Кончился учебный год. Началось лето, то есть свежий воздух, на котором мать была помешана: «Детям необходим свежий воздух». Это означало дачу на взморье, которую Таисии ежегодно предоставлял местком.

Свежий воздух был необходим самой Таисии. Зимнее нашествие неожиданной свекрови уже не казалось катастрофой – особенно теперь, когда подходил к концу май; катастрофой стало буйное пьянство мужа. В конечном итоге, болезнь и даже вторая группа инвалидности – не светопреставление, как выразилась бы Матрена, ее покойная бабка. Не то чтобы Володька не пил раньше; пил, но «знал меру», как степенно говорила Таечка раньше и как теперь сказать уже не могла.

От свекрови приходили письма, длинные и бестолковые, с неизбежными приветами от незнакомых родственников в конце. На эти письма, набитые беспомощными советами («мне еще сказали, хорошо столетник с медом и топленым салом, по одной столовой ложке натощак»), Таечка писала ответные письма, благо это было несложно, если ничего не отвечать на вопрос «как вы там, дорогие?», потому что сказать правду было невозможно.

Да, суетливая кременчугская старуха давно перестала ее раздражать, и что-то даже царапалось в душе, когда натыкалась в шкафу на тюлевые занавески, – как затолкала их в негодовании на верхнюю полку, так и остались лежать. Более того, Таисия понимала, каким мощным сдерживающим средством было для мужа Дорино присутствие. Может быть, поэтому ответные письма выходили легко и содержали описание утренника в детском садике, костюма и пальто, которые были куплены Володьке, предстоящей поездки на дачу, а также неопределенное обещание когда-нибудь приехать в Кременчуг. Фразы получались беззаботные и ладные, особенно радушное пожелание крепкого здоровья Доре и горячие приветы незнакомой Мусе с чадами и домочадцами. Интересно, что она из себя представляет, эта Муся, лениво думала Таечка, заклеивая конверт, и тут же забывала о Мусе, потому что вне письма остались гораздо более насущные вещи: хроническое безденежье, вечно пьяный муж и неприятное слово «энурез».

А тут еще папиросы кончились.

Следующее послание от свекрови приходило с пугающей быстротой, и снова нужно было писать о самом безобидном и хорошем в их жизни, однако все безобидное и хорошее вдруг выворачивалось какой-то уродливой изнанкой, отчего отосланное письмо больше походило на пародию.

Утренник в детском саду Ленечка пропустил: начал кашлять так свирепо, что заподозрили коклюш. Оказалось, бронхит с астматическим компонентом; иди знай, что хуже. А вот этот компонент как раз и хуже, сказала медсестра, приходившая делать уколы.

Или взять хотя бы это пальто, которое она с таким трудом добыла для Володьки. Денег наодалживала, моталась в универмаг чуть ли не каждый день: вдруг выбросят? И выбросили, только она в это время сидела с Ленечкой дома на больничном. Когда пришла на работу, застала Музу в слезах. Та купила пальто своему кто-он-ей-там (хахалю, в общем), да польстила размером: мелковат оказался хахаль. Муза, дуреха такая, бирку срезала – сюрприз хотела приготовить. Вот и приготовила, только не хахалю, а Володьке: на нем сидело идеально, как влитое. Пальто, что и говорить, породистое: темно-серый ратин в рубчик, типично мужской материал. Добротное пальто. Муза так рада была от него избавиться, что предложила подождать с деньгами, а тут как раз зарплата – те, что приготовила было, почти разошлись. На что? А по мелочам утекли; хоть бы халтурка подвернулась.

…Добротное пальто, что и говорить, и Таечка необычайно им гордилась. Потому что вид у Володьки совсем другой стал. Не дядя Федя (матушка обязательно добавила бы про царство небесное), нет; однако вроде уже и не совсем Володька, вид такой… одухотворенный. Начал носить – со шляпой, естественно, причем выяснилось, что шляпа ему тоже идет – вон Клавка-дворничиха его в коридоре не узнала даже, а ведь всегда здоровается.

А потом пришел без пальто. Совсем без пальто, в одном костюме. Шляпа, впрочем, сидела на голове, хоть и криво, но была в таком виде, чтобы лучше бы он шляпу потерял, чем пальто, за которое она еще не полностью расплатилась с Музой. Где, как?! – все вопросы остались без ответа, еще и раздевать его пришлось да костюм в чистку тащить; спасибо, хоть в тот вечер не дебоширил.

