MEMORY

Таки они оба бандиты, Белоцерковский и Старосельский. Прихожу к Старосельскому – дальше прихожей не пускает. А из комнаты в туалет шмыг… Зяма Иванов по матери… вот кто за него переводит довольно таки грамотным языком! а я никак не мог вычислить. Зяма, хоть и спешил, сказал-таки вежливо: «Здравствуйте, Андрей Самойлыч! как Вы?» Я не стал ему подробно рассказывать, как я. Я таки плохо. Александр Израилевич Старосельский в слишком больших тапочках вынес мне из кабинета очередную работу. Спохватился: не достает трех листков. Пошел, шаркая, обратно. Тут из кухни со стаканом сырой воды выскочил молодой Витя Ройтман – еще один негр! Взял меня за пуговицу: «Сапожников, Вы разумный человек… я вот дал в литературку стихи… не взяли… послушайте.

Соловей сказал мне: Вить,

Я гнездо надумал вить.

Я ответил: Соловей,

Дело жизненное, вей!»

Вышедшая в коридор моложавая теща Старосельского Анна Иванна придралась: «Вообще-то здесь, в России, говорят не дело жизненное, а дело житейское». Из-за двери появился Старосельский и конфликта не допустил: «В стихах можно». Ему видней. Анна Иванна удалилась в кухню, Витя Ройтман поплелся к компьютеру, я топтался на плетеном половичке – ждал, не даст ли Старосельский обещанных денег. Вместо денег тот заговорил о тезке своем Александре Израилевиче Белоцерковском, не спеша и с умыслом. «Понимаете, Андрей Самойлыч, Белоцерковский обещает больший процент и в конце концов не заплатит совсем… замотает… разбойник с большой дороги! Вы же знаете: банк, сулящий сверхприбыль – не банк, а финансовая пирамида». В животе у меня заурчало. С тех пор как его человеческое величество Стефан Семеныч Пломбум улетел в Америку выручать из очередной беды юную жену Ксению – таки голодно. Слышу из-за океана – они надо мной смеются в два голоса: «Ноутбук! выражайся поаккуратней». Ноутбуком меня прозвали за обалденную память… таки могу в цирке выступать… надеюсь, до этого не дойдет. Западный ветер доносит бархатный голос Стивы Пломбума: «Ноутбук! ты же культурный еврей! приемыш великой русской литературы! потрудись думать на дистиллированном русском». Стивочка, у меня слишком живая память… я словно вчера из детства! помню любую щель в заборах родного местечка. Кстати, у обоих Александров Израилевичей память таки есть. Как они умудряются забыть про деньги – не понимаю. Иметь память невыгодно… без нее удобней.

ОН МНЕ СКАЗАЛ – СЫМАЙ РУБАХУ… ЗАДРАЛ ЕЕ, ПРИСТАВИЛ ЗАТОЧКУ К ЖИВОТУ. Я СТАЛ ПУТАТЬСЯ В РУКАВАХ – ОН РВАНУЛ НЕ РУКАВ, А РУКУ. В ГЛАЗАХ ПОТЕМНЕЛО, А КОГДА ПРОЯСНИЛОСЬ…

«Что Вы жмуритесь, Андрей Самойлыч? Вы о многом не догадываетесь. Недавно мне довелось работать в архивах ФСБ… понадобились некоторые факты… консультировал автора из штатов, которого в последнее время перевожу. Итак, вот выдержки из доноса Белоцерковского на Вас… шестьдесят шестой год… как раз тогда. А. С. Сапожников явился инициатором сбора подписей в защиту Синявского и Даниэля, оказывал давление на студентов литинститута им. А.М.Горького. Узнаете? зачитывали Вам?

