День восьмой

– Обедать идешь? – спросил Худого коллега.

– Потом.

Худой придвинул плошку с припоем и стряхнул в нее пепел.

– Ты не в криптологию ли ударился?

– Есть такое дело…

Худой ввел пароль «rymskykorsakov» и кликнул «open». Коллега вышел, а Худой, часто затягиваясь, стал читать открывшийся текст.

разобрать – что есть «любовь», а что есть не вполне «любовь»? В каком справочнике можно отыскать полный перечень достоверных критериев? Одно могу сказать: когда она мне звонила, у меня сразу сохло во рту. Мне было тридцать четыре, время восторженной постельной болтливости давно миновало, но с ней я был говорлив, как лицеист. Почти всякий мужчина обречен на один–единственный тип женщины, я это много раз замечал. Валера Ермаков, мой художественный редактор, женат на въедливой стерве, оголтелой карьеристке. И первая его жена, Неля, была такой же, отлично ее помню: юрфак с красным дипломом, аспирантура, завсектором, завдепартаментом. Сейчас ее нередко показывают по телевизору, одесную от министра юстиции. Володя Панченко женат в третий раз. И опять на шустрой, домовитой, с ямочками на щеках. Наш с Ольгой сосед, Игорь Кравцов, милейший мужик, реставратор, пять лет назад овдовел. Его покойная жена Тоня, до того как рак иссушил ее, была необыкновенно милой, пастельной: золотистая кожа, темно–русые волосы, мягкие черты, детский, доверчивый взгляд.

Недавно мы столкнулись с Игорем у подъезда, он сказал: ты бы зашел, сто лет не виделись, выпьем, с женой познакомлю. Я зашел к нему через два дня, в прихожей меня встретила Аня, жена. Серые глаза, золотистая кожа, русые волосы, и тот же чудесный взгляд, что и у Тоньки. Я же, от восьмиклассницы Людки Котовой и до своей Ольги, влюблялся только в умных. С глупыми у меня ничего не получалось. Даже в техническом смысле, ничего. А с умничками я был монстр, love machine. В ноябре девяносто седьмого я приехал на кафедру к Жене Звадковскому. Мы разговаривали, и в кабинет вошла длинноногая худышка. «Познакомьтесь, – сказал Женя. – Марина Витальевна, это главный редактор «Времени и мира», Владимир Петрович Гаривас». И я пропал. Треугольное тонкое лицо с веснушками, синие глаза, хрупкие плечи… Через полчаса, простившись с Женей, я зашел в лаборантскую и суетливо лепетал: «а вот, скажем, по чашке кофе…» и «а что вы делаете вечером?». И все бы развернулось по полной программе, и я бы привязался к ней по–настоящему, но она меня периодически осаживала. Прямо не говорила, но давала понять: не разводи любовь. Такое называется «нам хорошо вместе, и не будем сложничать». А я–то как раз хотел сложничать. Но она вела себя деловито. Не опаздывала, предупреждала о месячных, не забывала у меня дома свои дамские причиндалы. Так ведут себя замужние. Никогда не оставалась у меня ночевать, меня это удивляло, злило, как–то раз я затеял обижалочки. Она спокойно сказала: тебе надо, чтоб я тут оказалась утром, без макияжа, с запахом изо рта, чтоб лифчик валялся на кресле, чтоб я колготки натягивала? Брось, сказала она, тебе утром в редакцию, у тебя свои привычки, а ты будешь вежливо варить мне кофе и посматривать на часы. Когда я затеял обижалочки во второй раз, она рассердилась: давай не будем путать божий дар с яичницей, это ты сейчас такой пылкий и трепетный, пока я тебя в душу не пускаю. Еще сказала: я немножко разбираюсь в мужчинах (с чего бы ей в ее сопливые двадцать четыре разбираться в мужчинах?), такие, как ты, уж прости, изумительны три раза в неделю. А я был, как пел Дэвид Клейтон Томас, «completely yours». Бери меня голыми руками. Однажды она уснула, обняв подушку, а я курил в кресле и смотрел на ее плечи в веснушках. Мне хотелось разбудить ее и рыкнуть: а ну, хорош умничать, женщина, шмыг под бочок, и будем стареть вместе. Потом мне надоело мягкое осаживание и четкий регламент, и я перестал звонить. Ну, то есть, не сразу перестал, а изобразил постепенное охлаждение. Звонил все реже, отменял встречи, и так далее. Она приняла это спокойно, словно с легким сожалением пожала плечами. А еще через полгода выяснилось, что девушка, которой так увлечен Генка, – это она. Генка сообщил нам, что «женюсь, женюсь, какие могут быть игрушки», а я подумал: так, и что нам со всем этим делать? Он действительно на ней женится, она станет исподволь меня отваживать, чтоб не маячил, не напоминал, не привносил неловкость. И еще неизвестно, как поведет себя Генка, захочется ли ему выпивать и закусывать с человеком, который еще полгода назад спал с новобрачной. Тут она позвонила и сказала: Володь, я выхожу замуж за Гену, надо устроить совет в Филях. Мы встретились у Речного вокзала, прежде мы любили там гулять, вдруг из громкоговорителя объявили, что теплоход «Римский–Корсаков» отходит от второго причала. Давай прокатимся до Бухты Радости, сказала она, там сойдем. Я купил билеты, теплоход отчалил. Стояла великолепная погода, начало мая, пахло клейкими тополиными почками, речной водой, ее легкими духами. Мы договорились о том, что никогда не были знакомы. Что не будет никаких взглядов, интонаций, нерва никакого не будет. Не были знакомы, и все. Not guilty, ваша честь. Нет, не был, не состоял. «Слушай, кто он, этот потерпевший, чего он хочет?». Мы посидели на палубе, обговорили детали, я спустился в бар, принес бутылку сухого, мы скрепили договор. И вот тут, дьявол нас раздери, проскочила искра. Я так ее захотел, что потемнело в глазах. Она посмотрела на меня, все поняла и сказала: попрощаться хочешь, да? Да! – у меня сел голос – да! а потом ни слова, клянусь, ни единого напоминания, чтоб я сдох! Я нашел какого–то администратора, заплатил, мне дали ключ от каюты, билет до Волхова, картонные талоны на обеды и завтраки. Мы вошли в каюту на второй палубе, торопливо разделись, и она так мне дала, что я весь разум потерял. Очнулись часа через полтора, она попила из умывальника и сказала: господи, есть хочу страшно, а на ужины тебе дали талоны? От ее голоса я опять завелся, до ресторана мы добрались нескоро. Вернулись в Москву, не звонили друг другу неделю, а потом опять стали встречаться почти каждый день. Генка осунулся, отключил телефон, не приехал на день рождения к Бравику. Я понимал, что она или отменила бракосочетание или отодвинула его на неопределенный срок. А у меня наступило странное время – упоительное и вороватое. Я чувствовал себя молодым негодяем без страха и совести. В июле она сказала: так, хватит. Словно хлопнула ладонью по столу. В сентябре они с Генкой поженились, я вел себя, как было обговорено на теплоходе. Но бывать у Генки я с тех пор не мог. Едва я входил в прихожую, как стены словно покрывались инеем. Она взяла манеру звать меня «Владимир». Я как–то сказал: Марин, я тебя умоляю, Тома Сойера звали «Томас», когда хотели высечь, зови меня, как все зовут – «Вова». Она коротко глянула, и я понял, что не будет мне в этом доме ни «Вовы», ни «как все». Я перестал у них бывать, и с Генкой видеться практически перестал. А еще через полгода Никон, когда мы остались вдвоем на кухне, проворчал: накосячил ты дружок, некрасиво это. Я спросил: откуда знаешь? От верблюда, буркнул Никон, мир не без добрых людей, стукнули Генке. Надо уметь вовремя останавливаться, сказал Никон, что там у вас с ней было до Генки – ваше дело, а вот потом надо было остановиться или еще как–нибудь по–людски. Дружба с Геной, естественно, закончилась, осталось вежливое знакомство, а мужикам с тех пор приходилось исхитряться: чтоб никак не совпадали они плюс я, и они плюс Гена. Ту фотку я не выбросил. Она через несколько лет выцвела, поблекла. Я ее оставил как напоминание: надо вовремя останавливаться. Тогда, на «Римском–Корсакове», мы уже собирались пойти на ужин, как из окна блеснула вспышка. В ресторане гулеванила компания, и один пьяненький обалдуй болтался по палубам и щелкал «Полароидом» всех подряд. Я быстро натянул штаны и футболку, выскочил на палубу и отнял у мудака снимок. Хотел дать мудаку в бубен, но он был такой бухой и благодушный, что я только отнял снимок. Не раз с тех пор я доставал из стола ту фотку и говорил себе: надо вовремя останавливаться…

