Часть вторая
1
Герман… В смысле, Карл Германович ушел, и надо было уйти одновременно с ним, но Ольга замешкалась. Бережно вложила портрет в «Приключения Чиполлино» – странная компания для дедовой фотокарточки! – но пухлая растрепанная книжка никак не влезала в сумку, молнии не сходились. В конце концов сунула фотографию в конспект с первоисточниками. Перед тем как отложить «Чиполлино», открыла. На титульном листе было написано красиво и размашисто: «Моей дочурке Ляльке в день рождения. Мама».
Сплошное вранье.
Мать сроду не называла ее дочуркой, так же как и Ольга не называла ее мамой. Но какой почерк! Красивый, элегантный, как и она сама. Ольга недавно увидела мать в книжном магазине; та, к счастью, ее не заметила. Красавица, на нее до сих пор оглядываются. Такая же изящная – одежда сорок четвертый, туфли тридцать третий. Статуэтка. У подруг все мамаши отяжелели, расплылись боками, тоскливо сидят на кефире.
Интересно, знает ли мать, что парень, которому она перепечатывала рукопись, ее родственник? Двоюродный или троюродный брат. А мне, выходит, в той же степени дядя.
Такую квартиру врагу не пожелаешь, не то что дяде, хоть и двоюродному.
Страх и ненависть, ничего другого она здесь не помнила.
Крысятник.
Половину своей жизни она потратила на то, чтобы забыть эту квартиру, и последние годы, занятые дипломом, практикой, потом работой, очень помогли. Казалось, еще немного – и проклятый крысятник не только потускнеет и обесцветится, но и вовсе сотрется из памяти. Ан нет; вот он. Здесь стояла железная кровать – «безразмерная», как шутил отчим. Покойный, да; но смерть ничего не поменяла и ни с чем не примирила, терция-доминанта-терция.
«Чиполлино» можно взять в следующий раз. Ладно, книжка; но как мать могла оставить фотографию деда? Забыла? В кухонном-то ящике? Расскажите тете Клаве.
Дворничиху Клаву Ольга видела – точнее, увидела и узнала кургузую Клавину спину, скрывшуюся во дворе. Клава не заметила или не услышала, как она вошла в дом, что избавило от ненужных вопросов. В следующий раз вряд ли так повезет.
На улице висел промозглый февральский туман.
Что делать с квартирой, понятно; а Карл Германович? Какое непривычное, неудобное имя. Рассказать бабушке страшно – разволнуется, а как потом ее оставить? Самая иррациональная ситуация: произошло то, чего не могло быть, потому что так не бывает, не бывает!
Вспомнила свою оторопь при виде фотографии и поежилась. Дядьке (или дяде?) – нет, ни одно слово не подходило, – наверное, ему было не легче: он обознался и никак не мог этому поверить. Кому можно о таком рассказать?
Посмотреть со стороны – водевиль, если бы не боль и не изумление у него в глазах.
…Карл Германович с тех пор сильно изменился. Не то чтобы запомнился только он один, нет: к матери часто приходили разные люди, все как один занятые, торопливые, и все приносили свои творения: диссертации, воспоминания, доклады. Слово «халтура», «халтурка» прочно засело в голове, и Олька про себя называла их всех халтурщиками, а само слово «халтура» сразу вызывало в памяти пишущую машинку – чугунного монстра, намертво упершегося в стол короткими, как у таксы, лапами. Со словом «халтура» навеки связался жест, один и тот же, как мать хрустела пальцами, разминая их.
Этот «халтурщик» в тот, первый раз держался робко, как первокурсник, однако же запомнил и Лешку, и Майн Рида, и учебник географии.
Олегу можно рассказать завтра – раньше полуночи он не появится. На часах было почти девять, она замерзла и загадала: если придет такси, сажусь. Пришел трамвай, и через пятнадцать минут тряски в полупустом вихляющем вагоне Ольга была дома.
…который до сих пор не совсем привыкла считать своим домом. Она хорошо выучила Олежкину квартиру – здесь часто собирались друзья. Да и где же еще собираться, как не у него, в отдельной-то хате, от которой можно было и ключ попросить – Олежка не отказывал, давал, а благодарный гость, уходя, традиционно оставлял его под ковриком, а на кухне – пачку сигарет, бутылку вина (иногда начатую) или торопливую записку.
