День седьмой

Они съехались к Гене в семь вечера. В тот день Худой смог открыть файлы «milyutin.rar» и «piv.rar».

– Это статья из газеты «Ведомости», – сказал Худой, когда лэптоп загрузился. – Якобы за ноябрь две тысячи восьмого.

Он прочел:

– «Напомним, что Милютин с компаньоном основали аптечную сеть «Здоровье» в 1993 году. Это был первый в России сетевой лекарственный ретейлер. Уже в конце девяностых сотни аптек «Здоровье» работали во многих городах России. В 2004 году партнеры вывели акции «Здоровья» на биржу. Контролирующим акционером сети (74,8 %) оставалось ЗАО «Здоровье–инвестхолдинг», которое принадлежало партнерам на паритетных началах. Год назад господин Милютин выкупил у компаньона его долю за $120 млн. Наш источник уточнил, что пакет акций приобретался в режиме переговорных сделок с некоторым дисконтом. С 17 марта по 22 октября 2008 года курс акций «Здоровья» колебался. 23 октября началось падение. На прошлой неделе Милютин получил margin call от Deutsche Bank по кредиту, который бизнесмен брал год назад, чтобы выкупить долю партнера. Наш источник также сообщил, что Deutsche Bank уже ведет переговоры о продаже десятипроцентного пакета. По непроверенным данным, пакет намерен приобрести бывший компаньон Милютина».

– Лихо, – сказал Бравик и посмотрел на Гену. – То есть Милютин разорен?

– Ты помнишь, как к Драйзеру пришла идея «Американской трагедии»?

– Газетная статья, кажется.

– Крохотная заметка в разделе судебной хроники. Он прочел судебную заметку и написал великий роман. А вот этот файл можно развить в такой роман, что и Драйзер отдыхает, и Голсуорси. Это я вам говорю как человек, имеющий отношение к литературе. На этот раз Вовка смастерил не фотографию, а завязку подлинной драмы. Сейчас я переведу эту статью на язык доступных вам образов. Итак. Милютин и компаньон владели бизнесом на паритетных началах…

– Стоп, – перебил Никон. – У Сереги нет компаньона, насколько мне известно.

– А у меня нет рака, – сказал Худой и шмыгнул носом. – Насколько мне известно.

– Мы говорим не о реальном положении вещей, а о том, которое описано в этой статье. Итак. Каждому компаньону принадлежало по тридцать семь процентов. Какое–то количество акций крутилось на бирже, и какое–то было у миноритарных акционеров. По некой причине Серегин компаньон решает отойти от дел. Серега выкупает его долю. Для этого он берет кредит в Дойче Банке под залог контрольного пакета…

– Стоп, – сказал Никон. – Почему для покупки половины дела ему пришлось заложить весь контрольный пакет?

– Потому что при кредитовании акции оцениваются банком не по реальной стоимости, а гораздо дешевле. Дойче Банк в данном случае оценил контрольный пакет в пятьдесят процентов. Итак. Серега отдает в залог семьдесят четыре процента акций «Здоровья» и выкупает у партнера половину дела за сто двадцать миллионов. Но через десять месяцев фондовый рынок обваливается. Акции «Здоровья» стремительно дешевеют, и банк требует погашения кредита. Взять такую сумму Сереге негде, акции отходят банку, и Серега остается ни с чем. А бывший компаньон остается со ста двадцатью миллионами. Когда стоимость акций падает в цене в два с половиной раза, бывший компаньон приобретает десятипроцентный пакет и возвращается в дело. Учитывая продолжающееся снижение котировок, можно предположить, что он захочет выкупить у банка весь контрольный пакет. При том, что в тот момент он может выкупить его по цене в два–три раза меньшей, чем та, за которую он продал Сереге свою долю. Финал: у компаньона опять контрольный пакет – но уже не на двоих с Милютиным, а в единоличном владении. И еще у него около семидесяти пяти миллионов. А у Милютина – ничего. Ноль.

Гена замолчал и сложил руки на груди. Потом сказал:

– Это крах. Пятнадцать лет жизни, огромный труд – все в пыль. У Сереги не осталось ничего.

– Ладно тебе, – пробасил Никон, – не увлекайся. Это всего лишь буквы на мониторе.

– Есть еще две картинки, – сказал Худой. – Документ и статья из журнала. Вернее, фрагмент статьи.

Он открыл первую картинку и прочел:

– «Свидетельство о смерти».

– Чудненький у Вовы архивчик, – пробормотал Гена.

