Лариса с досадой выключила радио. Чего уж там – «девчонка» давно не чужая, симпатичная и, как выяснилось, хозяйственная; пускай приводит. Да если б оказалась не хозяйственной, тогда что? Карлушка ее любит, а больше ничего не нужно. Брал какие-то дни за свой счет, ездил знакомиться с Настиными родителями. Ничего толком от него не добиться – как встретили, что за люди… Сказал что-то непонятное: «Начинайте день с какао!», поцеловал в щеку, засмеялся и убежал встречать Настю.

Вот и пойми.

Узнав о готовящейся свадьбе, Ларисины родители вдруг начали проявлять необычную активность. Отец взялся «обеспечить стол», и Лариса устала объяснять, что свадьбы как таковой, то есть свадебного застолья, не предвидится. Спасибо, вмешался сын, охладив деда: «Свадьбы не будет». Побушевав, тот ретировался, но включилась Аглая, вызвавшись «одеть молодых с ног до головы». Что она, всю жизнь прожившая в деревне, под этим подразумевала и как предполагала осуществить, с одним только мизерным доходом со своего огорода, было непонятно. Эта нелепость обсуждалась по телефону, с раздражающими подробностями. В трубке что-то скворчало и потрескивало, словно жарили яичницу.

– И милости просим к нам, в следующее воскресенье!

Материнское воркованье перебил нетерпеливый голос отца:

– Обязательно приезжайте, будем ждать!

В поезде Лариса уговаривала себя, что как-нибудь обойдется, не станут они при Насте ссориться. А что поехали, хорошо; матери нездоровилось: жаловалась на боли в боку, и Лариса взяла с собой какие-то капли – Анна Яновна посоветовала.

– Какая тут у вас красотища! – воскликнула Настя, и родители заулыбались так радостно, что у Ларисы почти отлегло от сердца: обойдется. Девушка с любопытством рассматривала деревянную табличку, висящую на сухой ветке.

Давно – Лариса не помнила даже, сколько лет назад – отец написал на ней название хутора: «У озера» и повесил дощечку на сук дерева. Полюбовался делом своих рук и отправился порыбачить. Когда вернулся, жена дописывала последнюю букву на обратной стороне дощечки. В ее редакции хутор назывался «Сосны». Те, кто подходил к дому со стороны железной дороги, видели именно эту надпись; другие, пройдя через лес и прочитав лиричное название «У озера», начинали оглядываться в поисках такового. Это много лет давало Аглае повод лишний раз поддеть мужа: мол, до озера еще добраться надо, на что муж, в очередной раз ткнув пальцем в табличку, ядовито спрашивал: а где тут сосны? Где хоть одна сосна, я спрашиваю?

Дощечка с разноречивой надписью висела на старом буке.

Труднее всего было почтальонам, да и то на первых порах, тем более что менялись они редко и быстро привыкали к чудачествам хозяев.

На самом деле сосна, и далеко не единственная, росла в том самом лесу, который находился слева от хутора, да и озеро располагалось немногим дальше, так что добраться до него не составляло никакого труда. Однако так уж была устроена жизнь родителей, с горечью думала Лариса, на вечном противостоянии «брито» и «стрижено». Герман был прав: иначе они жить не умеют.

Настя повертела табличку и мечтательно произнесла:

– «Сосны у озера»… Так оригинально, что с обеих сторон. Это вы вместе придумали?

Хозяева смешались, встретив доверчивый взгляд голубых глаз. Было от чего: никто из них не помнил, когда они что-то придумывали вместе.

– Прошу к столу, – вышла из положения Аглая.

Стол был накрыт новой клеенкой. Ее пронзительный запах удачно конкурировал с бодрым уксусным духом тугих пупырчатых огурцов. «Сметана!» – спохватилась Аглая, но Карлушка вскочил первым: «Я сам. – И повернулся к Насте: – Пойдем, покажу погреб!»

Настя никогда не видела таких погребов. Скрытая под прошлогодней травой и мхом снаружи, так должна была бы выглядеть пещера Али-Бабы. Плотная дубовая дверь, к которой вели вниз четыре ступеньки, открывалась в просторное помещение с низким потолком, где места было намного больше, чем содержимого. Стояло несколько кадушек («Грибы, наверное», – пожал плечами Карл), а в стороне, на кирпичах – молоко, сметана и творог.