Худой сохранил файл и отправил его Гене.

* * *

Гена вошел в мраморный вестибюль, поднялся на шестой этаж. Двери лифта раздвинулись, на площадке стоял Милютин. Они обнялись и пошли в Сережин кабинет, секретарь принесла коньяк, оливки и салями.

Сели, выпили по рюмке, поболтали о том и о сем. Гена прожевал кружок салями и сказал:

– Серега, тебе известен человек по фамилии Артемьев?

– Известен. – Милютин странно посмотрел на Гену. – Это мой бывший компаньон. А почему ты о нем спрашиваешь? Вы разве знакомы?

– Мы случайно нашли в Вовкином лэптопе множество старых фотографий и несколько меморий. Давние дневниковые записи, описания общих знакомых… Там есть упоминание об Артемьеве.

– Володя встречался с Димой Артемьевым один–единственный раз. Здесь, в этом кабинете.

– А почему «бывший компаньон»? Был конфликт?

– Много чего было. Партнеры не всегда ладят.

– Подробнее, если можно.

– Тут нет тайны. – Милютин плеснул коньяка в пузатый бокал. – Просто Димка аферюга. Первые годы нашей работы это было неплохо. А потом обстоятельства изменились.

Показывая, как именно изменились обстоятельства, Милютин обвел рукой стены кабинета. Там висели его дипломы, сертификаты и фотографии в рамках: Милютин рядом с главой Merck&Co, Милютин на Лондонской бирже, Милютин перерезает ленточку на открытии фармзавода в Подольске.

– К методичной работе он был неспособен, – сказал Милютин. – Но это полбеды.

– А что еще?

– Ему не хватало здравомыслия. – Милютин пригубил коньяк. – Он дружился с вельможной сволочью. Полагал, дурашка, что от этого будут преференции. Смешно. Это безмозглые кровососы. Знай заноси. И чем выше, тем смрад гуще.

