Глава VI. Накануне
В доме на Прудах все семейство было в некотором волнении.
– Мамочка, но как же не волноваться, когда наш повелитель первый раз из своего «ящика» уезжает бог знает куда, в Польшу! А вдруг там какую-нибудь революцию устроят поляки? Они со времен Екатерины Великой терпеть не могут Россию. А ведь не ценят, что благодаря переделам целиком оказались в центре Европы. Правда, досталось им во время Второй мировой войны, к тому же в августе 1944 года наши войска застряли на правом берегу Вислы, и восставшая Варшава никак не могла дождаться помощи. Так что, папуля, давай налаживай отношения с поляками. Кстати, раз ты едешь в Польшу, то надо тебя познакомить с Тадеушем, моим приятелем с филфака.
– Дщерь, изъясняешься непонятно. Моя поездка в Польшу оказалась кстати, чтобы познакомить меня и маму с «твоим парнем»? Позвольте вас спросить, что означает «мой приятель»? Ты имеешь на него планы вечного или, по крайней мере, долговременного владения или…
– Эх, папуля, подруг ты мой! Не знаешь ты студенческого лексикона, и в этом я виновата, упустила. На студенческом языке «мой приятель» равносильно тому, что на вашем языке означает «мой товарищ» – по учебе, по общим интересам и не более. Слово «товарищ» сегодня слишком идеологизировано, испорчено коммунистами. Вот «мой друг» на нашем языке – уже нечто иное, когда приятельские отношения перерастают в близкие. Но в моем окружении в университете мне это не грозит, ясно? Со мной рядом нет никого столь же яркого, как наш французский Алешка. Есть, конечно, отличные ребята, но до Алешки им далеко. Та, которая его полюбит, будет счастлива, хотя и намыкается с ним. Папочка, я тебя очень люблю, очень, хотя ты бываешь приличной занудой, ясно?
– Ясно, маленький сорванец или даже не совсем маленькая нахалка. У вас на филфаке прижился особый сленг грубоватости. Или я ошибаюсь?
– Нет, не ошибаешься. Это издержки роста, пройдет.
– Я тебя прошу, не называй своего брата «Алешей французским».
– Это я так, между нами. Конечно, не буду.
– Между прочим, в ответ на твою «зануду» в мой адрес, тетя Груша дала бы тебе, большеватенькой, по попе. Не стоит жаргон узкого круга выносить за его пределы.
– Папа, я все поняла и о жаргоне, и о дистанции, я же не дурочка. Между прочим, па, может быть, моя дорогая нянечка тебя послушается. Нельзя же все время при посторонних обещать дать мне по «попе», хотя я и «большеватенькая».
– Девочка, но ведь это все от любви к тебе и все наказания только на словах. Когда ты была маленькой и иногда непослушной, шлепнет няня, бывало, тебя и тут же поцелует. Ты для нее любимый ребенок до последнего ее вздоха.
– Понимаю. Все так. Но вот как-то забежал к нам Тадеуш. Я ему что-то не то, с ее точки зрения, сказала. А она мне: «Получишь по попе, хотя и большеватенькая». Тадеуш засмеялся:
– Что вы, бабушка, у нее попка не большеватенькая, а маленькая, я видел, мы вместе в бассейн ходим, клянусь.
На следующий день Алексей Петрович с группой товарищей из института, отъезжающих в Польшу, отправился в «Загранпоставку» для собеседования. Раньше такие собеседования проводили партийные органы от ЦК, МГК и ниже, а теперь вот «Загранпоставка». Собирали всех из одной отрасли, направляемых в командировку в страны народной демократии или в страны третьего мира – африканские, азиатские. В большом зале «Загранпоставки» собралось человек триста, со сцены за ними наблюдала «выездная комиссия», восседающая за длинным столом под зеленым сукном. На столе – папки с выездными делами: анкетами, партийными характеристиками, характеристиками трудовой деятельности, копиями дипломов и аттестатов и прочим. Папки были толстые. Члены комиссии просматривали папки, о чем-то переговариваясь между собой. В торце стола, особняком, сидел мужчина, закинув ногу за ногу и несколько подавшись вперед. Он одну за другой курил сигареты и сосредоточенно наблюдал за залом, изучая отъезжающих. Может быть, на нем лежала огромная ответственность: выловить из трехсот человек, находящихся в зале, по каким-то только ему известным признакам потенциальных невозвращенцев. Наконец поднялся неприметный, маленького роста человек – заместитель министра. Голос его не соответствовал росту – говорил он громко и басом. Он обратился к залу:
– Товарищи! Родина направляет вас на строительство заводов и электростанций, или на работу по монтажу оборудования, или оказывать помощь в освоении передовой советской техники на заводах братских и дружественных стран. В зале рабочие, инженеры, ученые. Выехав из СССР, вы попадаете в мир, в котором, наряду с проявлением к вам дружеских отношений, возможны всякого рода провокации, критика нашего самого передового в мире общественного строя, привлечение вас недоброжелателями на свою сторону. Они это делают очень хитро, приглашая вас в ресторан или к себе домой поодиночке, записывая беседу на магнитофон и используя запись, чтобы вас скомпрометировать. Гуляя по городу, чувствуйте руку товарища по командировке. Старайтесь выходить из гостиницы группой или, по крайней мере, вдвоем. Враг-провокатор рядом! Помните это, выезжая за пределы нашей страны.
Из глубины зала донесся пронзительный женский голос:
– Будем!
– Что будем? Кто это сказал, поднимитесь!
Поднялась маленькая худенькая женщина в летнем платье совсем не по сезону. Она, вытянувшись в струнку, подавшись вперед, пожирала глазами заместителя министра, стараясь угодить ему.
– Будем помнить всегда! Это я хотела сказать.
– А вы кто такая?
Одна из сидевших за столом женщин передала заместителю министра раскрытую папку.
– Понятно, вы член семьи. Из холодного приполярного Урала направляетесь в дружественное африканское государство. Не боитесь зажариться?
– Мы ничего не боимся!
Она могла бы сказать, что боится лишь одного – что не возьмут ее в эту сказочную Африку, которая представляется ей райскими кущами. Главное для нее – уехать от этих опостылевших бараков, от колбасы за «два двадцать», от получения на предприятии масла «Крестьянского» по спискам.
– Это хорошо. Представьте себе, вас спросят: в чем преимущества социализма перед капитализмом. Как вы на это ответите?
– Социалистическое государство самое передовое в мире государство. У нас нет эксплуатации человека человеком, и вообще эксплуататорский класс у нас отсутствует. Все принадлежит народу… Вот! – выпалила скороговоркой и, наклонившись к сидящему рядом, тихо спросила:
– Вить, правильно?
– Садитесь, садитесь, – кивнул замминистра.
Она села, и было слышно, как она тяжело вздохнула.
Стали заслушивать по одному-двум представителям от каждой организации. Где-то через час заместитель министра предложил:
– Давайте посмотрим ученых. Кто будет товарищ Ларин Алексей Петрович? Вы за границу раньше не выезжали? Нет? Понятно. Польским владеете? Нет? Понятно. А какими языками вы владеете? В анкете указано «французским, на уровне несложных диалогов». Понятно. У вас сын во Франции, хотите с ним повидаться? Да, тут сказано, лечился в Москве два года, недавно уехал завершать учебу в Сорбонне. У членов комиссии нет вопросов? Спасибо. Человек, сидящий с торца стола, вытер платком вспотевший лоб и закурил очередную сигарету.
Дня через два Алексей Петрович получил служебный загранпаспорт синего цвета. Дорога в Польшу открыта. Теперь осталось получить железнодорожные билеты, и они отправятся в неудобных польских вагонах, с тремя полками одна над другой, в Варшаву.
Приехали в Брест. Все вышли на перрон. Состав утащили в депо. Часа за полтора-два заменили под вагонами отечественные широкие колесные тележки на узкие западноевропейские, и новый локомотив подал состав, следующий дальше, за советско-польскую границу, обозначенную на вокзале металлической сеткой. Состав окружили солдаты-пограничники, а проводники забегали по вагонам, предупреждая, что из купе выходить нельзя, надо приготовить документы и предъявить для досмотра вещи. Затем одновременно из двух тамбуров вагона появились пограничники и работники таможенной службы, и зычный начальствующий голос повторил предупреждение проводников:
– Всем сидеть на своих местах! Двери купе не открывать! Из купе не выходить!
Сидевшая рядом с Алексеем Петровичем пани побледнела.
– Ясик, почему у них такой тон? Почему они всегда кричат, или нас арестовали?
– Успокойся, дорогая, в СССР так принято…
– Это правда, пан? – обратилась она к Алексею Петровичу.
– Нет, конечно же, нет. Так разговаривают далеко не везде. Просто казарменные привычки, не более. Не стоит обращать внимания, пани.
– Но как же, как же не обращать внимания на грубость? – горячилась пани. – Нам нравится Москва, ее театры, музеи, парки. Нет хулиганов, и можно гулять поздно вечером по городу в отличие, например, от Нью-Йорка. Но никто не говорит друг другу: «простите», «извините», «пожалуйста». Публика у вас невоспитанная, пан москвич. Такие впечатления я увожу из СССР, как это ни прискорбно.
В купе вошли пограничники, осмотрели багажники и туалет. Офицер долго рассматривал паспорта, сравнивая приклеенные к ним фото с лицами отъезжающих, после чего, не найдя ничего предосудительного, пожелал счастливого пути. Таможенник службы изучил декларации, осмотрел содержимое открытых чемоданов и сумок и, чем-то заинтересовавшись, попросил объяснений у пани, на что она предъявила удовлетворившие его бумаги.
После проверки документов поезд тронулся и вскоре пересек пограничную реку Буг. Отчего-то у Алексея Петровича сжалось сердце. Он впервые пересек границу, разорвал круг, за пределы которого он, как крепостной, как заключенный, не имел права высовывать носа, а еще вчера не имел права даже слушать передачи из-за рубежа, или из-за бугра, как говорили в народе. Теперь на короткое время он получает относительную свободу, но каждый его шаг станет известен компетентным органам любимой родины. И что такое свобода в нашей стране, где февральская революция дальше лозунга о свободе пойти не успела, а октябрьская – сначала извратила ее демагогией, а потом и вовсе уничтожила.
