Факультет иностранных языков вот уже несколько лет как располагался в новом здании. Доцент Присуха узнал об этом, встретив как-то на автобусной остановке лаборантку с кафедры. Не сразу распознал робкую девушку в уверенной полноватой молодухе с тяжелой хозяйственной сумкой – и не распознал бы, не воскликни она: «Дмитрий Иванович!». Узнал по голосу, хотя лаборантка эта прочно спаялась с фразой «Поставьте машинку клавиатурой к себе», некогда вызвавшей у него приступ безудержного смеха.

Лаборантка рассказала, что новое здание «никому не нравится, противно там ужасно», но в чем заключается противность, не пояснила.

– Зато на первом этаже киоск хороший, от «Академкниги». Все преподаватели хвалят. Он каждый день работает, кроме четверга; загляните, Дмитрий Иванович?

И осеклась, даже губу нижнюю прикусила.

Потому что Дмитрий Иванович не заглянет на факультет даже ради хорошего киоска, ни за какие коврижки не заглянет, Наденька. Если вы Наденька, а не Оленька или Зоенька, что простительно забыть почти за десять лет. С другой стороны, после столь долгого срока вполне можно было бы проведать книжный киоск и заодно ознакомиться с географией нового здания… Вполне можно было бы, если бы доцента Присуху не выставили за дверь старого здания того же факультета. Посему ни в новое, ни даже в старое здание Дмитрий Иванович не пойдет.

Лаборантка осталась ждать другого автобуса, в то время как он уже трясся на неудобном сиденье, направляясь в вечернюю школу, где преподавал английский язык. Никакого Голсуорси, никаких курсовых и дипломных работ: шесть часов в неделю базовой грамматики, где больше пяти слов в связном предложении – высший пилотаж. Деньги, за которые Присуха расписывался в ведомости два раза в месяц, не заслуживали названия зарплаты, а разве что жалованья, которое выдают два раза в месяц из жалости. Способом прокормиться и выжить являлись частные уроки – все последние десять лет Дмитрий Иванович готовил выпускников к поступлению на тот самый факультет, к которому больше не имел отношения.

Эти годы были далеко не столь плотно нафаршированы событиями, как такой же временной отрезок в романе Дюма-père. Один-единственный эпизод, мелкий и незначительный, как покатившийся с горы камешек, вызвал лавину перемен в жизни доцента Присухи.

После того как машинистка перепечатала монографию, у Дмитрия Ивановича возникла необходимость в машинке с английским шрифтом. В комиссионном магазине машинки были таким же дефицитом, как джинсы, однако пользовались отнюдь не таким широким спросом, на что и уповал доцент. Он терпеливо ждал, и девушка за прилавком, благосклонно принимавшая Присухины шоколадки, обещала позвонить ему, как только появится предмет его вожделений.

И позвонила! Дождавшись конца лекции, Дмитрий Иванович помчался в комиссионку. У входа, бросив взгляд на свое отражение в витрине, поправил галстук, твердо решил завтра же подстричься и потянул тяжелую дверь.

Машинка «идет без футляра», как объяснила продавщица, пряча под прилавок коробку конфет. Счастливый доцент вышел в звенящий майский день, придерживая портфель под мышкой и неся перед собой машинку с женским именем «Мерседес», отсылающем к тому же Дюма, но кто об этом помнит?

Такси не было, но Дмитрию Ивановичу продолжала сопутствовать удача. Прямо у тротуара притормозила «Волга», и приветливый мужчина с аккуратной стрижкой (завтра, завтра же в парикмахерскую!) спросил: «Вам куда, папаша?». Все складывалось удачно, а потому можно было и не заметить «папашу», тем более что выскочил другой парень и помог ему с машинкой водрузиться на заднее сиденье, где Присуха очутился между двумя молодыми людьми, тоже недавно подстриженными.

Дмитрий Иванович выдохнул свой адрес, приветливый кивнул, и машина плавно двинулась. Присуха заметил с улыбкой: «Забавно, что “Мерседес” едет в “Волге”, правда?». Он успел предупредить: «Здесь направо, пожалуйста», но приветливый сказал: «Мы сначала, Дмитрий Иванович, заедем к нам, это совсем близко», – и тоже улыбнулся.

