Доцент Присуха возвращался из университета в недовольном и раздраженном настроении. Во-первых, жаль девчонку (в первый раз он обозначил студентку Кузнецову таким бытовым словом): работу прокатили – или прокатят, что одно и то же. На первое место он, конечно, не надеялся, хотя бы потому что по неписаному правилу первые места вечерникам не дают; считается – неофициально, конечно, – что вечерников, как ни крути, обсчитывают знаниями. Мнение это было устойчиво, и, как Присуха ни боролся за «равноправие» дневного и вечернего отделений, он ни у кого не встречал поддержки; скорее, наоборот. «Вы еще заочников, Дмитрий Иванович, на конкурс выдвигайте, – заколыхалась от смеха декан. – Не тянут вечерники ваши, будь они хоть семи пядей во лбу: часов-то на них меньше приходится. Потому и знаний получают меньше. Чистая диалектика». Сколько раз он себя одергивал, когда хотелось возразить: дипломы-то им одинаковые выдают – хоть дневное кончай, хоть вечернее. Было ему что сказать о количестве и качестве получаемых знаний, однако кому другому и возразил бы, а декан исполняет на факультете священные обязанности парторга, и не ему, беспартийному доценту, бодаться с ней по вопросам диалектики.

Бесило другое: не было ни одного члена комиссии, который бы не ознакомился с работой Кузнецовой. Одни прочесали весь текст, другие ограничились тезисами (благо написала она их под копирку в четырех экземплярах), а на столе у ассистентки внезапно появилась «Сага», недавно переизданная.

Прочитали все, и все живо заинтересовались, а только реакция последовала странная.

Завкафедрой, или Патриарх, как его называли за глаза, помахал ему издали в столовой, и когда Присуха, сманеврировав с полным подносом, сел за столик, тот сразу о работе и заговорил, причем заговорил в мажоре, отчего Присуха забыл про рагу и только отщипывал хлеб. Патриарх перечислил все достоинства курсовой, после чего понизил голос:

– Однако Сомс как жертва – это многовато, Дима. Работа с заявкой, безусловно, и с хорошей заявкой. Вырастет в дипломную. Только, – профессор на Присуху не смотрел, а смотрел на кончик чайной ложки, которой он пытался выловить из компота изюмину, – только жертва-то не Сомс, конечно; ты сам понимаешь. Жертва – этот… как его? Ну кто там дом проектировал?

– Босини.

– Ну да, ну да, – Патриарх улыбнулся и загреб сразу две ягодки. – Босини, конечно. Художник, богема; не от мира сего. А мир сей, то бишь форсайтовский социум, раздавил его – сначала финансово, затем буквально. А то – Сомс; вот и протеже твою так же… раздавят.

Он подцепил разваренную черносливину и втянул ее с ложки сочным поцелуйным чмоком.

У рагу оказался такой же вкус, как у этого разговора.

К концу дня, немного поостыв, Присуха подумал, что Патриарх на самом-то деле дал ему толковый совет. Когда-то Присуха, молодой аспирант, пришел к нему, еще не профессору и не завкафедрой, и с тех пор остался для Патриарха Димой. Потому и дал совет; другой вопрос, как донести его до мисс Кузнецовой. Молодость не терпит компромиссов. Его же задача как руководителя в том и заключается, чтобы навязать ей сомнительный компромисс. «И с ярлыками пусть там… поаккуратней», – вспомнил замечание Патриарха. Читай: убрать слово «жертва» применительно к Сомсу («раздавят») и назначить жертвой Босини (беспроигрышный вариант).

…Присуха так часто перечитывал «Сагу о Форсайтах», целиком или отрывками, что сам себе напоминал героя известного романа, который всю жизнь с наслаждением читал «Робинзона Крузо», зачитывал до дыр и получал в подарок от хозяйки новый экземпляр.

У него в рукописи есть глава «Пиратско-авантюрное начало Босини – тяга к форсайтизму», которая могла бы вызвать агрессивные нападки. Дескать, любовь сильнее условностей, и нельзя подходить к художнику Босини с теми же мерками, что и к филистеру Сомсу. Мол, Сомс – собственник, стяжатель и ничего не видит, кроме своей выгоды. Сомс отлично знал, что суд встанет на его сторону, как знал и то, что у нищего архитектора нет тех четырехсот фунтов, из-за которых Сомс затеял процесс (кстати, сколько это, по тем временам, четыреста фунтов?..). И никому не приходило в голову, что дело не в деньгах – Сомс затевает процесс в попытке погасить скандал, разгорающийся вокруг жены, переключить внимание на архитектора, который позволил себе превысить смету. Сомса судят по самой суровой шкале, клеймя в нем собственническое начало, словно речь идет о Гарпагоне, и отказывая в других человеческих свойствах, в том числе в способности любить. А ведь он страстно любит! Любит, не будучи любимым, что намного труднее, чем при взаимной любви. При этом все студентки очень симпатизируют Айрин и Босини.