И все-таки, пересекая границу, он гордится успехами своей родины: у нас могучая индустрия, огромные заводы, создающие передовую военную технику, и мы продолжаем строить все новые и новые заводы, у нас блестящие успехи в космосе. А советская авиация, гордость народа, – разве не лучшая в мире? А подводный флот, а танки, которых у нас больше, чем во всех армиях мира, вместе взятых… Казалось бы, Алексею Петровичу есть чем гордиться в командировке, за исключением «мелких издержек»: жрать, извините, нечего, в целом экономика нашей родины на грани полного краха, хотя в это мало кто верит, а она, наша великая и несчастная страна, как это ни печально, колосс на глиняных ногах, вот так.
В Варшаве их встретили и после небольших формальностей в торгпредстве отправили на маленьком автобусе к пункту назначения, на завод, находящийся в трехстах километрах к югу от столицы. На заводе ждали, встретили тепло, как говорится, «по-братски». Почти все польские инженеры хорошо говорили по-русски, а техническая литература, которую привез Алексей Петрович, сразу нашла применение в работе. Переданная им документация нуждалась в пояснениях, необходимых при ее доработке под технические возможности завода. Вместе с Алексеем Петровичем работали местные инженеры, они просматривали чертежи каждого узла, изучали технологию производства его деталей, расчеты на прочность. Обстановка была доброжелательная, но опасаясь провокаций, о возможности которых настойчиво говорили перед отъездом в командировку, в город советская делегация в первый день приезда вышла прогуляться группой. Все были одеты, словно сговорившись, в длиннополые пальто, широкие брюки и шляпы, что никак не отвечало принятой в Польше моде. Проходя мимо «пивницы», где всегда роились завсегдатаи, они слышали смешки:
– Вон, советские идут.
Как-то утром Алексей Петрович из окна гостиницы увидел, что вся улица заполнена, как ему показалось, мрачными, сосредоточенными людьми. «Началось. Интересно, сколько правительство продержится у власти?» – мелькнула тревожная мысль. Но тут же выяснилось, что это верующие идут на службу в костелы.
– Столько верующих в конце двадцатого века, – удивился Алексей Петрович. Его польский коллега объяснил:
– Не столько у нас верующих, как может показаться. Срабатывают традиции. По мне, лучше бы строили больше жилых домов, чем костелов, которые растут как грибы после дождя.
Нередко после рабочего дня в гостинице случалось совместное советско-польское застолье, которое длилось часов до двух ночи с бесконечными тостами за вечную дружбу и советскими песнями времен войны, которые поляки хорошо знали. Алексей Петрович старался пить как можно меньше, но совсем отказаться было практически невозможно, тем более если в разговоре затрагивались болезненные для поляков проблемы. И каждый раз молодой директор завода пан Вацлав задавал один и тот же вопрос: «Почему в августе 1944 года советские войска не перешли Вислу?»
– Два месяца шло восстание, там был мой брат. А русские чего ждали? Разве так поступают братья? Когда Варшава была разрушена и сожжена немцами, Советская Армия вошла в нашу столицу. Почему ваши не форсировали Вислу, когда гибли восставшие, почему? – говорил он с пьяными слезами на глазах.
Трудно найти ответы на такие вопросы.
Через пару дней их повезли осматривать замок Ланцут, принадлежавший магнатам Любомирским, а затем Потоцким. Все было интересно и ново, но вскоре в сердце Ларина стало заползать какое-то новое чувство – беспокойство за домашних: как они там? И тоска по Москве, нет, позднее понял – по России. Даже позвонить в Москву по телефону было трудно, практически невозможно. Вскоре тоска стала разъедать душу, особенно когда Алексей Петрович оставался один. Ему необходимо было окунуться с ног до головы в море родной речи на каждой улице, на заводе, да просто с первым встречным. Здесь же все было чужое, может быть, очень красивое и романтичное: и Краковское предместье в Варшаве, и Старое място, и костел Святого креста с похороненным в нем сердцем Шопена, и парк Лозенки с памятником Шопену, который на воображаемом фортепьяно рождает бурю, изгибающую могучее дерево. И уже через неделю после приезда в Польшу Алексей Петрович стал отсчитывать дни до отъезда и, засыпая, думал только о доме, о семье, о доме на Прудах, о том, как его поезд пересечет границу и окажется в Бресте. Все это симптомы болезни, которую называют ностальгией. И когда их поезд прибыл в Брест, он первым подбежал к телефону-автомату, чтобы прокричать в трубку:
– Леночка, я приехал! Я звоню из Бреста! Я уже дома – в Союзе, завтра в Москве! Как дома? Заболела тетя Груша? Что с ней? Инфаркт? Выясню возможность вылета на самолете. Почему не надо? Уже поздно. Даже похоронили! О Боже! Бедная тетя Груша! А как вы, девочки, справились? Как Танюшка? Ждет меня, хотела вылететь мне навстречу в Брест. Отговорила, и правильно. Дай ей трубку! Танюша, девочка милая, я тебя обнимаю и целую и полностью разделяю с тобой потерю няни Груши, дорогого, родного всем нам человека. Держись молодцом, ты же сильная! Так уж жизнь устроена несовершенно – продолжительность ее ограничена. Держись сама и поддерживай маму – ей тоже тяжело. Утром встречайте на Белорусском вокзале.
Потом Алексей Петрович много раз бывал в Польше и в других странах Европы, Азии, Америки, но никогда больше не испытывал такого сильного ностальгического чувства, как в первую двухнедельную командировку.
Скорее домой, истосковался. А дома еще такое несчастье. Алексей Петрович заранее вытащил в тамбур багаж: ящик с приобретенными в Польше книгами, чемодан, дорожную сумку, и, как только поезд остановился, выбросил вещи на перрон и выпрыгнул из вагона. Его встречали Леночка и Танюша. Еще не обнявшись, не расцеловавшись, еще не посмотрев друг на друга, они, не сговариваясь, быстро оттащили вещи в сторону от вагона, чтобы не мешать выходящим пассажирам, и только после этого все трое обнялись. Поцелуи пополам со слезами покрывали его и слева, и справа.
– Тихо, тихо, дорогие мои, любимые, тихо. Вытрите слезы! Люди думают, что ваши слезы от встречи, от радости, а они и от горя. Не будем наше горе показывать посторонним!
Потом, отступив на полшага, как бы рассматривая Леночку и Танюшу, снова обняв их, произнес шепотом:
– Дайте вас поцеловать, каждую в отдельности, я так рад, что вижу моих дорогих девочек, а затем еще поцелую, чтобы утешить вас, как-то уменьшить, сгладить свалившееся на всех нас горе. Пошли.
Носильщик отнес вещи к их машине, Алеша сам сел за руль, и через четверть часа они уже были на Прудах. Впервые не надо было звонить в дверь – некому было ее открыть, не было тети Груши. Только Зита, сидящая возле дверей, восторженным лаем – встретила хозяина, да Дуся, как всегда, на минуту оперлась на его ноги. Алеша провел рукой по ее шелковистой спинке, и она с чувством выполненного долга, не спеша, пошла на свое место, помахивая шикарным хвостом.
– Успокойся, Зитуля, умерь свои восторги, няня Груша умерла, – сказала Таня. – И Зита, вероятно, понимая, что сейчас не время для радости, выдавив из горла на минуту низкий тоскливый звук, опустив хвост, ушла вслед за Дусей.
– Вот мы и осиротели. Уменьшилась наша семья. Какая она была удивительно чуткая, добрая, любила всех нас. А о Танюше и говорить не приходится. Кто ее пестовал всю жизнь от младенческого возраста? Маме было бы куда труднее достигнуть заоблачных медицинских вершин, если бы не тетя Груша, выполнявшая все или почти все домашние работы. И мне было бы труднее с вами воевать, хотя, по правде говоря, воевать не приходилось ни разу.
Они сидели на диване в обнимку, Алеша посередине – и каждому хотелось вспомнить тетю Грушу. Потом Леночка сказала:
– Танюшка, твой папа все сомневался, жениться ему на мне или нет. Впрочем, жениться «да», но позднее: трудно было расставаться с жизнью вольного стрелка. И твоя бабушка – Алешенькина мама – ничего не могла с ним поделать. Выкручивался мальчик, запутался среди своих приятельниц и понимал, что пора заводить семью, да боязнь потерять свободу брала вверх. Однажды я ему сказала, что тетя Груша, наша санитарка, сватает меня за находящегося на излечении в нашей больнице молодого генерала. «Что это за генерал, какая еще тетя Груша?!» – возмутился тогда твой папа. А потом мы поехали вместе отдыхать, и он сдался.
– Мамулик, значит, ты его на себе женила?
– Да, девочка. А что мне было делать, если я его полюбила, когда он был еще школьником. И он меня любил, но был еще мальчишкой, увлекающимся, восторженным, открытым…
– Ну, папуха, какой ты у нас был шалопай, оказывается. И мамочка никогда об этом не рассказывала.
