидия спросила, есть ли у меня презервативы, и я ответил, что нет, но зачем? Меня поразило то, насколько влажной она была…

Я точно теперь не вспомню, но, кажется, минуты через полторы вошел Гёба. Я совсем забыл про него. Он замер. Лидия не заметила. Я улыбнулся. Гёба хотел забрать вещи и на носочках пошел к своему столу. Я не остановился и подмигнул. Он взял документы и показал мне большой палец. Я понял, что он не прочь поучаствовать. Я кивнул. Он раздумывал не больше мгновения. Алкоголь сделал свое дело. Гёба был слишком пьян, чтобы отказаться от такого шанса. Мой друг положил документы на стол, расстегнул ширинку и подошел к нам. Лидия посмотрела на меня. Я сказал ей, что все будет хорошо. Она смущенно улыбнулась, развернулась и поцеловала его крайнюю плоть. И еще раз. И еще.

Текст вновь пропадает. Входящий звонок. Незнакомец, который звонил несколько дней назад, не дожидаясь моего приветствия, начинает тараторить: «Значит так, слушай меня, сученок! Твой отец влип! Понял?! Влип крупно! Он должен мне. Много! Слышишь?! Я сейчас в сообщении напишу тебе сумму, понял? Если не передашь деньги в течение недели – я тебе его по частям перешлю, понял?!»

Я-то понимаю, только все это меня сейчас ни разу не интересует. Мне не до того. Закрыв руками лицо, я пытаюсь сосредоточиться. Гёба, Гёба, Гёбочка, неужели это все-таки ты?

Все верно, думаю я – Гёба уволился в конце 2010-го. Как раз закончилась жара. В который раз я отправляюсь в путешествие по кабинетам ТАССа. Дальняя комната: три стола, три компьютера, барабанная установка. На стенах футбольные майки и раскадровки программы. Капитан, Фантик, Бесполезный. Нет, никто из них не мог этого написать. Парни целыми днями давили жуков в своих компьютерах, отстраивали новые цивилизации. Дальше – большая комната. Здесь мы иногда играли в футбол и гольф. Здесь стояла беговая дорожка и длинный стол для переговоров, который мы очень быстро превратили в место покерных баталий. Здесь трудились Славка, Ися и Туловище – они тоже нет, они не могли. Дальше предбанник. Здесь работали Лена и Флюгер. Лена? Лена многое знает, но могла ли она написать книгу? Откуда у матери-одиночки время? Флюгер? Флюгер много общается с Леной, вероятно, исключительно из-за своего географического положения в ТАССе, он знает о нашей семье немногим больше других, но Флюгер тоже не стал бы. Флюгер не делает ничего бесплатно. Остается мой кабинет. Стол. Компьютер. Молодежь справа, Будда слева и… твою же мать – раньше против меня сидел Гёба!

– Знаешь, Саня, – вечно начинал он, – у меня есть одна проблема.

– Разберись с ней как-нибудь сам, хорошо?

– Ты что, даже не хочешь узнать, что за она?

– Нет. Я хочу сочинить шутку про Данию и свалить отсюда.

– Но я все равно тебе расскажу! В моей голове кружатся тысячи идей!

– Представь себе, ты не одинок.

– Да, но проблема не в этом. Проблема в том, что я не могу довести их до конца.

– Мать моя, какое несчастье!

– Каждое утро я придумываю великолепную историю, но уже в конце рабочего дня отказываюсь от нее. Понимаешь?

– Ты бы шутки так придумывал.

– Шутки – это все пустое! Это для вас они важны. Вам каждый день важно оставаться смешными, перешучивать друг друга. Вы каждую секунду меряетесь членами, доказывая друг другу, кто из вас самый крутой автор. Вам кажется, что автор состоялся, только когда он выиграл сезон. Вы с этим своим клубом веселых и находчивых думаете, что в жизни вообще больше ничего нет. Вы фанатики. Вам важно только шутить, шутить, шутить! Вы же несчастные люди! Посмотри на себя! Что у тебя в жизни есть, кроме шуток? Ничего. А доставляют они тебе удовольствие? Нет. Ты шутишь не ради того, чтобы посмешить кого-то, но ради того, чтобы доказать Капитану и Туловищу, что все еще находишься в сумасшедшей форме. Я больше не хочу шутить. Я хочу уйти.