У Милютина сделалось терпеливое лицо. Он с таким лицом в августе восемьдесят шестого, в стройотряде «Прогресс» под Кустанаем, поил до столбняка бухгалтера колхоза «Знамя Октября». «Прогрессу» исправно закрывали наряды, а на аккордную премию можно было купить Ту–154.

– Я продумывал мотивации, минимизировал расходы и совершенствовал логистику, – сказал Милютин. – А Димка всерьез полагал, что его умение рассказывать анекдоты и бить влет вальдшнепа застрахует компанию от произвола.

– А зачем Вовка с ним встречался?

– Не знаю. – Милютин покачал головой. – Не поверишь: до сих пор не знаю.

– Тогда опиши обстоятельства. Что было до, что после.

– Обстоятельства были такие. Однажды Димка заявил, что хочет продать мне свой пай. В то время он уже был у меня вот здесь. – Милютин сделал пальцы вилкой и ткнул под челюсть. – Я подумал: что ж, выход. Но на рынке было неустойчиво, крупно кредитоваться не хотелось. Вдруг сюда приехал Вова. Заперся с Димкой и проговорил с ним около часа. Когда Димка вышел из кабинета, на нем лица не было. Он был страшно напуган. Побледнел, губы дрожали.

– Он пугливый?

– Он малахольный. То в буддизм ударяется, то в даосизм… Я мельком видел, как Вова показал ему журнальную статью и какой–то документ. То ли свидетельство о рождении, то ли свидетельство о браке. Потом они посидели в кабинете минут десять, и Димка вышел белый как стена. Продавать свой пай он в одночасье передумал, а через неделю и вовсе отошел от дел. Сказал, что компания должна развиваться так, как я это представляю, и в стратегические вопросы больше не внедряется.

– И ничего не объяснил?

– Я не стал спрашивать. Не буди лихо, пока оно тихо. С того дня он стал паинькой, а через месяц купил дом в Нассау. В прошлом году мы с ним пили в Гамбурге, я спросил: что с тобой тогда стряслось? Он сказал: меня тогда Бог упас, ты рули делом, а я буду марлинов ловить.

Гена посмотрел на часы.

– Можно посмотреть почту? Я письма жду.

– Да, конечно. – Милютин придвинул к Гене свой ноутбук. – Пожалуйста.

Он вышел в приемную, а Гена открыл почтовый портал.

* * *

Через час Гена поднялся из «Кропоткинской» и пошел к памятнику любимому поэту. Над площадью плыли рваные облака, ветер доносил запах горячего шоколада от «Красного Октября». Переходя Пречистенку, Гена посмотрел на богатое изваяние и подумал: то он в бронзе, а то он в мраморе.

Мудак–скульптор изобразил поэта напыщенным провинциальным трагиком, и строчка про облака на постаменте была ни к селу ни к городу. Бравик сидел на скамье и читал «Известия».

– Привет, – сказал Гена.

Бравик сложил газету, встал, они пожали руки.

– Пройдемся, – сказал Бравик. – Погода замечательная.

Они перешли Пречистенку, поднялись к арке «Кропоткинской» и пошли по Гоголевскому.

– Я был у Кутузова, – сказал Бравик.

– Так и думал, что ты к нему поедешь.

– Он грамотный человек.

– Никто не спорит. Как он?

– Ушел с кафедры.

– А сейчас где?

– В семнадцатой наркологической.

– Заведует?

– Работает городским ординатором.

– Он датый был, когда вы разговаривали?

– Три года не прикасается. У него другая беда. Сына осудили за кражу, дали три года.

– Следовало ожидать. Вася квасил, а Костик рос, как трава в поле.

– Константин в колонии совершил убийство. Может получить от восьми до десяти.

– Твою мать… А что Света?

– Она давно живет в Бремене.

– По Костику, надо полагать, не скучает.

– Надо полагать.

– Парочка, блядь, – гадливо сказал Гена, – кулик да гагарочка.

– Вася продал дачу, нанял адвокатов.

– Раньше надо было думать, – зло сказал Гена. – Сделал ребенка и забил на него. Пусть имеет то, что имеет.

Бравик промолчал.

– Ну и что Васька про все это сказал? – спросил Гена.

* * *

Кутузов, позвякивая ложкой, размешал сахар в граненом стакане и закурил. Это была уже пятая по счету сигарета за полчаса. Кутузов выглядел удручающе: провалившиеся глаза, серая кожа, трясущиеся пальцы. Жидкие волосы собраны резинкой в сальный хвост, воротник халата с изнанки почернел. На исцарапанном холодильнике «Юрюзань» стоял телевизор «Электроника» с красным корпусом. Шли новости, а перед этим показывали автомобильную выставку. Телевизор работал громко, Бравику хотелось убавить звук, но было неловко хозяйничать в чужой ординаторской.

– А при каких обстоятельствах он мог получить душевную травму? – спросил Кутузов.

– Он чуть не погиб во время восхождения. Пережил ночевку на скальной стене, чудом не замерз.

Дикторша сказала: «Строительство газопровода Nord Stream будет возобновлено. Об этом на встрече с президентом Финляндии Матти Ванханенном заявил премьер–министр…».

– У него дети остались?

– Сын. Шесть лет.

– Вот гадство… – Кутузов глубоко затянулся. – Хороший он был мужик, ей–богу. Умный и без фанаберий.