Остальные молчали.

Машинка пригвоздила Дмитрия Ивановича к месту неподъемной тяжестью, да если бы машинки и не было, куда денешься? Приветливый с интересом посмотрел ему в лицо, словно пытался отследить, как меняется его выражение.

Доцент опустил глаза на машинку. Солнечный луч упал на клавиатуру. Верхний ряд Q W E R T Y U I O P демонстрировал полное отсутствие логики. Как и с этой «Волгой»: математиков таскали, ректору обещали кузькину мать показать, ребят с обоих потоков гоняли. Филологов не трогали; ан вот и тронули.

В нижнем ряду не было ни одной гласной: Z X C V B N M.

Начали с меня.

С улицы Ленина «Волга» свернула не на поперечную улицу, а прямо в зев подворотни.

– Вы удивляетесь, наверное, Дмитрий Иванович? – с улыбкой спросил Приветливый.

– Конечно, – ответил Присуха, – не могу понять закономерности в английской клавиатуре. Почему A S D F G H J K L, например, а не в обратном порядке?

Приветливый снова улыбнулся, на этот раз удивленно:

– Об этом мы с вами тоже поговорим.

О клавиатуре, о машинке? Взятка продавщице?.. Вряд ли шоколад можно считать взяткой, да и не здесь взятками занимаются. Значит, об этом мальчике, который горел. Где ему лечат ожоги, в тюрьме? Кто-то упоминал психбольницу. Парень, говорят, талантливый. Что теперь с ним будет? И чего они хотят от меня, я не знаю этого мальчугана!

– Располагайтесь, Дмитрий Иванович, я сейчас. Курите. Машинку можете сюда поставить, никто не унесет.

Хохотнув, Приветливый вышел.

Предложение «располагаться» намекало на длительное общение.

Окна кабинета выходили на шумную улицу Ленина. Большой письменный стол был почти пуст, если не считать двух телефонов и авторучки космического вида, задорно торчавшей из подставки. К большому столу был торцом приставлен другой, поменьше, как от широкой центральной улицы отходит небольшой переулок. Два деревянных шкафа без стекол и несколько стульев дополняли меблировку.

Присуха закурил. Спасибо, что не на кафедре взяли.

Приветливый вернулся, достал из шкафа папку (мое «дело», мелькнуло в голове у Дмитрия Ивановича) и представился:

– Капитан Новиков.

Присуха кивнул, а капитан Новиков начал листать содержимое папки. Он сидел спиной к окну, солнечный свет падал сбоку, и теперь можно было рассмотреть его лицо. Глаза опущены, худощавое лицо и без улыбки хранит приветливое выражение. Прямой нос, чуть втянутые щеки, родинка на виске; русые волосы без седины и брови; на вид капитану было лет тридцать пять.

Он поднял голову – глаза оказались карими – и спросил:

– Кем вам приходится гражданка Дуган Инга Антоновна, 1927 года рождения?

У магазина его покоробило слово «папаша»; произнесенное здесь «гражданка» насторожило.

– Моя жена, – ответил Присуха, – бывшая. – С ней что-то случилось?

– Когда вы в последний раз контактировали с ней? – не ответил капитан.

Действительно, когда?

– Если мне не изменяет память… – начал медленно, но Приветливый перебил:

– Постарайтесь, Дмитрий Иванович, чтобы память вам не изменила. Это в ваших интересах.

Помнил, конечно. Мокрые следы на полу, и как Инга нагнулась: шварк-шварк тряпкой, а он стоял дурак дураком и держал пальто. Когда она машинку увезла.

Помнил, но изобразил напряженно-растерянное лицо, сощурился, якобы припоминая: этакий рассеянный ученый, весь в своей науке, знаете, вместо шапки на ходу он надел сковороду…

Всё они знают, Митенька, подсказал друг, как подсказывал в гимназии на уроке. Тебе скрывать нечего, разве что хотел Инге показать небо в алмазах под одеялом.

– По-моему, прошлой осенью, – нерешительно сказал он, – но вот точную дату не назову. Не помню.