– И что же ты будешь делать, когда уйдешь?

– Да что угодно! У меня куча замыслов!

– Что же ты раньше о них не рассказывал?

– А смысл? Никто из вас все равно не поймет. Вы здесь все очень ограниченные. Вы умеете только шутить, да и то лишь в одном направлении.

– Ты будешь разгонять шутку про Данию?

– Нет! Знаешь, эта война продолжается вот уже несколько лет. Еще со времен университета. Я выгоняю замыслы, но они возвращаются ко мне, зову их, но они не приходят.

– Гёба, послушай, мне все это абсолютно неинтересно.

– А что тебе вообще интересно? Дырки? Бутират?

– Это не твое дело, но раз уж зашел разговор… если выбирать между шлюхами, наркотой и чушью, которую ты несешь, – любой бы на моем месте выбрал два первых варианта.

– Я знаю, что ты на самом деле так не думаешь. Ты просто человек такой… поперечный. Я знаю, что тебе на самом деле и самому хотелось бы писать.

– Ни в коем случае.

– Неужели ты и правда всю жизнь собираешься делать шутки?

– Почему бы и нет? Я больше ничего не умею. И в отличие от тебя я умею хотя бы это. К тому же не думаю, что буду заниматься этим всю жизнь. Пройдет какое-то время, и я пойду на повышение, заменю Нино – шеф меня любит. Я буду просто сидеть и отбирать материал. Шутить будут молодые.

– И ты будешь счастлив?

– Слушай, я буду счастлив, если мы сочиним шутку про эту долбаную, мать ее, Данию!

– Знаешь, я иногда думаю, что хотел бы написать роман. Нет, ну а чего ты улыбаешься? Я серьезно! Я хотел бы написать роман интеллектуальный, но не слишком. Скажем так: Ортега-и-Гассет вполне мог бы читать эту книгу на пляже. Я легко могу представить себе, как он посвящает моей книге несколько драгоценных часов. Во всяком случае, он мог бы сделать это из элементарной любезности, ведь и я когда-то читал его.

– Боюсь, есть одна проблема – ему черви глаза проели.

– Ничего себе! Я думал, ты даже не знаешь, кто это!

– Представь себе – я даже «Восстание масс» читал.

– И как тебе?

– Мультик интереснее.

– Ты все шутишь, ты даже в гробу, наверное, будешь шутить!

– Если представится такая возможность.

– Как ты думаешь, что нужно сделать, чтобы написать роман, который убедит абсолютно всех критиков?

– Попробуй сделать так, чтобы действие протекало в Дублине в течение двадцати четырех часов. Даже не знаю, что тебе еще посоветовать.

– А я для себя вывел вот какую формулу: мне кажется, что современный писатель должен походить на профессионального футболиста. Он должен обладать блестящей техникой (письма), выносливостью и видением поля. Ему надлежит легко и интересно читаться (что-то вроде оголтелого английского чемпионата) и хорошо продаваться (что-то вроде Лиги чемпионов). Уже с первых страниц читатель должен увидеть быстрый гол (завязка) и еще хорошо бы, чтобы судья принял какое-нибудь несправедливое решение, чтобы читатель был не согласен с ним, читатель должен сопереживать команде, сопереживать игроку. Чтобы достичь успеха, книга обязана затрагивать вечные проблемы – любовь и смерть. При этом ей следует оставаться актуальной. В этом случае не обойтись без мобильных телефонов, компьютеров, блогов, бижутерии и любви. Вероятно, мой текст должен обладать некоторыми присущими только ему качествами.

– Или свойствами?