Худой стал читать дальше:

– «Гражданин Артемьев Дмитрий Ильич умер 8 октября 2009 года в возрасте 44 лет, о чем в книге регистрации актов о смерти 2009 года октября месяца 08 числа произведена запись за номером 1456. Причина смерти: туберкулез легких. Место смерти: ИУ–341. Место регистрации: Калининский отдел ЗАГС г. Сыктывкар. Дата выдачи: 08 октября 2009 года». – Худой поднял голову и сказал: – Далее подпись заведующего отделом ЗАГС, номер свидетельства, гербовая печать. Вам что–нибудь говорит фамилия Артемьев?

– Мне – нет, – сказал Гена. – Бравик?

– Я не знаю такого человека, – сказал Бравик.

– Может, Милютин знает? – сказал Никон.

– Спросим. – Гена кивнул. – Обязательно спросим. Худой, открой статью.

Худой открыл отсканированную журнальную страницу.

– Это «Монитор», – сказал Гена, – раздел судебной хроники.

– Почему так думаешь? – спросил Никон.

– Фемида. – Гена показал на значок в левом верхнем углу страницы. – У «Монитора» раздел судебной хроники всегда с этим значком, уже много лет. Но это окончание статьи. Начало – на предыдущей странице.

– В «раровском» файле «милютин» были только эти три файла, – сказал Худой. – Статья из газеты, свидетельство о смерти и эта страница.

Гена стал читать:

– «…присутствовать при том, как в Хамовническом суде завершилось рассмотрение уголовного дела Дмитрия Артемьева. Этот процесс, а вернее торопливая расправа, наглядно продемонстрировал, что для отъема собственности больше не требуется даже видимости законности. Такое, милые, у нас тысячелетье на дворе. Следствие в свое время отказалось приобщить к обвинительному заключению список свидетелей защиты, и суд под председательством г–жи Рагимовой сделал то же самое. Кого конкретно не хотело видеть на суде обвинение, адвокаты перечислили пофамильно: Кудрин, Греф, Собянин, Жуков, Христенко. Всего в списке свыше сорока человек, и все знают обстоятельства дела. Например, министр здравоохранения неоднократно встречался с обвиняемым, чтобы обсудить вопросы импорта противодиабетических препаратов. Перед этими встречами ему предоставлялись материалы, они изучались. То есть министр был в курсе деятельности компании Артемьева. Значит, он должен и может быть свидетелем? Оказывается, нет. Почему? Ответ обвинения: «Поскольку ему не могут быть известны обстоятельства дела». Артемьева приговорили к пятнадцати годам заключения за контрабанду противодиабетических препаратов. Наш журнал может только пообещать читателям, что пристально отследит, в чьи руки в итоге попадет компания, которой владел Артемьев».

– М–да… – Бравик почесал нос. – Хорошо, открывай второй файл.

– Вот, – сказал Худой, открыв «раровский» файл «piv».

Бравик наклонился к монитору, прищурившись, прочел текст, выпрямился и стал протирать очки.

– Ну, в общем, я ждал чего–то подобного, – тихо сказал он. – Было бы странно, если б в файлах не нашлось места для меня.

– Что ж, – сказал Гена, – ваше слово, товарищ маузер.

– Это эпикриз дяди Игоря, – сказал Бравик. – Но не настоящий, а опять вариация на тему. А «piv» значит «Пустовалов Игорь Викторович». Дядя Игорь.

– Твой родственник? – спросил Худой.

– Мой сосед по даче, – сказал Гена.

– Расскажи им про дядю Игоря, – сказал Бравик.

– Он друг нашей семьи, – сказал Гена. – Высокий, сутулый, на Олега Ефремова похож. Эрудит, книгочей, отлично владеет переплетным делом. Когда я был ребенком, он приохотил меня к чтению – деликатно, исподволь… Сначала Джек Лондон, Карл Май. Потом «Пушки острова Наварон», «Господин Никто», Станюкович, Марк Твен. Еще через пару лет – Мериме, Гоголь… К окончанию школы я читал Голсуорси. Я приходил к дяде Игорю в Неопалимовский два раза в неделю. Тетя Вика поила меня чаем, мы ели пирог с малиной, потом я шел к стеллажу и выбирал книги. И так со второго класса по десятый.

– Это он из тебя писателя сделал? – спросил Худой.

– Нет, не так… – Гена потер лоб. – Тут другое. В двадцать лет я с наслаждением читал Трифонова и Казакова. В двадцать сопливых лет. И Толстого я тогда уже читал, и Диккенса.

– Я от Диккенса засыпаю, – признался Худой.

– Когда у меня вышел «Пешеход под дождем», то первый экземпляр я надписал дяде Игорю, и горд был до чертиков. Три года назад он заболел, мне ничего не сказал, но мама каким–то образом узнала. Я сразу позвонил Бравику.

