Это была высокая гора на удаленном южном острове, омываемом океаном. Посетителей острова, словно головокружение от зарождающейся неизвестности или блаженное растворение во сне, больше всего привлекала единственная вершина единственной горы. Остров завораживал своими мелкими луговыми цветами; сравнительно небольшой по площади, он был невероятно искусно оделен природой: было здесь солнце и тень, горные уступы и дикие луга, и даже какие-то каменные изваяния. Притягивал открывающимися с его краев видами и клубящимися, парящими, зависшими облаками.

Кошка с вершины перебирала стройными лапами по кочкам и все затягивалась небольшими и нечеткими глотками облачного дыма, вместе с другими облаками просеивавшего верх высокой горы. Кошка с вершины время от времени срывала плоды лимонного дерева и чистила их, уворачиваясь от брызгавшего сока. Медленно пробираясь мимо седобородых, слушавших треск зажатых в руках радиоприемников, кошка оставляла на кочках шелест разрозненных желтых цветочков.

Камни, на которых то тут, то там восседали седобородые, прохожие, туристы, проводники, бродяги, новички и прочие посетители вершины, бывали раскалены от солнца. От солнца, закрыть которое облака здесь не могли. Камни на вершине разные: округлые и с острыми гранями, обломки лавы, с влажными поутру боками, удобные, средние, большие и глупые, прокалывающие пятку в ботинке и самые настоящие валуны.

Было то время, когда все для вершины еще впереди.

Что-то должно будет произойти, должно будет смутить покой вершины.

Не может быть, что седобородым надоест сидеть с радиоприемниками. Не может быть, что неподалеку оборвется разговор двух мужчин.

Мужчины спорили о пламени, не замечая языков, жарче жаркого горевших прямо тут, под боком, по подолу юбки, ветер веял им и отдавал все просеивавшему облаку. Юбка была огненная, ветром подбитая, криво скроенная, длинная, до земли. До земли, по которой прошла кошка с вершины. А две ладони все обнимали ее нежно у бедер, чтобы ветер не обнажил ног. Этого спорщики не видели.

В одном месте на вершине — несколько разбросанных сосен с очень крепкими шероховатыми стволами. Сосны ветвистые и свежие, а между ними — металлические колышки, выстроенные оградой вдоль обрыва и соединенные цепью. Сосны почти закрывали ветвями солнце, и только внизу, под ними, в спокойном озере размером в пять шапок отражалось его сияние, перерождавшееся болью глаз.

Почти всем побывавшим на вершине хотелось одного. Кому-то — больше, другим — меньше. И тем, кто пришел раньше, и другим, совсем мало погостившим в вышине. Одного хотелось всем, сидевшим там на почти высохшей после утра траве или камнях: погладить бродившую вокруг кошку с вершины, ее хребет, шерсть и суставы. Хотелось поднять ее на дерево и оставить между иголок, чтобы не прошла мимо, не потерялась. Оботкнуть ее ветками и заслонить, подняв на вершинную сосну. Чтобы не видела других деревьев, росших вокруг, чтобы не видела, какой формы вершинные туманы вдыхает, чтобы не видела, куда еще может идти кругом. Чтобы не сбежала куда-нибудь. Закрыть ветками, чтобы не видела, сколько кораблей проплывает внизу и сколько вокруг сигарных дымков, курящихся из пальцев зевающих бродяг, новичков и других посетителей вершины. Хотелось взять кусок цепи из ограды и обмотать ею кошку с вершины, обложить упавшими шишками, слепить веки смолой, чтобы не пропала из этой картинки, не исчезла. Чтобы ее всегда можно было найти на том же месте.

Но кошка с вершины не выдержала этих желаний, не сосредоточилась и не успокоилась. Вдруг задрожала, скосила вбок уже все познавшие глаза и поднялась на скалистый край горы, заканчивающийся крутым обрывом. И грациозно изо всех сил оттолкнулась задними лапками от края прямо вниз.

Внутри каждого гостя вершины разгорелись два костра: один — слёз, другой — жа́ра. Горевшие рядом языки пламени разожгли еще и третий — костер горькой и мгновенно разлетавшейся иронии. Третий костер не занялся сам, самостоятельно, его огненность и сила пламени зависели от того, насколько сильны костры слез и жара, в союзе которых родилась ирония. У иронии не было ни отца, ни матери, поэтому с детства она росла с желанием того, во что не верила так, чтобы поверила настолько, чтобы добивалась того, чего желала. Поэтому выросла ранимая, в надобе защиты и опеки. Хотя жа́ра и слез в ней было достаточно, чтобы добиться и овладеть даже самым наиневероятнейшим наигромаднейшим желанием, в которое уже не верила — потому что так сильно желала. Всем на вершине была знакома только такая ирония. По крайней мере, до тех пор, пока сидели здесь, наверху. По крайней мере, до тех пор, пока кошка с вершины еще не оттолкнулась с обрыва прямо вниз, пока еще бродила вокруг.