Что было правдой.

Дмитрий Иванович обратил внимание, что капитан ничего не записывал, только кивнул. Ну, судя по «Дмитрию Ивановичу», с биографией моей он знаком, так что пока нечего записывать. Это взбодрило.

– При каких обстоятельствах контактировали, не припомните?

– Помню. Инга зашла ко мне.

– Вы что же, предварительно договорились о встрече?

– Конечно; она позвонила. Чай пили… – Присуха развел руками, специально не закончив. Скажи: «разговаривали», прицепится: о чем? А так – невинное занятие: чай.

– Так, – Приветливый улыбнулся. – Но гражданка Дуган признала, что взяла у вас пишущую машинку марки «Олимпия».

– Совершенно верно; разве это наказуемо?

Не зарывайся, Митя, одернул сам себя.

– Нет, конечно, – серьезно ответил капитан Новиков. – Вопрос только, с какой целью гражданка Дуган взяла у вас машинку.

Он начал что-то искать в папке, а Присуха вспомнил собственное дурацкое зубоскальство насчет сухарей, которые рано было запасать, а вот ведь оказывается, что не рано вовсе. Посылку готовь, Митенька, потому что все летит в тартарары, вот при чем здесь машинка. Взглянул на «Мерседес» и понял вдруг, почему верхний буквенный ряд начинается с Q: она редко употребляется, вот почему.

То, что услышал Дмитрий Иванович, стройно укладывалось бы в детективный сюжет средней руки, если бы не содержало зловещих формулировок «антисоветская пропаганда и агитация», «заведомо ложные измышления», со ссылками на статьи Уголовного Кодекса и меры наказания. Капитан, не утратив приветливости, часто повторял казенное слово «гражданка». Было странно слышать его по отношению к Инге – легкой, женственной, беспечной.

Женственность и легкость Присуха опустил, а просто начал объяснять, что Инга, неплохо владея машинописью, бралась за мелкие подработки, зачастую – как правило, поверьте мне! – не имея ни малейшего представления о материале.

– Помню, например, – Присуха старался говорить убедительно, как со студентами, – как она где-то напечатала «истопник» вместо «источник», и так случалось не раз.

Он закурил (руки не дрожали) и поднял глаза на капитана:

– «Истопник» вместо «источник»… Согласитесь, трудно спутать, не так ли? Но Инга не вчитывается в рукопись, просто бьет по клавишам, и все.

– Тем хуже для нее, – капитан легко хлопнул по столу обеими руками и продолжал, не отнимая ладоней от стола. – Получается, что гражданка Дуган и ей подобные становятся бездумным орудием тех, кому выгодно порочить советский строй, и являются, таким образом, их пособниками. Наша обязанность – разобраться, кто источник, как вы правильно заметили, а кто истопник. Не так ли, Дмитрий Иванович?

Последние слова, как показалось доценту, капитан произнес, явно пародируя его интонацию. Как они, однако, понаторели, с изумлением подумал он. Собственного впечатления о них у Присухи не было, но в сознании жил какой-то обобщенный образ чекиста, жестокого, но ограниченного, ничего общего с теперешним, как выяснилось, не имевший.

– Вас, Дмитрий Иванович, я хочу предупредить, – он крепче уперся ладонями в стол, – что в другое время с вами разговаривали бы совсем иначе.

Вслух я думал, что ли?

– Поймите меня правильно, – одна ладонь оторвалась от стола в протестующем жесте, – и не подумайте, что я вас пытаюсь запугать, – улыбнулся, – но ведь, если следовать букве закона, то вы как владелец пишущей машинки тоже являетесь пособником… Вывод можете сделать сами.

Пособник звучало не так зловеще, как сообщник. На клавише D была косая трещина, перечеркивающая букву. Приветливый смотрел все так же приветливо, но властно поставленные руки плохо сочетались с этим взглядом.

– Мы учитываем, естественно, факт вашего развода с гражданкой Дуган, характеристику с места работы, а также отсутствие у вас корыстных мотивов, в то время как она, вы сами признали, «подрабатывала».

Идиот. Я ее потопил.

