Жора Крапивянский – то бишь Георгий Николаевич – был человек вулканический. Крепкий, плотный, подвижный, толстые щеки быстро багровеют – хоть от смеха, хоть от гнева – веселые глазки блестят, говорит быстро, бурно и складно, природный рассказчик, Михайлов его слушал, как сирену Одиссей.

Жил Жора в Подмосковье, в собственном большом доме с немалым хозяйством, и был широкий хлебосол, водил дружбу со множеством народу – и вся эта его размашистая и разнообразная, в высшей степени деятельная жизнь держалась зарплатой его жены, красавицы врачихи, сам же он нигде не служил – тогда, в середине 60-х, когда Михайлов с ним познакомился.

Эх, отчего я не Лев Толстой? Сколько же колоритнейших лиц кучилось, кружилось, возникало, длилось и исчезало вокруг моего разлюбезного Михайлова – сейчас садись и пиши эпопею «Накануне свободы». И был бы там и незабвенный Жора, кем-нибудь вроде Васьки Денисова в «Войне и мире».

Михайлов не раз гащивал у него. А однажды в июне привез ему по уговору Цыпу, до сентября, когда все вернутся из отпусков и каникул.

Цыпа была сиамская кошка, вольнолюбивая, бесстрашная и синеглазая. Разыгравшись, могла одним взмахом распустить на человеке кофту или нанести сабельную рану. Михайлов ее сторонился, от забот о ней всячески уклонялся, но пару раз выпало ему провести с ней полный день. И оба раза, повинуясь безотчетному преклонению перед этим воплощением восточной независимости, он выводил кошку гулять.

Поводков и ошейников – для кошек! – тогда не то что в заводе, и в воображении не было ни у кого, это сейчас там и сям встречаешь котов на поводке – жалкое зрелище! Но чтобы Цыпу! С ее синими холодными глазами! И на поводке? И в ошейнике?

Нет, Михайлов просто брал ее на руки, выносил на травку сквера возле огромного, в квартал, дома и, отпустив, отправлялся за ней, держась поодаль.

Прогуливать в мегаполисе кошку без поводка – я так думаю, этим в истории человечества никто, кроме Михайлова, не занимался. Он делал вид что гуляет сам по себе. Не имея к сиамке никакого отношения, чтобы люди не подумали, будто он прогуливает кошку в мегаполисе. Догадавшись об этом, Цыпа устремлялась вдаль и вверх, ибо в отличие от собак кошки умеют фланировать по деревьям, яко по земли, – и остается только изумляться, каким образом Михайлову таки удавалось каждый раз возвращаться домой с Цыпой на руках.

Сиамскою принцессу назвать Цыпой Михайлов додумался после того, как решил найти что-нибудь пооригинальнее, чем надоевшее «кис-кис-кис». Вот он и нашел «Цыпа-цыпа-цыпа». Приравнял принцессу к курице. Потом спохватился и на вопрос друзей, уважительно поглядывающих в сторону синеглазой гордячки, «почему – Цыпа?» отвечал:

– Вообще-то ее полное имя – Циппора.

И добавлял небрежно:

– Была такая древнеримская царица.

Обычно публика этим довольствовалась. Это сейчас непременно нашелся бы дотошный, попросивший бы объяснить, почему это древнеримских цариц именовали по-древнееврейски. Но сейчас бы, я думаю, и Михайлов нашел другое объяснение.

– «Циппора» в переводе с иврита означает «птица». Отсюда «цыпа-цыпа», то есть производное с ласкательным оттенком, то есть «птичка моя». Отличное имя для кошечки.

Был же у Пушкина жеребец по имени Сокол. По крайней мере мог быть.

Жоре Цыпа нравилась давно, он просто мечтал познакомить ее со своим Джеком – молодым и безалаберным овчарком, как называл его Михайлов: для него лексически непереносимо было сочетание «немецкая овчарка Джек». «Врач Иванова» – переносимо, а «Овчарка Джек» – ну никак. Такая, видите ли, филологическая щепетильность.

