КРИМИНАЛЬНОЕ ЧТИВО

В Шатуре, когда сухое лето, горит торф, земля проваливается. Отец пришел из тюрьмы в августе семьдесят седьмого, не очень дымило тогда… пять лет отсидел. Анька родилась через год, я через четыре. Там – на лесоповале, здесь на заводе топливных брикетов, с матерью в одном цеху. Выпьют после работы – не поймешь, кто кого ведет. До дому – в поселок Пустоша - всегда добирались. Мы с Анькой сидим ждем: она за мной смотрит, я за ней – чтоб без меня кашу на плите не съела. В детсад не ходили – далеко возить. Анька добрая была, про кашу я наврала – не знаю зачем.

Семнадцатилетний Женя в сердцах сказал семнадцатилетней Ане: «С твоей сестренкой и то лучше получается!» Не только сказал. но и отвел четырнадцатилетнюю Олю, смотревшую на него преданными собачьими глазами, к своим не просыхавшим родителям. Расписываться еще рано. Когда через три года родился Миша, тоже было рановато. Потом уже пора, но Женя попросил: «Роди еще дочку!» Оля как раз дочку и родила – золотые детки. Еще пару лет пожили, на свадьбу почти скопили - Миша стал болеть, полеживать в больнице. Высокое внутричерепное давленье, или какой там термин употребляется. Женя огорчился и уехал – вопрос о свадьбе сам собой отпал. Олина мать как раз пошла на пенсию, в пятьдесят лет, с вредного производства. Оставив ей детей, Оля исчезла. Всплыла с черными крашеными волосами в дачном поселке – кассиршей круглосуточного магазина «Арбуз». Совала запечатанный кусок сыра под считывающее устройство – оно пищало – и устремляла на покупателя исподлобья новый жесткий взгляд: семьдесят шесть рублей девяносто три копейки. Озеро с чайками, высокий сосновый берег, березовая роща (земляника и белые грибы), торфяное болотце, откуда взлетали утки – все было близко, но словно бы на другой планете. Работать в ночь Оля отказалась – дети! Получив на них пособие, приоделась – теперь это недорого. Сняла комнатку – до тех пор жила у подруги – взяла себе парня на два года помоложе, мойщика машин с частной станции техобслуживанья. Плату за жилье замотала: сын в больнице. Раздолбала замки, разорвала путы, прогуляла две недели, не забрала трудовой книжки – пошла вразнос. Поездила куда-то в сторону от станции – тоже магазинчик. Не удержала требовательного парня, плюнула на все и вскоре объявилась в Москве, домработницей красавицы Юлианы, жены бизнесмена, занимающегося прокатом цветных металлов. Бродила по большой квартире в элитном доме. Щурилась на свое отраженье в дорогих аляповатых зеркалах. Не поднимала трубку на звонки, цедя сквозь зубы: а пошли вы все…. Заглядывала в бар, облизывалась на незнакомые этикетки, но притрагиваться не смела. Так давно не ездила к детям, что неудобно было и появляться. За окнами, не по-людски открывающимися, стоял беспросветный декабрь. Мокрый снег падал на асфальт, таял – не хотел ложиться.

Приехали в четыре утра, Юлиана с Вадимом и гость, художник Глеб – хозяева любят якшаться с богемой. Сами легли, а Глеб долго колобродил. Сумел нашарить бутылку нетвердой рукой, Оля подавала закуску. На рассвете глядела ему в лицо преданно, по – собачьи. Жизнь обошла по кругу.

Короткие солнечные дни в январе. Возле дома зеленые туи, высокая решетка, кирпичная проходная. Вблизи заросший овражек, откуда прилетают снегири – нарушители пропускного режима. У Оли выходной, она едет позировать Глебу. Позвал таки наконец. Сияет чистый снег, тени от свободно поставленных домов не задевают друг друга. В Пустоше никаких телефонов, и за отпущенные Оле часы все равно не обернешься туда-сюда. Только до Новослободской и обратно. Туда с тяжким грузом, оттуда на крыльях. В Пустоше пусто, грустно и угольная пыль. Станешь исполнять все, что должен – как раз на себя руки наложишь. Время такое… бремя такое.