– Почему у тебя вечно проходной двор? – возмущался Николай Денисович, отец Олега. – Зашел вчера: свет горит, никто не открывает, только дышит за дверью.
Олег отшучивался:
– Сдаю номер, папа. На время, так выгодней. На свадьбу коплю.
Вообще говоря, Николай Денисович отлично знал, в чем дело; просто хотел показать, что держит руку на пульсе, и, хотя сын уже взрослый, можно внушение сделать.
На их свадьбе кто-то из ребят жаловался: «Ну зачем вы так быстро женитесь, вы мне всю личную жизнь сломали!».
Зато Николай Денисович был доволен, в чем Ольга убедилась, вернувшись как-то домой раньше мужа и застав свекра на диване в носках. Он так уверенно поднялся, подошел и поцеловал ее, мазнув усами щеку, что Ольга почувствовала себя в гостях.
– А… как вы попали в квартиру? – пробормотала она.
Николай Денисович пожал плечами:
– Не шарить же мне под ковриком – взял у Олега. Вот, – протянул Ольге блестящий новенький ключ, – зашел в мастерскую, заказал для вас тоже. Мало ли, вдруг потеряете.
Ольгу пристукнуло слово «тоже».
Свекор назидательно продолжал:
– Ты, детка, должна как следует питаться. Я вам сервелат принес, в холодильнике лежит.
Николай Денисович был помешан на питании и на слове «детка». Когда Ольга впервые обратилась к свекрови, та замахала обеими полными руками: «Деточка, не называй меня “Алиса Ефимовна”, а то я чувствую себя старой грымзой».
Это было чистое кокетство: голубоглазая и рыжеволосая, с нежной и розовой, как свойственно многим рыжим, кожей свекровь выглядела моложе своих шестидесяти лет. «Не называй меня деткой, и сразу почувствуешь себя молодой», – хотелось сказать, но сдержалась.
Да пусть называют как угодно, но зачем же вот так высаживаться десантом – без звонка, со своим ключом?
Олег не понимал ее недоумения:
– А что такого? Отец зашел проведать. Если б я ему ключ не дал, он бы поцеловал замок, а так – отдохнуть прилег. Какие у нас секреты?
– Так ведь сидим на «Архипе», – напомнила Ольга.
Вот тогда занервничал Олежка, и не потому что Солженицына надо было вот-вот возвращать, а просто невозможно было представить, как бы папенька отнесся к такому явлению у них в доме. Занервничал, но сделал беззаботное лицо.
– Ты преувеличиваешь. Отец наверняка понятия не имеет об этих делах.
– Ну уж, – усмехнулась Ольга. – Ты лучше дочитывай, люди ждут.
Свекор занимался научной организацией труда в Институте связи. Трудно было представить, чтобы на закрытых партсобраниях не предупреждали о крамольной литературе.
И как в воду глядела, сказала бы бабушка: именно Николаю Денисовичу суждено было на эту литературу наткнуться. Ольга пришла поздно. Скандал был в разгаре, да такой, что слышно было на лестнице. Войти она решилась не сразу.
«Идиот! Дубина, кретин! Ты в Сибирь отправишься!»
«Папа, успокойся: мы с Оленькой как раз туда мечтаем попасть».
«Дубина, ты не понимаешь, куда заводят такие игры!»
«Мы всё понимаем, пап…»
«У меня терпение лопается. Мало того, что ты…»
«Папа, не кричи: соседи слышат».
«Пускай соседи узнают, что ты кретин! Мало того, что женился с бухты-барахты, черт знает…»
«Папа!..»
«…черт знает на ком, без роду без племени, так еще в тюрьму загремишь!»
Новый ключ бесшумно повернулся в замке. Еще в дверях Ольга увидела кривое от ярости лицо свекра с торчащими усами, растерянную улыбку Олежки и начала неторопливо разматывать шарф. Николай Денисович быстро сорвал с вешалки свое пальто и, обернувшись к сыну, рявкнул:
– Чтоб я больше эту гадость не видел. И бороденку свою паршивую сбрей, ты слышишь меня?!
– А мне нравится, – сказала Ольга ему в спину, но хлопок двери заглушил ее слова.
Это произошло осенью, в октябре.