НЕ ЗАЧИТЫВАЛИ, СУНУЛИ ПОД НОС, ВЕЛЕЛИ ЗАЧИТАТЬ ВСЛУХ. ОЧКИ НАКАНУНЕ РАЗБИЛИ В КАМЕРЕ ВМЕСТЕ С НОСОМ. Я ПОДНОСИЛ ДОНОС К НОСУ И СНОВА ОТОДВИГАЛ ПОД ЛАМПУ. ПРОЧЕЛ ИМЕННО ЭТИ ФРАЗЫ, ПОТОМ ЗАРЯБИЛО В ГЛАЗАХ. НО ПОДПИСЬ БЫЛА ОТРЕЗАНА – ЭТО УСПЕЛ РАЗГЛЯДЕТЬ. КОНЕЦ ДОНОСА – САМЫЙ ОПАСНЫЙ, ТЯНУЩИЙ НА ТРИ ГОДА – УЖЕ ЗАЧИТЫВАЛИ ОНИ, НАПРАВИВ СВЕТ МНЕ В ЛИЦО. ТАМ БЫЛО СЛОВО «ВАЛЮТА», И ВСЁ БУДТО НЕ ПРО МЕНЯ, А ПРО КОГО ДРУГОГО.

«Извините, Александр Израилевич, - заерзал я по притолоке взмокшей спиной, - пойду работать… срочно ведь». Были кода-то на ты, потом забылось, затерлось. Сейчас он поморщился, но кивнул, и я пошел к Белоцерковскому, где мне таки светили деньги за полгода назад сделанный перевод. Пломбум далеко, а есть надо. О, как я голодал без презентаций!

Белоцерковский меня в квартиру не впустил, вышел на лестницу в теплых тапочках. Денег не дал, пообещал в четверг – после дождичка. О доносе я не думал – думал, где раздобыть. Он сам заговорил, напирая на теперешнее холодное Вы. «Вы представьте себе… мой ученик (читай: мой негр) работал в архивах ФСБ – для своей новой книги… no fiction… это модно. Так он наткнулся на донос Старосельского. Да, да, донос – на Вас… писано в шестьдесят шестом. Наткнувшись, заучил фразу на вынос. Слушайте сюда. А.С.Сапожников записывает на магнитофон передачи радиостанции «Немецкая волна» и систематически прокручивает студентам литинститута им. А.М.Горького на дому у своего однокурсника С.С. Пломбума. Узнали? Вас там ознакомили?»

ДА, ОЗНАКОМИЛИ, ЗАЧИТАЛИ – ОТ НЕРВНОГО НАПРЯЖЕНЬЯ ОН СОВСЕМ ОСЛЕП. НЕДЕЛЮ НЕ СПАВШИЙ, НЕБРИТЫЙ, ЗАПОМНИЛ ВСЁ ДОСЛОВНО В НАДЕЖДЕ ОПРОВЕРГНУТЬ, ЗАДАВИТЬ ИХ СВОЕЙ ФЕНОМЕНАЛЬНОЙ ПАМЯТЬЮ. ЗНАЛ НАИЗУСТЬ ВСЁ, ЧТО БЫЛО НА ПЛЕНКЕ В ТОТ ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ, КОГДА ПРИШЕЛ К ПЛОМБУМУ С МАГНИТОФОНОМ. ТОЛЬКО ОКУДЖАВА И СТИХИ САМОГО ПЛОМБУМА. СТАЛ ПЕТЬ СЛЕДОВАТЕЛЮ, ТОРОПЯСЬ И ФАЛЬШИВЯ. ОТСТАВИТЬ – БЫЛА КОМАНДА.

«Кстати, Андрей Самойлыч, раз Вы сейчас в затруднительном положенье, не возьмете ли еще один перевод? правда, очень дешево, но курочка по зернышку клюет, а сыта бывает». Я таки взял – на грабительских условиях. Подобрал на задворках рынка у Киевского вокзала горсть подгнивших бананов и съел на ходу. Едва вошел к себе домой – позвонил Пломбум. Сказал: держись, Ноутбук, мы с Ксюшей прилетаем в четверг. Будь благословен холодный четверг в начале августа, хмурый, хоть и без дождя.

Ввалились ко мне – обросший диким волосом Пломбум и на себя не похожая Ксения: похудевшая, с новой трагической складкою рта, в зеркальных очках, и – курит. Но через два-три часа нам вернули радость обратно. Я срезал портняжными ножницами седые космы Пломбума, Ксения сняла свои дурацкие очки и заулыбалась. Осталась-таки ее новая худоба, но оба они лопали за обе щеки принесенную мною на ихние деньги еду. Таки пройдет и худоба, как все проходит.

