Вместо эпилога

На очередную партийную конференцию было вынесено два вопроса: отчет постоянно действующей комиссии парткома о контроле за деятельностью администрации и обсуждение программных документов к предстоящему съезду КПСС. По первому вопросу выступил один из столпов института профессор Шерн. Здесь все было ясно, доклад прошел быстро и вопросов не вызвал.

Второй пункт повестки дня – долгожданный и актуальный: приближался съезд партии. ЦК еще продолжал отождествлять себя со всей партией, теряя монополию на свою единственно правильную точку зрения на жизнь общества и реформирование в партии. Каждая первичная организация КПСС должна была высказать свое отношение к программным документам ЦК и выдвинуть своих кандидатов на выборы делегатов съезда, а те, в свою очередь, должны были рассказать на кустовой конференции о своем отношении к партии. Первым на трибуну снова поднялся Шерн. Он заявил, что поддерживает демократическую платформу, против которой выступает ЦК, что необходима свобода мнений членов партии на партийных собраниях, широкая дискуссия, что времена жесткого подавления инакомыслия и принятия всех решений без обсуждений, единогласно, прошли. Он говорил жестко, четко, бескомпромиссно. В конце выступления сказал, что так как он не согласен с позицией ЦК, то из партии он выходит.

И наступила тишина в тысячной аудитории зала, который замер, задержав дыхание. Эта тишина была подобна оглушению от взрывной волны, когда до сознания доходят звуки через многорядье поглощающих звук перегородок. Затем на трибуну поднялся другой делегат партконференции и тоже сделал заявление о выходе из партии, потом второй, третий… Зал загудел, сначала тихо, затем все громче, и в целом в нарастающем гуле можно было услышать одобрение, еще робкое, не доминирующее, но оно было.

После конференции Ларин возвращался вместе с Даном и Шерном. Возбужденные событиями, они долго шли пешком, мимо первой, второй, третьей станций метро.

– Только что в «Новом мире» опубликовали стихи Давида Самойлова. Эти стихи о нашем поколении, о несостоявшихся диссидентах, о тех, кто любит свою несчастную, нищую и прекрасную Россию. Стихи принадлежат всему миру, но сегодня мне хочется прочитать эти строки вам, – торжественно произнес Ларин.

Вечером Алексей Петрович позвонил Разуваеву. Николай Николаевич был подавлен происходящими событиями, колебаниями генерального секретаря, фактическим отказом от реформ в партии.

– Теперь я понимаю, что мне не по пути ни с КПСС, ни с какими бы то ни было вновь образованными политическими партиями. Я займусь литературой, мемуарами и постараюсь понять организацию жизни и экономики капиталистического мира, в первую очередь – в США.

– А на демонстрации и митинги вы пойдете?

– Нет, Алексей Петрович, не пойду. Вы-то меня понять можете – идти на демонстрацию и митинги против партии, которой служил верой и правдой всю жизнь, – это как-то неестественно, словно исподтишка подслушивать, что говорят о партии, а значит обо мне. Мне надо во всем разобраться, еще и еще раз осмыслить прожитые годы и найти свой путь к покаянию. Поймите правильно – не путь к храму, как теперь принято говорить, а в записках, в мемуарах дать моральную оценку пройденного пути, моего и таких, как я. Когда вы ожидаете Елену Федоровну? От меня ей большой привет, буду звонить.

Вечером раздался пронзительный Леночкин звонок, который, как всегда, встревожил Алексея Петровича. Он услышал голос Леночки:

– Я соскучилась, ты меня понимаешь, я соскучилась, я считаю минутки до встречи. Без тебя я больше не могу и без тебя никогда и никуда не поеду, никогда и никуда, – тихо, почти шепотом проговорила Леночка.

– Дорогая, я скоро буду опять счастлив, как только увижу тебя, обниму, поцелую и отвезу домой. Жду тебя, дорогая, поздоровевшей, отдохнувшей и такой же красивой, как до отъезда, да?