Не прошло и полугода, как объявилась родня, свежий дядюшка, – вот тебе и «без роду без племени».
О новом «дядюшке», какой бы степени родства он ни был, она не знала ничего – не в таких обстоятельствах встретились, чтобы расспрашивать о биографии. Что-то помнилось из бабушкиных рассказов о Германе, его отце.
Почему-то Олег тогда обиделся. По идее, обидеться должна бы она. Не надо было, конечно, ехидничать, а она возьми да и ляпни что-то про мезальянс. И вот тут Олежка, ироничный и деликатный, взорвался: «Не хочу ничего слушать о моем отце!».
Хотя об отце ничего сказано не было.
Если говорить, плохое или хорошее, то уж о моем отце, но кто он и где, если жив?
Когда-то спросила, по детской наивности, у матери. Вместо прямого ответа мать начала горячо превозносить достоинства… Сержанта – с таким воодушевлением, что любой человек усомнился бы в их наличии.
В детстве Олька часто мечтала найти своего настоящего отца. Мечтания обретали разную форму в зависимости от возраста и прочитанных книжек. В раннем детстве она терзала прадеда Максимыча, безотказно покупавшего ей безделушку или лакомство из своей нищей пенсии, и совсем беспомощного, когда Лелька попросила «купить папу». Особенно остро догоняла тоска по отцу позднее, когда читала Гюго или Диккенса. Отец становился похожим то на угрюмого каторжника Жана Вальжана, то на холодного скопидома Домби. Первому Олька сочувствовала, а потому осуждала Козетту, которая не ценила приемного отца (ей бы у Сержанта пожить). Домби ей не нравился, хотя обладал сильным козырем: он был родным отцом.
Появилась мысль найти отца. Писала Олька без ошибок, поэтому оставалось выбрать газету и сочинить письмо. Или обратиться на радио? Идея была заманчивая, но как ее осуществить, Олька не знала, и спросить тоже было не у кого. Замысел возник еще до того, как Дора отыскала Сержанта, потерявшегося во время войны. Война когда еще была, но ведь Дора нашла! На фоне Дориных многолетних поисков ее собственный замысел показался до смешного легко выполнимым, достаточно было обратиться в адресный стол, сообщить имя, фамилию… Но какая у него фамилия?
Это было серьезное препятствие.
Олька носила фамилию матери. Отчество – Кирилловна – не содержало никакого намека на остальные биографические данные.
Имя «Кирилл» на бланке адресного стола со всех сторон окружали прочерки.
Бабушка тоже не знала фамилии виновника ее появления на свет, зато после некоторого колебания рассказала, что, по всей вероятности, он все еще находится в тюрьме за растрату государственных денег.
Далеко от Домби, но ближе к Жану Вальжану.
Идею пришлось оставить. Бланк с «Кириллом» и прочерками порвала и выбросила, зато Жана Вальжана полюбила еще сильнее.
Что ж, Николай Денисович прав: мезальянс.
Олег – мальчик из хорошей семьи, а что такое она? – Невеста с жилплощадью и старенькой бабушкой в качестве рода-племени.
Теперь – жена, с теми же параметрами.
Скандал в благородном семействе.
Родители мужа ничего не знали ни о матери, ни о «Жане Вальжане», оказавшемся обыкновенным вором. Незнание вылилось в формулу «без роду без племени».
Я знаю, какому роду и племени я принадлежу, но не стану вам ничего объяснять и доказывать.
Ольга и мужу мало что объясняла. «С матерью не общаюсь, есть причины. Отца не помню». Правильнее было бы сказать: «Не знаю», но то немногое, что Ольга знала о нем, лучше было не опубликовывать.
Олежка – умница, не допытывался. Знал: захочет – расскажет сама. О чем-то догадывался, но явно не понимал, судя по недоумению на лице.
У него все было куда проще: дружная любящая семья, неприятности обсуждаются на семейном совете. Случилась размолвка с матерью или отцом – можно и нужно помириться.
Такой же план мирной инициативы он осторожно предложил Ольге: «Может быть, вам с матерью помириться, ведь много лет прошло?».
Как ему объяснить разницу между ссорой и предательством, если он предательства не знал? Человек из нормальной семьи с этим не сталкивается, а рассказать невозможно.