НОУТБУКОВ ЕЩЕ НЕ БЫЛО, МЫ ЕГО ЗВАЛИ «СОРОКИН». ПЛЕНКУ С МАГНИТОФОНА «ЯУЗА» У НЕГО ИЗЪЯЛИ ПРИ ОБЫСКЕ, НО МОИ СТИХИ ОН И ТАК ПОМНИЛ. У МЕНЯ БЕЗ МЕНЯ РЫЛИСЬ ПЕРЕД ПОСАДКОЙ В ПСИХУШКУ… СОСЕДИ ПОБОЯЛИСЬ ВЫЙТИ. ТЕРАДИ ЗАБРАЛИ. ВЕРНУЛИСЬ МЫ ОБА – ОН ДАЖЕ РАНЬШЕ, А ПАМЯТЬ ДОЛГО НЕ ВОЗВРАЩАЛАСЬ. ОН ДО СИХ ПОР ВОССТАНАВЛИВАЕТ, ЧТО Я ТОГДА ПИСАЛ. ЕЩЕ НЕМНОГО, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ, ГОВОРИТ… СКОРО ОТДАМ.

Они живут у меня, не показываясь Стивенсону, Стивиному сыну от первого брака – с Эстер Смородинской. Будто и не приезжали. Пломбум тих и ласков, Ксения подчеркнуто весела. А я таки больше не могу пойти ни к Белоцерковскому, ни к Старосельскому. Как соберусь – становится страшно, и ноги нейдут. Пломбум таки достал мне другую работу, чтоб я не комплексовал. Ему пара пустяков, у него вся англоязычная литература в кармане. По ночам мне снится общая камера - ожиданье суда. Я так кричу, когда меня бьют, что Ксения села однажды на край моей кровати и говорит: «Ноутбук, выкладывай все». Притащился Пломбум в пижаме, и я рассказал как есть. Ксения промолчала, однако на другой день вечером принесла выписку из моего следственного дела, заверенную печатью ФСБ. У нее удостоверенье какой-то международной правозащитной организации. Доносы, первые экземпляры, были с подписями, только шиворот-навыворот. Старосельский настучал про компанию подписей в защиту Синявского и Даниэля, он же наврал про валюту. Историю с магнитофоном и радиостанцией «Немецкая волна» сочинил Белоцерковский. Никто из них и ихних негров в архив не заглядывал. Таки они вспомнили фразы каждый из своего доноса. Мы сидели втроем на моей кровати, накрывшись одним пледом. Пломбум объяснял Ксении, что в тоталитарном обществе идет отбор наоборот – противоестественный отбор. Всякий, кто родился удачней, способней окружающих, рано или поздно вызовет зависть и таки схлопочет донос. Пломбум оставил мне большой перевод с хорошим авансом, и они улетели в Англию – диккенсовская пара. Его таки пригласили в Оксфорд читать семантические основы англо-русского перевода. И ей что-то нашли на подхвате. И я остался один like a motherless child.

МАТЬ ВЫХОДИЛА ЗА САРАЙ, СКЛАДЫВАЛА ПОД ФАРТУКОМ ПОЛНЫЕ РУКИ, КЛИКАЛА ИХ, БЛИЗНЕЦОВ МОЙШЕ И АРОНЧИКА: МИШИ, АНДРЮШИ, ИДЁМО НА СЮДА! НЕ ШЛИ, ПРЯТАЛИСЬ В БУРЬЯНЕ, РАЗЫГРЫВАЛИ СЕЛЬМАГ: ЩЕПКИ-СЕЛЕДКИ, КАМЕШКИ-ПРЯНИКИ. МАТЕРИ БЫЛО МНОГО, КАЗАЛОСЬ – ХВАТИТ НАВЕЧНО.

Лечу в Лондон – всю жизнь мечтала – положив голову на уютное плечо Пломбира. Год назад летела с отцом в Америку, одеревенев, боясь коснуться его локтем. Тогда за долгий перелет до меня дошло: не убегаю от равнолюбимых Пломбира и Стивенсона – просто хочу лететь, лететь вот так с отцом, на край света.