Обнаженная натура у Глеба получилась несколько синюшной, но ведь и холодно было в холостяцкой квартире-мастерской. Мороз крепчал к вечеру, пора возвращаться. Перепихнулись наскоро, и Оля побежала. Хорошо – Юлиана подзадержалась, а то влетело бы по полной программе. Страшный груз полегчал. А что до крыльев – ишь разлетелась. В апартаментах темно, лампа горит у зеркала – колючие Ольгины зенья упорно его буравят.

Кроме любимых Вадимом представителей богемы, Юлиана держит лично при себе просто красивых кавалеров, на всякий пожарный. Не до всех доходит очередь, как и до одалисок в гареме. Из прислуги – Оля постоянная, две приходящих. И случилось невозможное: Юлианин запасной игрок снизошел до Ольги. Похорошела, подобрела, послала матери по почте довольно большие деньги. Март робко проглянул в просвет между тучами.

Я выходная, когда у Алены генеральная уборка. На автобусной остановке меня подбирает Денис. Замерзла? посадил рядом с собой. Это что, машина с золотыми кольцами? нет, солнышко на капоте играет. А ленты, шарики почему? обозналась, просто снежок порхает. Привез – недалеко.Я поехал в магазин, уберись пока. Часа два с небольшим его не было, успела и пропылесосить, и пол запущенный отмыть, и пыль везде вытереть, и сантехнику отчистить. Принес продукты – стряпала. После за стол, глаза в глаза. Перемыла всю его посуду – отнес в спальню на руках. Домой добиралась сама, автобус танцевал на скользкой дороге. Когда прощались, сказал: до следующего твоего выходного. Дождусь – приберусь, отстряпаюсь, будем обедать, словно давно женаты. Размечталась, заспешила, прилетела вся в мыле сменить Алену – не бранит меня моя Алена. Юлиана пришла – я успела разуться и раздеться, хлопочу, как ни в чем не бывало… везет мне в жизни.

В следующий раз убиралась при нем, он видики смотрел. Гляжу – Юлиана открывает его дверь своим ключом. Подрабатываешь, Оля? беги домой, не торчи тут… Алене пора уходить. Врет, только спорить ведь не станешь. Денис ее обнимает, шубку снимает. Я сапог не на ту ногу натягиваю – еле разобралась, и за порог. Позвонила ему назавтра, когда никого у нас дома не было. Поднял трубку – не Юлиана - и положил. Не Москва, а пустоша, и земля под ногами проваливается.

Прокралась ночью в хозяйскую спальню – живут без замков. Кровать не на двоих – на четверых. Юлиана ближе к двери, Вадим у окна. Убить тихо, чтоб не вскрикнула. Войти одетой, с документами в кармане. Двери в тамбур и на площадку пусть открыты будут, лифт вызван. Только как через проходную? подкоп что ли с вечера сделать к оврагу? Постояла, вышла и лежу не сплю. Завтра апрель начинается – с обмана. И моя жизнь так.

Юлиана Аркадьевна, мне бы к детям съездить… и мать повидать. Поджала губы: ни Алену, ни Тосю ночевать я не оставлю… ладно, Вадим Петрович улетает на два дня в Амстердам… поезжай, справлюсь. Небось справишься! Денис, подай-принеси! А домой позарез нужно: вдруг на всю жизнь в тюрьму. Весна в начале, снег не сошел. Ой, не обойдется – заест обида, сто раз с ума сойду. В Пустоше вербочка над озером проклюнулась, лед на мелком заливе треснул – пришлось обходить. Воздух трепещет, будто на ухо шепчет: Бог с ней, пускай живет… нет, обе в пекло пойдем. На крыльцо шагнула с деньгами в руке, чтоб мать сразу не убила – год я скрывалась. Аньки нет, живет с каким-то в Черустях. Отец лежит – ни работать, ни пить не может… свое выпил. И Женькин помер, не дожил до пятидесяти. На похороны мой приезжал – сюда не зашел. Пристрелила бы, было бы из чего. Мать деньги считает – руки трясутся, я обоих детей на коленях держу. Глажу и думаю: чтой то я людей извести хочу? Их ростишь-ростишь, вон какие бледненькие. Молотком по башке пристукнуть – много ума не надо. Дала им по конфетке и утихомирилась.