Характеристика… Стало быть, в университете уже известно.

– Кстати, – капитан нетерпеливо подался вперед, – вам приходилось когда-нибудь видеть у гражданки Дуган валюту?

И рога у зайца.

Присухе нечего было скрывать.

– Откровенно говоря, мне вообще никогда не приходилось ее видеть.

В глазах капитана мелькнуло веселое презрение.

Много лет спустя Дмитрию Ивановичу вдруг пришло в голову, не эта ли фраза спасла его тогда от меры пресечения? Ибо мера наказания ждала его на факультете.

Дорого же мне досталась английская машинка, горько подумал он, добравшись, наконец, до дому. В то же время он отчетливо сознавал, что машинка ни при чем: наверняка за ним давно наблюдали. Другого объяснения так вовремя появившейся «Волги» с троими кагэбэшниками в серых костюмах (почему, кстати, они были в штатском?) он не видел.

Дома никого не оказалось, хотя Присуха был готов к обыску. Следов присутствия кого-то чужого не обнаружил, однако это ни о чем не говорило: могли побывать в его отсутствие. В голове раскаленным гвоздем засела мысль о монографии. Конфискуют? Он думал об этом в кабинете Приветливого, что мешало сосредоточиться на вопросах, думал по пути домой, но мысли разбегались, как шарики ртути из разбитого градусника. Завтра, к счастью, среда – его библиотечный день. Последний? Если так, то кафедре завтра предстоит горячий денек. Приветливый собеседник предупредил его, что вопросы, связанные с работой, «решает коллектив, это не наше ведомство».

Решение коллектива представить было нетрудно.

В квартире было тихо. Присуха сбросил пиджак и налил себе коньяку.

Придут так придут.

Так или иначе, четыре машинописные стопки спрятать было некуда, разве что на антресоли. С которых и начнут.

«В другое время с вами разговаривали бы совсем иначе».

В другое время другие разговаривали с Сережей.

Почти двадцать лет называл его про себя просто другом или «другом юности», а сейчас само собой выговорилось вслух уютное имя. Имя, которое он не произносил с тех пор, как от Сережи перестали приходить письма, и Присуха не сразу – далеко не сразу! – догадался, что писем больше не будет. Никогда.

Коньяк оказывал удивительное действие: тугой узел где-то глубоко внутри начал ослабевать, развязываться, и, по мере того как напряжение медленно спадало, вернулась ясность мысли.

Время действительно другое, если он, пособник антисоветского преступления, пьет коньяк у себя дома, а бывшая жена, будучи «бездумным орудием» того же преступления, отделалась – пока, во всяком случае, – подпиской о невыезде.

Время безусловно другое: за окном не сорок восьмой год и никто не вылавливает вейсманистов-морганистов в языкознании. Выловили, истребили под корень; разве найдешь? Теперь ищут других.

Тогда, в сорок восьмом, его друга заклеймили «неразоружившимся структуралистом» и заставляли присягнуть на верность учению Марра – публично, разумеется, в печати. «Король гол, – писал друг в последнем письме, – но велят восторгаться его нарядом. Наш почтенный швейцарец объявлен продажной девкой империализма; Митя, ты что-нибудь понимаешь?!» Заканчивалось письмо горько: «Ты счастливый человек, Митенька: твой британец знаменит, безопасен, к тому же мертв. И все же не спеши с публикацией – следи за погодой, ибо ветер, увы, переменчив… Никакой статьи от меня не дождутся, я так вчера и сказал: отказываюсь соучаствовать в этом марразме».

Сказал на ученом совете, а кто-то повторил в другом месте, со старательными кавычками, отсекающими, не дай бог, собственное авторство, и такой цитаты было достаточно в сорок восьмом году для человека с фамилией Ниссельбаум, низкопоклонника перед Западом.

Остальное доделал инфаркт.

Ветер переменчив: сегодня имя почтенного швейцарца Фердинанда де Соссюра известно любому филологу-первокурснику. Ветер переменчив – арестована пишущая машинка, а не ее хозяин, а вот с публикацией, похоже, нужно ждать следующей перемены.