Дикторша сказала: «Накануне Центробанк вновь повысил курс рубля и снизил ставку рефинансирования. Согласно официаль…»

– Послушай, – сказал Бравик, – я дам тебе телефон одного человека. Это чертовски грамотный юрист. Он мне обязан. Если Константину в принципе можно помочь, то этот человек сделает все возможное.

– Правда? – Кутузов жалко поглядел в глаза Бравику. – Любые деньги… Я дачу продал, деньги есть. Я нанял одного, но он вялый какой–то.

– Вот телефон. – Бравик положил на стол визитку Ковалева. – А я твой звонок предварю своим. Он тебе не откажет, обещаю.

– Спасибо. – Кутузов придавил окурок. – Теперь разберемся с твоей ситуацией. – Он закурил новую сигарету. – Если этот случай расценить как клинический, то первое, что мне приходит в голову: посттравматическое стрессовое расстройство.

Дикторша произнесла: «На пленарном заседании съезда Объединения правых партий выступил председатель Общественной палаты Михаил Борисович…»

– Я сделаю потише, ладно? – Бравик встал и прикрутил регулятор звука. – Невозможно разговаривать.

– А жена говорила, что он не ориентировался во времени?

– Спрашивал, какой нынче год, и вел себя так, словно не узнавал обстановку своей квартиры.

– Частичная антероградная амнезия. Это характерно для истерической фуги. Эпилептических припадков не было?

– Нет. Но он проводил многие часы в оцепенении, ни на что не реагировал.

– Наркотики принимал?

– Нет. Но мешал спиртное с транквилизаторами.

– А каков семейный анамнез? Родители живы?

– Отец умер в восемьдесят пятом, мать – шесть лет назад.

– Маниакально–депрессивный психоз или шизофрения у близких родственников?

– Про родственников не знаю, а родители были психически здоровы.

– Травмы головы?

– Нет.

– Алкоголизм?

– В обычных пределах.

– Что ж, если с налету, то мое мнение такое: посттравматический синдром, диссоциативное расстройство.

– Свойственны ли диссоциативным расстройствам вспышки ярости?

– А что было?

– Однажды он без всяких причин ударил своего друга.

– Немотивированная агрессия, гневливость. Типично.

– А могло диссоциативное расстройство повлечь за собой действия, э… творческого свойства?

– Конечно. И история искусства знает тому множество примеров. Тысячи шедевров созданы в маниакальной фазе МДП и в шизоаффективном состоянии. При диссоциативных реакциях такое тоже случается.

– Как часто?

– Достаточно часто. Для посттравматических стрессовых расстройств характерны навязчивые гнетущие воспоминания, тяжелые сновидения и яркие повторные переживания. Люди тонкой психологической организации склонны многократно воспроизводить пережитое посредством искусства.

Есть два типа творческой реакции на психологическую травму. Первый – многовариантное воспроизведение психотравмирующей ситуации. А второй тип – синдром перенесения негативного исхода. Вот тебе два примера. У меня неоднократно лежала больная, доцент Строгановки, известный иллюстратор. К ним с мужем на дачу поздней осенью, когда в поселке уже почти никто не жил, ворвались трое ублюдков. Мужа зверски избили и заперли в бане. Женщине сломали челюсть и несколько раз изнасиловали. К нам ее перевели из челюстно–лицевой хирургии, она была в остром состоянии, совершенно неконтактна. Я назначил бензодиазепиновые транквилизаторы, потом перевел ее на имипрамин и доксепин. Через неделю она стала рисовать – в тетради, в блокноте, где придется.

Кутузов погасил окурок в чашке Петри.

– Кое–что я приобщил к истории болезни, – сказал он, – а кое–что сохранил. Вот, взгляни.

Он встал, открыл створку шкафа, взял с полки разлохмаченную стопку листков и положил перед Бравиком. Тот взял один листок, потом другой, третий. Каждый листок был смят, а после разглажен. Графика была тонкой и фотографически скрупулезной. Бравик машинально насчитал восемь брутальных порнографических сцен с крупной, коротко стриженной женщиной бальзаковского возраста.

– Это первый тип реакции, – сказал Кутузов. – А вот второй тип. Человек попал в аварию недалеко от Выборга. С ним были два сына и жена. Машину подрезали на повороте, она слетела с шоссе и перевернулась. Это произошло в первом часу ночи. Один ребенок получил рваную рану лица, второй – переломы ребер. Мужчина отделался ушибами, но его зажало в кресле. Это случилось в феврале, шел густой снег, с шоссе машину было не разглядеть. Очнулся один из детей, начал плакать. Жена временами приходила в сознание и стонала. Мужчина, пытался освободиться, дошел до исступления, разбил лицо, сорвал голос. И только часа через три старший сын пришел в себя настолько, что смог протиснуть руку к отцу и вытащить из кармана его брюк телефон. На их счастье телефон был не поврежден, заряжен и находился в зоне доступа. Мужчина продиктовал сыну номер приятеля, мальчик рассказал ему, что произошло. Приятель позвонил в Выборгскую автоинспекцию, через полчаса людей спасли. В первый раз мужчину привезла ко мне в отделение жена. Он практически не спал, много пил, горстями принимал транквилизаторы. Эпизоды диссоциативного расстройства с ним впоследствии случались трижды или четырежды. Со временем они становились все менее и менее яркими, и вот уже два года мужчина у меня не появлялся. Но что примечательно. – Кутузов взял сигаретную пачку и поставил ее на попа. – До аварии он был сценаристом на телевидении. А в периоды посттравматического расстройства он стал писать прозу. – Кутузов перевернул пачку на ребро. – Написал множество новелл, стал известен, его переводят. Но вот новеллы его… Сказать, что они мрачны, это ничего не сказать. Его даже называли «русским Стивеном Кингом».