Нет, позвольте… Присуха даже остановился. Четыреста фунтов во времена расцвета Форсайтов – это очень серьезные деньги! Позвольте, ведь Айрин до замужества получала, по завещанию отца, пятьдесят фунтов в год – в год! Курс фунта стерлингов можно найти в «Известиях», это не хитрость; намного сложнее – и тем интереснее – выяснить, чему соответствовала эта сумма тогда, в 1886 году.

В киоске на углу купил «Известия» и тут же развернул, но таблички с курсом валют не нашел. Или это публикуют в «Правде»? Он так увлекся своими рассуждениями, что давно миновал гастроном, который именовал «хорошим» и, следовательно, был обречен на «плохой». Мало того, что Патриарх испортил ему обед, так еще и ужин катится в тартарары. Он не архитектор Босини, чтобы сидеть на одном какао; не дойти ли до универмага? Подошедший трамвай развеял сомнения, и через десять минут Присуха, все еще с газетой в руках, уже стоял у витрины, а затем в очереди.

Он купил триста граммов ветчины и две банки сардин. Пока продавщица взвешивала ветчину, он тщетно пытался понять, отчего колбаса, которая всегда называлась «Любительская», сегодня красовалась в витрине под псевдонимом «Особая». Старательно укладывая в портфель покупки (вот и газета пригодилась), не заметил, как от той же очереди отделились и пошли к выходу две девушки. Одна из них держала в руках пакетик с такой же ветчиной и не подозревала, что доцент Присуха едва не остался без ужина из-за ее курсовой работы.

У Зинки на правой руке блестело обручальное колечко, а больше ничего не изменилось. Жила она по-прежнему в общежитии, потому что Толян ушел в море, и за время его отсутствия она надеялась снять квартиру. Или комнату, на худой конец. Вся общага, включая дежурных, знала о том, что Зинка Трымчук теперь замужняя дама, да и не Трымчук вовсе, но дежурные не возникали, а значит, новость до коменданта не дошла. Да и с чего бы им возникать, если Зинка продолжала работать на заводе и, что еще важнее, в столовой?

Сегодня у Насти занятий в университете не было, что Зинку очень обрадовало: «Пойдем вместе?». До сих пор все квартиры она смотрела сама и сделала для себя два важных вывода: во-первых, пустующей жилплощади куда больше, чем она себе представляла, и во-вторых, появляться в одиночестве не всегда безопасно. Настя уже выслушала бурный Зинкин монолог о поисках «хаты». Вернее, до собственно «хаты» дело не дошло: Зинка испугалась, что хозяин к ней пристает, и убежала, так и не посмотрев квартиру.

Сколько Настя ни уверяла подругу, что хозяин был с женой и ничего плохого не замышлял, Зинка только головой мотала: «Не уговаривай, мать. Тебя там не было, а то бы тоже труханула. У тебя про жилплощадь голова не болит – твое счастье, а то бы намаялась… Непрактичный он, твой Лунканс».

Зинка почему-то всегда называла Карла по фамилии, но Настя не обращала внимания. На скрытый упрек можно было возразить, что практичный Анатолий ушел в долгий рейс, а тебя бросил на поиски «хаты»; можно было бы, но зачем? Одному дороже истина, а другому – Платон. К тому же истин всегда хватает, а Зинка одна.

Настя уловила уже некоторую Зинкину настороженность, готовую в любой момент обернуться обидой, и легко ее расшифровала. Они обе здесь чужие, такие же чужие, как Зинкин Днепропетровск и Настин поселок городского типа – этому дивному городу, и хоть Зинка влюблена по уши в своего беззубого Анатолия, ее путь к блестящему колечку трижды проходил через «абортарий», и по утрам она идет на работу не в цех, как Настя, а в столовку, где единственная радость – кусок послаще, съеденный торопливо и на ногах. После пышной свадьбы мало что изменилось: пахать надо будь здоров – «башлять», как Зинка говорит, на кооператив, ведь Анатолий тоже приезжий, так что Настя со своими Форсайтами, надвигающимся дипломом и женихом-инженером живет все равно как на курорте. Деньги, конечно, другие, кто спорит; так ведь трехкомнатная квартира в старом Городе избавляет от необходимости вкалывать, как Зинка в столовой, а ее молодой муж на вахте в океане: не плачь, Зинуль, через три месяца увидимся.

Если бы Зинка могла подслушать эти мысли, она не поверила бы, потому что сочувствовала Настюхе от всей души. Еще бы, с таким лопухом, как этот Лунканс, девяносто рэ в месяц – и вася. Инженер… Ну, будет старший инженер, аж сто двадцать. Плюс жить со свекровью. Вроде тетка не вредная: сама садик я садила, сама буду поливать, а только все они хорошие, пока не жить вместе. Не, то ли дело они с Толяном: квартира будет своя, вот как пальто, и ничья больше. Обставим, конечно; тоже капуста нужна будь здоров. Нагрянет родня из Днепропетровска – милости просим; гости – дело святое, всегда примем культурно, по-людски, потому что они уедут, а мы останемся. Настюху жалко, конечно: почти каждый день бегает на лекции, пашет по-страшному, а нафига такая бодяга? Корочки получить, диплом. И – опять в школу: «Кто дежурный? Садись, два». Несколько лет в школе – и нервы в тряпочки. Вот если б она, Зинка, пошла учиться, то на курсы бухгалтеров, она уже узнавала; не вечно же тарелки таскать и на раздаче стоять, чтобы тебе напоминали: ты, Зинуль, со дна-то не черпай, а вот подливку не жалей. Курсы – четыре месяца, Толян только-только с рейса да в рейс, а я уже не у плиты, а за письменным столом, при арифмометре… А подливку пускай другие не жалеют: она теперь обедать будет за тем столиком, где администрация, и уж будьте спокойны – как раз со дна и зачерпнут, никто с бухгалтером схлестываться не захочет… И что Настюхе за радость читать «Форсайтов» на этом идиотском английском, когда можно по-русски? Переводчик уже попотел; хватит, не?