ШЕЛ ДОЖДЬ И ДВА СТУДЕНТА. ОДИН В УНИВЕРСИТЕТ, ДРУГОЙ В КАЛОШАХ. ОДИН ПОД ЗОНТИКОМ, ДРУГОЙ ПОД НАДЗОРОМ ПОЛИЦИИ. НЕТ, НЕ В РОССИИ, В КАЛИФОРНИИ ШЕЛ ДОЖДЬ, И МНЕ БЫЛО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ. СТОЯЛ ЯРКО-РЫЖИЙ НОЯБРЬ, ПОД БЕЗЫМЯННЫМ ШИРОКОЛИСТВЕННЫМ ДЕРЕВОМ ОТЕЦ ОБНЯЛ МЕНЯ, ДАЛ СВОИХ ПОЛКУРТКИ. МИМО БЕЖАЛ ОТЦОВ СТУДЕНТ, ВОЗЗРИЛСЯ НА НАС: ДОЖДЬ ДАВНО КОНЧИЛСЯ, А МЫ СТОЯЛИ, БОЯСЬ ПОШЕВЕЛЬНУТЬСЯ.

После я заболела, мама таскала меня по психотерапевтам. Потом они развелись… мне было семнадцать. Отец ненадолго женился на моей ровеснице – сорок лет разницы, как у нас с Пломбиром. Красивей моего отца, профессора Павла Петровича Терского еще не видано на калифорнийском побережье. За синие глаза, ослепительную улыбку и гвардейскую выправку его прозвали Полом Ньюменом.

ВЗРЕВЕЛ МОТОР НА ВЗЛЕТНОЙ ПОЛОСЕ – ОТЕЦ ПОСТАВИЛ САКВОЯЖ, ЧТОБЫ ЗАТКНУТЬ УШИ. Я ПОСКОРЕЙ СЕЛА В ТАКСИ, БЕЗО ВСЕГО, ЗАХЛОПНУЛА У ОТЦА ПЕРЕД НОСОМ ДВЕРЦУ И НАЗВАЛА ПЕРВЫЙ ПРИШЕДШИЙ НА УМ НЬЮ-ЙОРКСКИЙ АДРЕС. ОТЕЦ ОСТАЛСЯ НА СТОЯНКЕ, СРАЗУ ОБМЯКШИЙ, МИГОМ ПОСТАРЕВШИЙ ДО СВОЕГО ВОЗРАСТА, КОЛИ НЕ БОЛЬШЕ. ДОРОГОЙ Я ЛИХОРАДОЧНО ДУМАЛА, ХВАТИТ ЛИ ДЕНЕГ РАСПЛАТИТЬСЯ И КУДА МНЕ, РАСПЛАТИВШИСЬ, ИДТИ.

Долго тянулся этот черно-белый год, покуда Пломбир не нашел меня, вставши на уши, поставив на ноги калифорнийскую полицию и задействовав университетские связи. Вот, приземлились – шасси нежно коснулось земли. Аэропорт Хитроу, нас встречают, и мне ничего не грозит.

Сентябрь пришел-таки теплый (долг за холодный август). Перевожу, что Пломбум оставил, сидя в кресле-качалке… придвинул старый торшер. Тихо за окнами – все разлетелись по дачам. Белоцерковский со Старосельским далеко, в своих коттеджах, и в холодильнике у меня есть кой-какая еда. Автор попался занятный – я ни о чем не думал, просто следил за ходом шустрой мысли его. В дверь постучали тихонько – звонок у меня не работал. Теперь уже починил тот, кто тогда стучал.

На площадке стоял Арсений Смородинский, он же Стивенсон. Я таки удивился, и он удивился. «Вы тут живете, Андрей Самойлыч?» - «Да, я таки здесь живу. А кто еще должен жить в моей квартире?» - «Понимаете, я их выследил… отца с Ксюшей… они сюда вошли». – «Так это, молодой человек, было месяц назад… Вы бы попозже пришли! сейчас они в Оксфорде… не желаете ли за ними туда последовать?» - «Издеваетесь, Ноутбук? как не стыдно? а еще старый человек! Впустите меня… я Вам не верю… Вы их прячете». – «Входите, будьте Вы неладны! ищите… таки найдете пару окурков».

Я обшарил балкон, шкафы и санузел. Их не было. Нашел отвертку, пошел чинить звонок. Старик качался в кресле, тихо бубнил по-английски и по-русски, то есть устойчиво по-своему, по-местечковски… как только ему такие же местечковые доверяют переводить! Прилаживал текст к тексту. Исправленный мною звонок зазвонил. Не слышит, ушел в себя. Я присел на трехногую табуретку – меня достали воспоминанья.