– Я что–то припоминаю, – сказал Никон.

– Опухоль мочевого пузыря с прорастанием в прямую кишку, – сказал Бравик. – Я положил Игоря Викторовича к себе и через неделю прооперировал.

– Он сильно кровил, – сказал Никон. – Да, точно, ты рассказывал.

– «Кровил»… – Бравик горько усмехнулся. – Это, знаешь ли, не просто «кровил». Такое кровотечение я видел раз пять, может быть, за всю жизнь. Там отовсюду текло, это был кошмар. Читай эпикриз, Ген. Начинай прямо с протокола операции.

Гена придвинул лэптоп и стал читать:

– «При мобилизации опухолевого конгломерата по задней поверхности прямой кишки развилось профузное кровотечение из сосудов крестцового сплетения. Попытки остановить кровотечение лигированием, коагуляцией и прошиванием были безуспешны. Кровопотеря приняла характер критической. Проводилась интраоперационная гемотрансфузия, трансфузия плазмы. Развились неконтролируемые нарушения гемодинамики, артериальная гипотензия, резистентная к адреналину и интенсивной трансфузии кровезаменителей, плазмы и эр–массы. Развился геморрагический шок, наступила асистолия. Реанимационные мероприятия эффекта не дали. Констатирована смерть».

Гена откинулся на спинку стула, закурил и спросил Бравика:

– Ну а на самом деле как было?

– Приблизительно так же. Но я успел снять его со стола. Вовремя остановился.

– Что значит «остановился»? Тебе там, насколько я понимаю, приходилось не «останавливаться», а «поторапливаться». Или нет?

Бравик не ответил. Он уставил глаза на пепельницу и тихо сопел.

– Что ты хотел сделать? – спросил Никон.

– Наддиафрагмальную эвисцерацию таза с формированием мочевого резервуара.

– У человека была опухоль мочевого пузыря с прорастанием в прямую кишку, – объяснил Никон Худому. – Толстый планировал удалить опухоль, сделать резекцию прямой кишки, удалить мочевой пузырь и предстательную железу, а затем выкроить из тонкой кишки мочевой резервуар.

– Коротко и просто, – сказал Худой и завел глаза.

– Когда я мобилизовал опухоль, то закровило так, что… – Бравик поджал губы. – Текло рекой. Остановить было невозможно, текло отовсюду. Я что–то хватал зажимами, жег, прошивал – бесполезно. Раз за разом поднимался уровень… – Он показал горизонтально поставленными ладонями, как толчками поднимался уровень крови в операционной ране. – Только уберем отсосом, попытаемся что–то увидеть, взять на зажимы – опять поднимается уровень…

* * *

В операционной громко хрюкал кровоотсос. Анестезиолог отвел взгляд от монитора с гемодинамическими показателями и укоризненно посмотрел на Бравика. Бригада работала пятый час, последние двадцать минут больной интенсивно кровил, давление было ниже нижнего. Ассистенты сушили салфетками и тупферами, Бравик коагулировал, зажимал москитами, шил – все без толку. Колпак Бравика промок на лбу, подмышки и спина тоже промокли.

Анестезиолог присел на корточки, посмотрел на уровень в емкости кровоотсоса и с нажимом сказал:

– Господа, наши возможности не беспредельны.

* * *

Бравик взял сигарету, но закуривать не стал. Понюхал сигарету и положил ее на стол.

– Надо было заканчивать, – сказал он. – Кровопотеря была критической, надо было любым способом останавливать кровотечение и уходить.

* * *

– Григорий Израилевич, заканчивайте! – потребовал анестезиолог. – Мы ищем его давление по полу!

– Я понимаю… – процедил Бравик. – Тань, еще москит.

Он схватил сосуд, потом прижег в двух местах, но рану заливало в секунду.

– Это уже шок, – сказал анестезиолог. – Что хотите делайте, только заканчивайте.

Бравик выпрямился, несколько секунд неподвижно постоял, маска западала и вздувалась в такт дыханию.

– Тань, дай простыню, – сказал он.

Сестра подала сложенную стерильную простыню, Бравик поместил ее в рану и прижал.

– Все, – сказал он. – Выводим анус и мочеточники.

* * *

– Я взял простыню и запихал в рану. Просто зажал там все вслепую. Сделал сигмостому, вывел мочеточники и ушился.

* * *

Бравик сидел в своем кабинете и печатал протокол.