Сволочь, какая же сволочь, бессильно думала она, стоя во дворе с папироской. Какая сволочь, просто зла не хватает…

От всего этого было уже не до писем – пускай сам теперь своей мамаше и пишет; хотелось только на свежий воздух.

Но вдруг случилось чудо! Именно чудо, потому что Таисия не знала, как иначе назвать бесплатную путевку в санаторий, которая свалилась на «эту сволочь», и в санаторий не куда-нибудь, а в Анапу, к тому же на двойной срок!! И матушка, и покойная бабка не преминули бы торжественно сказать, что есть, мол, бог на небе, хотя она, Таечка, не могла представить себе, что кто-то может на полном серьезе верить в этот бред сивой кобылы. «Ты крещеная, Тайка!» – говорила мать, когда она легко развенчивала глупые предрассудки. Раз навсегда Таисия тогда поставила ее на место – и заодно поставила точки над «и», решительно парировав: «Я никого не просила меня крестить и мозги мне зас…ть не позволю!».

Хорошо отшила.

Хотя путевка была чудом, матушкин бог не имел к нему никакого отношения: путевку обещали – и выделили. А кому же давать – здоровым, что ли?

Дача была хороша тем, что можно будет долго не видеть Сержанта. Тем более что он вообще уезжает в Анапу – это было далеко, Олька проверила по карте, и уезжает надолго. А в остальном дача – что-то вроде класса, только не тридцать восемь человек, а шестеро: сестры Лена с Юлей, Димка, Гришка, Людка и она, Олька. Не считая мелочь пузатую вроде Ленечки.

Все съехались бледные и от этого казались потолстевшими, пока вдруг Олька не догадалась, что они просто «повзрослели». Она так часто слышала от матери «ты уже взрослая», что научилась не слышать дурацкое заклинание, тем более что ничего определенного оно не означало, а все то же самое: смотаться в магазин или принести из подвала уголь. Спасибо, хоть про круглые пятерки в табеле мать зудеть перестала – год кончился, пора было собираться на дачу, и она переключилась на «свежий воздух, свежий воздух».

Взрослыми неожиданно стали сразу две девчонки в их классе, когда пришли в одинаковых туфлях – не из «Детского мира», а из нормального взрослого магазина. Остальные как-то сразу взбудоражились, а еще через день в таких же туфлях, только другого цвета, явилась Томка. «Танкетка», – объяснила на перемене. Потом вздохнула: «Тебе вообще лафа – ты же с мамашей одного роста. И вообще…» – она неопределенно крутанула рукой в воздухе и отправилась разнашивать свои танкетки.

«Взросление», как называла это мать, обозначалось еще противным овощным словом «созревание» и до сих пор не приносило ничего, кроме регулярных неудобств, а в дальнейшем могло наградить прыщами. Как у Томкиного Гоши.

Присмотревшись к дачной компании, Олька начала понимать Томкино «вообще» и обрадовалась: сама она почти не выросла, судя по школьной форме, зато ноги… О танкетках она даже не мечтала, а мечтала о новых кедах, но мать наотрез отказалась их покупать. Как и сандалии, повторяя одно и то же: «негигиеничная обувь». Значит, светило ехать на дачу в старых туфлях – их почему-то называли «полуботинками», хотя по степени избитости они скорее были похожи на «полутуфли», – и эта перспектива повергала Ольку в уныние. Подумав, Таечка сбросила с ног босоножки:

– А ну, примерь.

Олька кое-как влезла в босоножки, теплые от материнских ног, и с трудом затянула тоненький ремешок. На каблуках она себя чувствовала примерно, как на коньках.

– Неужели малы? – всплеснула руками Таисия. – Ну что за копыта! Снимай-снимай, а то растянешь.

Победили негигиеничные, зато нежно-сиреневого цвета сандалии – других не было.

Дачная жизнь имела свои прелести – море и пинг-понг. Купаться можно было в любую погоду, а вот зеленый пинг-понговый стол при малейшем дожде разбирали и заносили в темноватую просторную «ничью» комнату, где часто оставались сами, пережидая дождь.

В ничьей комнате не было никакой мебели, зато стоял рояль, единственным эксплуататором которого (вернее, рабом) был Гришка. Из года в год он разучивал одну и ту же «Тарантеллу» Чайковского. За последний год он превратился в широкоплечего коренастого подростка, прыщавого и нахального, но оставался верен «Тарантелле» – как, впрочем, и все остальные дачники, особенно женщины, которые готовили на кухне за стеной и начинали подпевать всякий раз, как только Гришка садился за рояль.