Для знакомства Жора отвел просторную комнату, приготовленную к ремонту, то есть пустую. Михайлов выбрал самое дальнее окошко и усадил Цыпу на подоконник, где она невозмутимо и улеглась. Затем отворилась дверь, и в проеме показался Джек, уже поднявшийся на дыбы: так он рвался познакомиться. Жора, багровый от натуги, еле удерживал его за ремешок. На морде у Джека было написано сплошное любопытство, исключительно благожелательное. Он не рычал, не скалился, не орал, не визжал – он молча рвался к Цыпе изо всех сил, в то время как Жора, откинувшись всем телом в противоположную сторону, потихоньку стравливал поводок, приближая Джека к Цыпе по сантиметру. И когда замшевый нос подъехал к Цыпе непозволительно близко, послышалось яростное «Ффа-а!», мелькнула молния – и Джек в полном недоумении отшатнулся с царапиной на замше. И Жора без особых уже усилий выволок любимца на улицу. Знакомство состоялось.

К концу августа пришло время Цыпу забирать. Жора по такому случаю выставил обильное угощение, но сначала подвел Михайлова к закутку, где раскинулся на покое Джек, свернув хвост кольцом, внутри которого умостилась Цыпа. Идиллия, блин.

После этой прелюдии последовали рассказы о дружбе животных. Вершиной была история такая. Проводив как-то гостей после застолья, Жора по возвращении застал умилительную картину: Цыпа по-хозяйски похаживает между блюд с богатыми остатками и скидывает изящной своей лапкой со стола вниз то огрызок сосиски, то кружочек колбаски, то еще какую-нибудь невообразимую сласть – к полному удовольствию Джека, бегающего вокруг и не позволяющего ни одному кусочку достигнуть пола.

Завершал эпопею душераздирающий рассказ о том, как Цыпа пропала дня на два-три по своим сиамским делам и как все эти дни Джек не находил себе места от тоски и тревоги.

Вывод напрашивался сам собой. Михайлов Цыпу тоже любил, но несравненно слабее, чем Джек. Он простился с Жорой и по дороге домой нашел формулу для объяснения с домашними. Жорина эпопея была изложена перед ними досконально, с живописными украшениями. Дафнис и Хлоя, Данте и Беатриче – приблизительно в этом ряду оказались в его изложении и Цыпа с Джеком. После чего последовала и формула:

– Так что объясняйтесь с Жорой сами.

(Дескать, только бесчувственные души способны разлучить эту парочку – я не таков.)

Парочку не разлучили. А вскоре появилась у Михайловых пушистая Настя – кустодиевской породы красавица, и разлука с Цыпой перестала угнетать чувствительные души.

Из всего вышесказанного Жора предстает этаким барином, беззастенчиво живущим за счет любящей жены, который только и делает, что пьянствует с друзьями и заводит сиамских котов.

Ничуть не бывало.

Жора находился в разгаре своего важнейшего дела, поглощавшего всю его энергию и все его время.

Сначала его дело было – геология. Он занимался ею неутомимо и успешно. Мужественность, дух товарищества, чувство справедливости, упорство в достижении цели и стойкая любовь к спиртному – все эти романтически родовые черты геолога 60-х годов были явлены в нем вполне, кроме разве самого романтизма. Представить себе Жору поющим «Солнышко лесное» с отуманенным взором – совершенно невозможно.

В хрущевскую пору занятия его переменились дважды. Сперва наметились крутые перемены в сельском хозяйстве. Это еще до кукурузы. Раздался клич: «Крепить колхозные кадры!». Были призваны энтузиасты. И Жора поменял свою геологию на некий рязанский колхоз, отстающий и запущенный до полного безобразия. Для начала он потребовал у районного начальства определенной независимости – и получил ее (отчего бы и не дать то, что всегда можно отобрать?). Затем он провел соответствующие реформы, поставив во главу угла материальный интерес с гарантированным удовлетворением. В три года колхоз вышел в передовые, и, всячески Жору похвалив, начальство немедленно потребовало от него поделиться своими успехами с отстающими соседями. Дабы укрепить общерайонный процент. Жора согласился делиться опытом, но не успехами, то есть вместо рыбки предложил удочку. Его не поняли, и Жора с гневом хлопнул дверью.

О Халява, богиня многих человеков, а особенно русских начальников! О воспетый Гоголем Пацюк, которому галушки сами прыгали в рот! О, это сладостное предпочтение – отобрать и разделить, чем поднажать и заработать! О, Величайший из халявщиков, заставивший в XX веке двести миллионов человек работать даром!