Настена хорошо помнила погреб у них в старом доме, хотя он куда как отличался от этого: здесь атомную войну пересидеть можно. В бабулином доме был обычный подпол: дверь прямо в кухонном полу – тянешь за кольцо, как рыбак сеть, а потом спускаешься со свечой или фонариком в тесную темень, где едва можно повернуться и набрать миску картошки, которая все равно прорастает, хоть и в подполе хранится. Настя ненавидела старый дом, но сейчас вдруг такая нахлынула обида – за его невзрачность, за вонючую уборную в огороде, за неудобный тесный подпол, по сравнению с этими буржуйскими хоромами, что даже глаза защипало.

– Ты… чего? – испугался Карл.

– Ничего; солнце яркое.

Майское солнце лупило в окна – блики и впрямь могли ослепить – и высвечивало все краски обильной трапезы. Аглая поставила на стол тяжелую сковороду с запеченным в сливках карпом.

– Дед, сам ловил? – спросил Карлушка, зная, как он ждет вопроса.

– А как же, – с готовностью ответил тот и добавил, не удержавшись: – Живем-то у озера, в соснах карпы не ловятся.

Выстрел, к счастью, оказался мимо цели: жена то ли не слышала, то ли была поглощена главной задачей – накормить гостей до отвала. Карпа – вернее, то, что от него осталось – сменили румяные ломти свинины на ребрышках.

– Нигде вам такого не подадут, ни в одном ресторане, – приговаривала Аглая, – только словами красивыми заманивают: «эскалоп» там или «лангет», а мясо такое поди поищи. – Ешьте, ешьте на здоровье! – И не скрывала горделивой улыбки от похвал, на которые никто не скупился.

Лангет, эскалоп… Сюда бы седло барашка – и не хуже, чем у Форсайтов. Настя вспомнила, как ее сбило с толку это «седло», когда читала в первый раз. Сразу представился нарядный стол, а в центре – настоящее, пахнущее кожей седло, еще теплое от спины только что распряженного… кого? Если коня, то почему «седло барашка»? Да и сейчас, хоть с улыбкой вспоминала первую ассоциацию, Настена смутно представляла себе, что за блюдо скрывается под загадочным названием, однако не было уверенности, что оно выдержало бы конкуренцию с отбивными Аглаи. Зинкино правило соблюдается: закуски, рыба, мясо. Впрочем, не было птицы. Мысль об отсутствующих цыплятах доставила Насте странное удовлетворение, словно в компенсацию за роскошный буржуйский погреб. Хотя представить на столе что-то еще было невозможно, тем более что закуски оказались отменными. Капуста хрустела во рту, как зимой хрустит утром под ногами наст; тмин не мешал, как ожидала Настя, а придавал удивительный вкус – она никогда такую капусту не пробовала. Огурцы, плотно обвитые водорослями укропа, не потеряли при засоле твердости, разве что изменили цвет. Была нарезана ветчина, которую она не попробовала; в вазе до сих пор высилась горка салата, почти нетронутая…

– Я сделала с майонезом, Лара. Как у тебя тогда.

Не договорила: «на сороковинах». Сидела, устало опершись на локти, пока дочь убирала со стола. Настя с Карлом отправились на озеро. Отец молча курил. Лариса внимательно приглядывалась к матери, хотя сразу, как только пришли, бросилось в глаза, насколько скверно она выглядит: отечное лицо, подглазья набрякли, да и сами глаза какие-то больные. Скучные глаза.

– Да ничего у меня не болит, Лара, – отбивалась та от ее расспросов. – Бок вот тут тянет как будто. Продуло, не иначе. Этот вон, – она кивнула на мужа, – все время сквозняк устраивает.

Когда они приезжали вместе с Германом, им доставалось поровну родительских жалоб друг на друга. Теперь Ларисе нужно было выслушать обоих.

Аглая немного оживилась, когда речь зашла о свадьбе. И она, и Павел были недовольны скромными масштабами торжества.

– Ну что это, Лара, в самом деле! Почему не в ресторане, не в кафе, наконец?

Лариса не выдержала:

– О чем ты говоришь, мама? Карлушка получает девяносто рублей, я семьдесят. Какой ресторан, какое кафе?

Вот тут-то и произошло невероятное: мать достала из кармана фартука и жестом картежника шлепнула на стол что-то вроде колоды карт, рассыпавшейся с едва слышным шелестом, ибо никакой было не колодой, а пачкой денег.