– Не перебивай! Я думаю, что хорошо бы написать роман без буквы «й». Ну, или задействовать нескольких известных современников. Вообще, чем больше знаменитостей заселят страницы моей книги, тем выше шанс, что издатель примет ее – разве нет?

– Непременно! Ты придумал шутку про Данию?

– Нет, повтори новость.

– К берегам Дании прибило стокилограммовую партию кокаина…

– Эта партия настолько понравилась жителям Дании, что уже на следующий день выиграла выборы в местный парламент – так пойдет?

– Пойдет.

«Ну сейчас я тебе напишу финал, сука!» Я одеваюсь, беру шило и выхожу из дома. Мне плохо, но свежий воздух немного отрезвляет меня. Я понимаю, что если в самое ближайшее время не узнаю имя автора – эта книга убьет меня. Уже через полчаса Гёба открывает мне дверь.

– Привет, – говорю я.

– Здорово! Ты что здесь делаешь?

– Впустишь-то?

– Я вообще-то не один, но…

– Я ненадолго. Выпить есть?

– Тебе, может, уже хватит?

– Выпить, говорю, есть?

– Только водка.

– Холодная?

– Ледяная.

– Сколько?

– Две бутылки.

– Можно разговаривать.

Мы садимся в кухне. Все чисто, убрано, в тарелке свежие фрукты. Чувствуется женская рука. Я смотрю на закрытую в спальню дверь.

– Кто она?

– Не важно.

– С каких это пор у тебя такая чистота?

– Да вот, стараюсь, чтобы микробов не было.

– Ничего себе. Сам прибираешься?

– Да нет, конечно, – женщина приходит.

– Ее и трахаешь?

– Не неси чушь!

Я смотрю на закрытую дверь. Гёба наливает. Мы выпиваем. Правой ладонью я прикрываю губы. Ставлю рюмку на стол. Левой Гёба наливает еще. Мы выпиваем. Вновь. Я вытаскиваю шило и кладу на стол.

– Узнаешь?

– Да, я видел его у тебя дома.

– Ты рылся в моей квартире?

– Нет, когда заходил – оно всегда лежало у тебя на столе, рядом с книгами.

– Налей.

– Ты бы хоть закусывал…

– У тебя, кретина, забыл спросить.

Я прикусываю палец. Пытаюсь оторвать заусенец. Смотрю на дверь. Гёба смотрит на меня. Мы выпиваем. Я вытираю губы:

– Гёба, а чем ты сейчас вообще занимаешься?

– Что ты имеешь в виду?

– Да вообще, по жизни?

– В каком это смысле? Тем же, чем и всегда. Фильм вот с тобой собираюсь снимать.

– Ты же мечтал написать роман…

– А, так ты поэтому приехал?

– А почему еще я должен был приехать?

– Ты все-таки думаешь, что это я веду блог?

– Ты читал последний пост?

– Нет, а что там?

– Что там? Там описано, как мы с тобой вдвоем пялили Лидию!

– Не кричи так!

– Ах простите, – издеваясь над Гёбой, я начинаю говорить шепотом – там описано, как мы с тобой, дорогой друг, оттрахали в отделе спецпроектов «Первого канала» мою первую любовь.

– Я понял! Можно не повторять.

– Где твой компьютер?

– Зачем тебе он?

– Где твой, говорю, сука, компьютер?

– Я тебя спрашиваю: зачем он тебе?

– Ссышь, да?! Ссышь, что я найду в твоей почте главы?

– Саня, да какие главы?

– Которые ты выкладываешь, гондон!

– Да у меня Интернет не работает уже дней пять!

Интернет не работает пять дней…

Я толкаю Гёбу, прохожу кухню и открываю дверь. На стуле, прикрыв лицо руками, сидит заплаканная Лена. На кровати, под крохотным одеялом, спит моя дочь.

«Мудак», – говорю я. Лена всхлипывает, Гёба молчит. Дочь спит, я забираю шило и ухожу.

Лифт стоит. Стою я. Я смотрю на лифт. На лестничную площадку выходит Гёба.

– Я тебе завтра позвоню, хорошо? – говорит Гёба.