Жорино чувство справедливости было оскорблено – а тут еще подоспел XX съезд с разоблачением Сталина, и перед Жорой открылось совершенно иное поприще.

От предыдущего же осталась длительная дружба с любимым колхозом, который единственно с кем охотно делился успехами, так это с уволенным председателем, и Жора никогда не знал недостатка в отборной картошке и отменной капусте.

Теперь о новом поприще.

Отец Георгия Николаевича был, напротив, Николай Георгиевич, а еще вернее – Н. Г. Крапивянский, герой Гражданской войны на Украине.

В 1918 году, ради спасения своей советской власти, Ленин сотоварищи отдал Украину Германии, правильно рассчитав, что Германии в ее изнурительной войне с остальными империалистами это мало поможет и она ни за что не удержит такой огромный кус, а следовательно, надлежит сделать все, чтобы кус вернулся в советский состав – и началась активнейшая подготовка возврата в лоно. В частности, изо всех сил собиралась и организовывалась Украинская Красная армия, и Николай Крапивянский как раз и был одним из главнейших ее организаторов. Немцы за его голову назначили премию, но так и не поймали, а в ноябре ленинское предвидение осуществилось, немцы ушли, Украина стала советской – и это в большой степени благодаря Жориному отцу.

Впоследствии Николай Георгиевич больших постов не занимал и в кровавом разделе власти не участвовал. Оттого, видно, и не попал под расстрел, а только в лагерь, после которого прожил недолго и скончался у сына на руках.

Между тем развенчание Сталина имело своим прямым логическим следствием частичный пересмотр советской истории. Партия встала в раскорячку, как на разъехавшихся бревнах плота: с одной стороны репрессированные массы, с другой – великие стройки, созданные созидательным рабским трудом. Поди теперь доказывай преимущества социалистического хозяйства. (Впрочем, формула нашлась: несмотря на репрессии, социализм победил. То есть вопреки лопате огород вскопали.)

Но, по крайней мере, реабилитация оклеветанных и преданных забвению имен шла полным ходом – Якир, Тухачевский, Блюхер, Уборевич возвращались на страницы учебников один за другим – и Жора воспламенился горячей сыновней мыслью написать книгу об отце и восстановить его славное имя в истории Советской Украины.

Со всей своей энергией кинулся он собирать материалы, добиваться допуска в архивы, опрашивать очевидцев. И вдруг в какой-то момент сообразил, что набирается книга не столько об отце, сколько совсем о другом Николае – о Щорсе. Весь 1918-й год украинской истории был заполнен, главным образом, им одним. И Жора не остановился, а с присущим ему упорством довел книгу о Щорсе до конца. И Михайлов ее прочел – в машинке, с чернильными пометками, вклейками и добавками – то есть самый что ни есть первый вариант, представлявший собою сенсацию.

Из книги следовало, что легендарный Щорс был действительно героем легенды, трудолюбиво созданной советскими деятелями культуры, начиная с кинофильма Довженко «Щорс».

Кто из нас не помнит эту славную песню?

Рассмотрев легенду и ее окрестности, Жора выяснил, что:

– Щорс никогда не встречался с Лениным (вопреки легенде);

– был не убит в бою с врагами, а застрелен в затылок кем-то из своих;

– на известном фото изображен не Щорс, а его брат, служивший у белых;

– эшелон с продовольствием, шедший в голодный Петроград, был Щорсом остановлен и приватизирован;

– красный полк нежинских рабочих был Щорсом разоружен, а его командир и комиссар расстреляны.

И многое в таком же духе. На поверку выходило, что Н. А. Щорс был одним из многочисленных красных батек, более разбойничавших, чем регулярно воевавших в пору того беспредела – несомненно более кровавого, чем наш теперешний (хотя, конечно, наш тоже отличается людоедством и душегубством, по-своему омерзительным).

– Ну и кто же вытащил батьку Щорса на середину? – спросил Михайлов у Жоры.

– А Сталин и вытащил. В 1935 году на съезде кинематографистов. Так и спросил у Довженко: «А когда же будет ваш украинский “Чапаев”?» Тот не знал, о чем – вернее, о ком и думать, пока ему не уточнили, кого именно Сталин имел в виду. И вскоре на всесоюзный экран выехал Щорс – впереди, на лихом коне. Как и положено герою.