ЛЕЛЬЕ, КУПАВЬЕ ВРЕМЯ. ЛЕГКАЯ ВЫСЬ МАЗАНА ИКОННЫМ ГОЛУБЦОМ. БЕРЕЗОВАЯ РОЩА РАЗЛИНОВАЛА МАЙСКУЮ ТРАВКУ ТЕНЯМИ СТВОЛОВ, И КСЮШИНА НАГОТА БЕЛЕЕТ ДЛЯ МЕНЯ НА ЭТОМ ЗЕЛЕНОМ КОВРЕ В ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ РАЗ. КОРЗИНКА ВЕСЕННИХ СМОРЧКОВ, НАМИ СОБРАННЫХ, ОПРОКИНУЛАСЬ. РАССЫПАЛИСЬ НЕДАЛЁКО – МЫ ИХ СОБРАЛИ ПОТОМ.

Гляжу – парень все еще сидит. Я ему говорю: таки выпейте чаю! а он: разрешите, я у Вас переночую… может, они позвонят. Неделя прошла. Арсюшка ходит от меня на работу, возвращается с полным пакетом продуктов, даже пол мыл. Звонили днем – его не было, но телефон свой оставили: я попросил. Про Арсюшку не говорил… не было указанья.

Прошел и месяц. Живу у Ноутбука, не в силах сам позвонить. Раз тогда не объявились – стало быть, не могут. Наконец позвонили при мне, я слушал в параллельной трубке голоса – отца и Ксюши. В ее голосе сквозит новая пугающая интонация – раннее разочарованье жизнью. Если и Оксфорд не радует, спрашивается, без кого ты несчастлива? Голос отца полон нежной заботы о Ноутбуке. Почему не обо мне? мне так скверно!

ШЕЛ ИЗ ШКОЛЫ, НЕС ГУМАНИТАРНУЮ ПОМОЩЬ – ОГРОМНУЮ БАНКУ СГУЩЕНКИ. РУКИ ЗАТЕКЛИ, ЧУТЬ НЕ УРОНИЛ. РЕБЯТА ДРАЗНЯТСЯ: ЧТО, ОТЕЦ ИЗ АМЕРИКИ ПРИСЛАЛ? ЗАВИДУЮТ… ИМ НЕ ДАЛИ, ОНИ ПРИ ОБОИХ РОДИТЕЛЯХ. ТОЛЬКО ПЛАЧУ ВСЁ РАВНО Я – ОСТАЛЬНЫЕ СМЕЮТСЯ.

Я слышал в трубке Арсюшино дыханье. Понял по голосу Ноутбука – от юности привык читать его интонации: мы разговариваем вчетвером. Спросил Ксюшу, она подтвердила: там у Ноутбука кто-то был… ведь не ФСБэшник… Стивенсон, больше некому. Я в понедельник позвонил Ноутбуку среди дня и расколол. Да, Арсюша туда вселился – тоскует по нам, по нас.

ЕГО ПРОВОЖАЛ ОДИН НОУТБУК: ЭСТЕР СОВСЕМ ЗАКРУТИЛАСЬ – ОНА СОБИРАЛАСЬ ТОГДА ЗАМУЖ ЗА БИЗНЕСМЕНА. ПОЕХАЛ НАЗАД ПЕРРОН, УДИВЛЕННОЕ ОБЛАКО ВСТАЛО, БУДТО ПЫТАЯСЬ ЕГО УДЕРЖАТЬ, И СИЛЬНАЯ ЧЕТВЕРТЬ РУССКОЙ КРОВИ ВСЁ ВОЗМУЩАЛАСЬ В НЕМ.