В свободное от бойкой тарантеллы время на рояле играли в карты или в «чепуху». Олька устраивалась на подоконнике и раскрывала книжку. Вначале ее дразнили, в полной уверенности, что «Олька просто выставляется и воображает», но, убедившись в полной ее карточной бездарности – даже масти путала, – отстали и звали только на «чепуху».

Сама дача представляла собой просторный двухэтажный дом с тремя входами, двумя верандами и чердаком. Со стороны огорода к даче примыкала аппендиксом отдельная постройка – здесь из года в год жил главный бухгалтер министерства; он же собственноручно каждый год красил стенки в белый цвет. Говорили, что это его «собственность», и за глаза называли частником. Кроме главбуха, Олька знала еще одного частника – старого сапожника, который сидел в будке на их улице. Размером будка была меньше газетного киоска, и каждый раз, принося старику ремонтировать очередную пару туфель, девочка вспоминала книжку о Чиполлино: именно таким ей представлялся домик Кума Тыквы.

Главбух жил намного просторнее.

На даче было так много места, что странно было слышать жалобы на тесноту: матери выделяли целых две комнаты! Если бы можно было здесь жить круглый год, Олька не колебалась бы ни минуты. Так легко было представить огород, заваленный снегом, белые воротники на карнизах, сугробы, от которых забор с калиткой сразу как будто делаются ниже… Правда, непонятно было, как добираться в уборную по глубокому снегу: на весь дом, включая собственность главбуха, был только один нужник. Это создавало много неудобств даже при отсутствии снега.

Олька заметила, что люди стараются пройти к уборной как можно незаметней. Когда они подходили совсем близко, лица их становились нарочито равнодушными, будто человек оказался здесь случайно; с таким же безразличным видом подошедший дергал ручку двери. Если она оказывалась запертой, отходили тоже с равнодушными лицами – не больно, мол, и хотелось.

В этом году Ольке повезло, как петуху из басни, нашедшему жемчужное зерно. Увидев рядом с круглым отверстием толстую книгу, старинную, как подпольная литература, она чуть не забыла, зачем пришла и зачем вообще ходят в уборную. Обложка отсутствовала; на верхней странице было написано:

Читать письма и литературные произведения было некогда. Не было только содержания и нескольких последних страниц – к счастью, том использовали с конца – пробыл он здесь, судя всему, очень короткое время.

Оставлять жемчужное зерно в навозной куче?..

Гоголя надо было спасать. Пока она листала книгу, кто-то уже два раза нетерпеливо дергал ручку двери. Вдруг увидят?..

Озарение может посетить человека везде – так почему не в сортире? Олька кое-как обернула драгоценную находку «Известиями», потом громко хлопнула крышкой и вышла, сосредоточенно уткнувшись в раскрытую книгу.

Снаружи переминалась Гришкина мать. Перед тем как ринуться в уборную, она сделала Ольке замечание: «Тут тебе не библиотека! Нашла место…».

Олька с удовольствием извинилась в захлопнутую дверь.

Этим летом все было, как всегда, и все же чуть-чуть иначе. Людка первой пришла с «конским хвостом», а потом и вовсе распустила волосы. Как назло, Олька встала играть в пинг-понг с ней в паре против Лены с Юлей, и продули они именно из-за этих Людкиных волос. Счастливые сестры помчались домой и вернулись через полчаса. Юлиному «хвосту» позавидовала бы любая лошадь, а Ленка распустила волосы и низко перехватила лентой на лбу.

На пляже сестры держались особняком: на них были совершенно взрослые купальники. Людка надулась, и мамаша ей привезла из города почти такой же; мир был восстановлен. Олька набралась духу и тоже попросила у матери новый купальник.

Таисия по привычке возмутилась, но муж, пьяный или трезвый, был в далекой Анапе, на веревке болтались девчачьи купальники, в огороде кучерявился горошек, из бессмысленной на первый и второй взгляд рассады неожиданно вылупились огурцы, и так приятно было сидеть на скамеечке, наслаждаясь папиросой и свежим воздухом, что захотелось быть великодушной:

– Бери мой, если тебе есть что в него класть.

Спохватившись, добавила:

– Чтобы к вечеру был сухим, когда я с работы приезжаю!

Отныне Олька тоже приобщилась к обладательницам взрослых купальников, но относиться к нему следовало, как к пороху: держать сухим, и, если не было ветра, она приноровилась сушить купальник на себе, не снимая.