Затем заговорил Алеша:
– Я твою маму полюбил в доисторические времена – так это было давно. Димыч, ты о нем слышала, расквасил мне нос и потащил к себе домой, к Леночке. А Леночка – молоденькая медсестра – привела мой нос в более-менее приличный вид и отвела в свою больницу к врачу. Она стала моей первой мальчишеской платонической возлюбленной. В мечтах я целовал ее золотистые волосы, обнимал тонкую талию, ласкал стройную фигуру. И моя мама, твоя бабушка, которую я очень любил, находила множество аргументов, которые сводились к тому, что умница Леночка будет мне замечательной женой. А я, по сути дела, мальчишка, и не помышлял о женитьбе. Не знавший войны и трудностей жизни, думал, что все еще впереди и Леночка будет моей, но чуть позже. Она любила поэзию, и я ей часто читал стихи. Она в те годы, слушая, наклоняла головку чуть на бок, как Зитуля. Трудно мальчишке расстаться с холостяцкой вольницей и надеть на себя семейный хомут. А потом я не понимал, что значит иметь ребенка, какую радость он приносит в жизни и что означает семья. Этому меня научила Леночка. Было время, когда я и слышать не хотел о ребенке. Пожалуй, самым весомым аргументом, разрушившим мою жизнь вольного стрелка, стал генерал тети Груши. И мне досталась в жены твоя замечательная мама – моя любовь. Только благодаря ее мудрости и прозорливости. Она верила, что я буду хорошим мужем, но мне надо дать некоторое время покрутиться на свободе, повзрослеть, не так ли, Леночка? Если коротко, то на самом деле это любовный роман протяженностью в целую жизнь.
– Так, дорогой, так. Ты моя первая и единственная любовь – другие мне не нужны.
– Мамочка, что же получается, что я ему была не нужна? – и Таня отодвинулась от Алексея Петровича. – Мне очень обидно это слышать, что мой подруг, которого я так люблю, не хотел, чтобы я родилась.
Алексей Петрович придвинул к себе Таню и поцеловал.
– Танюша, то, что ты сказала, похоже на кокетство школьницы, которая только что узнала, как дети рождаются, и хочет посмаковать эту тему. С этим кончим. Вот что, мои дорогие, разговор получился диким, глупым и несуразным: мы говорили о тете Груше и вдруг переключились на меня. Как будем жить без тети Груши, близкого и родного нам человека! Я как вошел в квартиру, почему-то сразу почувствовал отсутствие в ней тепла, или это мне показалось?
– Алешенька, ты прав, – подтвердила Леночка. – За эти дни дом стал каким-то холодным, нежилым. Тетя Груша объединяла дом в единое целое, вытаскивая нас из своих комнат. А когда мы собирались все вместе, она незаметно нами руководила.
Потом заговорила Танюша, глотая слезы:
– Она была для меня второй мамой и вторым папой одновременно и воспитывала как-то тонко, без нравоучений и нотаций, хотя, по правде, от вас я их тоже не слышала, и шутила, и смеялась, и гордилась моими успехами. И говорила другим мамам и бабушкам: «Наша Танюша и по всем предметам шустрая отличница». Кто меня купал в младенчестве? И вы тоже, но она больше, и ей это доставляло радость, как и мне. Купала в маленькой ванночке. Я возилась с резиновыми игрушками, а она в это время губкой каждый пальчик потрет, и спинку, и шейку… А я и не замечаю, все играю. Это она мне рассказывала, чтобы знала, как своих детей купать надо, когда они у меня будут, – и весело, и ласково. Любила я ее очень. Тосковать по ней буду. Вы мне помогите.
– А ты нам помоги, и маме, и мне преодолеть утрату тети Груши. Я думаю, комнату тети Груши пока трогать не надо. Пройдут траурные дни, съездим на кладбище, разберем ее комнату. Теперь нам самим без ее помощи надо наполнять дом теплом и уютом. Такова жизнь, девочки! Посидим еще немного вместе. Зитуля, иди к нам!
Тут же тихо вошла Зита, запрыгнула на диван, и, вытянувшись во всю длину, разлеглась на три пары хозяйских колен, только кончик хвоста чуть подрагивал, выражая ее чувства.
– Спокойно маленькая, спокойно. Мы тебя тоже очень любим, нашу дорогую собачку. А называть тебя собакой язык не поворачивается, но другого слова нет в русском языке. Вот так, дорогая Зитуля, жизнь полна завихрений и омутов, но в конце концов переходит к спокойному течению.
В комнате тети Груши обнаружили конверт с письмом к Леночке и Алеше. И здесь же лежал отдельный конверт для Танюши с письмом и сберегательной книжкой «на приданое моей девочке». Расплакалась Танюша, Леночка и Алеша успокаивали ее, как могли – такова жизнь: Танюша впервые понесла утрату близкого человека.
В Алешином институте было тихо и спокойно, как будто события, происходящие в мире, никого не волновали. Неудивительно, институт – «почтовый ящик», закрытый НИИ в системе военно-промышленного комплекса страны. Вся работа проходила под наблюдением спецслужб, и внутрь института события, происходящие за его пределами, проникали, как отдаленные раскаты грома. Сотрудники института привыкли обмениваться мнениями с глазу на глаз, вдали от телефона, в котором могли быть установлены «жучки». Да и напряженная работа не позволяла оглядываться по сторонам, потому что после первой поездки в Польшу последовала вторая, третья… седьмая… И все они требовали тщательной подготовки и анализа результатов предыдущей командировки. Наконец работа в Польше была завершена, и планировались новые поездки в другие страны.
– Алешенька, придется отчитаться перед друзьями о поездках в Польшу, – предложила Леночка.
– Нам это в радость – собирать всех. Давно хотел рассказать о своих впечатлениях. Когда в первый раз был в Польше, помню, из Варшавы мы уезжали 8 Марта. Там уже была настоящая весна: снег в городе остался только на газонах, в небе ни единого облачка, яркое солнце. А женщины, одетые по-весеннему, прыгали в туфельках на высоких каблуках через лужицы, – такой мне запомнилась Варшава. На следующий день, приехав в Москву, мы увидели, что к нам весна еще не пришла, – вот что значит тысяча километров на восток, вглубь континента. У меня есть слайды: Краков, Королевский замок на Вавеле, собор Святой Девы Марии и чудный алтарь работы Вита Ствоша и многое другое. Покажем фотографии, альбомы. А какую «Антологию русской поэзии», изданную в Польше, мне удалось там купить! Если рассказывать подробно – замучаю всех. Моя задача – увлечь их этой близкой и одновременно далекой от нас по мировоззрению и интеллектуальным особенностям интересной славянской страны. Если была бы возможность, я бы с удовольствием съездил в Польшу на месяц, но так, чтобы быть только с Леночкой, и с друзьями, и с хорошим экскурсоводом. Может быть, и Танюша присоединилась бы, я был бы счастлив.
Прошло два года. Танюша работала на компьютере, присланном из Франции, – по тем временам это был исключительно ценный и редкий подарок. Татьяна одновременно работала над двумя дипломными работами, в которых развивались идеи, тесно связанные между собой. С некоторых пор ей, математику и лингвисту, стало казаться, что два дипломных проекта приведут к искусственному разрушению работы как единого целого. Ей представлялось, что дипломная работа должна быть одна, а защита может проходить либо на двух государственных экзаменационных комиссиях, либо на их объединенном заседании. Конечно, интереснее на объединенной ГЭК. Будут защитники, но будут и противники, даже оба руководителя проекта с разных факультетов, с трудом понимающие друг друга, в ее работе разбираются в общих чертах. Безусловно «за» математик, но не убежден и не настаивает, что разработанная студенткой методика является оптимальной, хотя сам утверждает, что в дипломной работе это и не требуется. Но если методика оптимальная или близка к ней, то это уже не дипломная работа, а диссертация. Лингвист, не понимая до конца разработанных математических приемов, удовлетворен кодированием языка и многочисленными примерами из русского, французского, английского, немецкого языков и даже латыни. Он так же, как и математик, считает работу в максимальной степени приближенной к диссертационной и в целом «за», и в частностях тоже.
– Получается, девочка, – заключил Алеша-старший, – что вместо дипломной работы у тебя написана диссертация, только непонятно по какой специальности, так?
– Правильно, дорогой папочка, как ты меня учил – самое интересное на стыке наук. Вот у меня и вышла работа на стыке математики и лингвистики. Это очень интересно – я пробиваю дорогу в неизвестное. Предстоит много трудностей, в том числе формальных, возможно, предстоит «сражение» на защите, но это хорошо. Знаешь, папуль, вот если бы мне с Алешкой-младшим объединить свои усилия, то вышла бы интересная работа. Для университета она могла бы стать новой специализацией или даже специальностью. Как ты знаешь, Алешка даже написал предложение на издание брошюры на основе наших дипломов как заявку на большую книгу, которая впереди.
– Все это хорошо, дорогая, планы у вас наполеоновские. Так и должно быть – вы молодые, талантливые, энергичные и увлеченные любимым делом. Но сначала надо защитить диплом и тебе, и ему. По-видимому, ты права, здесь будет много формальных и бюрократических трудностей – да осилит дорогу идущий. Чем я могу быть тебе полезен?
– Пока, папка, ничем. На защиту пойдем все вместе, втроем, как когда-то в школу.
– Танюг, ты действительно хочешь, чтобы мы с мамой за руки привели тебя на защиту диплома или ты шутишь?
– Нет, не шучу! «За руки» – это образ, который нельзя реализовать, хотя бы из-за толчеи перед аудиторией. Мне хочется, чтобы все увидели, кто воспитал такое диво, и еще хочу, чтобы Алешка-младший присутствовал на защите. И чтобы Алешка выступил! Сам Алешка говорит, что мы идем ноздря в ноздрю, применяя лексикон, принятый на скачках. Пусть знают, какая у нас семья, и что мы еще заявим о себе своими талантами и умением работать, и что мы не боимся косых взглядов, поскольку не конформисты, что мы честные труженики, что мы не идем по проторенным путям. Папуля, мой дорогой подруг, так ты учил меня жить?!
– Да! Только не представляешь ли ты защиту как некое театрализованное действо?
– Именно так, именно так! Рождается в математике и в лингвистике наука, которая направлена на создание единой школы понимания многоязыкового нашего голубого шарика, как его назвал Гагарин. Потом вот что: пора Алешку вызывать к нам, засиделся больно долго в своем Париже. Папуля, очень хочу его видеть, правда, соскучилась, а потом он мне нужен – надо работать.
– А ты не считаешь, что тебе и Алеше надо хорошо отдохнуть, например на море, можно на юге Франции. Тетя Наташа сумеет организовать такой отдых, мы с мамой об этом с ней говорили. Это будет наш подарок тебе.