Новых, что Ларису поразило до немоты. Это состояние – и хотела бы что-то сказать, да гортань свело – долго не проходило и, похоже, доставило родителям удовольствие. Потом они заговорили разом, но о чем, она не понимала, потому что не могла сосредоточиться ни на чем, кроме разноцветных этих радужных бумажек – сиреневых, розовых, голубых… Не так уж много, в сущности, их было, но для Ларисы это оказалось в буквальном смысле кучей денег, ибо видеть новые купюры в таком количестве ей не приходилось.

Как и старые.

На вопрос «откуда?» последовали невнятные ответы, неожиданно вскипевшие бурной обидой. Что же, родная дочка им не доверяет? Или они, дед с бабкой, не могут единственному внуку свадьбу справить, всю жизнь проишачив в колхозе? Говорили необычайно слаженно, что Ларису поразило больше всего.

– За столько лет! – надсаживался отец. – За столько лет удалось кой-каких деньжат подкопить. Мы ж никогда на себя не тратили!

Что было правдой. Сколько Лариса помнила, родители всегда жили не то что скромно – почти скудно, даже в самые лучшие времена. Они были, эти времена, еще до всего: до советской власти, до Сибири, до войны. Жили в изобилии, но тратили очень скупо, больше всего боясь, что их заподозрят в достатке. Это сыграло тогда не последнюю роль в ее переезде в город, а потом, всем на изумление – даже невозмутимый Герман удивился, – отец первым записался в колхоз… Потому, наверное, родителей и не тронули, когда всех высылали и окрестные мызы пустели.

– Да и не тыщи ведь, не тыщи! – оправдывался отец.

– И сколько нам самим надо? – подхватывала мать и сама же отвечала: – Все равно что ничего. Поверишь, Лара, курей – и то держать не хочу. А тут еще бок разболелся.

Это напомнило Ларисе о привезенных каплях.

– Молодежь цену деньгам не знает, – отец опять закурил. – Что понятно: откуда у них деньги, они настоящих денег-то и не видели. – Павел помолчал, щурясь не то от дыма, не то вспоминая «настоящие деньги». – А подарки не отдарки, так и скажи. Что я, побегу сервиз покупать? Хотят – пускай свадьбу играют, не хотят – деньги места не занимают; пусть лежат, пригодятся.

Все сошлись только в том, что Карлу нужен приличный костюм, а то, стыдно признаться, в ЗАГС не в чем идти.

– Вот, а ты говоришь! – засмеялся отец. – Из-за паршивых денег мой внук и жениться не моги, так получается? Бери, бери! – и решительно сунул дочери в карман «паршивые деньги».

Карлушка никогда не знал, как называется это озеро. Озеро и озеро, всегда таким было: летом на берегу густой аир, мягкое дно, дощатый помост на замшелых столбах. В детстве он был уверен, что это недостроенный мост, и ждал, когда же его достроят.

Они медленно шли вдоль берега.

– Здесь разве никто не живет, кроме ваших? – наконец спросила Настя.

– Почему? Живут. Вот у того берега видишь дом? Мыза «Подсолнухи».

– А за лесом?

– За лесом колхозное поле. Ну и хутор чей-то. Только там новые хозяева, я их не знаю.

«Мыза»… Само звучание чуждого слова раздражало Настю. «Хутор» остался в книге, близ Диканьки; однако вот этот просторный дом – «Сосны у озера» – тоже хутор, и он чрезвычайно ей понравился, понравился как раз удивительной для деревни основательностью, какой и в помине не было в старом бабулином доме, который и домом-то назвать большая честь. Домишко, чего уж. Домишко, отбрасывавший поселок городского типа на его настоящее место, в деревню, где ему и полагалось находиться. Но говорить об этом ни к чему.

Как раз уместно было рассказать, что ее работа закончена, теперь уже по-настоящему. Тезисы нужно представить на русском языке тоже («в комиссии не все читают по-английски», пояснила скромно), тезисы и несколько фрагментов.

– А мне дашь прочитать? – спросил он.

– Ты сначала книжку прочитай! – упрекнула Настя. – Ведь так и не прочитал?

Пришлось опять, в который раз, обещать, что «завтра же» пойдет в библиотеку.

Возвращались кружным путем, через рощу. Тропинка поднималась в гору. Прошлогодняя хвоя скользила под ногами, и, чтобы не оступиться, нужно было крепко держаться друг за друга, а еще лучше – останавливаться и целоваться, после чего требовалось перевести дух и только потом идти дальше, но никому из двоих дорога не показалась длинной.