Ноутбук выдал с головой! теперь отец, когда звонит, обращается и ко мне тоже, а Ксюша молчит, прячется. Во сне Ноутбук вскрикивает, точно небо рушится. Слово за слово я вытянул из старика: у него двое наглых эксплуататоров – Белоцерковский и Старосельский, они его заложили во времена общей молодости. Отсидел три года и стал такой вот пуганый. Не наехать ли мне на эту парочку? При следующем звонке из Оксфорда я заорал в параллельную трубку: «Ксюша! какой там у тебя компромат на Белоцерковского и Старосельского?» И она ответила из пустоты: «Да открой ящик стола в комнате, где сейчас живешь… там выписка из следственного дела… Ноутбук просто не искал». Я перекатывался с одной половинки дивана на другую, старался непременно полежать там, где она спала. Настал беспросветный просоветский ноябрь, таскал по льду ранний снежок, не давая ему остановиться на одном месте. Нам с Ноутбуком так тепло дремалось возле старых чугунных батарей. Мать звонила мне на мобильник и, узнав, что я в порядке, тотчас уходила в свою суету. Где-то не ожидали расправы Белоцерковский со Старосельским. Но теперь прижать их было нашим с Ксюшей единственным общим делом. Ужо!

ТАМ МЕНЯ СПРОСИЛИ, ПОЧЕМУ НЕ ПОДПИСАЛ ПИСЬМА. (МНЕ И НЕ ПРЕДЛАГАЛИ). ОТВЕТИЛ: НАЖИМАЛИ… ОТКАЗАЛСЯ. – КТО НАЖИМАЛ? – САПОЖНИКОВ. (НЕТ, КАКОЕ ТАМ, САПОЖНИКОВ МЯМЛЯ… НО ПУСТЬ ЕГО, УМНИКА, ТОЖЕ ПОДЕРГАЮТ.) ГЭБЭШНИК ПИСАЛ ПРОТОКОЛ… НЕ СОВСЕМ ТО… СКОРЕЕ, СОВСЕМ НЕ ТО. БУРАВИЛ ГЛАЗАМИ… МУРАШКИ ПО КОЖЕ… Я ПОБОЯЛСЯ ЧИТАТЬ, ПОДМАХНУЛ. БЕЛОЦЕРКОВСКИЙ, НЕБОСЬ, ЕЩЕ ХЛЕЩЕ НАГОВОРИЛ… ТАКОЙ ТИП!

Звонят. Посмотрел в глазок, мне показалось: студент Лихоткин, у которого пересдача… значит, допуск дали. Не надо было давать. Открыл, гляжу: не он. – Ведь Вы Александр Израилевич Старосельский? – Допустим. – Я Арсений Смородинский, сын Стефана Семеныча Пломбума. У меня к Вам порученье. – (Вот если бы из Америки!) – Можно войти? – (Делать нечего.) Входите. (Эстер Борисовну Смородинскую много раз видел. И это передо мной сын еврейской матери? Белокурый, голубоглазый… вылитый чубатый казак! У Пломбума четвертушка русской казачьей крови. Не от того отца дети бывают, но чтоб не от той матери… не слыхал.) Садитесь уже, молодой человек. Не садится. Бросил на стол какие-то бумаги и стоит столбом. Это Вы мне предлагаете прочесть? Даже не счел нужным кивнуть, торчит как истукан посреди комнаты. Зяма Иванов рано ушел домой, взявши с собой работу. Витя Ройтман сегодня вообще не приходил, у него наконец-то родилась дочь. Жена моя вместе с тещей торчит в гостях… ихние святки. Что я, с ума сошел – впустил себе в квартиру Бог знает кого? Погляжу, что у него там… подписные листы? кто-нибудь умер? меня самого скоро не в чем будет хоронить. Нет! только не это! копия следственного дела Сапожникова… так сколько Вы хотите, юноша?

Я отдал деньги Ноутбуку, заставил его пересчитать – он все путался, мусолил бумажки, близоруко разглядывал президентов США. Мы стали строить дерзкие планы поездки в Англию. Как? морем, и никак иначе. Добытых средств на такое путешествие пока что не хватает, но ведь у нас есть еще Белоцерковский! Сейчас, на студенческие каникулы, уехал в Турцию, однако к началу занятий вернется же. Вряд ли Старосельский его предупредит… будет молчать, как рыба об лед. Только объявится – пожалуйте бриться. Подождем, помечтаем.

БРАТ МИША ЗВАЛ ЕГО: ИДИ, МАМА РУГАЕТСЯ! СУП С ГРИБАМИ! ИДИ ЖЕ! НО ОН ВСЁ НЕ МОГ ОТОРВАТЬСЯ:

В ЭТУ ПЯТНИЦУ УТРОМ НЕСЛИСЬ МЫ ВПЕРЕД,

ОСТАВЛЯЯ МАЯК ВДАЛЕКЕ.