«…АД снизилось до 70/35 мм Hg, были подключены вазопрессоры – без эффекта. Развился геморрагический шок. Принято решение о тугом тампонировании операционной раны простыней на 48–72 часа. Тампонированием кровотечение остановлено. Операция завершена формированием сигмостомы и уретерокутанеостом…»

* * *

– А дальше? – сказал Никон.

– Ему застабилизировали гемодинамику, через двое суток я раскрыл рану и убрал простыню. Через три недели я его выписал, а через два месяца сделал операцию Брикера. Игорь Викторович живет с уроилеостомой и, даст бог, проживет долго.

– Ну что ж, – сказал Никон, – честь тебе и хвала.

– Не мне – ему.

Бравик глазами показал на лэптоп.

* * *

Бравик сидел в кабинете и ел йогурт мельхиоровой ложечкой. В дверь постучали.

– Да! – сказал Бравик. – Войдите!

Приоткрылась дверь, и Гаривас просунул голову в проем.

– Опа! – сказал он, широко улыбаясь.

– О, – удивленно сказал Бравик. – Привет… Ты чего вдруг?

– Привет. – Гаривас вошел. – Ехал мимо. Сначала хотел поехать по Профсоюзной, а потом подумал: может, чайку попьем. Или ты занят?

– Ты извини, ради бога, – сказал Бравик. – У меня есть только десять минут. Садись, кури. Я заварю чай.

Он встал и включил чайник. Гаривас сел в кресло, закурил и сказал:

– Генка говорил, что ты Игоря Викторовича сегодня оперируешь.

– Да, – сказал Бравик. – Там… нехорошие дела. Конечно, лучше бы было, если б я раньше обо всем узнал. Знаешь, да – что за ситуация?

– Да, Генка сказал. – Гаривас затянулся и стряхнул пепел в горшок с кактусом. – Паршивые дела.

– Его уже подали, – сказал Бравик, – сейчас иду мыться.

– Все, все… – Гаривас покивал. – Докурю и ухожу. Извини, я не вовремя. Ты выключи чайник. Я докурю, и все.

– Да ты сиди, – виновато сказал Бравик. – Чаю попей. Я пойду, а ты сиди.

– Нет–нет, я поеду, мне надо в ГАИ.

– Зачем тебе в ГАИ?

– Владик вчера побил машину. Нашу, редакционную машину. Ехал по Щелковскому шоссе, а тут пацан на велосипеде. Владик мотнулся вправо, слетел с шоссе и перевернулся.

– Да ты что?! Как он?

– Все в порядке, даже не ушибся. Он был пристегнут, сработали подушки. А пацан смылся, гаденыш.

– Ты уж не карай Владика за порчу редакционного имущества, – облегченно вздохнув, сказал Бравик.

– Да какое там «карай». Я его уже сто раз обнял и похвалил. Что машина? Машина – железка. Можно починить или купить другую. Слава богу, что пацан цел. Владик молодец, что среагировал. Представь: если б сбил ребенка… В таких ситуациях надо хоть в столб, хоть с моста. Надо принять плохое, чтобы избежать ужасного.

– Владик действительно в порядке?

– Он всегда пристегивается, и подушки сработали. А главное, сработала голова. Хорошо, что у Владика есть этот рефлекс: принять плохое, чтобы избежать ужасного. – Гаривас погасил окурок в чашке Петри и встал. – Ладно, поеду.

Он вдруг положил руки на плечи Бравика и сказал:

– Как говорил штандертенфюрер Штирлиц: запоминается последняя фраза. Иногда надо принять плохое, чтобы избежать ужасного.

– Ты чего, Вовка?

– Ничего. – Гаривас подмигнул. – Позвони мне вечером – как день прошел, ну и вообще… Пока.

– Пока, – растерянно сказал Бравик.

* * *

– Решение о тугом тампонировании раны я бы так или иначе принял. Это решение было одним из решений, которыми я тогда располагал. Но он сказал: принять плохое, чтобы избежать ужасного. Это сидело у меня в подкорке, когда я оперировал. Поэтому я вовремя остановился.

– Толстый, я ничего не понимаю, – сказал Худой. – Объясни русским языком.

Бравик помолчал, глядя перед собой, посопел. Все терпеливо ждали.

– Там была ситуация… – Бравик снял очки, подышал на стекла и протер несвежим коричневым платком. – С этакой психологической подкладкой была ситуация.

Он опять замолчал. Гена положил ногу на ногу. Худой допил чай.