– Так ты про этого… «Элизиум», да?

– «Элизиум», «Зашторенные окна», «Поворот к сентябрю». В критических статьях всякий раз упоминают неизменно трагический финал и угнетающие обстоятельства действия. Но я–то еще знаю другое. Я видел его домашних и нескольких друзей. Он своих героев калечит, спаивает и хоронит. А они в ноль списаны с его близких.

* * *

Они дошли до конца бульвара, обогнули грустного Гоголя в кресле и двинулись назад, к «Кропоткинской».

– Надо позвонить Худому, – сказал Гена. – Он вот–вот взломает «слоб».

– «Он вот–вот взломает слоб»… – Бравик усмехнулся, как хрюкнул. – А ты только в прозе себя пробовал?

– Как смешно.

– Не отвлекай его, сам позвонит. Да, вот еще что. Я сказал Васе, что семейный анамнез у Вовки отсутствует. Но это, видимо, не так.

– Не так? А как?

– Вспомни текст, который был в одном файле с фотографией на одесской кухне. Вовка упоминает некое свойство, передававшееся в их семье по мужской линии. Мне кажется, что он имел в виду фамильную склонность к диссоциативным расстройствам.

– А может быть, он имел в виду склонность к крепкому спиртному и одиночным восхождениям? Это все догадки, толстый. Слушай, у меня этот «слоб» не идет из головы. Что это, а? «Своевременная лоботомия»? «Слабые обороты»?

– Слобоумие, – сказал Бравик. – Ты поверхностный человек. Надо отыскивать закономерности, а тебя занимают детали.

В одном из карманов Гениной куртки приглушенно зазвонил телефон, и Гена стал лихорадочно его отыскивать.

– Да! – сказал он, вытащив телефон. – Слушаю!

– Привет, Генка, – сказал Худой. – Как дела?

– Ну? Открыл?

– Открыл, открыл. Не надо так нервничать.

– Что такое «слоб»?

– «Сашка Лобода».

– Что в файле?

– Ничего хорошего, как обычно. Справка об инвалидности.

– Чем он болел?

– Перелом височной кости. Еще там есть текст.

– Не говори сейчас. Молчи. Я предпочитаю изучать эти духоподъемные тексты коллективно.

– Я тебя хорошо понимаю. Мне тоже не нравятся Вовины тексты. Но еще меньше мне нравятся его фотографии.

– Давай встретимся у Вовки. Мы с Бравиком сейчас на «Кропоткинской». Когда ты сможешь подъехать?

– У Вовки… Ну–ну. Ладно, давай у Вовки. Через час, да? Я позвоню Никону, скажу, чтоб через час подъезжал.

– Пока.

– Погоди, – сказал Худой. – Сегодня урожайный день. Кроме файла «слоб», открылись файлы «эхо» и «лав». На три файла был один пароль.

– «Лав» это про Ольгу?

– «Лав» означает «лавина». В файле газетная статья с фотографией. Восьмого февраля две тысячи седьмого года на северном склоне Чегета сошла лавина. Под ней погибли три человека. Один из них – Паша Шевелев.

* * *

Никон ехал по набережной, в левом окне проплыли Софийская набережная и старое задание английского посольства в лесах и зеленой сетке. Зазвонил телефон.

– Да, Ген, – сказал Никон, – я уже подъезжаю. Вы где?

– Во дворе, перед домом, – сказал Гена. – Ждем тебя.

Они с Бравиком сидели на скамейке возле дома Гариваса. Из–за угла вышел Худой.

– Я скоро буду, – сказал Никон.

Навстречу стояла плотная пробка, а он свободно ехал под восемьдесят.

Над машиной пролетела темная громада Каменного моста, Никон прибавил скорости, и по другую сторону Москвы–реки понеслись назад Театр Эстрады с баннером «Девятый сезон – Норд–Ост!», фабрика «Красный Октябрь» и ЦДХ. Через четверть часа он оставил машину на Усачевке и подошел к дому. Бравик, Худой и Гена ждали у подъезда. Они поднялись на этаж, Бравик открыл дверь, друзья вошли.

– Чай заварю, – сказал Гена и ушел на кухню.

– Мне – кофе, – сказал ему вслед Худой.

Никон сел в кресло и положил ногу. Худой провел рукой по корешкам виниловых пластинок. Здесь не было ни одного репринта – только «Polydor», «Parlophon» и «HMV». Гаривас собирал пластинки битлов с первого курса, самой драгоценной была «Help!» с автографом Харрисона. Поверх пластинок лежала истрепанная книжка, «Очерки гнойной хирургии» Войно–Ясенецкого.

Бравик сел за стол, протер платком очки.

– Открывай, Вадик, – сказал он. – Начнем.

Худой поставил на стол лэптоп, включил. Никон грузно заворочался в кресле, достал из кармана брюк сигареты. С кухни, где хозяйничал Гена, слышались позвякивание чашек, хлопнула створка шкафа, зашумел закипающий чайник.

– Странно, да? – Бравик оглядел комнату. – Он сюда уже не войдет.