– Конечно, большое спасибо, что не забыли, как всегда, свою дщерь. Но я предлагаю другое: мы с Алешкой дней на десять – на пару недель отдадимся ничегонеделанию на даче: купанию в реке, шатанию по лесам, погоняем на велосипеде, а на твоей машине – по окрестностям. С нами будут двое-трое университетских друзей. Думаю, мы с Алешкой за два месяца напишем брошюру или книгу не более двенадцати-пятнадцати печатных листов, и он отдаст ее в издательство. Вот после этого можно оторваться от большой работы, о которой я начинаю думать, съездить в Париж, побывать в Испании, Италии, если это будет возможно. Хороша ли программа, папочка?
«Хороша ли твоя программа? – размышлял Алексей Петрович, отличная программа. Танюша все свои начинания продумывает до конца. В учебе пошла дальше не как студентка, а как научный работник. Она у нас замечательная девочка, отличный человек. Время сгладило некоторую резкость характера – она покладистая, дружелюбная, веселая, добрая и отзывчивая, но твердая в своих суждениях. Держится скромно. И хорошо, что спорт не бросает: в спортзал прибегает «размяться», как только появляется свободный час. Я люблю слушать, как она рассуждает или выступает на конференциях в университете – без позерства, увлеченно и страстно. Она умеет, четко аргументируя, отстаивать свою позицию в дискуссиях со сверстниками или со старшими. Она не спеша, но глубоко и со знанием дела отвечает оппонентам. Она стала отличным лектором, способным увлечь аудиторию. Может быть, их не столько увлекает содержание, что может понять только специалист, сколько она сама: грациозная, стройная, красивая девушка. Недаром тетя Груша так любила ходить на ее спортивные выступления, где наблюдала за своей любимицей. А может быть, я необъективно оцениваю успехи моей дочери, пристрастно? Но она действительно замечательная девушка».
– Программа отличная, – после некоторой паузы произнес Алексей Петрович, – но, девочка, извини за прямоту, не пора ли тебе замуж?
– Папка, дорогой мой и любимый, не пора, не пора, не пора! Не выдавай меня замуж, – притворно захныкала Танюша. – А когда придет пора, я заведу мужа, а, следовательно, семью. А если не встречу подходящего, кого бы я полюбила, то заведу ребенка для себя и для вас, чтобы род наш не прекращался. Папочка, дорогой, не беспокойся обо мне, у меня все будет отлично. Много ли тетя Наташа потеряла, оттого что осталась без мужа? И сына родила, и помогла ему развить его огромный талант, и живет так, как хочет и где захочет. Я торопиться не буду, без ребенка не останусь, но в свое время. А муж мне нужен такой, как ты, или, на худой конец, как Алешка, – хотя в жизни он беспомощный, но голова-то золотая!
– Дорогая девочка, то, что у тети Наташи не сложилась семейная жизнь, – плохо, понимаешь? Она не получила сполна того, что в жизни полагается человеку.
Вскоре на объединенном совете факультетов университета Таня с успехом защитила дипломную работу по двум специальностям сразу как филолог и математик. Работа получила высокую оценку Государственной экзаменационной комиссии, положительные отзывы дали приглашенные на защиту представители других вузов и НИИ. В результате ГЭК рекомендовала представить дипломную работу Татьяны Лариной на соискание ученой степени кандидата наук по двум специальностям.
Окончание университета и защиту дипломов решили отмечать дома на Прудах. Гостей ждали к шести вечера, часом раньше с защиты вернулось семейство Лариных в полном составе, включая Алешу-младшего, приехавшего в Москву по этому случаю. В отсутствие хозяев организацией торжественного застолья занимались Светлана с Даном и Мария Сергеевна.
Первым в квартиру влетел Алеша-младший.
– Я поздравляю всех с блестящей защитой Танюши в МГУ и с моей – в Сорбонне. Если сам про себя не скажешь, и забыть могут! Я пошутил, извините, что отвлек внимание от сестренки.
С большим букетом роз вошла Татьяна, следом за ней Леночка и Алексей Петрович.
– Танюшка, девочка, мы поздравляем тебя с блестящим вхождением в большую жизнь. Сегодня о тебе будет сказано много хороших слов, высказано пожеланий, но мы – первые, – Дан обнял и поцеловав Татьяну.
А Светлана, обнимая и целуя Таню, всхлипывая, вспомнила, как возилась с ней, с маленькой в райцентре и, поздравив с первым успехом на научной стезе, пожелала все-таки оторваться на какое-то время от своей науки и своевременно завести семью.
Примерно то же самое пожелала Мария Сергеевна. В суматохе даже не сразу заметили откуда-то появившиеся в прихожей чемоданы. А Леночка объяснила:
– Наш мальчик прямо с самолета. Счастливей меня нет на свете: девочка защитила работу блестяще, а мальчик почти не хромает, а неделю назад стал магистром Сорбонны.
В тот день застолье, и танцы, и песни продолжались до открытия метро, впрочем, те, кто приехал на личных авто, тоже остались до утра, так как были крепко подшофе.
Осенью Татьяна Ларина получила ученую степень кандидата филологических и кандидата физико-математических наук.
А времена были сумеречные, впрочем, как обычно в СССР: советские люди почти всегда переживали «временные» трудности и тяготы: война, разруха и голод, репрессии по отношению к отдельным личностям и группам, геноцид целых народов. Созданный вопреки демократии, Советский Союз существовал по средневековым понятиям. В целом народ оставался политически и культурно необразованным. Но в любое время при любом политическом строе рождались бунтари, которые хотели жить с гордо поднятой головой. «Ты хочешь знать, кто я? Что я? Куда я еду? Я тот же, что и был, и буду весь свой век, Не скот, не дерево, не раб, но человек…» – писал Радищев.
В стране разворачивались процессы против диссидентов, лишили гражданства Ростроповича и Вишневскую, выслали из Москвы Сахарова, попытки Косыгина стабилизировать экономику страны закончились неудачей. Советский Союз ввязался в войну в Афганистане. Барды, и первый среди них Владимир Высоцкий, пели о том, о чем на официальных мероприятиях было принято молчать. В обществе вызревало недовольство, протест.
Круг знакомых Алексея Петровича в институте ограничивался главным образом людьми, с которыми он был связан со студенческой скамьи, или по тематике своей работы непосредственно, или при ее обсуждении на различных заседаниях. К некоторым, хотя и встречался с ними редко, испытывал симпатии. Такие симпатии были взаимными и, встречаясь в стенах института, они перекидывались новостями и расходились до следующей случайной встречи через месяц-два или даже через полгода. Но были и друзья еще с институтских времен – Дан, Георгий-Гога, Борис.
Однажды во дворе института Алексей Петрович столкнулся с Гогой, заядлым автолюбителем, «жигулистом», доброжелательным и отзывчивым.
– Алешка, наконец-то ты приехал! Есть первая ласточка назревающих событий. Как ты считаешь, когда-нибудь эта партийно-государственная мертвечина должна рухнуть, так? И это началось. И ты должен это увидеть.
– Гога, о чем речь? Где она рухнула, когда?
– Пока на экране. В Тбилиси вышел фильм Абуладзе «Покаяние», пока на грузинском. Ты должен увидеть. Я переведу тебе слово в слово. За билетами люди простаивают ночами. Этот фильм – едкая сатира на наше время, на сталинизм, на беззаконие, на рабское бессловесное положение людей, про наше время в яркой гротескной форме. Меня трясло, как в лихорадке, когда я был на просмотре. В зале стояла гробовая тишина, потом взрыв негодования, опять тишина, слезы. Некоторые молчали, боялись публично выразить свое отношение – мешал внутренний цензор, страх, что ужас сталинизма вернется. Когда поедем? На самолете туда-обратно, переночуем у родственников – они будут рады. Алеша, меня поражает, как такой фильм выпустили на экран, – назревают большие события. Можно представить, с каким напряжением работал наш великий и мудрый ЦК: «пущать» или «не пущать» фильм на экран. Интересно, кто там у них наверху голосовал «пущать» и какими мотивами они руководствовались. Да, Алешка, еще одна интересная новость – на Чистых Прудах я видел Разуваева, он там прогуливается.
– Не может быть! Когда?
– Точно, это он. Всю прошлую неделю я ездил к сестре на Чистые Пруды переставлять мебель. У нее такая привычка: обои поменяет, мебель переставит – и как будто в новую комнату переехала. Хочешь, сегодня-завтра съездим туда.
– Хочу, Гога, очень хочу. Давай сегодня, пожалуйста, не надо откладывать! Только вот что, мне одному надо к нему подойти – я для него старый знакомый, а тебя он не знает. Разговор может не получиться.
– Я его тебе покажу и уйду.
– Отлично.
Было где-то начало седьмого, жара спала, и на скамейки, освещенные солнцем, стали перебираться из тени завсегдатаи Чистопрудного бульвара. Алексей Петрович сразу увидел Разуваева. Это был он. Только костюм на нем болтался, как на вешалке, и изменилась походка. Он помнил его целеустремленную упругую походку вечно спешащего волевого человека. Удивительно, как это Ларин узнал Николая Николаевича со спины. Перед ним шел человек вялой, неспешной, тяжелой неразуваевской походкой, явно не знающий, что ему делать. Но это был он, точно он, Разуваев. Вероятно, Алексею Петровичу все же удалось увидеть на мгновение его лицо. Ларин ускорил шаг и, догнав Разуваева, обратился к нему, дотронувшись до его руки:
– Николай Николаевич!
– Алексей Петрович, здравствуйте. Я заметил вас издали. Шел и размышлял, подойдете вы ко мне или нет. Я очень рад, Алексей Петрович, что вы подошли.
Они крепко пожали друг другу руки.