Через проходную бежала – поздно было, охранник мне дверь отпирал. Вошла в переднюю – свет горит. Должно быть, хозяин прилетел из Амстердама, где у него дама. Споткнулась обо что-то, подняла молоток… руки в липком… Господи, кровь. Разум помутился – бросилась с молотком в спальню. Лежит моя разлучница, головушка размозженная… и ключ в замке ворочается… Вадим Петрович. Упала замертво на ковер, очнулась в наручниках.

Она себя утопит. Тянет ко мне угловатые руки: «Гражданин следователь, Константин Иваныч… я убила… мыслью убила, ненавистью… про молоток подумала – так и вышло… черт за меня сработал». Придется вызвать черта на очную ставку. Топит ее и хозяин, охотно подтверждая любую версию – нынче одну, завтра другую. Вадим Петрович, молоток Ваш? – Мой. – Ольга говорит: у них такого старья нет. – Значит, Ольга привезла из Шатуры. – Из Пустоши, Вы хотите сказать? – Да, в сумке… специально. – В ее сумку не влезает. – В чем угодно… в пакете, в кармане, в рукаве… устал уже! – Ведь Ольга знает, где у Вас инструменты… подробно описала. – Знает, к несчастью… даже лучше меня. – Зачем же было везти? – Сумасшедшая… немотивированные поступки. В общем, хозяина первоначальная версия вполне убеждает, а меня нет. Явилась Ольгина мать – законченная алкоголичка, и тоже услужливо топит, дура набитая: «Деньги прислала… большие… потом еще сама привезла… откуда столько?» Оказалось – в пределах Ольгиной месячной зарплаты. Просто мать в таких масштабах не мыслит… рубит сук, на котором сидит. Ольга не безумна – одержима раскаяньем… самого замысла не вынесла… устрашилась. Но положенье ее незавидное. Момент наступления смерти в пределах точности его определения совпадает со временем возвращения подозреваемой. Оля, ты черта убегающего не видала? – Я сама думала, как через проходную ночью уходить… решила сделать подкоп к оврагу у забора. Проверил наутро – есть подкоп! осыпался, мальчик лет семи его расчищает малышовой лопаткой, а гувернантки болтают в отдаленье. Как тебя зовут? – Паша. – Ты копал? – Я только подправил… совсем немножко – Зачем? – Убежать от Алины Степановны, в овраг или куда угодно. – Давно тут существует лаз? – Обнаружил в понедельник, как из школы пришел. – Не раньше? ты уверен? – Я каждый день с этого угла в овраг гляжу. Из оврага пахло ожившим ольшаником, птицы переговаривались о птичьих своих делах. Паша, ты тут никого чужих не видал? не находил чего-нибудь такого? Подает мне ржавую жестянку. – Не то… хотя бы пуговицу. С готовностью начинает отрывать свою – я его останавливаю. Оля, как ты думаешь, кто мог сделать подкоп? – ОН… мысли мои подслушал… нельзя никому смерти желать… ты поди вырасти… а то убивать. И тут я ЕГО увидел, кудрявого, в тельняшке, с демонически поднятой правой бровью. Прошел мимо милиционера… глаза отвел. Ввалился в следственное помещенье, фамильярно похлопал по плечу оторопевшую Ольгу. Отступил на пару шагов, вытянулся в струнку, отрапортовал: свободный художник Глеб Поймин добровольно прибыл для дачи показаний по уголовному делу.