Турист, сидевший под деревом на одном из холмов на вершине, держал у глаз бинокль, сделанный так, чтобы, когда смотришь прямо, картинка была видна не по двенадцатому часу (на морском жаргоне), как обычно в биноклях, а по третьему. Поэтому когда он смотрел вдаль на торчащие в океане скалы, картинку видел справа от себя. Преломляющийся взгляд следил за кошкой с вершины, проходившей вдоль края пламенеющей юбки по третьему часу. Юбка принадлежала какой-то китаянке, присевшей чуть повыше, у озера размером в пять шапок. Она закинула голову и сквозь пивную бутылку смотрела, могло ли быть так, что эта синева небес — только еще одно облако, более важное.

Уставившись на пламенеющую юбку, турист вытащил из шапки грушу. Отвел глаза от скал, которые в глазу бинокля преломлялись в огненную юбку, обтер грушу о рукав, оглядываясь в поисках пиджака, который потерял, пока гулял по холмам и горным уступам. Прокусил грушу, и в мгновение ока приостановилась, пробудилась под каменной поверхностью давным-давно застывшая лава и вместе со вздохом наполнила его пищевод комочками красной пыли, будто орехами, и он начал задыхаться.

В это время один седобородый, сидевший на камнях с приемником в руках, вздумал жить назад. Пожить до тех пор, пока вернется в самую важную встречу, приведшую его на эту вершину — самую низкую, но ближе всего к небу. Встречу, испортившую каждое мгновение будущих размышлений. Самое ужасное, что если бы седобородый не пошел на эту проклятую вершину, теперь не понадобилось бы понимать, что уходить отсюда живым он не хочет. Жаждал пожить назад и вспомнить, какой разговор или случай привел его сюда. Привел, погубил и отравил ввергающей в дрожь мыслью, что отсюда, начиная отсюда, когда-нибудь надо будет вернуться назад. Что эта вершина еще не всё.

А туристу надо было унять разрывавшее горло удушье. Но у него не было ничего, только груша. Кашляя, он поедал ее, сосал сок, мякоть отплевывал. После нескольких глотков грушевого сока удушье немного унялось, и турист стал озираться в поисках потерянного пиджака. Прошел столько, что, даже не идя, не прошел бы столько, сколько прошел, хоть иди, хоть не иди, и увидел пропавший пиджак. Но где — на вершинной сосне! Увидел свой высоко закинутый пиджак, обмотанный цепью, вынутой из ограды колышками. Обложенный ветками и задержанный. Будто кто-то не хотел отпустить его с вершины, подумал турист. Все еще немного раскрасневшийся, старающийся восстановить дыхание, он думал, что все это слишком похоже на то единственное, что сам хотел сделать с кошкой с вершины. Слишком большое совпадение, что с пиджаком произошло точно то же самое, что сам он тайком хотел сделать с кошкой с вершины. Слишком очевидное совпадение, чтобы можно было сомневаться, что все это — ее работа. Никто другой не мог забраться в голову и узнать, как он хотел заточить зверька на дереве, никто другой не мог стащить его пиджак. Подошел поближе и снизу увидел, что карманы пиджака полны камней, а рукава оплетены вьюнками с вершины, чтобы не унесло с дерева ветром.

Он никак не мог поверить, что кошка с вершины хотела оставить его на дереве для себя самой и хотела так сильно, что долго притворялась, будто не видит его, игнорирует. Притворялась равнодушной, а пробираясь мимо, с каждым порывом ветра выливала из своих глаз по литру масла в костры слез, жара и иронии. Значит, она только прикидывалась самостоятельной и холодной, ни на что не обращавшей внимание и только случайно проходившей именно там, где ходит или отдыхает он. В этих думах почувствовал он, что он уже не беспиджачник, а одет во всю вершину, исхоженную вокруг него кошкой.

Захотел немедленно найти ее. Стал ходить туда-сюда большими шагами по травяным кочкам, уступам, заглядывать за камни, стволы. Обошел вершину, осмотрел со всех сторон каждого там сидевшего седобородого, новичка, туриста, каждый радиоприемник и вернулся к своему прикрепленному к дереву пиджаку. Внимательно всмотрелся в ветви — не спит ли в них кошка с вершины и не ждет ли его. Но нигде не увидел ее.

Беспокойство росло, по лбу струился пот, язык невольно все облизывал губы. Поиски кошки очень изнуряли.