– Давайте присядем, – Разуваев кивнул в сторону свободной скамейки. – Нам есть о чем поговорить. Вы немного поседели, но, как говорят, мужчин седина красит. Хотя вы не из тех, кто на это обращает внимание. Как поживает Елена Федоровна – моя спасительница, как ваша дочь, кажется, Таня и ее няня – удивительно симпатичная бабушка, готовая за всех вас голову положить. Про институт спрашивать не буду – по моему статусу, мне еще самому не ясному, не знаю, чем я могу интересоваться, а чем не могу, тем более, вы ведь работаете в «ящике». О себе потом, если не возражаете.
Алексей Петрович рассказал о жизни семьи, о новой квартире, о сыне Алеше, об успехах детей и Елены Федоровны, о своих командировках за границу. Николай Николаевич слушал заинтересованно и внимательно. После долгой паузы заговорил.
– Я рад за вас, Алексей Петрович, и за вашу семью. А со мной вот что произошло. Моей маме тогда было под девяносто, но она была активная, с ясной головой, читала газеты. Жила она все там же, в райцентре, я ее навещал по субботам. Однажды сломалась моя машина, и после работы я поехал в райцентр на поздней электричке. Да… Путейцы нашли меня в составе, поданном в тупик, избитым, с проломленным черепом, без сознания. Документы, деньги и сумку с продуктами не тронули. Это был не грабеж – нечто иное. Что? Трудно сказать. Лечили меня в лучших партийных больницах и санаториях. Уголовное дело открыла прокуратура, она же и приостановила за отсутствием улик. Что же произошло со мной, Алексей Петрович? Вы будете удивлены, если я вам скажу, что мне даже посоветоваться не с кем, поговорить, высказать свои соображения о причинах нападения на меня. С партией? Партия меня отправила на персональную пенсию, как инвалида первой группы.
Некоторое время он молчал, о чем-то напряженно думая. Потом продолжил:
– В данном случае партия – понятие абстрактное. Это мы превратили партию в монолит в своем воображении, в единое целое, используя слова, прошедшие через штампы коммунистической идеологии. А мне нужен разговор, идущий от чистого сердца и чистой души. Вот как начинает перевоспитываться под действием обстоятельств, с ним происшедших и с партией, профессиональный партийный работник, бывший комиссар и замполит полка, секретарь партийных комитетов различных уровней Подмосковья и Москвы. А если бы с ним не произошли известные теперь вам происшествия, то произошли бы какие-то другие, поскольку Разуваев стал партии не нужен, поскольку стал развивать свои собственные идеи на поле застывшей коммунистической теории. Что вы скажете на мои отнюдь не нравоучительные сентенции, каких не должно быть у бывшего партработника, призванного учить и вдохновлять?
Стемнело, а Леночку Алеша не предупредил, что может задержаться, и, конечно, она будет волноваться, и глаза будут на мокром месте.
– Дорогой Николай Николаевич, спасибо вам за оказанное мне доверие. Я всегда вас высоко ценил, хотя у нас были некоторые расхождения на сельской ниве, которые никак не могли поколебать моего к вам уважения. Я, моя семья и мои друзья, которых вы знаете, – ваши друзья, и мы должны встретиться и поговорить о вашем деле и о том, что творится на свете. Можно на нашей даче. Сейчас там находится мой сын – Алеша-младший. Он подданный Франции – вы о нем знаете из отчета Елены Федоровны о своей поездке во Францию. Алеша вместе с Татьяной пишут книгу – они вам расскажут. Если нет возражений, то мы заедем за вами в девять утра в субботу. Договорились? Вот мой домашний телефон. Я прошу вас, пожалуйста, позвоните Елене Федоровне, расскажите о нашей встрече. После вашего звонка мои женщины успокоятся. А то вечно им кажется, что со мной что-то должно произойти – автомобильная авария или что-нибудь в этом роде.
На следующий день, еще не было девяти, когда они подъехали к дому, у подъезда которого их поджидал Разуваев. Николай Николаевич преподнес Леночке розу в цветочном горшке.
– Елена Федоровна, эта розочка для вашего сада. Вот в этом пакете необходимые удобрения и инструкция, как ее пересаживать в грунт. Впрочем, я все это могу сделать сам. Вы такая же, как и раньше, интересная стройная дама. Насколько я понимаю, рядом с вами – Таня, которую я знал только ребенком. Вы смотритесь как подруги – молодые красивые женщины. Я очень рад встрече с вами, очень. Как будто и не прошло четверти века.
– Спасибо за комплимент. Как ваше здоровье, Николай Николаевич? – спросила Елена Федоровна. – Не нужна ли моя помощь?
– Нет, нет, спасибо. Со мною сейчас все в порядке.
– В таком случае «по коням», поехали, – скомандовал Алексей Петрович. – А то Дан со Светочкой приедут раньше нас, и с нашей стороны это будет невежливо. Правда, они свои люди, к тому же на даче, как всегда, Мария Сергеевна, но тем не менее.
Николай Николаевич, категорически отказавшись от места рядом с водителем, устроился на заднем сиденье рядом с Таней и всю дорогу держал в руках горшочек с розочкой, оберегая цветок от толчков. Между ним и Таней завязался тихий разговор о смысле Таниных работ.
Вчера, вернувшись домой, Николай Николаевич засомневался в правильности своего решения поехать на дачу к Лариным. Они еще молодые, а он – одинокий старик, у которого война отняла сначала сына, а затем жену. Между ними лежала не только разница в возрасте, целая вечность разделила людей на тех, кто ходил в атаку, и тех, кто в годы войны еще учился в школе. Правда, Елена Федоровна, удивительная Елена Федоровна, будучи почти еще девочкой, помогала искалеченным солдатам возвращаться к жизни. С семьей Лариных он сталкивался при различных обстоятельствах и знал их как честных и порядочных людей. Но в них чувствовалось скрытое неприятие партийных решений, в которые он тогда верил, как в истину в последней инстанции. А они не верили и, безусловно, в своем кругу фрондировали эти решения с надеждой, что в будущем в партии произойдут изменения к лучшему. Бывший комиссар полка, секретарь райкома партии, член МГК, он воспринимал решения ЦК через его рупор – газету «Правда». Но и после XX съезда, несмотря на осуждение ошибок в партийном руководстве страной, не прекращались гонения за инакомыслие, продолжались судебные процессы над диссидентами, нависла угроза разгона Академии наук. А каковы вздорные обещания Хрущева догнать и перегнать Америку и к 1980 году построить коммунизм!..
Ворота на даче открыл Алеша-младший, возле которого, заливаясь радостным лаем, крутилась Зита.
– Здравствуйте, мои дорогие, я очень рад вас видеть, очень. Я хочу вас всех обнять, – и он подошел к каждому, и каждого обнял и поцеловал, остановившись возле Разуваева.
– Мой мальчик, – обратилась к нему Леночка, – знакомься, это Николай Николаевич, наш старый знакомый. Его хорошо знала твоя мама, когда мы жили в райцентре. Как глава партийной организации района Николай Николаевич поддерживал все ее начинания, правда, несколько корректируя в духе того времени. Он очень интересный человек, и я думаю, вы найдете время для беседы. Позднее расскажешь, как себя чувствуешь и не скучаешь ли здесь без нас, хорошо?
Николай Николаевич держался непринужденно.
– Люблю возиться с землей. Мое первое образование – агроном-садовод, окончил Тимирязевку. Потом поступил на исторический в МГУ, на вечерний, а перед самой войной сдал госэкзамены. После войны окончил Высшую партийную школу при ЦК партии, на Миусах. Учиться было интересно. Как же у вас тут хорошо! – Затем, обратившись к Алексею Петровичу и Дану: – Дорогие товарищи, по возрасту я вам почти в отцы гожусь, можно с вами без отчества, по имени?
– Конечно, Николай Николаевич, – ответил Алексей Петрович.
– Ребята, для меня удовольствие поработать в саду. А кто здесь главный по этой части?
– Жена и Мария Сергеевна, и Татьяна, если бывает свободной. Меня допускают только к подсобным работам.
– Отлично, с ними я договорюсь. А пока я буду в саду, Алеша, расскажите о моих приключениях Аветику, или Дану. Как мне его называть?
– Говорит, что русским удобнее произносить «Дан», и он привык к этому имени со студенческих лет. Расскажите мою историю и вашему сыну, если ему интересно, а потом обсудим разные точки зрения. Итак, прежде всего надо найти место для розочки, с которой начнется будущий розарий.
– Николай Николаевич, мне тоже хочется поработать в саду и одновременно поразмяться, – подключилась к разговору Таня. – Что касается Алешек и дяди Дана, то на эти работы их и калачом не заманишь. Папуля иногда проявляет интерес к саду, так как любит, чтобы все было красиво, зелено и ухожено. Кстати, он как-то высказал идею о розарии. Но когда узнал об их особой зимовке, мне кажется, поостыл.
Скоро всех позвали обедать, после чего мужская половина удалилась в сад на скамейки.
– Ну, что вы скажете, друзья, про мою историю? спросил Разуваев.