Доцента Присуху инфаркт миновал, но отлучение от университета он пережил болезненно. Оно произошло быстро и неизбежно, хотя в глубине души у Дмитрия Ивановича шевелилась слабенькая надежда, что минует его чаша сия.

Нет, не миновала.

Вызванный к ректору, он уже был закален разговором с деканом, а еще прежде – «беседой» с работником совсем другого ведомства, и снова услышал, что вопрос о его пребывании в университете «будет решен на собрании коллектива». От повторов стало скучно, и на встречу с коллективом Присуха не пошел, добавив к своим грехам, таким образом, неуважение к коллегам.

Он собрал на кафедре свои пожитки, не очень понимая, что делать со студенческими работами, которые должен был проверить. Навалилось вдруг такое равнодушие, что махнул рукой: спецкурса больше не будет, а работы просмотрит кто-нибудь из ассистентов. «Пожитки жидки», срифмовалось само собой, и Дмитрий Иванович чуть не засмеялся. Две папки, блокнот, новая общая тетрадь (пусть лежит, кому-то пригодится), какие-то бумаги сомнительной важности; сгреб в кулак все ручки. Одна, самая красивая, была поломана; вторая целая, но Присуха ее не любил за корявое перо; третья, с золотым пером – подарок коллег, которые сейчас как раз голосуют за его увольнение. Чего ждать от человека, чья пишущая машинка – орудие тех, кто порочит советский строй? Заведомо ложными измышлениями – эту формулировку он запомнил как раз потому, что раздражало слово «заведомо». Толстую, как ножка стула, шариковую ручку с обоймой разноцветных стержней тоже положил в портфель, с опозданием вспомнив, что теперь она вряд ли понадобится; а, пусть. В нижнем ящике обнаружился галстук в серо-голубую полоску (где только не искал его!) и прошлогодний табель-календарь. Чашку с пересохшим болотцем позавчерашней заварки великодушно оставил. Пожитки жидки, однако портфель внушительно раздулся, и доцент Присуха в последний раз спустился по факультетской лестнице и закрыл за собой дверь.

Коньяк кончился быстрее, чем апатия.

Дни стали пустыми, долгими, одинаковыми, как если бы он вышел на «заслуженный отдых», то бишь на пенсию.

В отличие от пенсионеров Дмитрий Иванович денег не получал, а кончились они быстро. Значит, отдых не был заслуженным.

Знать бы, что встретит Патриарха, отложил бы поход в библиотеку. Однако сдать книги входило в программу сжигания мостов, как Дмитрий Иванович себя уверял, не желая признаться, что падал духом всякий раз, когда взгляд упирался в корешки с наляпанной библиотечной абракадаброй.

Старый профессор косолапо спускался по лестнице, глядя себе под ноги и кивая встречным.

– Дима!

Пыхтя, остановился на площадке, где растерянно застыл Присуха.

Англичане, прежде чем начать разговор, для разгона перебросятся несколькими замечаниями о погоде. Русский человек одолжит пятерку до получки, в порядке ответной любезности рассказав анекдот.

Дмитрий Иванович предпочитал английскую модель.

– Тепло… – вздохнул профессор, – что мне в этом тепле, только кости ломит. А на кафедре дел полно, все на дачу не соберусь. Да я, признаться, не рвусь туда: все те же «комары да мухи».

– Зато море, сосны, студенты с зачетками не толпятся.

Сказал – и понял, как не хватает ему этих студентов с зачетками.

– В моем возрасте, Дима, что зима, что лето – всё не хорошо. Это вам, молодым, любой сезон в радость.

– Я бы рад в молодых задержаться, – Присуха усмехнулся, – да мне ведь сорок девять уже.

Патриарх оглянулся и сердито зашептал:

– То-то и оно! Тебе дано много, время есть впереди… А теперь что?

Дмитрий Иванович почувствовал, что у него мелко-мелко задергалось веко.

– А что теперь? – ответил как можно спокойней. – Вот, – он показал на раздутый портфель, – сдам книги. Надеюсь, других претензий университет ко мне не имеет.

Старик молчал, и Присухе стало его жалко, но тот неожиданно попросил:

– Дай-ка мне папиросу, Дима.