К тому времени как мы встретились, думала Ольга, каждый из нас прожил треть своей жизни; как об этом рассказать? У супругов есть общее настоящее и будущее, но разделить поровну прошлое невозможно, оно у каждого свое, со своим счастьем и со своим отчаяньем, понятными только тому, кто их пережил в своей семье, и какой бы она ни была, эта семья, она навсегда останется самой лучшей в системе координат прошлого.
В то время, когда Ольгу называли Лелькой, ее семья состояла из прабабки, прадеда и бабушки.
Это был род, и это было племя.
Прабабка любила Лельку строгой и сварливой любовью, прадед и бабушка – безо всякой строгости. К ним в семью приходила в гости мать (тогда – мама), красивая и нарядная, пахнувшая духами и табаком.
Первыми, один за другим, умерли старики, любимые и любящие. Она осталась жить с бабушкой. Это все еще была семья, хоть и маленькая – неполная, как сейчас говорят, и детство оставалось детством – до тех пор, пока мать не решила строить собственную семью, в которую зачем-то включила девятилетнюю дочку.
В детективном романе спросили бы, кому это было выгодно, но Ольке пришлось жить не в детективе, а в другой системе координат, чужой и уродливой, где нужно было выжить с минимальными потерями, а не ловить преступника.
Что ж, детство могло кончиться и раньше. Девять лет – вполне осмысленный возраст, чтобы с ним расстаться.
Только она сама в свои девять об этом не знала.
А теперь, к счастью, не осталось никаких рефлексий и комплексов, только воспоминания о счастливом детстве, которое потом оборвалось.
Теперь нужно было сдавать историю философии и английский, ходить на работу и делать ремонт в «крысятнике», чтобы найти обмен.
Появилась мечта – не столько о двухкомнатной квартире, сколько о том, чтобы расторопный Николай Денисович не обрел к ней ключ.
Потому-то и запомнился тот осенний вечер.
Олег перестал дуться. Она отодвинулась от секретера с разложенными конспектами и спросила:
– Он что, нашел «Архипа»?
– Хуже: «1984», – мрачно ответил Олег, но было видно: он рад, что она заговорила, будто ничего не произошло.
– Почему «хуже»?
– Потому что Солженицына хотя бы печатали…
– Вот и скажи, что это, мол, Солженицын. Он наверняка не читал. Или что фантастика какая-нибудь.
– А что я скажу, почему фотокопия?
– Да потому что книжный дефицит на дворе! В магазинах нет, в библиотеке не достать, на макулатуру тем более не купишь; вот люди и пересняли.
Он задумался.
– Откуда?
– Что «откуда»?
– Пересняли откуда?
– А мы почем знаем? Нам почитать дали – и спасибо; нам дела нет, кто да откуда.
Муж с облегчением погладил бородку.
– Это идея…
Ольга захлопнула секретер.
– Да и не будет он доскребываться. Вспыльчивые быстро отходят.
Николай Денисович не «доскребывался» – сделал вид, что ничего не было: ни сомнительных копий, ни «черт знает на ком», ни собственного его безобразного крика.
До этого эпизода свекор был ей симпатичен, и симпатия, как Ольге казалось, была взаимной. Высокий, прямой, с быстрыми, точными движениями и живыми хитроватыми глазами, Николай Денисович имел привычку неожиданно улыбаться, когда улыбки совсем не ждешь. Две длинные складки вокруг рта симметрично раздвигались, словно занавес, под усами становилась видна золотая коронка сбоку, и тогда в лице появлялось что-то авантюрное.
Алиса Ефимовна, в отличие от мужа, улыбалась часто и с готовностью, но как-то не до конца, будто думала о другом. Незаконченная улыбка придавала ее розовому лицу ровную безмятежную приветливость и добродушие, что очень подходило к ее щедрой полноте, выпуклым голубым глазам и неторопливой манере говорить. Выражалась свекровь очень стерильно: лифчик никогда не называла лифчиком, как и трусы трусами, говорила: бюстгальтер и трико. Когда она неторопливо двигалась, накрывая на стол и придирчиво рассматривая бокалы на свет, Ольга ждала чего-то вроде: «Этот стакан нехорошо себя ведет». Недавно свекор увлеченно рассказывал о каком-то эпизоде на совещании: «Я спрашиваю: “Так получается, что у нас безвыходное положение?”. На что он спокойно отвечает: “Знаете, Николай Денисович, старый еврейский анекдот, что, как ни ложись, все равно вы–т?”».