– Обсудив с Даном вашу историю, мы не считаем, что она исключительная, из ряда вон выходящая. Великий Демагог, наша с вами партия, на разных этапах своей жизни использовала под разным обличьем секретный аппарат для запугивания и принуждения, в который нам, не попавшим в область ее внимания, не хотелось верить, что он существует и сегодня. Вы – такой же, как и мы, и вам не хотелось верить, что наша с вами партия – преступная организация. Но вы-то были в аппарате партии, вы знали куда больше, чем мы – ее рядовые члены! Сейчас не будем называть тех, кто уже после XX съезда, выступая против Великого Демагога, попал «в места не столь отдаленные», или был выслан за пределы Союза, или пострадал еще каким-то образом. Здесь видна гибкая тактика партии в наше время: с одной стороны – массовая реабилитация жертв сталинских репрессий, с другой – новые процессы, уже в наше время, над инакомыслящими. Партия и КГБ, а раньше – партия и МВД, слившиеся в единое целое, – преступные организации. Думаю, ваша история – дело рук КГБ. Им надо было напугать, сломать вашу волю, напомнить о правилах поведения, которые можно сформулировать кратко: не высовывайся, знай свое место, никаких инициатив, выполняй решения партии и правительства, иначе будет плохо. Мало ли как можно сделать человеку плохо. Для этого есть психушки, может произойти несчастный случай – горшок с цветами упал на голову с третьего этажа. Мы думаем, что случай, происшедший с вами, – это урок для вас и одновременно для ваших коллег по партии, занимающих ключевые посты. Скорее всего, была распространена информация о «хулиганском нападении» в ночной электричке на первого секретаря райкома, который с проломленным черепом и другими телесными повреждениями был доставлен в больницу. Вот так, Николай Николаевич, закончилось ваше дело. А началось оно давно. Вы для них были комиссаром, который действовал по велению сердца, ленинцем, если под ленинцем понимать кристально чистого коммуниста, действующего на основе теоретических принципов коммунистических отношений в обществе. А ЦК партии нужен партийный чиновник, готовый на выполнение любых его решений. Вы часто в разговоре с нами называли себя солдатом партии, а на самом деле вы были в партии романтиком, комиссаром, как Фурманов у Чапаева. Главная ваша ошибка, Николай Николаевич, что вы остались партийным функционером, поняв, что вас окружает фальшь, демагогия, вранье. Надо было рвать пуповину и уходить от функционеров в открытые диссиденты или ждать изменений в партии, как большинство. А вы этого не сделали. Почему? Надеялись, что произойдут изменения в партии в сторону демократизации, а так называемому демократическому централизму придет конец. Или вы были во власти инерции и плыли по течению, стараясь отогнать от себя мысли, что будет за поворотом. Или понимали, что выход из партии для вас может иметь один конец – психушку, тюрьму, лагерь. Такую резкую оценку вашей партийной деятельности вы можете услышать только от друга. Я ваш друг.
Все время, пока говорил Ларин, Николай Николаевич сидел, не меняя позы, уставившись в одну точку. Он внимательно слушал, и одновременно в сознании мелькали события его жизни. Выходит, бесцельно прожитая жизнь. Конечно, не так, конечно, не так. Много было создано полезного, но можно было бы сделать еще больше, если бы они жили в свободном от коммунистической идеологии демократическом государстве.
Ни на кого не глядя, погруженный в себя, в свои нелегкие воспоминания, заговорил Дан:
– Отца помню хорошо. Он был убежденным коммунистом и работал в Коминтерне. Его библией был «Капитал» Маркса. Помню, приходили к нему товарищи, и я часто слышал: «прибавочная стоимость», «рента», работы Ленина… Отец восхищался: «До чего просто и так глубоко». За ним приехали ночью, в тридцать восьмом. Нас с матерью не тронули, а другую семью из нашей большой коммунальной квартиры взяли всю – мужа, жену и сестер, только что окончивших десятилетку. В освободившуюся комнату въехал какой-то НКВДэшный чин, от которого я метнулся в сторону, столкнувшись в коридоре:
– Что, испугался? То-то! Не тронем!
– Года через два он куда-то исчез, а во вновь освободившуюся комнату въехал дворник нашего дома – стукач и сволочь. Семья его жила в деревне, и мы ее не видели. В Москве у него была, как он говорил, другая баба, из его деревни, тоже дворник и его первый помощник.
Держал он себя нахально, нагло, открывал дверь в комнату без стука, интересовался, кто у нас был. Его забрали в армию в первые дни войны, а комнату опечатали. Потом и дворничиха исчезла, а с войны дворник не вернулся. Так вот проходило мое детство под опекой, негласным надзором недремлющего ока НКВД. Почему мы, народ, черт возьми, находимся все время под надзором, почему нам одни книги разрешают читать, а другие не разрешают, почему партия разрешает смотреть только те кинофильмы и те театральные спектакли, которые она одобряет? И музыку тоже. Почему все время нам лезут в душу?
Посылая в командировку за границу, выдают брошюру, как надо отвечать о нашей жизни в самой свободной и счастливой стране на свете – в СССР. Каждый шаг и каждый вздох под контролем. Партия и правительство нам не доверяют, окружают свое безбедное существование огромным аппаратом КГБ, цензурой, закрывают научные разработки, не представляющие секрета, но способные двинуть вперед смежные отрасли. Теперь Андропов думает о регулируемой государством экономике при некоторой свободе производственных отношений. То ли еще будет, если экономика страны дышит на ладан! И это понятно: при низкой производительности труда и развале сельского хозяйства за счет бюджета содержатся огромная армия, и аппарат надзора, и чиновничий аппарат многих десятков министерств и ведомств. Причем это далеко не все. А наша милитаризованная промышленность и ее основная часть – военно-промышленный комплекс, работающий в режиме чуть ли не военного времени! А десятки компартий и «прогрессивных» движений, а содержание КПСС и ее аппарата (или она обходится за счет членских взносов? едва ли!), этого не выдержит ни один бюджет самой развитой в экономическом отношении страны! Самым большим вредителем нашей жизни является любимая партия, загоняющая страну в экономический коллапс. В стране и в партии должны произойти большие изменения, и мы на их пороге.
Уже собаки давно перестали носиться по саду и мирно посапывали в ногах у своих хозяев, уже все женщины поочередно и все вместе выходили на крыльцо и смотрели с тревогой в сторону поглощенных разговором мужчин. Судя по всему, разговор принял напряженный характер. Елена Федоровна хотела подойти к скамейкам и сгладить шероховатости, если таковые возникли, а Танюша сожалела, что засела за свои бумаги, а не принимает участие в этом несомненно интересном разговоре.
– То, что я услышал, ужасно, – после долгого молчания тихо произнес Алеша-младший. – И хотя я воспитан в любви к России, к русской культуре и русскому языку, я рад, что родился во Франции. Моя русская мама сбежала из России, потому что задыхалась в атмосфере контроля за ее мыслями и чувствами, а ей нужна была liberté – свобода! Я буду думать над словами Николая Николаевича, и папы, и дяди Дана о жизни в России под дамокловым мечом надзирательных учреждений.
Позвали ужинать. Общий разговор не получался – просто перекидывались словами на разные темы в разных концах стола, как вдруг Алексей Петрович начал читать стихи Пастернака из «Доктора Живаго» и из других книг, читал много, с закрытыми глазами, ни на кого не глядя, погруженный в себя. Прочитав почти весь цикл «Живаго», вернулся к его началу: «Гул затих…», а Леночка, тихо отодвинув стул, подошла к нему сзади и обняла за плечи, прижавшись щекой к его щеке.
– Мамочка, пусть папочка не терзает себя и нас. Папочка, не надо. Я никогда не слышала такого проникновенного чтения. Это замечательно, но раздирает душу. Я тоже хочу тебя поцеловать, мой подруг. Алешка, почему молчишь?
– Я давно понял грандиозность русской поэзии, и то, что она недостаточно известна на Западе.
– Алеша был первый и единственный неординарный человек, которого я встретила в молодости, – тихо заговорила Светлана. – Вот почему я долго не выходила замуж: в памяти всплывал образ Алеши, когда он читал стихи. Только ты не зазнавайся, впрочем, зазнаваться ты не умеешь. Я тоже хочу тебя поцеловать. Этот поцелуй Дану не страшен, потому что Аветик стал для меня всем в жизни, а Леночка и Алеша – мои единственные друзья.
– Что это вы, друзья, пошли объясняться Алешке в любви, – встрепенулся Дан, – как будто у него сегодня день рождения?
Вместо Алексея ответил Николай Николаевич:
– Этими стихами, Алексей Петрович, вы подвели черту под сегодняшними разговорами в саду. Основная идея «Гамлета» – беспомощность человека перед судьбой, у которой заранее «…продуман распорядок действий…» и перед фарисейством, ускоряющим развязку. Я представляю себе эти стихи как трагическую музыкальную тему глубже Баха и грознее Бетховена, такой мощи, когда небо падает на землю. Моя жизнь предопределена принадлежностью к партии и к ее особенно изощренной фарисейской части – к КГБ.
– Вот что я замечаю, друзья мои, – после небольшой паузы задумчиво произнес Алексей Петрович. – В последние годы мы все реже и реже читаем стихи вслух, наслаждаясь отдельными поэтическими образами, и все реже ходим слушать музыку в консерваторию. Надо исправляться.
Утром в саду Николай Николаевич, взяв под руку Алешу-старшего и Дана, вернулся к вчерашнему разговору:
– Ребята, вы правы, давая моей деятельности негативную оценку. Я идеологически обработанный продукт сталинского времени, оставленный живым при послевоенных репрессиях. Во мне видели безвредного наивного чудака, полезного партии в силу лубочного восприятия жизни, подобной красивой сказки из кинофильма «Кубанские казаки». И в этом «прекрасном кошмаре прошлого», как сказал один хороший писатель, я жил и работал с раннего утра и до ночи, и был счастлив, если удавалось улучшить жизнь народа в моем районе, а значит, и в моем государстве. Я закрывал глаза на проведение сталинской откровенно фашистской политики в партии, старался как-то сгладить ее, был уверен, что она будет осуждена. Я же советский человек, так же как и вы, а это люди какого-то особого толка, которые жили как в песне: «Раньше думай о Родине, а потом о себе». А вот парадокс вашего поведения заключался в том, что вы были патриотами страны с ненавистным режимом, который критиковали среди друзей не далее кухни. Но, пожалуй, самое главное, вы многого, очень многого не знали, как и вся техническая интеллигенция, работающая в «ящиках». Про ГУЛАГ стало известно недавно, о «самиздате» знали только понаслышке. Ваше инакомыслие рождалось и замыкалось в узком кругу таких, как вы, и на просторы не выходило. А за критику спасибо, я знаю, что вы мои друзья. А теперь мне хотелось бы поговорить с Алешей-младшим. У него ко мне имеются вопросы.
Николай Николаевич направился к беседке, где за компьютерами работали брат и сестра. Алеша-младший тут же принес с веранды стул. За этим молча наблюдали Ларин и Дан, оба непроизвольно вздохнули и, не договариваясь, отправились за калитку, к реке. Было чудесное безоблачное утро и, хотя стрелки часов подползали к десяти, на траве в тени еще оставалась обильная роса. День обещал быть жарким. Мужчины подошли к реке, помолчали, погруженные в свои мысли. Потом заговорили оба сразу, перебивая друг друга.