Но не кошка, а он сам был виноват в этой усталости. Потому что когда нашел пиджак на дереве и подумал, что кошка тоскует по нему так же, как он тосковал по ней, стал воображать, как будет опекать ее и заботиться о ней, как теперь постарается понять, что она думает. Ее неожиданная благосклонность родила в нем смелость и решимость. Он вдруг почувствовал себя готовым к тому, что раньше казалось чуждой и незнакомой далью. А еще до этого — вовсе не существующим. Уже начал воображать, как тщательно будет ухаживать за травой на вершине, чтобы она всегда была такой, по какой привыкла ходить кошка. Как внимательно будет присматривать, чтобы веток нападало не больше и не меньше, чем она привыкла. Чтобы озеро размером в пять шапок никогда не изменило форму и не смутило кошку.

Лихорадочно наворачивая круги на вершине все по тем же местам и закоулкам, думал, как будет следить за вершиной, чтобы она оставалась все такой же удобной, но не утратила своей постоянной изменчивости. Как будет присматривать за старыми колышками и цепями ограды, как закрасит слишком облупившиеся места и поскоблит те, где не хватает следов бега времени. Строил планы, как изредка передвинет некоторые мелкие камни с одного места на другое, только чтобы кошке не надоело, чтобы могла заново обнюхивать вершину и знакомиться с нею. Если заметит, что к какому-то из здесь торчавших огромных валунов она давно не подходит, как-нибудь — правда, пока не знал как — расшевелит и его.

Размышлял, как ему жить дальше, чтобы не занять ни дюйма кошкиной вершины, но постоянно быть рядом и заботиться кошке. Придумал, что можно привязать себя веревкой к одному из толстых корней, торчащих вдоль вершины, и, спустившись по ней на несколько метров вниз, повиснуть вдоль обрыва. Так он надеялся не потревожить своим духом нюха кошки с вершины и в то же время всегда быть неподалеку. Все это хорошо, но где же та верхокошка?

Уж не знал, сколько раз обежал всю вершину, сколько кругов намотал вокруг каждой хворостины и каждого изваяния, сколько раз изучил посетителей вершины, незаметно осмотрел их вещи, проверяя, не поступил ли кто подло и не запихнул ли в рюкзак кошку с вершины.

Не хотел больше оставаться один здесь, на этой вершине, без кошки с вершины. Ее не хватало, хотя, казалось бы, она ничем не отличалась от всего остального, что здесь было. Не отличалась от облака, просеивавшего головы деревьев и приемники седобородых. Не отличалась от множества острых камешков, от мусора и сигар, дымящихся в пальцах новичков, бродяг, туристов, от сухих веток с влажными боками иголок, от посеревшей цепи на ограде, неровностей земли и следов ботинок.

Не отличалась и от своих глубоких глаз. От далеко внизу извивающегося длинного белого морского гребня, застывшего, когда что-то проплывало и каким-то непостижимым образом остановило его и удержало. И оставило вечный гребень белеть на поверхности воды. Не отличалась от мужчин с рыбьими глазами, от немытых женских ног. От звучания щебня под шагами.

Убежала кошка с вершины, подоткнула ветками пиджак и оставила висеть его на дереве. А кто же возвращается домой без пиджака? Какой костер иронии может вернуться домой голым? Ведь ирония из каждой вылазки возвращается со все новым пиджаком, натягивает их один поверх другого и тащит домой все новые и новые пиджаки, от их наслоений преет кожа, но ирония не может вернуться более голой, чем ушла.

Он омыл ноги в озере размером в пять шапок и отправился к тому краю вершины, где облака густыми глотками ловили самый крутой склон горы. Проверил, все так же ли сильно болит внутри, сделал шаг и стал спускаться туда, где конца не было, нет и не будет.

Китаянка с пламенеющим подолом юбки поняла, что синева — вовсе не еще одно облако поважнее, не синева небес. Всего лишь другая вершина, над которой висели новые облака. Ей полегчало, когда она поняла, к чему так стремилась, хотя из-за надолго запрокинутой головы ныл хребет, поэтому она глубоко вздохнула и задула пламенеющий подол.

А седобородые с приемниками в руках сидели на камнях и слушали, что наносили им в глаза облака. Тот, что хотел жить назад, не прожил назад столько, чтобы хотя бы вспомнить об этом желании, и теперь спускался с вершины. На полдороге заплакал, потому что облака уже не просеивали глаз, напоминая, как он когда-то плакал, когда они, пока были близко, черпали глаза пригоршнями. Там, на вершине.

А там внизу, где конца не было, нет и не будет, обнаружилось начало. Начало новой вершины, отгораживающей всеми ветвями, заставляющей плакать каждым потрескиванием радиоволн, разъедающим желудок, будто комочки лавы.

Вершина куда более жаркой печали, чем все костры иронии из-под всех возможных пиджаков.