Дом (он же хутор) возник перед Настей как-то внезапно и другой стороной, ярко и четко освещенный заходящим майским солнцем: солидный фундамент из тесаного камня, высокие окна на обоих этажах, на вершине пологого склона – высокое дерево с табличкой-оборотнем: то ли «Сосны», то ли «У озера».

Не Робин Хилл, конечно; ну и что? Зато у них там озера не было.

Собираясь к старикам, Карлушка загадал: если увидит гравиевую дорожку, то все остальное будет вспомнить легко: ступеньки, ведущие на террасу – или прямо в комнату? В комнату, да; но вначале нужно было пройти – прошлепать босиком – веранду с разноцветными стеклами.

Или я все это придумал? Солнечный день, цветные стеклышки, влажные ступеньки да та же гравиевая дорожка – все это видел когда-то в кино или у кого-то на даче, а по-настоящему существовал – и сейчас существует – только черный мячик с полустершейся полоской? Могло быть и так; однако пол в той комнате был теплым, и он сам водил маленькой рукой по разноцветным веселым пятнышкам. Он с удивлением смотрел на свою ладонь – нет, взрослая ладонь не помнила тепла, и поэтому так нужно было найти и увидеть все, что помнилось, начиная с гравиевой дорожки.

Карлу казалось, что он хорошо знает дедов хутор, однако вспомнить, где там у них гравий, не мог и проклинал себя за ненаблюдательность. И ведь так всегда: вытираешь руки привычным полотенцем, а если захочешь вспомнить, какие на нем полоски, ни за что не вспомнишь. И здесь то же самое: нужен толчок, импульс узнавания, чтобы ожила вся картинка, как он про себя это называл; ведь вспомнил, вспомнил и ступеньки, и комнату! Спокойно, не торопясь обойти знакомый дом и двор, чтобы суметь увидеть его таким, каким он был двадцать с лишним лет назад.

Однако медленно и в одиночестве обойти хутор не получилось. Расчет на легкий и беспредметный «гостевой» разговор тоже не оправдался: хотя дед с бабкой, похоже, в честь Настиного приезда заключили что-то вроде перемирия, свара готова была вот-вот разразиться. Как на бочке с порохом живут, привычно удивился он и с готовностью выскочил было в погреб за сметаной, но поймал красноречивый взгляд матери: Настя.

Во время обеда он мысленно перечислял не то, что удалось восстановить в памяти – теперь оно никуда не денется, – а то, что, наоборот, никак вспомнить не мог. Например, дерево с табличкой не укладывалось ни в одну из картинок. У входа в дом не увидел – не то с сожалением, не то с облегчением – гравиевой дорожки. Веранды на хуторе не было, зато всегда, сколько он помнил этот дом, с задней стороны находилась просторная терраса; несколько широких ступенек – каменных, не деревянных – вели в сад.

После обеда была прогулка с Настей около озера, и он почти забыл о странном пасьянсе из картинок, который сам же себе придумал. Прощаясь, все же спросил, пустившись на маленькую хитрость:

– Дед, а где у вас гравий был, дорожка такая, что-то я не нашел?

– Сроду гравия не было, – решительно отрубил тот, – да и к чему? Грунт плотный; смотри, как утрамбован! Это если песок, то гравий насыпают, а у нас…

– И давно пора бы насыпать, – оживилась усталая бабка, – потому что твой прекрасный грунт травой вон зарастает, а выпалывать мне приходится, с больной-то спиной.

Атмосфера стремительно сгущалась. Настя с вежливой улыбкой смотрела в сторону.

– Мама, – торопливо прервала Лариса, – мы на поезд опаздываем. Спасибо за обед и… за все спасибо. Не забудь про капли, слышишь? – крикнула удаляясь.

На поезд не опоздали, и ждать долго не пришлось. Закатное солнце окуналось куда-то, где встречались рельсы, и там появилась крохотная мушка, быстро разросшаяся в щербинку, так некстати нарушившую дивную целостность раскаленного диска. Щербинка росла, приближаясь, и победно загудела издалека. Казалось, подошедший поезд нагрелся от прикосновения к садящемуся солнцу и понесет частичку этого жара до самого города.

Когда Карлушка вернулся, проводив Настю, мать еще не спала.

– Почему ты заговорил с дедом про гравий? – спросила она.

Кое-как объяснил; о мячике не упоминал.

– Был гравий, конечно, – кивнула Лариса, – только не там. У другого дома… вокруг дорожка шла. Там, где мы жили: ты, папа и я. Откуда нас тогда…

Он боялся, что мать заплачет. Но Лариса не заплакала, а продолжала, помолчав:

– Это был совсем другой хутор, в другую сторону ехать. И дальше.