– Позвони, – отвечаю я.

Рано, рано меня поздравлять. Долгий был день. Во второй половине, как вы уже знаете, мама отправилась в магазин за картошкой, надорвалась и… и начались схватки, отошли воды, случились тяжелые роды. Дело в том, что пуповина обмоталась вокруг моей шеи несколько раз. Нет, я и раньше об этом знал, но врачи-то не знали. Натяжение, к сожалению, оказалось тугим. Это все осложнило. С кислородом случилась беда. После рождения я не кричу, не похрипываю даже. В палате тишина, мама все понимает. Мама плачет. Медсестра гладит маму по голове и постоянно повторяет: «Тихо-тихо, тихо-тихо, тихо-тихо». Врачи пытаются спасти меня. Я не дышу.

Ничего не хочу говорить, но, мне кажется, главный хирург мог бы выбрать другую тактику ведения родов. Слишком уж много надежд он на меня возложил. Нет, конечно, часть вины лежит и на мне: дело в том, что я, как мог, пытался сам разрешить эту ситуацию – многие малыши распутываются, я тоже попробовал, но в итоге запутался еще сильнее и начал появляться на свет ножками вперед. Вытягивая меня, врач, вероятно, не понимал, что от каждого движения эта веревка жизни еще сильнее сдавливает мою шею. Впрочем, может, и понимал. Наверняка я у него не первый такой клиент. Так или иначе, пока они «работают» со мной, я думаю, что, может, в этом во всем есть какой-то знак? Может, раз все так запутанно, мне и не стоит появляться на свет?

Я гуляю по Москве. Ночь, бульвары, фонари – все дела. Я думаю о Гёбе, о Лене и Лидии. Я думаю о парне из поликлиники, который целыми днями копается в дерьме и, соответственно, о моем отце. Я думаю о маме и людях, с которыми мне однажды посчастливилось познакомиться. Я думаю о ребятах из отдела, покере и окне, из которого вечно виднелась церковь, в которой однажды венчался Пушкин. Я стою возле нее, я смотрю на ТАСС. Серое бетонное здание. Поразительно, думаю я, чего только не найдешь в чреве этого информационного монстра, здесь обитают даже шутники. Я ухожу.

Я иду дальше. Я захожу в «Жан-Жак».

Я пью. Я вспоминаю, как в нашу квартиру приезжал дядя, и как оставался обедать, и как часто оставался ночевать. Я вспоминаю, как дядя, вместо отца, помогал мне с уроками, вспоминаю, как он приходил к нам, и как я ненавидел его, и как мой отец, как отец, которого я обожал, несмотря ни на что, делал вид, что не замечает всего, что происходит. Я смотрел на папу, который садился на веранде за круглым обеденным столом, открывал бутылку и начинал пить, как сейчас я. Один. Один против стола. Я вспоминаю, как смотрел на отца и из двора слышались голоса. Мама и дядя долго о чем-то разговаривали, и после дядя возвращался в дом, забирал у папы стакан и допивал его вино. И я помню, как отец опускал голову и смотрел в стол, и дядя смотрел на моего отца. И молча они сидели так ночами и не говорили друг с другом. Никогда. И я ложился спать и слышал, как на кухне молчат мой отец и мой дядя, и я не мог заснуть, потому что в такие моменты мечтал только о том, чтобы у нас вдруг собрались гости, чтобы стало вдруг шумно и весело, и чтобы все кричали и пели, и чтобы папе моему, папе моему любимому только не было тихо.

И я сижу в красном кафе. И я пью. И я смотрю на людей, которые окружают меня. И они веселятся. И я никого не люблю.

В шесть утра приходит уведомление о новом письме. Пишет папа. Отец сообщает, что случайно поскользнулся и сломал обе ноги. Папа рассказывает, что случилась беда, но при этом, парадоксально, не просит денег. «Значит, все правда», – думаю я.

Я выключаю телефон и решаю, что заеду на 1905 года, соберу деньги и поеду домой.