– Да, Алешенька, да! Меня хорошо лечили, очень хорошо. Но, тем не менее, с директорством я расстанусь. Останусь советником и начну писать хорошую большую книгу об истории нашей больницы, да мало ли еще дел! Танюша с Франтишеком приедут меня провожать, хотя я просила их этого не делать. Малыша они ждут через месяц, уже известно, что это будет мальчик, они решили назвать сына Алешей. Я привезу фото и кинопленку нашей маленькой Еленочки – Алеша с Катюшей обещали мне подвезти. Вот к таким результатам приводит течение времени, как ты любишь говорить. Обнимаю тебя и целую, встречай.

В Шереметьево Алексей Петрович приехал заранее. До прилета Леночки оставалось еще два часа, и он решил побродить по аэропорту. Ларин поднялся на второй этаж, где шла посадка на нью-йоркский рейс. Люди стояли в огромной очереди возле тележек, загруженных чемоданами различных размеров, саквояжами, баулами, сумками. Было сравнительно спокойно, хотя по легкому гулу, висевшему над очередью, чувствовалось тоскливое возбуждение. Не радостное, нет, именно тоскливое. Хотя, быть может, кто-то и ждал этот момент, считая дни или даже часы до отлета. Но над толпой кружила тревога перед ожидаемой неопределенностью жизни в другой стране. И путь назад, на родину, закрыт, расстаются навсегда и, скорее всего, больше не увидят остающихся родственников, друзей, дом, в котором жили. Уезжают из страны, в которой прошла большая часть их жизни, – хорошо или плохо, по-разному. Не может вся жизнь быть плохой, даже если кто-то из них прошел через голод, через репрессии, через попрание человеческого достоинства, унижения. Но были в этой жизни и хорошие, радостные годы. Но не все можно простить, так же как и вычеркнуть из памяти навсегда. Были в этой толпе и прагматики, ищущие более спокойной или более сытой жизни, были. Были и такие, которые не без основания считали, что там, куда они стремятся, у них больше шансов реализовать свои возможности – свой талант, умение делать творчески, высокопрофессионально свою работу, заслуживающую значительно более высокой оценки, чем на родине. Вот они-то и нужны перестройке, когда треснул хребет КПСС, когда открываются перед людьми перспективы жизни в демократическом обществе. Эти люди, отравленные советской действительностью, этого не понимают или не хотят понять. Почему? Алексей Петрович сам пытается ответить на мысленно задаваемый толпе вопрос в бессонные ночи.

Ларин спустился вниз и устроился возле табло. Появились чуть было не опоздавшие Дан со Светланой, у них что-то произошло с машиной. Самолет Леночки был в самой верхней строчке табло, и через минуту объявили о его посадке. Он отошел от толпы и с сильно бьющимся сердцем, как юноша, бросился к появившейся Леночке, обнял, покрыл поцелуями ее сияющее лицо. За ним подбежали Дан со Светланой.

– Ребята, дорогие мои, я дома, я дома. Я так рада вас всех видеть!

– Леночка, ты выглядишь превосходно. Значит, лечение помогло?

– Конечно, дорогой мой Алешенька, мои дорогие друзья! Алешенька, как ты себя чувствуешь? Лицо немного бледное. Тебе необходимо пройти всех врачей – я этим займусь. Поехали домой. Я так долго ждала этого момента встречи с тобой, с вами всеми. А Зитуля с Хартиком в машине? Какая радость! Теперь к нам, к нам, на Пруды. Расскажите о событиях в стране, я вам о Франции – в сумке лучшее «Бордо».

Через несколько дней москвичи вышли на улицу. Шли тысячи и тысячи людей с требованием, чтобы из их жизни ушла навсегда «руководящая и направляющая сила советского общества – КПСС», которая никогда не существовала для народа и не служила ему. Среди них вместе с друзьями были и Ларины. В колоннах демонстрантов они повстречали многих знакомых и увидели новых политических деятелей, которые начали появляться на экранах телевидения. Они шли под лозунгами: «КПСС – к суду народов!», «Коммунисты – на покой!», «Вышел из КПСС – помоги товарищу!». И в последующие дни продолжались демонстрации и митинги против коммунистического режима. Надвигалась несомненная победа над КПСС и созданной ею системой власти.

На пороге стояли новые времена надежд и разочарований.