– Я тысячу раз приезжал сюда без него. – Худой сел на диван. – Ночевал тут без него. А сейчас – как в музее.

– Начнем с лавины, – сказал Бравик.

Худой подвигал пальцем по сенсорной панели, открыл первый файл.

Вошел Гена, присел на край стола.

– Это скан газетной страницы, – сказал Худой.

Гена наклонился к монитору.

– Твою мать… – прошептал он. – Да, это Паша.

– Куртка его. – Худой кивнул. – Оранжевая, «BASK».

– А кто эти двое? – спросил Никон.

– У Фридмана был такой шлем, – сказал Худой. – Это Костя Фридман.

– Читай вслух, – сказал Никон.

– «Восьмого февраля на северном склоне Чегета произошла трагедия. На участок, именуемый на местном жаргоне «Погремушкой», сошла лавина. Ничто не предвещало беды, наиболее лавиноопасное время в этих местах – март. Но сказался многоснежный январь: на вышележащем участке склона скопилась огромная снежная масса. Декабрь в Баксанском ущелье выдался очень холодным, и по этой причине, как считают специалисты местной спасательной службы, многотонная масса снега, выпавшего в январе, не схватилась с промерзшим склоном. После оттепели в первых числах февраля и последующего восьмидневного снегопада груз снега, скопившегося выше «Погремушки», стал критическим. Лавина сошла в четырнадцать часов двадцать две минуты. По предварительным данным под ней погибли три человека. Все они были профессиональными фрирайдерами, а двое из них работали на Чегете гидами. К поисково–спасательным работам были привлечены все сотрудники Эльбрусской ТПСС и силы Южного регионального центра МЧС. Как сообщил начальник службы чрезвычайных ситуаций Баксанского района Кантемир Давыдов, в спасательных работах были задействованы 150 сотрудников, 22 единицы техники и 8 поисковых собак. Поиск велся на площади в 3 гектара. Тела были найдены девятого февраля на глубине около трех метров. Погибшие были экипированы лавинными датчиками, поэтому тела нашли сравнительно скоро, несмотря на то, что спрессованный снег плотностью напоминал бетон. Погибшие были хорошо известны в местном горнолыжном сообществе. Как рассказал нашему корреспонденту директор агентства «White Guide», погибшие прекрасно знали особенности чегетских трасс и обладали самой высокой горнолыжной квалификацией. Есть предположение, что фрирайдеры, спускаясь плотной группой, «подрезали» лавину. Кантемир Давыдов уже не в первый раз призвал фрирайдеров к осторожности».

Между глыб спрессованного снега, нарубленного лопатами, стояли спасатели, один держал в руках лавинный щуп. На двоих были только футболки, ярко светило солнце, человек в грязной голубой пуховке и темных очках что–то говорил в рацию. В правом нижнем углу снимка различались на снегу три тела. Труп в ярко–оранжевой куртке лежал на боку, колени были согнуты, одеревенелые руки вытянуты вперед, широко раскрытый рот забит снегом. Труп в коричневом шлеме и зеленой куртке лежал на спине, левая голень была неестественно вывернута под острым углом, словно у сломанной куклы. Третий труп застыл в эмбриональной позе, руки обхватили колени.

Гена спросил:

– А как дела у Фридмана?

– Нормально, – сказал Худой. – Женился недавно.

– А Дудкин?

– Я с ним плохо знаком. Виделись пару раз у Шевелева.

– Когда, ты говоришь, это якобы произошло? – спросил Бравик.

– Якобы восьмого февраля две тысячи седьмого года.

– Шевелев говорил, что они праздновали его день рождения на следующий день после того, как Вовка его ударил, и что ему в тот день исполнилось сорок пять, – сказал Бравик. – Когда у Шевелева день рождения?

– Девятого февраля, – сказал Гена.

– Какого он года?

– Шестьдесят второго.

– Значит, сорокапятилетие он отмечал в две тысячи седьмом. Девятого февраля. То есть Вовка ударил Шевелева накануне, в тот день, когда якобы сошла лавина. Но в тот день они по «Погремушке» не спускались. Шевелев сказал мне, что после безобразной сцены, которую устроил Вовка, они спустились вдоль подъемника.

– И что? – сказал Никон. – Мы и так знаем, что они не спускались по «Погремушке».

– Вот в этом–то и закономерность, – сказал Бравик. – Всякий раз одно и то же. Вовка брал какое–то событие – из своей ли биографии или чужой – и выдумывал для этого события трагическую альтернативу. Это называется «перенесение негативного исхода». Если б они тогда спускались по «Погремушке», то могли попасть под лавину. Если бы Вовкиного деда не оттащили от пилорамы, то он мог остаться без руки. Если бы папа в сорок девятом не выполнил производственное задание, то директор завода мог не дать ему рекомендацию в аспирантуру.

Бравик встал, подошел к стеллажу, переставил с одной полки на другую лазуритовую статуэтку Анубиса, потом откинул справа налево крайнюю пластинку – словно переложил лист альбома.

– Попей чаю, – сказал Гена. – Не мельтеши.

Бравик пролистнул «Revolver» и «Abbey Road» и сказал, не оборачиваясь:

– Еще неизвестно, в каком он был состоянии во время аварии.

– Да нет тут никакой связи, – сказал Гена. – Чего ты казнишься?

Бравик пролистнул «Let It Be».

– Ну рассказал бы он тебе про Караташ – и что? И та дура бы на встречную не выехала, да?