Конечно, я как следователь был на похоронах, фотографировал потихоньку. Вадим комментировал скупо: родственник покойной… мой компаньон… и т.д. Ольга ни одного имени не вспомнила, не всех даже знала в лицо. Теперь Глеб Поймин достал пачку фотографий, сделанных самолично старым ФЭДом - художественно проработанных портретов, одиночных, парных и групповых. Назвал имена и выдал досье. В основном юные красавцы – держат Юлиану под локоток, с одной стороны или с обеих. Постепенно из путаницы лиц выделилось одно мужское, улыбчивое и наглое. Узурпируя мои функции, Глеб сунул фотокарточку Ольге в нос и резко спросил: кто? Опустила голову, не ответила. Те же и Глеб Поймин… мне предлагалось гнать по следу парня, послужившего яблоком раздора.

Безутешный вдовец разглядывает Глебовы фотоработы. Да, Юлиана с учениками… преподавала английский… (давно и неправда, попробовала и не потянула, Глеб говорил) если позволите, я возьму… удачные снимки… (ради Бога, они уже в компьютере) вот деньги на непредвиденные расходы по ведению следствия (взял, конечно, дают – бери, а бьют - беги). Выпроводив Вадима, немедля запросил по своим каналам координаты Дениса Подпругина - лошадиная фамилия – Глеб знал неточно. Позвоню из дома… по дороге придумаю неофициальный предлог для разговора, со ссылкой на Глеба. Не зажигая лампы, постоял у раскрытого окна с решеткой, сквозь которую текли прозрачные сумерки. Поехал к себе на Новокузнецкую. Шел переулком, давя наметенные ветром островки тополиных чешуек. Подметки и ранты облеплены, балдею от запаха… несу на себе всю тяжесть весны и не знаю, где ее сбросить. Послышалось быстрое шуршанье, будто змея нападает. Автомобиль с выключенными фарами ринулся на меня, прижимая к стенке. Я с размаху стукнулся крестцом о железную дверцу – она распахнулась… упал на пару ступенек вниз, в слабо освещенный коридор. Машина чиркнула крылом о притолоку и бесшумно смылась. Я поднялся – куртка разорвана чуть не пополам, кисть руки разбита в кровь, но голова варит. Так рьяно не защищают честь покойной жены… Вадим замешан, и Денис тоже… я обложен своим же ведомством сверху и с боков. Жизнь моя сейчас гроша ломаного не стоит, а надо бы исхитриться получить со вдовца настоящую цену его вины. Ольгой придется пожертвовать. Это я про себя сказал, не вслух, и мне ответили из полумрака: ни фига подобного, мы с тобой и Ольгу вытащим, и Вадима прижмем. Из недр полуподвального помещения выступил Глеб Поймин. Откуда он? не на Новослободской – на Новокузнецкой? Ответил на мой неизреченный вопрос: у друзей тут мастерская… пошли выпьем, снимешь стресс… это я дверь не запер, твое счастье. Читает мысли, словно Ольгин черт… у меня теперь свой экстрасенс для расследованья… дело будет – опасное, безденежное, чертовски увлекательное. Глеб меня облапил и повел к никогда не убираемому столу – для всех страждущих и алчущих. Я уснул под чумазым одеялом. Мне снились симпатичные черти, занятые распутываньем сетей и развязываньем узлов. Из глубин грезы жизнь представлялась занятной, но не ценной. Не Бог весть что… очень уж беречь смешно и некрасиво. Подумаешь, одна из многих реальностей… да их до фига и больше.

Утром на работе узнал: мне поручено очень важное дело, требующее именно моего, а не чьего-либо участия. Как же Ольга Зайцева? – Ею уже занимается Юра Пустырин (из кого угодно что угодно выбьет). Думал вчера пожертвовать этой фигурой? ОН услыхал – и вот пожалуйста. Вечером пошел не к себе, а в полуподвал. Кружил по переулкам – дверцы в темноте не нашел… утром при свете тоже. Позвонил на Новослободскую. Грубый женский голос ответил: Глеба отвезли в Ганнушкина с приступом белой горячки. Пошел в приемный день – не пустили: пациент в плохом состоянье. Когда меня вторично прижал к стене автомобиль, спасительная дверца оказалась под боком и отворилась – в иную реальность.