Время папирос кончилось.

– Кстати, – опасливо затянувшись дешевой болгарской сигареткой, сказал завкафедрой, – звонили из бухгалтерии, там тебе что-то причитается. Загляни к ним.

Бухгалтерия, к счастью, находилась в другом здании. Присуха пообещал «заглянуть».

– Я бы в этом году с удовольствием открестился от вступительных, – продолжал Патриарх, – да не могу: сын моего племянника поступает. Опять же меня того и гляди на пенсию выпихнут… с почетом. И что я тогда делать буду?

То, что я делаю теперь, подумал Дмитрий Иванович.

– По-настоящему, так и пора бы, мне ведь восьмой десяток, давно уже «патриархом» зовут; думаешь, я не знаю?

Отмахнулся от вялого Присухиного протеста:

– Да ладно… Мне в комиссии делать особо нечего, буду сидеть свадебным генералом. Устал я, Дима. Ну, еще год продержусь, а потом мне расскажут о драке за кресло, – профессор усмехнулся.

Что мне Гекуба, чуть заметно дернул плечом Дмитрий Иванович. Он начал раздражаться.

– Да, так о мальчике, – таким голосом, словно только об этом и шла речь, продолжал Патриарх. – Подготовлен он неплохо, но родители хотят подстраховаться. Потому что, если не поступит, то ему прямая дорога в армию.

Дмитрий Иванович вытащил новую сигарету из сплюснутой пачки.

– Дима, ты же прекрасный методист. Взялся бы, а? Сейчас хорошего преподавателя днем с огнем не сыщешь; вот я и подумал…

Случайно ли «подумал» о нем завкафедрой или доцент Присуха в тот день случайно появился в библиотеке, но встреча оказалась судьбоносной как для мальчика, которому удалось избежать армии на законных основаниях, так и для новичка репетитора, снова вернувшегося к папиросам: с легкой руки старого профессора для Дмитрия Ивановича открылось новое поприще. Подошли к концу вступительные экзамены, но занятия с учениками продолжались: чадолюбивые родители передавали друг другу телефон Присухи, как эстафету. Слово «доцент» поднимало его акции, но больше пяти рублей за урок Дмитрий Иванович не брал.

Дни оставались монотонными, но заполнились, выстроились в рутину учебных занятий.

Рутину нарушил грипп, редкий по свирепости. Врач, которого вызвал, вопреки своему обыкновению, Присуха, сказала: «Гонконгский», и Дмитрий Иванович, удивившись, провалился в сон, жаркий и душный, каким в его представлении был Гонконг. Несколько дней спустя с недоумением обнаружил на столе больничный лист, прижатый книгой. Не помнил, что он делал, просыпаясь. Внезапно захотелось молока. С трудом натянув тяжелое пальто, вышел в февральский холод.

Люди спешили в темноте домой. Молоко в магазине кончилось. На обратном пути купил в киоске газету, но дома развернул ее не сразу, а только напившись холодного кефиру. Еще один космический корабль, еще один хоккейный матч, «На наших экранах», «Требуется», «Меняю», «С глубоким прискорбием…»

Патриарх?!

Патриарх.

На следующий день он медленно брел по зимнему кладбищу. От слабости закладывало уши, звенело в голове. Кресты, кресты. На крестах лежал снег, впереди голубел купол собора. Люди толпились не у собора, а рядом с маленькой часовней. Когда запыхавшийся Присуха приблизился, из дверей начали выносить гроб.

Дмитрий Иванович постоял у могилы, пока батюшка читал Патриарху последнее напутствие. Тесное пальто, надетое поверх рясы, выглядело нелепо, но батюшка, наверное, боялся гонконгского гриппа, который унес раба Божьего Николая. Университетские коллеги не смотрели друг на друга, стыдясь вынужденной причастности к религиозному обряду. Дмитрий Иванович бросил горсть холодного песка и двинулся назад, не обернувшись.

Никто не расскажет Патриарху о «драке за кресло», да и зачем? Теперь у него другая кафедра.