– Я шел на радикальную, красивую реконструктивную операцию, – сказал Бравик. – А впоролся в неостанавливаемое кровотечение. Все об колено, все псу под хвост… Но это, так сказать, вопрос амбиций, это полбеды. Решение о тугом тампонировании я бы принял и без Вовки. Но это техническое решение, а надо было еще принять принципиальное. И вовремя принять, понимаете? Я должен был вовремя прекратить рукотворчество и снять со стола человека – с простыней в тазу и в терминальной фазе геморрагического шока. И сделав это, я все равно не мог рассчитывать на то, что он выживет.

– Да молодец ты, о чем тут говорить. – Никон закурил. – Зажать крестцовое сплетение простыней – это, блин, вообще, военно–полевая хирургия. Молодец.

– Это не я молодец. – Бравик надел очки. – Это он молодец.

Через полчаса, когда стояли на лифтовой площадке, Худой хлопнул себя по лбу и сказал:

– Черт, совсем забыл…

– Что такое? – спросил Никон.

– Надо сохранить это в Генкином компе. – Худой приподнял сумку с лэптопом. – Вы идите, а я скину на Генкин комп.

Отъехала дверь грузового лифта, Худой пожал руки Бравику и Никону. Они зашли в лифт, Никон сказал:

– Давай, до завтра.

– До свидания, – сказал Бравик.

– Пока, мужики, – сказал Худой. – Завтра увидимся. – И добавил голосом Фрунзика Мкртчяна: – Я так думаю.

Он вернулся к квартире и позвонил в дверь.

– Забыл что–то? – открыв, спросил Гена.

– Нет. – Худой шагнул в прихожую. – Я не хотел при мужиках. Есть еще одна фотография.

* * *

Гена глухо сказал:

– Потом, конечно, им покажем… А пока мне надо поработать над мимикой.

– Это все ерунда, бред, этого быть не может, – сказал Худой. – Но я все–таки хотел сначала показать тебе одному.

Гена встал, взял из холодильника бутылку и налил в чайную чашку.

– Будешь? – спросил он.

– Я за рулем. Ты пей, пей… Я понимаю.

Гена сглотнул водку, взял из пепельницы сигарету, глубоко затянулся.

Худой сказал:

– Я вчера открыл этот файл, часов одиннадцать было. Тоже, вот как ты сейчас, пялился на монитор, как солдат на вошь. Потом включил телик, а там «Солярис» по второй программе. Я подумал: Вовины файлы – это как «Солярис». Они выковыривают из нашего подсознания всевозможные ужасы.

– Ну почему же ужасы… – Гена неестественно усмехнулся. – Тут, как видишь, никаких ужасов.

– Ну а что–нибудь в принципе похожее… могло быть? – запинаясь, спросил Худой. – Хоть как–то это может соотноситься с реальностью?

– Никак. Они познакомились только в ЗАГСе. До этого друг друга не знали. Он церемонно поцеловал ей руку и протянул цветы. Тюльпаны. Кстати, она всегда любила тюльпаны. Говорила: помесь розы с капустой… А ты говоришь, есть еще текст?

– Двадцать два килобайта.

– Как откроешь – пошли.

– Хорошо.

– Сразу же.

– Хорошо.

– Мужикам ничего не говори.

– Хорошо.

Снимок, что был на мониторе, сделали, видимо, случайно. Или, что еще вероятнее, снимок сделали без ведома людей, на нем изображенных. В кадре была часть каюты пассажирского теплохода. Снимали «Полароидом», с палубы, и две трети кадра занимала занавеска. В проеме между ней и рамой поместились маленькая настольная лампа на прикроватной тумбочке, открытая бутылка «Советского шампанского», пачка «Честерфилда» и дамская сумочка, криво повисшая на настенном радиорепродукторе. Еще в кадр попала низкая полутораспальная кровать без спинок, со сбившимися простынями и скомканным пледом. На кровати полулежал голый Гаривас. Ласково улыбаясь, он что–то говорил женщине, чья коротко стриженная растрепанная голова уместилась на его правом плече. Женщина забросила длинную ногу с педикюром на бедро Гариваса и левой рукой перебирала его волосы. Фотовспышка выхватила из полутьмы каюты хрупкую спину, складку под маленькой округлой ягодицей и узкое запястье. Тонкое веснушчатое, повернутое в профиль лицо женщины выглядело донельзя довольным и немного усталым.

– Ладно, я поеду. – Худой встал. – Как открою текст, так сразу тебе пошлю. А ты не рви сердце. Слышишь?

– «Солярис», говоришь? – Гена помял подбородок и хмыкнул. – Павлины, говоришь?

Гена проводил Худого до лифта, вернулся на кухню и опять выпил водки. Он сел за стол и, в который уже раз, стал смотреть на монитор, где его жена Марина лежала в постели с Гаривасом.