Однако на пляже случилось то, что она до сих пор вспоминала с ужасом.

Они с Леной первыми вылезли из воды: замерзли. Как часто бывает на взморье, солнце жарило во всю мочь, но вода оставалась холодной.

– Потом сплаваем за третью мель, ладно? – обнимая себя обеими руками, спросила Лена.

Олька покладисто застучала зубами.

У самой воды, где песок всегда мокрый, темный и твердый, сидел на корточках загорелый мальчик. Олька встречала его каждый раз, приходя на пляж, но никогда не видела, чтобы он купался, играл в волейбол или просто дурачился, как другие ребята. Мальчик всегда строил, но то, что получалось у него из мокрого песка, так же отличалось от построек всех остальных, как сарай отличается от дворца.

Это и были дворцы – с башнями разной высоты, со шпилями, с круглыми бастионами и, что самое поразительное, с мостами, нависающими над выкопанными рвами.

Мальчик как раз закончил постройку и встал с корточек. Олька с Леной смотрели на дворец. Рядом маленькие ребятишки – и среди них Ленечка – лепили куличи из послушного влажного песка и азартно пререкались, чья очередь возить новенький танк, счастливый обладатель которого вовсе не собирался с ним расставаться. Голоса малышей звучали все громче. Выяснилось, что кому-то купят точь-в-точь такой же, а у другого тоже есть танк, еще получше, только дома, и не один, а целых два!.. Все трое – мальчик-строитель и Олька с Леной – снисходительно прислушивались к спору, как вдруг заговорил Ленечка, до сих пор безмолвный:

– А у моей сестры сиськи растут.

И ребятишки уважительно затихли. Крыть было нечем.

Убью гада, вспыхнула Олька.

Если бы на минуту раньше… успела бы увести!.. Ничего бы не случилось, никто бы ничего не услышал, а теперь…

Она остановилась в оцепенении, не решаясь приблизиться и надавать подзатыльников, чтоб заткнулся. Но подходить было нельзя – во всяком случае, сейчас это сделать было просто невозможно.

Мальчик-строитель снова присел на корточки и решительно смахнул одну из башенок. Потом погрузил руку в ямку и вынул горсть мокрого песка.

Слышал или не слышал?

– Да ладно тебе, – успокоила Лена. – Ничего не растут.

…Они по-прежнему играли в пинг-понг и волейбол, в карты и «чепуху», но вдруг кто-то предложил вместо «чепухи» сыграть «в бутылочку». Девочки вскипели громким возмущением, поэтому был принят компромиссный вариант: сначала в «чепуху», а потом «в бутылочку». Интерес быстро угас, потому что Людке все время выпадало целоваться то с Леной, то с Олькой, и мальчишки хором кричали, что это нечестно.

В августе, как всегда, поспели яблоки, такие же сочные и вкусные, как в прошлом году, и точно так же можно было залезать на дерево, чтобы занять самую удобную ветку, но почему-то девчонки не хотели лезть первыми, а если уже забрались, то громко кричали приближающимся мальчикам: «Уйди, дурак!».

Они и уходили, ехидно посмеиваясь, а Гришка ходил гоголем и всем желающим показывал учебник анатомии для 8-го класса. «Тоже мне редкость, – пожала плечами Олька, – у меня такой же». Гришка поинтересовался, знает ли она разницу между мужчиной и женщиной. «Конечно, – невозмутимо ответила Олька, – мужчины – это те, кто “Тарантеллу” умеют играть». Все засмеялись, и Гришка долго с ней не разговаривал.

Она не открывала новый учебник: вряд ли «Анатомия» для 8-го класса расскажет интересней и больше, чем «Мужчина и женщина» за множество полноценных ангин, а чего не хватало в «Мужчине и женщине», Ольке открыла все та же Томка еще в пятом классе. Они дежурили – подметали пустой класс в четыре руки. «Ну что такое мужчина? – снисходительно рассуждала Томка, – живот да ноги. Придет с работы, пожрет – и мордой в газету. Так и сидит на диване. Мамаша моя очередь в парикмахерской высидела на шестимесячную завивку, приходит такая интересная, только ухо обожгла под колпаком. Крутится вокруг стола, крутится, а этот газету читает. Мне жалко ее стало; спрашиваю: “Пап, ты маму-то видел? Как она тебе?”. Он тогда посмотрел и говорит: “Потолстела вроде”, – и опять за газету».

А если это любовь, опять подумала Олька. Если и это, живот да ноги – тоже любовь?