Бравик пролистнул «Together Again In London. April, 1972», «Get Lost Yoko» и «Live at Jerusalem», вернулся к столу и сказал:

– Теперь файл «слоб».

– Там скан и текст, – сказал Худой.

– Давай скан, – сказал Никон.

Худой открыл. Это была справка ВТЭК. Александру Анатольевичу Лободе, 1966 года рождения, определялась первая группа инвалидности с ежегодным переосвидетельствованием.

– Теперь текст, – сказал Бравик.

Худой прочел:

– «…когда мы с Никоном забирали Лободу из Склифа. Наш жизнерадостный барбос Сашка не мог ходить. У него тряслась голова, он поседел, ослеп на левый глаз и оглох на левое ухо. Но самым ужасным было то, как беспомощно он глядел на нас зрячим глазом, как пытался перелезть в машину из инвалидного кресла, и как, кхекая, заплакал его отец, когда мы внесли Сашку в квартиру. Ходить он научился только через два месяца. По поводу отслоения сетчатки его прооперировали в институте Гельмгольца – без эффекта. Левым глазом он больше не видел. Глухота тоже осталась – перелом пирамиды височной кости вызвал необратимое повреждение слухового нерва. Он стал гневлив, слезлив, кричал на родителей, грубил нам. Три раза у меня ни черта не получалось. В конце концов я решил, что хватит цацкаться…»

– Давай третий файл, – сказал Гена.

– Раровский файл «eho» содержит аудиофайл «v mashine». – Худой подвел курсор к значку mp3–файла. – Такое впечатление, что это запись радиопередачи.

Он кликнул ярлык, открылось окно «Windows Media», и сказал:

– Длительность – семь минут двадцать шесть секунд.

– А почему «в машине»? – сказал Никон.

– Неважно, – сказал Гена. – Предположим, он сочинил это как радиопередачу, которую услышал, едучи в машине.

* * *

Гаривас свернул с Каширки на проспект Андропова, посмотрел на наручные часы и закурил. В машине играла «Your Mother Should Know». Вокруг «восьмерки» Гариваса ползли старые «фольксвагены», «копейки», «шестерки», «форды–сьерра». За окном проплыл щит, рабочие клеили на него рекламу «Сотовый телефон «Моторола» всего за сорок шесть долларов!» поверх ободранной надписи «…суй, не то…». Гаривас стряхнул пепел в приоткрытое окно, еще раз посмотрел на часы, прижал кнопку «eject», выскочила кассета, и зазвучало радио.

«…сегодня на «Эхе». Напоминаем, что в студии у нас доктор медицинских наук, директор ВНЦХ, Валерий Иванович Широков, и мы говорим о невеселых реалиях современной отечественной медицины. Валерий Иванович, вы знаете, как в Первой Градской больнице был искалечен известный артист. Человеку необоснованно вырезали почку…

– Вырезают по дереву, а почку удаляют. Такая операция называется «нефрэктомия».

– Так или иначе, человека искалечили. Совершенно ненужную операцию сделал вроде бы опытный врач, заведующий отделением…

– Прошу вас, остановитесь. Не надо тиражировать сплетни, да еще в эфире такой почтенной радиостанции. Ситуация, о которой вы говорите, мне известна, и с тем врачом я знаком лично. Это прекрасный хирург и крайне добросовестный человек.

– Тогда прошу вас прокомментировать эту ситуацию. Кстати, вы уверены, что вами не руководит корпоративная солидарность?

– Здравый смысл мною руководит. Больной поступил в стационар в экстренном порядке, у него была блокирована левая почка. Завотделением сделал операцию, которая называется «нефролитотомия», удалил из почечной лоханки три камня, столкнулся при этом со значительными техническими трудностями. Через сутки началось кровотечение из почки в мочевой пузырь, развилось осложнение, которое называется «тампонада». Заведующий пошел на повторную операцию и принял единственно правильное решение: удалил кровоточащую почку. А дальше началась фантасмагория. Жена больного написала бредовое заявление в прокуратуру. Подключился также тесть больного, персона из высоких начальственных сфер…

– На минуточку, вице–премьер.

– Ах, вот даже как…

– То есть, по вашему мнению, ни о какой преступной халатности речь не шла?

– О чем вы? Доктор поступил абсолютно верно. После проведенных нефролитотомии и нефростомии развились кровотечение и тампонада мочевого пузыря. Гемостатическая терапия эффекта не имела. При ревизии оперированной почки было установлено, что остановить кровотечение не представляется возможным. Почку удалили, больной остался жив. Все. Больше не о чем говорить.

– Тогда почему человека вышвырнули из профессии?

– Руководство Первой Градской повело себя постыдно. Угодливо и панически. После того как жена больного написала глупейшее заявление в прокуратуру, подключился вельможный тесть. Объективного рассмотрения клинической ситуации не было, приняли во внимание только экспертное мнение.

– И чье же?

– Собственно, это было не экспертное заключение, а форменный донос. Один из докторов фактически оболгал своего заведующего. В докладной на имя главврача он утверждал, что надобности в нефрэктомии не было. Подлое и безграмотное утверждение. Кстати, после того как заведующего уволили по статье, этот доктор был назначен на его место. От последнего обстоятельства смердит за версту.