– Николай Николаевич правильно нас разнес, я бы даже сказал, «раздолбал» за гнилую интеллигентщину, – кипятился Дан.
– Да, правильно. Он четко видит оппортунистическую закваску интеллигентской среды, которую не любили ни фашисты, ни коммунисты. Но здесь требуются еще разъяснения, что такое оппортунизм, с чьей точки зрения, так как понятие чисто идеологическое. Поэтому правильнее говорить о соглашательстве, хотя это синоним, который можно распространить и на так называемую творческую интеллигенцию. Далеко не все они диссиденты, тоже тусуются среди своих по кухням. И надо уточнить некоторые понятия в родном языке. Людей свободной профессии – артистов, художников, писателей-сочинителей относят к творческой интеллигенции. А адвокат, журналист – это что, тоже деятели свободной профессии? Тогда, может быть, та интеллигенция, которая приходит к своему рабочему месту «по звонку», не творческая? Но это нонсенс… Мы разве не творцы своих работ в «ящиках», где создаем новые теории, технологии и машины, пишем статьи и книги, над которыми работаем и в институте, и дома? А Леночкина работа – разве не творчество? У Николая Николаевича на всю жизнь много осталось от юности, от комсомола, когда и мы с тобой верили и Ленину, и Сталину, и в коммунизм, а что это такое коммунизм – не знали. Сегодня мы с тобой даже не знаем, что нас ожидает в ближайшие два-три-четыре года. Вот еще какая новость. Петру в Городке поставили телефон – теперь, если нет возможности видеться, так будем перезваниваться. Он болел, теперь ему лучше и намерен подключиться к активизации работы «Мемориала». Обещал остановиться у нас.
Прошло два года после окончания Таней университета.
За это время Алеша-младший еще раз побывал в России. Они с Таней продолжали вместе работать на даче Лариных. За это время у каждого из них появились новые наработки, и они стали задумываться не о брошюре, а о большой книге, которая могла бы лечь в основу докторской диссертации.
Чтобы поддерживать хорошее физическое состояние, большое внимание ребята уделяли занятиям спортом. Летом – ежедневная сорокаминутная пробежка и плаванье в реке, зимой – часовая прогулка на лыжах. Вначале Алеша пытался сопротивляться жесткому спортивному графику, но Таня была последовательна и настойчива, и брат сначала нехотя следовал за ней, а потом незаметно для себя так втянулся, что даже в чем-то пытался обойти сестру.
Завершалась работа над второй книгой, состоящей из двух частей, причем каждая из частей была написана соавторами индивидуально. Материалы прошли экспертизу на кафедрах и были квалифицированы как соответствующие докторской диссертации, а книгу в целом, по мнению специалистов, можно рассматривать как существенный вклад в развитие математико-лингвистической школы.
Теперь, когда научный труд был завершен и получил признание в научных кругах, Таня и Алеша могли выйти из своего добровольного двухлетнего заточения.
Снова в доме Лариных стало шумно и весело: о чем-то спорили, и слушали музыку, и танцевали. Кстати, Алеша-младший оказался лучшим танцором, и откуда это у него взялось? Сам он отшучивался: «с детства, с детства». Его постоянной партнершей стала Катюша, знакомая по университету. Они явно симпатизировали друг другу. Алеша вечерами звонил ей домой, и неизвестно, во что бы вылилась эта нарастающая с каждым разом заинтересованность, если бы не обстоятельства…
Из трех лет научного отпуска, предоставленных Татьяне для работы над докторской диссертацией, было использовано два, и ей предоставили возможность съездить во Францию на год, таким образом, сестра с братом вместе готовились к отъезду в Париж и вскоре улетели.
В квартире на Прудах стало пусто и даже как-то тревожно. Телефон не звонил, а если и звонил, то этого хозяевам квартиры было мало. А когда наступили два бесконечно длинных выходных дня и долгожданного звонка не последовало, Алексей Петрович впервые осознал: пришла пора, птенцы вылетели из гнезда. Все в порядке вещей, и тревожиться нет причин.
Вскоре в одном конверте пришли четыре письма с запиской, что они предназначены для взаимного прочтения и мамочке, и папочке, и Катюше.
Письма из Парижа
Письмо Татьяны Лариной
«Я вам пишу, чего же боле…» А «боле», конечно же, есть что сказать, мой дорогой папуля и самый близкий подруг и моя дорогая и красивая мамочка! Я вас обнимаю, я вас целую, я вас люблю! Подумать только, я прожила почти четверть века и всегда под вашим внимательным, мудрым и любящим оком и непрерывным наблюдением за мной любимой няни Груши. У нас замечательная семья! И папочка, и мамочка, и нянечка Груша учили меня просыпаться с улыбкой, как сказала одна юная поэтесса, «открывая день ресницами». И я раскрывала широко глаза в радостный мир накануне интереснейших каждодневных открытий. К этому меня приучил папуля своим ненавязчивым и вместе с тем твердым управлением до тех пор, пока это было необходимо. Благодаря папе я углубилась в математику настолько, что могла нырнуть в кладези лингвистики и не утонуть в них. Математика стала спасательным маячком. А мамочка следила за моим физическим состоянием, с осторожностью относясь к спорту, конечно, не без руководства и влияния моего подруга. А кто меня сделал такой, какая я есть? Вы! Мне кажется, что я достаточно ровная с товарищами и друзьями, и яростный воин против несправедливости и вранья. Ложь отвратительна, учил папочка, и я буду следовать этим заветам всю жизнь.
Живу я в отличной комнате в квартире тети Наташи. Я уже познакомилась со многими из ее окружения и, в первую очередь, с Жаном и инженером Николя, или Колей, который следит за состоянием машин тети Наташи и Алешки просто из уважения и любви к Седовым. Алешка болт от гайки не отличит, и вся техника на Николя, который не доверяет никаким «сервисам», все сам, все сам. Мне кажется, он в меня немножко влюбился – каждый раз, когда меня видит, преподносит цветы и говорит комплименты. Или у них так принято?
От Парижа я в восторге, и от парижан тоже. Все очень вежливые и улыбаются. Я спросила Алешку – в чем дело, почему они все время улыбаются и оборачиваются мне вслед. А он Объяснил: «Потому, что ты красавица, а по глазам видно, что ты интеллектуал». Как можно увидеть мои глаза сзади, но, в любом случае, мне приятно.Может быть, так было и в Москве, но мне было не до мужских разглядываний меня, я была занята работой. Теперь я свободна – у меня отпуск. Папуль, узнай, когда вопрос о моей защите будет вынесен на ученый совет и какие документы должен предоставить для защиты Алешка. Официальное заявление он уже послал – хочет докторскую «мантию» получить от МГУ. Как только насмотрюсь и надышусь Парижем и окрестностями, отправимся в Испанию. Если останется время, то слетаем на несколько дней в Италию. Но я уже скучаю без вас, хочу домой и, вероятно, Италию оставлю до следующего раза. Я пишу и как будто разговариваю с вами, письмо что-то добавляет к телефонному разговору. В письме есть некая интимность, чего нет при разговоре по телефону. Тетя Наташа сказала, что меня пригласят прочитать лекции по математической лингвистике у нее на кафедре. Катюше мы – и я, и Алешка – напишем письмо. Погладьте за меня дорогую Зитулю с ее кутенком и старушку Дусю. Здесь хвостатых пока нет. Самый большой привет и поцелуи тете Свете и дяде Дану, и Марии Сергеевне. Обнимаю и крепко целую. Ваша дочь Таня.
P. S. Мне кажется, что наш Алеша влюблен «по уши» в Катюшу и рвется в Москву, но молчит. Надо нам успеть на Катюшину защиту.
Письмо Алеши Седова
Дорогие папа и мамочка-Леночка! Танюшка считает, что кроме телефонных разговоров нужны письма, что я незамедлительно выполняю. Иначе могу получить по шапке. Надо сказать, что Танюшка держит меня в ежовых рукавицах, не дает ни охнуть, ни вздохнуть. Утромзаставляет заниматься зарядкой, которая заканчивается гонкой на велосипеде, пришпандоренном к полу. Пришпандорить – новое слово в моем лексиконе. Потом она отпускает меня в душ, предварительно сама задает программу подачи воды – от горячей до холодной. Это называется контрастный душ. После такого душа я несколько дней чихал и схватил насморк, но потом все прошло. Мне она настройку душа не доверяет, хотя и сестра, и каждый раз устанавливает программу сама. Это будет продолжаться до тех пор, пока я не буду внушать ей доверие. Все эти утренние процедуры занимают час. После того, как я выполню норму на велосипеде, она меня взвешивает и записывает цифры, строит график. Как только кривая приблизится к своей асимптоте, она планирует начать утренние пробежки по Булонскому лесу, заметьте, в любую погоду. Я, конечно, для вида сопротивляюсь, правда, не очень сильно, показывая свою некоторую строптивость и самостоятельность, но, главное чтобы у нее сложилось убеждение, что я все выполняю по собственному желанию, sponte sua. Таким образом, заканчивается спортивное утро, и мы предаемся знакомству с городом, и здесь уже я беру бразды правления в свои руки и показываю Танюшке мой Париж. И, что самое главное, а по-другому и быть не может, наши вкусы и восторги совпадают. Побывав у Родена или в Лувре, мы заходим перекусить в маленькие уличные кафе, болтаем, рассматриваем прохожих, одним словом, «прожигаем жизнь». На нас смотрят как на влюбленных, и нам это нравится. Во всяком случае, мне. Иногда мы говорим одновременно на трех европейских языках, а потом еще и на русском. И под удивленными взглядами сидящих за столиками идем к моему авто. Я должен вам сказать,что Танюша замечательный человек – с железной волей и большими знаниями. Мы с ней оба генераторы идей, и нас ждут впереди интересные книги, которые мы напишем вместе.