Томка остановила щетку и повернулась:

– У вас тоже так?

Так я тебе и сказала, как «у нас». Правда, Томка и не ждала ответа – она была уверена, что так – у всех. Живот да ноги.

Дача была хороша еще и тем, что не надо было «затыкаться в угол», чтобы читать. В тот ужасный день Ленечка получил хорошую взбучку, особенно обидную, что без причины и от сестры, которую обожал. Громко плакать не решился: похлюпал в лопухах, отвлекся на грядку с клубникой и читать не мешал.

Олька брала книгу с собой на пляж, и потом, как ни вытряхивай, между страниц долго еще шуршал песок.

Мальчик продолжал созидать свои песочные замки. Первое время Олька наблюдала за ним со стороны. Около него всегда кто-то останавливался, иногда собирались кружком. Задавали вопросы, но мальчик не отвечал, и было понятно: не от невежливости, а потому что не хочет отвлекаться. Однажды она приостановилась и заметила, что у входа в замок появились часовые: мальчик набирал в ладонь песок с водой и осторожно лил из кулака тоненькой струйкой темную жижу. Первые фигурки, чем-то его не удовлетворявшие, он тут же смел и снова погрузил ладонь в песок. Вдруг на Олькиных глазах вылилась и застыла совершенно законченная человеческая фигурка в опадающем плаще – или халате? Рядом симметрично выросла вторая. Мальчик поднял на Ольку глаза и молча подвинулся. Опустившись на корточки рядом, она протянула ему две крохотные розовые ракушки, похожих на веера.

– Шляпы, – сказала почему-то шепотом. – Как у китайцев.

Мальчик улыбнулся. Шляпы оказались впору. Он расставил еще несколько фигурок, всякий раз молча протягивая руку, в которую Олька послушно клала очередную ракушку. Занеся над мостиком горсть жидкого песка, мальчик внезапно отдернул руку. Олька поняла: хватит. Мальчик перебросил легкое тело и лег, опершись на руку.

– Они все китайцы, – и засмеялся.

Олька впервые слышала его голос и смех, да и вообще ничего не знала об этом худеньком смуглом зодчем. На вид ему было лет двенадцать, а как зовут и где он живет, никто не знал. Казалось, он появлялся на пляже с одной-единственной целью: построить новый дворец. Глядя на него, многие увлеклись возней с мокрым песком. Наиболее активные подходили и спрашивали: а как ты это делаешь? Мальчик только вздергивал худые плечи: не знаю.

Про себя Олька называла его «Босини», как того архитектора из «Саги о Форсайтах». Она привезла с собой несколько книг, но снова читала «Сагу».

Удивительная это была книга. «Сага» потеснила даже «Отверженных» и любимого «Давида Копперфильда». В этой книге можно было жить, что она и делала. Поэтому, наверное, дочитав в первый раз, Олька перевела дух, обвела комнату пустым взглядом и… снова открыла начало. Так гость возвращается и открывает дверь дома, из которого только что вышел, но обнаружил, что впопыхах забыл шапку. Его встречают и радостно тормошат: хорошо, что вернулся, побудь еще! Вот, кстати, и чай горячий. И кажется человеку, что это сейчас самое важное – выпить чаю, поговорить, посидеть здесь подольше; а улица – куда она денется, эта холодная улица! Как и шапка, которую вовсе не забыл, оказывается, а попросту затолкал в рукав пальто, и если уши вдруг вспыхнут, то не из-за шапки, конечно, а от горячего чая.

В этой книге Олька была у себя дома, каким был для нее дом до появления в их жизни Сержанта. Дом ее детства ничем не напоминал роскошные гостиные Форсайтов, с дворецкими и горничными, с обязательными переодеваниями к обеду, где дамы сидели за столом в декольтированных платьях. Нет, ее дом был совсем другим, да и не домом вовсе, а обыкновенной квартирой, где, кроме нее и бабушки Иры, жили прадед с прабабкой, Максимыч и Матрена, и семья пропавшего на фронте бабушкиного брата. На всех – две просторные комнаты и кухня, казавшаяся огромной, потому что Олька ездила по ней на трехколесном велосипеде, стараясь не попасться под ноги бабушке Матрене. «Ос-споди, что за ребенок такой, – ворчала она, – ступай с глаз, пока я тебя не обварила!» – и отправляла правнучку, которую тогда все звали веселым именем «Лелька», в комнату, подсластив ссылку свежей и хрусткой капустной кочерыжкой. Дом, где перед иконами горели лампадки, на кухне пахло керосином и подспудно зреющим скандалом, но всегда хватало главного лакомства: жареной картошки и книжек, – тот дом ничем не напоминал дома Форсайтов, кроме разве что чая, который неизменно пили как Форсайты, так и Ивановы. Когда Олька читала об очередном чаепитии, она видела Максимыча, протягивающего жене свою любимую чашку, чтобы она привычным за пятьдесят с лишним лет движением поднесла чашку к самовару и повернула блестящий краник; потом налила бы себе в тонкий стакан, вдетый в ажурный серебряный подстаканник. Оба всегда пили вприкуску, обмениваясь привычными жалобами, что сейчас хорошего рафинаду «днем с огнем», и вздыхая – о рафинаде и о многом другом.