Михайлов прочел Жорино исследование залпом, пришел в изумление – однако на краю сознания у него все-таки остался уголок для сомнений: мало ли… Жора все же не историк, любитель… Не увлекся ли он субъективными разоблачениями в ущерб объективному анализу? Однако вскоре случай представил ему доказательство Жориной правоты.

Будучи в гостях у своего друга-историка, Михайлов достал с книжной полки школьный учебник по истории как раз 1935 года. Полистал. Все в наличии – и еще не расстрелянные Якир с Тухачевским, и уже постоянные Чапаев с Котовским, и Ворошилов с Буденным – а Щорса нет! Нету его! И никто не едет по берегу, и никакой след кровавый не стелется! Самое простое и очевидное подтверждение. Так что оставалось только радоваться за Чапая. Фурманова к мифотворчеству не привлекали.

И отправился Жора со своей книгой толкаться по инстанциям. И гром пошел по пеклу. Еще бы! Четыре докторские и масса кандидатских диссертаций образовалось вокруг легендарного имени. Несть числа статьям и воспоминаниям сверстников и очевидцев. Легендарная вдова гремела во все колокола и писала протесты куда только можно, а ей было можно много куда.

Однако очнулось множество очевидцев, громогласно поддержавших Жору. Разгорелась битва не на шутку. Целые пачки писем «про» и «контра» показывал Жора Михайлову, азартно сверкая глазками. А некий доктор исторических наук, из ярых «щорсовцев», – так тот после визита Жоры к нему просто скончался.

– Через несколько дней, – заговорщически сообщал Жора, – навещу еще одного: Петренко-Петриковского, хочу задать ему пару вопросов. Посмотрим, что он ответит, посмотрим. Ничего, он мужик дюжий, еще всех нас переживет. А малость поволноваться – это ему на пользу.

И через эти несколько дней Жора возбужденно рассказывал о визите:

– Я пришел – он в ванне был. Жена выходит, я не назвался, а сразу: мол, по общей проблеме, разъяснить некоторые вопросы, она и впустила. Вхожу, слышу, он из-за двери спрашивает, кто. Я к двери, и сам отвечаю: здравствуйте, дескать, к вам Георгий Крапивянский, по общей теме. Он из-за двери жене: «Вон! Гони его вон! Чтобы духу не было!» Ну, я ему пару слов сказал на прощанье и на улицу, на том мой визит и закончился.

Столь же бесславно завершилась и вся история с Жориной книгой. Даже до хотя бы дискуссии вокруг нее – и то дело не дошло. Стальные ряды «щорсовцев» выдержали отчаянный натиск партизана и книгу не допустили. В самиздат же ее отправить сам Жора не захотел: он желал ее легальной публикации.

Были же отдельные достижения на общем унылом фоне. Например, огромная книга Зимина о «Слове о полку Игореве», где подробно обосновывалось сенсационное открытие: «Слово» написано не в XI, а в XVIII веке! А это сокращало историю русской литературы на несколько столетий – в ущерб государственному престижу. Обсуждение монографии Зимина происходило за закрытыми дверями с милицией при входе – но все же происходило! Советские академики книгу забраковали, но оппозиция тоже слово получила! Монографию издать не позволили, но Зимин в разных журналах и сборниках напечатал ее отдельные главы и в результате опубликовал все!

Нет, с Жориным исследованием такого не произошло. Однако некоторый кровавый след его все же обозначился.

Примерно через месяц после Жориного визита к маститому историку Михайлов развернул «Правду» и обнаружил:

А Жорина книга так и не вышла, до сих пор.

Последнее его занятие было – директор Училища живописи и ваяния им. революции 1905 года по хозяйственной части. В мутные 1970-е годы Михайлов с ним не виделся, а в 1980-х узнал, что Жоры уже нет.

А в 1990-х посыпались такие исторические переоценки, что только держись. Бывшие коммунисты истово крестятся в храмах, действующие ищут поддержки у крупного капитала, Петр Столыпин из палача и реакционера превратился в реформатора и прогрессиста, а Николай II, которого в советской школе иначе как «Кровавым» не называли, – в великомученика. И поди разберись, сколько тут правды, а сколько нового вранья. А разобраться – надо.

Кто же теперь на Украине герой гражданской войны? Нестор Махно? Степан Бандера? Так нехай и на них найдется свой Жора. Ничего! Он правде не повредит, а мифа не допустит.