Алиса Ефимовна возмущенно прервала:
– Николай! Что за лексикон?!
Олег с хохотом повалился на диван:
– Пап, ты мою молодую жену хотя бы пожалей!
Ольга в жалости не нуждалась: хоть сама терпеть не могла мат, получила к нему прививку во время геологической практики, где он являлся таким же непременным атрибутом, как бур и молоток, и столь же навязчивым, как комары. Она сама не заметила, как перестала слышать нудные матюги – так перестаешь слышать постоянно включенное радио.
Свекровь же очень страдала от ненормативной лексики. В такие минуты муж из «Коленьки» превращался в «Николая», нежно-розовое лицо ее наливалось гневным густым румянцем, отчего все веснушки переставали быть видны.
Черняки были образцовой семьей. Их род и племя остались на Украине, откуда они происходили. После войны Николая Денисовича отправили по работе в Псковскую область, затем в Ленинград, и только незадолго до рождения сына супруги осели в Городе. Олег, единственный ребенок, рос на глазах у матери: Алиса Ефимовна работала в детском саду. «У меня музыкальное образование по классу фортепьяно», – сообщила со скромным достоинством.
Терция – доминанта – терция…
Музыкой свекровь не злоупотребляла – пианино в доме не было. Видимо, ей вполне хватало детсадовской программы, где из года в год разучивали «Маленькой елочке холодно зимой» и «Петушок, петушок, золотой гребешок», что Олька помнила из собственного детсадовского опыта.
Семью дополнял старый кот Кузя. Когда Ольга спросила, гуляет ли «ваш кот» во дворе, Алиса Ефимовна поправила: «Это кошечка».
Аналогичную ошибку лет пятнадцать назад совершил Олег, притащив в дом хилого серого котенка, который до встречи с ним накопил кое-какой жизненный опыт – по всей вероятности, несладкий, почему и согласился безропотно на мужское имя. Котенок только-только освоился с домом и хозяевами, покладисто откликался на «Кузя, котик», как балкон начали осаждать местные котики столь отпетого вида, что чувствительная Алиса Ефимовна потеряла сон. Тогда-то и выявилась истинная сущность Кузи. Радостный Олежка с криком: «У нас будут котята!» кинулся во двор осчастливить этой перспективой желающих и не слышал, как Алиса Ефимовна твердо заявила: «Только не это! Мы должны принять меры». Либо слышал, но не придал значения, либо просто не понял в свои четырнадцать лет загадочную фразу.
Меры, однако же, были приняты незамедлительно.
Кошка по-прежнему была всеобщей любимицей. После принятых мер она стала похожа на хозяйку: располнела и двигалась так же неторопливо, разве что веснушек не было. Теперь ее балконный моцион никто не нарушал. Она продолжала называться Кузей, но кошкой быть перестала.
Существо с мужским именем; бывает.
– Какое счастье, – доверительно призналась Ольге свекровь, – что мы с Коленькой вовремя приняли меры. Ведь мы тогда в коммунальной квартире жили, и вдруг бы – котята! Какое счастье.
«Знаешь, я в тот день ревел, как… сирота какой-нибудь, – признался Олег, – не мог поверить, что Кузька… что у Кузьки никогда котят не будет, понимаешь?»
Ольга кивнула. Какое счастье, подумала она, что твоя мать не сотворила такое над собой, ведь тогда не было бы тебя, и мы никогда бы не встретились. Какое счастье.
Присутствие кошки сильно облегчало общение с Черняками. Когда затягивалась пауза, достаточно было погладить сонную Кузю и задать какой-нибудь невинный вопрос типа: «А чем вы ее кормите?», после чего свекровь начинала подробно и любовно живописать:
– Каждое утро варю овсянку свеженькую, а туда добавляю кусочки хека.
Николай Денисович хмыкал, отбрасывал газету, крутил головой:
– У нее не все дома! Сколько раз говорил: дай кошке «Завтрак туриста» – и дело с концом; так нет!
– …или сливочек налью в овсянку, – невозмутимо продолжала свекровь, – если свежие, конечно.