ВДРУГ МЫ ВИДИМ – ЗА НАМИ РУСАЛКА ПЛЫВЕТ

С КРУГЛЫМ ЗЕРКАЛЬЦЕМ, С ГРЕБНЕМ В РУКЕ.

НАМ ВДОГОНКУ ЛЕТЕЛ УРАГАН,

А КРУГОМ ОКЕАН БУШЕВАЛ.

УБИРАТЬ ПАРУСА ПРИКАЗАЛ КАПИТАН

В ЭТО УТРО, В ПОСЛЕДНИЙ АВРАЛ.

СОЛЕНЫЕ БРЫЗГИ СРЫВАЛИСЬ СО СТРОК, ПОСЛЕ СОЛЕНЫЕ СЛЕЗЫ ИЗ ГЛАЗ ОТ НЕСИЛЬНОГО, ОДНАКО ОБИДНОГО МАТЕРИНСКОГО ПОДЗАТЫЛЬНИКА.

Там, в Оксфорде, тоже каникулы. Мы с Ноутбуком ждали, не делясь друг с другом своей надеждой. Звонок был, но речь о приезде не шла. Хмурая оттепель обволокла разочарованье. И только мы его проглотили, на пороге нашего теперь общего жилища возник сказочно прекрасный Пол Ньюмен. Хоть мы видели Павла Петровича Терского всего один раз, не узнать было невозможно. Сэр, видеть Вас большая честь, - тут Ноутбук воскликнул, - но что вы делаете здесь в четвертый день каникул? Сидя в Ноутбуковом качкресле, он плел байки о неотложных делах в Москве. Дескать, приехал разобраться с ними, покуда нет лекций. И смиренно улегся на залатанной раскладушке. Кто, кто в теремочке живет, кто, кто в невысоком живет? А утром появилась Ксения – одна, без ангела, с независимым видом, прокуренная и в темных очках. Ее ребячливые кудряшки обвисли… укатали сивку крутые горки. Я не знал, радоваться ли мне: налицо был сговор, и страшные табу стояли над ним, как истуканы с острова Пасхи.

ЖИЛА-БЫЛА ДЕВОЧКА С КУДРЯВЫМ ЗАВИТКОМ ПРЯМО ПОСЕРЕДИНЕ ЛБА. КОГДА ОНА БЫЛА ХОРОШАЯ, ОНА БЫЛА ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ХОРОШАЯ. НО, КОГДА ОНА БЫЛА ПЛОХАЯ – ОНА БЫЛА УЖАСНА. ПЕРЕД САМЫМ ОТЪЕЗДОМ В ШТАТЫ ОН ВЗЯЛ ЕЕ, ШЕСТИЛЕТНЮЮ, НА ДВЕ НЕДЕЛИ В НАТЕРЕЧНУЮ СТАНИЦУ. ОТТУДА – НА ДВА ДНЯ В ГОРЫ. СИДЯ У НЕГО НА ЗАГРИВКЕ, СМОТРЕЛА В БУРЛЯЩИЙ ПОТОК. ПОТОМ МОЛЧА ПРОШЛА С НИМ ЗА РУКУ ДО МАШИНЫ. ЛИЦО БЫЛО СТРОГО: МАЛЕНЬКАЯ КАЗАЧКА С ТЕМНО-РУСОЙ КОСИЦЕЙ. НЕПРАВДА, ЧТО СЬЮЗЕН БЫЛА ПОХОЖА НА КСЕНЬКУ. НА КСЕНЬКУ НИКТО НИКОГДА НЕ ПОХОДИЛ И ПОХОДИТЬ НЕ БУДЕТ. НО САМА КСЕНЬКА ТОГДА, НА МОЕЙ СВАДЬБЕ, ПОХОДИЛА НА ФУРИЮ.

Как серая уточка с белым лебедем, стою я подле отца перед большим трюмо покойной Ноутбуковой жены – она была лет на восемь постарше, ее давно уже нет. Гляжу на него в зеркало – прямо посмотреть никогда не решаюсь. Отчего иные люди прекрасны так, что дух захватывает? Тактичные наши: Арсюшка ушел погостить к маме Эстер, а Ноутбук неотлучно при нас, неловок и хлопотлив. Лежу без сна в одинокой постели – грею Арсюшкино горькое ложе, и Ноутбук с отцом за стеной говорят до вторых петухов.