– Там была комната с разноцветными стеклами в окне? – не удержался Карл. – Комната или веранда, я не помню. Пустая. И к ней ступеньки деревянные…

Мать медленно опустилась на стул.

– Ты запомнил? Ты же совсем крохой был! Гравий – это папина причуда была, он хотел, чтобы хутор был похож на виллу, их тогда начали строить. Он очень увлекся хозяйством, это после кино-то!.. Вначале разорился. Нет, не так: сначала разбогател – фильм дал огромную прибыль, не сходил с экранов.

И замолчала опять. Не из-за воспоминаний – память не подводила; а в поисках слов для описания никогда не виденного и не испытанного сыном. Герман, Герман… Он сам мечтал когда-нибудь рассказать ему (когда будет можно говорить) и сделал бы это намного лучше, если бы успел.

Они с Германом берегли мальчика. Будь он не четырехлеткой, когда они оказались в ссылке, а постарше, можно было бы понемногу, осторожно… Нет; нельзя было. В школу ходили не только дети сосланных – были местные ребятишки, родители которых не очень разбирались, кто и за что принудительно оказался в тех краях, а уж тех, кто «ни за что», встречали в лучшем случае настороженно. Сын рос и взрослел, а когда стало можно говорить о пережитом вслух, потребность в этом отпала – Карл уже знал главное. Если же от детства у него сохранилась в памяти гравиевая дорожка и веранда с цветными стеклами, а не красноармейцы, которые расхаживали по дому, то не благо ли это? Как свободно солдаты распахивали все двери, с каким-то уверенным правом ощупывая все, что попадалось на пути: портьеры, рамы картин, посуду, – как бесцеремонно шарили по ящикам и шкафам, вытащили зачем-то скрипку из футляра…

Разрешили взять вещи. Пока Лариса собирала, обходя красноармейцев, один из них (похоже, офицер) долго рассматривал фотографию под стеклом, висевшую на стене. Герман был снят рядом с Аверьяновым, известным киномагнатом; оба во фраках, рядом с Германом она сама, в вечернем туалете. Герман держит ее под руку и улыбается, Аверьянов серьезен. «Это кто?» – спросил офицер, ткнув пальцем в Аверьянова. «Приятель мой по гимназии», – небрежно ответил муж. Аверьянова к тому времени уже расстреляли. Сколько Германа ни убеждали в этом, он не верил: «Не может быть. Это был кто-то другой». Много позже, в ссылке, он неожиданно сказал: «Жалко, что с ним… так. Лучше бы сюда сослали, он ведь не то что мы – он мужик был, Аверьянов. Потому и фильмом увлекся – фильм-то про мужиков, вроде него самого».

Когда их обокрали в пятьдесят третьем, то унесли и скрипку, и ту фотографию, которую Лариса зачем-то сунула в чемодан. Лариса не жалела своих шелковых платьев, она разучилась их носить, да и куда? А фотографии было жаль. Помнила, как радовался Герман: только обокрали, подумай – ведь убить могли! Что и происходило вокруг по деревням, где шныряли амнистированные и грабили, и убивали, и зверствовали. Счастье, что дома не было никого. Она-то о фотографии жалела, а муж о скрипке, она видела.

Думали, конечно, и не раз: как рассказать сыну о прежней жизни, какую часть рассказать и нужно ли это делать. Карлушка, как и его сверстники, знал, что отец работает в сельском магазинчике, и едва ли мог представить его талантливым и процветающим кинорежиссером, а впоследствии таким же хуторянином, к которому приезжали «за секретом» издалека. А «секретом» Германа был талант ко всему, что бы он ни делал. Как об этом рассказать сыну? И – в который раз: а надо ли? О чем ни начни рассказывать, неизбежно пришли бы к вопросу, почему они живут здесь, а не дома, хотя сибирский поселок был для сына домом, да и они с Германом привыкли к давно уже, в сущности, не новому жилью.

Однако с какой силой потянуло назад, домой, когда…

– Мама?..

Лариса не знала, сколько длилось молчание. Тряхнула волосами, все еще пышными, и заставила себя улыбнуться.

– О чем тебе рассказать, сынок?

Карлушка медленно крутил кольцо на мизинце. Герман, точь-в-точь Герман.

– Я хочу сам увидеть, – ответил, наконец. – Дом и все… вокруг.