Нищие старики, Ивановы не только не были похожи на Форсайтов – они были их полной противоположностью. Как не были похожи бабушка, тетя Тоня, дядя Мотя и покойный крестный ни на кого из Форсайтов следующего поколения. Отчего же, читая о приеме у Тимоти, Олька видела столовую крестных и твердо знала, что все три тетки – Энн, Джули и Эстер принимали гостей именно здесь? И тетя Джули, нелепая и трогательная, никогда не казалась ее смешной, ведь только Джули по-настоящему огорчилась, увидев брата, старого Джолиона, и безошибочно почувствовав главное; вот… Она быстро пролистала страницы: «…тетя Джули остановилась у окна и сквозь щелку между кисейными занавесками, плотно задернутыми, чтобы с улицы ничего не было видно, стала смотреть на луну… И, стоя там в розовом чепчике, обрамлявшем ее круглое, печально сморщившееся лицо, она проливала слезы и думала о “бедном Джолионе” – старом, одиноком, и о том, что она могла бы помочь ему и он привязался бы к ней и любил бы ее так, как никто не любил после… после смерти бедного Септимуса».

Точно так же стояла тетя Тоня, неподвижно и долго стояла у окна столовой, когда умерла бабушка Матрена, и потом, совсем недавно, в январе, после похорон дяди Феди. Никакого чепчика, и лицо у нее не круглое и не морщинистое, но слезы, но слезы – о живых и умерших… Читая, Олька словно смотрела с улицы на окна и видела сразу обеих: сморщенную английскую старушку, плачущую о брате, да, но едва ли не больше о своем давнем и безнадежном одиночестве и никому-не-нужности; и крестную – подтянутую, со строгим лицом, бледным и припухшим от слез.

Это было одно и то же окно.

Читая о гениально выдуманных Форсайтах, Олька думала о совершенно реальных Ивановых, и когда Форсайты хоронили своих родных, она видела знакомое кладбище, потому что хорошо помнила смерть прадеда и прабабки, как помнила свою детскую веру в то, что они обязательно воскреснут.

Не воскресли; а теперь умер дядя Федя.

Нарядный и веселый дом крестных, где проходили шумные и многолюдные праздники, изменился – перестал быть праздничным. Разве не то же самое произошло, когда умерла тетя Энн – ушел из жизни только один Форсайт (старший, да, но не самый главный), однако унес с собой что-то очень важное для всех?..

Даже Босини, наиболее чужой Форсайтам человек, дикий и дерзкий (не зря его прозвали «пиратом») – неожиданно воплотился в незнакомом худеньком мальчике, который давно уже не возится с мокрым песком на пляже в своих выгоревших сатиновых трусах, а тоже торчит за партой в какой-то школе. Этот «Босини» не только позволил ей поучаствовать в своем дворце – он сделал понятным Босини настоящего, который не останавливался ни перед чем, потому что строил не просто дом по заказу, а дом для Ирэн, дворец для любимой.

Несколько раз она носила «Сагу» в библиотеку и получала кривоватый штамп в карточку об очередном продлении. Получала – и с трепетом ждала, когда библиотекарша скажет: «Хватит, девочка; сколько можно продлевать?». Однако все сложилось иначе: перед самым отъездом на дачу мать сама понесла библиотечные книги, но вернулась обратно:

– У них, видите ли, ремонт; пускай пеняют на себя, я штраф платить не намерена.

«Сага» благополучно поехала на дачу: свежий воздух. Чтобы отделаться от дурацких вопросов («опять перечитываешь, а Жюль Верн так и стоит, для-кого-я-покупала?»), Олька обвернула книгу в бумагу, как всегда делала с учебниками.

А теперь лето кончилось, пора было сдаваться библиотеке – и сдавать «Форсайтов».