Уехали в один день, каждый к себе. Арсюшка проводил Ксению, я Пола Ньюмена. И снова мы вдвоем. Мама Эстер таки занята своими романами – не на бумаге, в жизни. Белоцерковский на месте: мы позвонили ему и положили трубку. А у него таки определитель номера, он нам теперь без конца трезвонит, Арсюшка уж знает голос его. Алло, Вы ошиблись номером. – Как? ведь это квартира Сапожникова? он звонил мне. – Нет! не туда попали. На том конце провода беспокоятся. Радостное февральское солнце заглядывает к нам в окна – на полу переплет от рамы. Синица клюет сальце, наколотое на Нелину вязальную спицу, что долго покоилась в коробке из-под монпансье.

Ноутбук прихворнул: достали бушующие рядом страсти, втянула в свою свистопляску весенняя лихорадка, затрепал долгий мартовский день. От солнца у него дрожал каждый нерв, посинели тонкие губы, глаза глядели мимо, изношенное сердце то и дело падало, будто сосулька с крыши – во мне сразу отдавалось, обрывалось, ухало. Врачей он не признавал. В тюрьме кто пропадает? кто с полу ест, кто на санчасть надеется и кто к куму стучать ходит. Я добросовестно готовился к налету на Белоцерковского. Посмотрел в литинституте расписанье его семинаров. Проследил, насколько регулярно ходит в офис его молодая жена – без проблем… без выходных… теперь так и работают. Я наметил день. Набрал на ноутбуке Ноутбуков перевод для Белоцерковского, распечатал у себя в издательстве и явился с папкой под дверь к клиенту аки статуя командора.

САПОЖНИКОВ ПРИШЕЛ ИЗ ТЮРЬМЫ СОВСЕМ РЕХНУВШИЙСЯ – ГЛАЗА БЕГАЮТ, РУКИ ТРЯСУТСЯ, ИЗМЕНЯЕТ СНОГСШИБАТЕЛЬНАЯ ПАМЯТЬ. В ИНСТИТУТЕ ЕГО НЕ ВОССТАНОВИЛИ, И НЕ БУДЬ НАС СО СТАРОСЕЛЬСКИМ – ОН БЫ КОПЫТА ОТКИНУЛ. А ТАК, НА НАШИХ ПЕРЕВОДАХ, ДОТЯНУЛ ДО ТОГО ДНЯ, КОГДА ЭКСТРАВАГАНТНАЯ НЕЛЯ ЕГО ПОДОБРАЛА.

Ну и что Вам, молодой человек, нужно? Да, Сапожников звонил, положил трубку… с ним бывает… неуравновешенный. Потом кто-то мне отвечал несколько раз: не туда попали! такие же. Прислал готовую работу? нездоров? проходите, я взгляну, все ли в порядке… вот тапочки. Да, вроде ничего… а эти бумаги с печатями? ………!!!

Карманы мои топорщились, набитые долларами. Полный порядок! в Крайнюю Фулу и обратно! Туда, где бьется волна об скалы… туда, где гнездятся морские чайки… откуда бросали почту в бутылках на усмотренье прибоя. Ноутбук не открывал, и ключа не было. Я позвонил с мобильника на городской телефон – молчок. Полез по водосточной трубе на второй этаж, шагнул за перила балкона, и доллары разлетелись по кафелю. Не поддается стеклянная дверь, Ноутбук же спит, укрывшись пледом в качалке. Пришлось разбить форточку – это был вечный сон.

Мы с Пломбиром прилетели на другой день. Стивенсон уж нашел в столе документы Ноутбука и многое успел сделать. Я подключилась ему помогать, Пломбира оставили разбирать пакет «вскрыть после моей смерти». Нашел завещанье, адресованное ему – квартиры и библиотеки, а также тетрадь своих стихов, записанных Ноутбуком по памяти после тюрьмы. Поздние вставки были сделаны уже старческим почерком. Немножко не хватало – одного рукава крапивной рубашки на лебединое крыло.