– Мне она свежих сливочек не предлагает, – язвил свекор.
Беседа начинала бить тугой фонтанной струей.
– А сам-то! – Алиса Ефимовна всплескивала полными руками и поворачивалась к невестке. – Подумай, Оленька: рвет газету на мелкие кусочки, вот так: меленько-меленько.
– Зачем? – Ольга перевела взгляд с «Известий» на свекровь.
– Для Кузи! – пропела та. – В подносик. У нее свой туалет, ты обратила внимание?
Да уж обратила.
Ольга понимающе кивала, продолжая гладить кошку.
Какое счастье, что Олежка не похож на них. Какое счастье, что мы не похожи на своих родителей, ведь родителей не выбирают и не меняют.
– И сам убирает каждый раз, Коленька очень за этим следит. Он просто помешан на гигиене.
…потому что, будь я похожа на мать, сидела бы сейчас с ее снисходительной улыбочкой, похрустывая пальцами, а потом рассказывала бы кому-то из подруг, как мать передавала все впечатления своей Ксении или Музе, какие мещане эти Черняки.
– Как только Кузя сходит по-большому, Коленька бежит в туалет и…
– Хватит, кому я сказал!
– Мам, – вступал Олег, – хватит про Кузин метаболизм, а?
…и что хрусталь у них в секции стоит (безвкусный, естественно), и шторы из броката, а над диваном, разумеется, ковер, как во всяком мещанском доме. Не забыла бы Алисин пеньюар. Особенно язвительно можно было бы пройтись по скудным духовным запросам (Пикуль на книжной полке).
Ни хрусталь, ни брокат, не говоря о коврах и пеньюарах, не входили в Ольгину эстетическую систему, но при чем здесь мещанство? Что сказала бы мать, увидев Николая Денисовича, когда он с ликующим лицом входит в дом с рулонами туалетной бумаги на шее? Так Максимыч приносил связку баранок. Разве «Коленька» виноват, что нигде этот раритет не достать? «Выбросили, а я как раз иду с работы!» Давиться в очереди, чтобы сдать макулатуру и получить вожделенный талон на «Графа Монте-Кристо» почему-то достойно уважения, а купить в другой очереди туалетную бумагу считается смешно и унизительно!..
Мать обожала ставить ярлыки (наверное, и сейчас ставит), и слово «мещанство» часто слетало с ее языка, причем категория мещанства непрерывно пополнялась. Мещанскими могли быть обстановка, взгляды, книги – или их отсутствие, пока Олька не догадалась, что мещанством для матери является все то, чего нет у нее самой. Догадалась уже в восьмом классе, когда их отношения с матерью были на излете.
Были ли Черняки мещанами, она никогда не задумывалась. Эстетика? Но ведь ковер ковру рознь, как и хрусталь хрусталю. Если люди покупают безвкусные вещи, то это не потому что они не умеют выбирать, а просто выбирать им не из чего: все у всех одинаковое до анекдотичности, смотри «Иронию судьбы». Интересно, кстати, смешно ли иностранцам, если они тоже смотрят?.. Люди что-то достают, вышибают, добывают, отрывают с руками – и становятся обладателями одного и того же.
Только человек неповторим.
Самое трудное, если вообще возможно, – понять, сколько в нас заложено того, что мы не хотели бы в себе иметь. Гены – страшная вещь.
…Родителей мужа задело, что Ольга не сменила фамилию. Слишком прочно срослась она со своей собственной, чтобы вот так взять и отбросить. Объяснять ничего не стала. Наверное, сочли капризом – или упрямством.
Моя фамилия – это моя семья.
Мои род и племя.
Никто бы этого не понял, даже Олежка.
Интересно, как фамилия нового дядюшки? Несколько раз попробовала слово на вкус – показалось самым подходящим. Тоже Иванов? Нет, едва ли, если двоюродный.
Хотелось почему-то, чтоб он оказался Ивановым.
В голове снова закрутилась мысль о квартире, ремонте… Олег придет среди ночи, рухнет спать, да и не знает он ничего про ремонт, а если кто-то и знает, так только крестная, просто потому, что не существует ни одного житейского вопроса, в котором она не могла бы помочь.
Завтра с молитвой, как говорит бабушка.