– Этакое больничное византийство…

– Мерзость это, а не византийство. Опытнейший доктор, хирург высшей категории, достойный человек был уволен в угоду вздорной даме и ее начальственному батюшке. А прокуратура Октябрьского района Москвы тоже взяла под козырек: заведено дело, доктору грозит уголовная статья. Человеку ломают судьбу. Гнусность… И это, увы, не частный случай. Это системное нравственное нездоровье, поразившее здравоохранение и всю нашу жизнь…»

Гаривас вставил в магнитолу кассету, заиграла «Yesterday».

* * *

– Козлы, – буркнул Никон. – Мерзавцы. И Миша, и «главный».

– Чего ты яришься–то, елки–палки? – сказал Худой. – Не было этого. Никто тебя не увольнял.

– Ну ладно, – сказал Бравик. – Подытожим.

– Валяй. – Гена обернулся к Никону. – Он к Васе Кутузову вчера ездил.

– Ну? – Никон поднял голову. – Да, это правильно. Через призму, так сказать, психиатрической диагностики…

– Что за Кутузов? – спросил Никона Худой.

– Однокурсник, – сказал Бравик. – Чертовски грамотный психиатр.

– Психиатрия, конечно, дисциплина мутная, эмпирическая, – сказал Никон. – Но Вася был хорош. Если б он так не квасил, то давно бы докторскую защитил.

– Он в завязке, – сказал Гена. – Уже три года.

– И слава богу, – сказал Никон. – Ну и что он про все это думает?

– Он считает, что после случая на Караташе у Вовки развилось посттравматическое диссоциативное расстройство, – сказал Бравик. – Отсюда – спиртное с транквилизаторами, антероградная амнезия и немотивированная агрессия. Вася считает, что файлы в Вовкином компе есть следствие синдрома перенесения негативного исхода.

– Подзабыл я эту хиромантию, – сказал Никон. – Какого, говоришь, синдрома?

– Синдром перенесения негативного исхода. У людей сложной психологической организации диссоциативное посттравматическое расстройство иногда приобретает причудливую форму. Перенесенный стресс изливается в патологическое творчество. Такие люди изобретают самые трагические варианты судеб своих близких.

– М–м–да… – Гена потер подбородок. – Тривиальное объяснение. Скучное.

– А тебе надо мистики, да? – сказал Бравик. – Литературщины всякой?

– Да черт его знает, чего мне надо… – Гена посмотрел на свои ладони в расчесах. – У меня, блин, экзема уже который день.

Тут зазвонил его телефон.

– Слушаю, – сказал Гена.

– Гена, здравствуй, – сказал Соловьев. – Я тут вспомнил кое–что. Ты спрашивал, не выполнял ли кто–нибудь из наших для Володи работу по редактированию джипеговских файлов.

– Минуту, – сказал Гена и включил спикерфон.

– У нас есть такой Слава Бордунов. Изумительно работает с «три–дэ–максом». Я вспомнил: пару раз они с Володей мастерили какие–то картинки. Сидели долго, Володя в половине двенадцатого заказал пиццу – Рита чек увидела, сказала: сплошной холестерин, шеф себя не жалеет…

– Спасибо, Владик, – сказал Гена устало. – Большое тебе спасибо.

Он положил телефон в карман.

– Вот и всё, – сказал Худой. – Как будто пазл сложили. – Он выключил лэптоп. – Петя, племянник, любит пазлы складывать, я их штук двести за последний год с ним сложил.

Бравик встал у стеллажа и взял с полки номер «Rolling Stone». На обложке стояли в ряд битлы, Эпстайн, еще кто–то. Номер был за апрель семьдесят четвертого, потрепанный, в тысяче рук побывавший.

– Лободе будем звонить? – спросил Никон.

– Звонить? – Бравик поднял глаза от обложки. – А, Лободе… – Он положил журнал на полку. – Да, надо позвонить. Всякое дело надо доводить до конца.

– «И скорее повинуясь привычке доводить всякое дело до конца, нежели подозревая Штирлица, Мюллер вызвал Шольца и велел снять со стакана отпечатки пальцев», – сказал Гена.

Бравик набрал номер и сказал:

– Сань, здравствуй. Это Браверманн тебя беспокоит. Я тебе сейчас задам один вопрос. Ты не удивляйся, просто ответь. Скажи, пожалуйста: перенес ли ты два года назад черепно–мозговую травму?

– Перенес, Б–б–бравик, перенес, – ответил Лобода. – Еще как п–п–перенес. Ты залез в Вовин к–к–комп, да?

– Погоди… – У Бравика сел голос. – То есть…

Гена резко обернулся на тон Бравика, Худой поднял голову, а Никон нахмурился.

– Ты помнишь, что получил травму? – глупо спросил Бравик. – Ты это действительно помнишь?

– П–п–помню, помню. Все ждал, к–к–когда ты позвонишь. Давай завтра п–п–повидаемся. И Никона с Генкой п–п–позови.

– Они рядом. И Худой тоже.

– Я так и д–д–думал.

– Ты можешь завтра приехать на Усачевку? – Бравик посмотрел на Гену и прошептал: – Когда?

– Вечером, – быстро сказал Гена. – Пусть приезжает в шесть.

– Как штык чтоб был, – тяжело сказал Никон, – минута в минуту.

– Часам к шести, – сказал Бравик.

– Д–д–договорились, – сказал Лобода. – Д–д–до завтра.

И отключился.

– Он все помнит, – ошеломленно сказал Бравик. – Он знает про файлы. Он ждал моего звонка.