Присуха не удивился, увидев два заснеженных холмика: могилы родителей. Ноги как-то сами вывели, хотя бывал он здесь нечасто. Странно было знать, что глубоко в земле, где переплетаются корни деревьев, покоится прах его родителей, его корни. Сразу вспомнилось, как Сомс Форсайт ищет могилу первого из Форсайтов и находит камень-надгробие, под которым покоится прах того, кто был «Great Forsyte».

Патриарх жаловался на погоду, кряхтел, но не собирался умирать. Сомс не подозревал, как мало ему осталось жить, однако спешил почему-то поехать и найти могилу первого Форсайта – не потому ли, что четко понимал: никто, кроме него, этого не сделает?

«Тебе много дано, – ожил сердитый голос, – время есть впереди…»

Много ли дано, не знаю; но время есть. Монографию не изъяли, да и за что бы? Никаких заведомо ложных измышлений в ней не содержится.

Это единственное, что я сделал. Не останется замшелого камня, но может состояться – и остаться! – книга.

Нужно успеть закончить.

Гонконгский грипп отступил перед этой решимостью – или Присухе стало не до гриппа. Через несколько недель он устроился в вечернюю школу на окраине города. Работать пошел не от того, что нетрудовых доходов не хватало на жизнь: хватало вполне. Однако доходы, хоть и нетрудовые, поглощали массу труда и могли привлечь к нему ненужное внимание. На вооружении стражей закона была печально прославившаяся статья о тунеядстве, и с этим нельзя было не считаться.

«Время есть впереди…» Где оно, это «впереди»? Время нужно было Дмитрию Ивановичу сейчас и каждый день: монография требовала доработки. Между тем время съедалось учениками, и в конце дня Присуха закуривал папиросу, злобно глядя на пятирублевки. «Из ядущего вышло ядомое»: они кормят меня тем, что съедают мое время. Переключиться на Голсуорси сразу после долбежки школьного курса не получалось. Часто и закуривал торопливо, на ходу, последние затяжки делая уже на автобусной остановке: предстояли уроки в школе, скудная грамматика и убогие тексты.

Как ни странно, он научился работать в автобусе. Движение, скорость, мелькание за окнами не мешали, а, наоборот, помогали сосредоточиться, оформить мысль фразой, которая, в свою очередь, отшлифовывалась до четкости формулы. Тогда он вынимал из пачки карточек, останков списанного библиотечного каталога, одну и быстро писал на чистой стороне. Поздно вечером он раскладывал на столе своеобразный пасьянс и снимал с полки «Современную комедию» на обоих языках. Отдельные места русского перевода выглядели так же нелепо, как если бы карточка легла «библиотечной» стороной, явив нечто вроде: «Проектирование силосных башен», М., Изд-во…»

«Ночную смену» Дмитрия Ивановича не прерывали ничьи телефонные звонки.

После беседы с приветливым капитаном его побеспокоили только один раз, спустя год. Присуха не успел встревожиться: равнодушный голос предложил забрать принадлежащую ему пишущую машинку марки «Олимпия», она больше не представляла интереса для следствия. Разгадывать причину – следствие ли закрыто, или машинка не подошла, – Дмитрий Иванович не стал: ждала работа.

Новая работа выросла из монографии и стала ее продолжением. Как Голсуорси не мог расстаться со своими героями, так и Дмитрий Иванович не мог не досказать то, что представлялось ему недосказанным. Он продолжал размышлять о последнем жизненном периоде Сомса и так сроднился с ним, что незаметно сделался похожим на него. Как и Сомс, Дмитрий Иванович стал еще более немногословным, тем более что этому помогало отсутствие лекций и привычной факультетской среды. Как у Сомса, у него появилась привычка откашливаться перед тем, как что-то сказать, и ученики знали, что это признак недовольства, как и взгляд Дмитрия Ивановича, чуть искоса, хотя никто из абитуриентов не задумывался ни о каком сходстве: мало ли какие закидоны у стариков?.. Дмитрий Иванович даже начал слегка сутулиться, в точности как Сомс.

Если бы кто-нибудь сказал ему об этом сходстве, он отреагировал бы тоже, как Сомс, взглянув искоса и пробормотав что-то вроде: «I fancy!» или просто: «H’m!».