Она никогда не делилась своими рассуждениями с подругой. Известное дело: правда хорошо, а счастье лучше.

Преграда не преграда, но что-то возникло, о чем обе предпочитали не говорить, и если это «что-то» нельзя было устранить, то и задевать не следовало.

Единодушны были только в том, что Форсайты, несмотря ни на что, оставались общими, и при любой неловко повисшей паузе «Сага» стала палочкой-выручалочкой – обе мгновенно включались в разговор. Особенно теперь, после того как в свадебный подарочный конвертик Настя с Карлушкой вложили подписку на собрание сочинений Голсуорси, и Зинка с трепетом ждала следующего тома, продолжения «Саги».

После ужина настроение доцента Присухи изменилось. Так ведь это хорошо, думал он за вкусной папиросой, просто замечательно, что работу Кузнецовой прокатили! Живой интерес всей комиссии, интерес с виноватыми оговорками: «Дмитрий Иванович, так это ведь Ирэн жертва…», «Студентка ваша передергивает, но зато проделан глубокий анализ…», «Недопонимание замысла, при оригинальном подходе…». Право, все отзывы можно уложить в одну развесистую цитату; и вот этот интерес намного важнее, чем премия, если бы ее дали. Девчонка бы загордилась, почила на лаврах, а так она сотворит такой диплом, что… что небу жарко станет.

Что-то там зацепило, в первом отзыве. А, вот оно: Ирэн – жертва. У него это во второй главе, сейчас… Все же когда-нибудь надо это привести в порядок – не для публикации, а просто чтобы упорядочить, а то здесь черт ногу сломит. Вот; осталось только немножко дополнить.

У Айрин-Ирэн рождается сын, а у Сомса – дочь. Даже в этом Айрин «перефорсайтила» его, главного Собственника, неистово ждавшего сына. Неожиданно для всех – и главное, для самого себя – он становится отцом, столь же преданным своей дочери, как мальчик Айрин вырастает преданным сыном своей матери. Дочь Сомса унаследовала не только инстинкт, но и дар приобретения – настолько, что даже отец для нее в первую очередь собственность. Именно она, юная Флер, становится единственной серьезной конкуренткой «дважды Форсайт» Айрин, полюбив ее сына. На страницы романа падает тень бессмертного Шекспира. Оживают Ромео и Джульетта, и оба носят фамилию Форсайт.

…Он писал быстро, не заботясь о разборчивости, хотя строчки вылетали из-под послушного пера четкими, как всегда, и только пепел, падавший из остывшей папиросы и сметаемый нетерпеливыми движениями, раскрашивал страницы серыми кометами.

Часы показывали пять. Стояла – как замерла навсегда – тишина, но это было обманчивое впечатление, магия «Саги». Сквозь очарование волшебного романа начали пробиваться симптомы бытия доцента Присухи: задумчиво капала вода из кухонного крана, дым резал глаза, по ногам тянуло холодом, на среднем пальце краснела натруженная впадинка от авторучки.

Пять часов. Хорошо, что завтра нет первой пары. Вернее, сегодня. Необходимо найти машинистку, цитаты впишу сам. Хороший кусок получился, но его надо, пожалуй, вынести в отдельную главу – или связать с той, большой, об Айрин. И в середине что-то не закончено… Однако на сегодня хватит. Можно продолжать, но ничего хорошего, он знал по опыту, не выйдет.

Ага, вот оно: сначала бодро, затем угрожающе что-то задрожало и завыло в трубах, как бывало иногда по ночам. Жалобным нытьем отозвался голодный желудок, неблагодарно забывший и сардины, и ветчину, и свежий батон, гармонично сочетавшийся с тем и другим. Дмитрий Иванович малодушно подумал, что осталась еще половина батона, но это чистое баловство – наедаться ночью. Или утром? Встал из-за стола, и сразу усталость навалилась, словно кто-то на спину запрыгнул, даже плечи заломило и налились свинцом ноги.

На тяжелых ногах подошел к постели (опять не поменял белье, а ведь хотел, хотел сегодня перестелить, вот и наволочку приготовил!), сбросил одежду – и заполз под одеяло, как в пещеру. Завтра сменю, черт с ней. А перепечатать просто необходимо – и выкидывать абзацы и целые страницы: чай, не Голсуорси.