Дорогая мамочка-Леночка, я по тебе скучаю! Дорогой папа, по тебе тоже скучаю, так же как по вашему нашему дому на Прудах. Вот и перешел на «ты» пока только в письме. Если примут мою защиту, то я смогу читать лекции в университете и тогда буду подолгу жить в Москве! Обнимаю вас и целую – ваш сын Алеша-младший.
P. S. Тете Свете, дяде Дану и Марии Сергеевне большой привет, наши объятия и поцелуи, а Зитулю поздравьте с прибавлением. Как хочется с ними поиграть, ужас! Дусе, пожалуйста, скажите, что я ее помню и уважаю за спокойный характер и высоко развитое собственное достоинство. Да, конечно, привет Николаю Николаевичу, я надеюсь, мы еще с ним поговорим о социальных платформах в истории.
Письмо Татьяны Лариной Катюше
Дорогая Катюша, как тебя не хватает здесь! Набегавшись по Парижу и забравшись с ногами на диван, у нас было бы о чем поговорить. Прежде всего о моем брате. Чем я больше его узнаю, тем он мне больше нравится как человек. Как личность он весьма значителен и, безусловно, будет крупным ученым. У него обширные познания в разных областях науки и, хотя он не математик, но как-то интуитивно пытается использовать математические методы исследования в своих научных поисках. Он собранный, целеустремленный во всем, что касается его науки. В остальном – лентяй, хотя это слишком сильносказано. Если появляется свободное время, он не будет лежать на диване, смотреть телевизор или читать детективы, он опять вернется к своим бумагам и книгам и будет счастлив. Забить гвоздь в стенку его заставить трудно, а если и будет что-то делать по хозяйству, то лучше его от этой работы освободить, так как у него мгновенно появляются царапины, ссадины, мозоли. Очень любит друзей, добрый, отзывчивый на любую просьбу, даже намек на просьбу, ласковый, как котенок. Очень любит своих обеих мам и папу тоже, но более сдержанно, не так открыто, как мам. Любит возиться с животными, наблюдать за ними, на это времени ему не жаль – с ними он отдыхает. Еще любит музыку. Когда слушает, то не может заниматься еще каким-либо делом – он весь в музыке. Зарядкой по утрам занимается, но мало, без радости, прилива сил и бодрости не получает, но как человек компанейский готов упражняться до седьмого пота вместе со мной, с группой. Так что в этом отношении у него все впереди.
Катюша, я пишу тебе так подробно об Алеше потому, что вы нравитесь друг другу. Знаешь, и дня не проходит, чтобы он о тебе не заговорил. Фото, которое ты ему подарила, у него в спальне на столике. Он мне сказал, что скучает по тебе, по твоей манере говорить (у тебя, оказывается, особая манера говорить). Ему нравятся твои глаза, прическа, волосы, склонность к спортивным занятиям и, заметь, твоя женственная походка. Одним словом он влюблен и рвется в Москву. И еще – в нем много мальчишеского и, наверное, он всегда будет таким.
Описывать Париж не буду – скоро сама увидишь, и я за тебя заранее рада. Париж неповторим, прекрасен, разнообразен, полон очарования, поэтичен, музыкален,а главное, романтичней любой картины Утрилло – если бы ее можно было оживить!
Целую тебя и до скорой встречи в Москве. Твоя Татьяна
P. S. Позвони о дне презентации монографии.
Письмо Алеши Седова Катюше
Дорогая и милая Катюша, добрый день!
Такая жалость, что Вы не могли поехать с нами, я бы показал Вам мой Париж, как попытался показать его Танюше. О нем я могу говорить взахлеб, чтобы Вы увидели его моими глазами и почувствовали его в поэзии тех великих поэтов, сердца которых покорил Париж. Я читал бы вам стихи о Париже и о любви, которую он вызывал у поэтов, им покоренных. Мне кажется, что особенно любила Париж русская богема Серебряного века, хотя за полвека до нее и русские писатели, и аристократия, и разночинцы. Париж всегда привлекал русских, прежде всего, наверное, духом свободы, который ощущается здесь. Впрочем, времена меняются… Я хочу, чтобы мой Париж стал Вашим, так же как Ваша Москва моею. Так вот, дорогая Катюша, я очень без Вас скучаю и рвусь к Вам всей душой. Сейчас я вместе с Танюшей. Она человек огромного таланта, работоспособности и самодисциплины. Ее надо отвлечь от прямо нечеловеческого темпа в работе над большой книгой, от заданного ею ритма, в котором она продолжает жить в Париже. Она думает, впрочем, как и я, о дальнейшем развитии наших идей. Мне даже нравился такой темп, но теперь я понимаю, что нужно забыть о работе на месяц, ничего не делать, купаться в море, ходить по горам, валять дурака.И это мы сделаем втроем после защиты наших диссертаций. Сейчас Танюша наслаждается, созерцая оригиналы импрессионистов, хотя и в Союзе их немало. Мы без спешки два-три дня бродим по Лувру, должны съездить в Версаль, посидеть в кафе на Елисейских полях и на Монмартре, почувствовать ауру Парижа. Возможно, в Москву будем возвращаться через Италию, но, так или иначе, теперь я вас от себя никуда не отпущу. Меня с письмом торопит мама – появилась неожиданная оказия в Москву, о которой я узнал десять минут назад. Поэтому простите за сумбурное письмо. А я-то думал писать вам целый день и рассказать в письме о моих чувствах к вам.
Целую Ваши ручки и до скорой встречи. Ваш Алеша
P. S. Мы с Танюшей постараемся прилететь в Москву накануне презентации Вашей книги.
Как и следовало ожидать, на презентацию монографии Катюши они не попали. Еще не наступили такие времена и наступят ли они вообще, когда съездить в Париж будет не сложнее, чем в Малаховку. Но визу по приглашению в Париж Катюша получила и была на седьмом небе от счастья. Родители Катюши, Сипягины, позвонили Лариным, с которыми были знакомы, когда девочки только пошли учиться в школу, но дальше шапочного знакомства их отношения не продвинулись.
Алексей Петрович их успокаивал:
– Ее ждут в доме сестры Елены Федоровны, не надо тревожиться о финансовых проблемах – ведь Катюша едет по приглашению к Наталии Александровне и к моему сыну, людям достаточно обеспеченным. В Орли ее встретят, не беспокойтесь.
– Да, да, мы понимаем. И все же, удобно ли… Правда, у нее есть с собой немного валюты.
– Удобно, удобно, все в порядке, она гостья…
– Мы как-то не привыкли…
– Ничего необычного в поездке Катюши нет, все будет хорошо.
Из Парижа звонили часто, поначалу все шло хорошо, но дней через десять Наташа с тревогой в голосе рассказала, что Алеша поссорился с Катюшей, приревновав ее к Николя, а Катюша разразилась потоком слез. Она не выходила из спальни, а Алеша, никого не желая видеть, уселся у себя в комнате, спиной к дверям и через наушники слушал Малера.
– Дорогая, ничего страшного не произошло: еще сто раз будут ссориться и столько же раз мириться, – попытался успокоить Леночку Алексей Петрович. – А если поссорились всерьез и глубоко и не в состоянии понять друг друга, то тем лучше. Пусть сразу разберутся. У них вся жизнь впереди.
– Допустим, ты прав, но у нас с тобой так не было.
– Это точно. Так не было, но было по-другому. И тоже с переживаниями родителей и нашими переживаниями, но, правда, до свадьбы, чего и им пожелаем.
Спустя день-два из Парижа пришло новое неожиданное известие. Танюша познакомилась с профессором Франтишеком Яношем, коллегой Наташи.
– Таня мне о нем очень подробно рассказала. Он из Праги, читает в Сорбонне, в Пражском и Ганноверском университетах курсы по акустическим проблемам связи человеческого голоса с ЭВМ. Физик, но по роду своей работы интересуется лингвистикой. Он на два года старше Тани, не женат, но это не имеет никого значения. Алеша, а зачем тогда она мне об этом сказала? Непонятно. Он ей нравится, с ним интересно общаться. Он очень внимателен к ней и высоко ценит работы Танюши и Алеши. Янош пригласил Танюшу в Прагу на месяц-полтора, чтобы ознакомиться с деталями и объемом работ, в которых она может принять участие. С ректоратом в Праге приезд Татьяны согласован, жить будет в университетской гостинице. Как тебе все это нравится, дорогой?
– Меня беспокоит девочка. Ей пора замуж. Уехала с каким-то Яношем на месяц-полтора, а пройдет много больше, уверен. Теперь надо договариваться с руководством МГУ, что она сможет читать лекции только с февраля. Ничего понять не могу – когда она о своей личной жизни задумается! Знаешь, меня все это весьма беспокоит, она вот-вот станет синим чулком.
– Меня тоже ее неустроенная жизнь тревожит, но до синего чулка еще очень далеко. Мне кажется, Янош для нее больше, чем коллега по работе.
– Мм-да, много проблематичного и неясного. Давай сейчас сразу же позвоним и кое-что проясним. Между прочим, как он, его семья относятся к религии, если их отношения будут перерастать во что-то серьезное?
– К религии? Не более чем мы, спокойно, как к этически-историческому факту.
И Алексей Петрович тут же набрал номер телефона, и ему ответили, что соединение состоится через час. Они сидели в темноте, озабоченные, сосредоточенные и погруженные в свои мысли.
Итак, Татьяна отправилась в Прагу, Наташа уехала на три месяца в США. Из Парижа время от времени позванивал Алеша, сказал, что ведет переговоры с университетами и библиотеками Хайфы и Иерусалима, хочет увидеть Кумранские и другие древние рукописи своими глазами. Алексей Петрович беспокоился и за дочь, и за сына.
– С Алешей полная неясность. Как у них с Катюшей развиваются дела – неизвестно. Молчат, словно сквозь землю провалились. Когда, в конце концов, будет свадьба? Этим все должно кончиться, раз заманил девочку в Париж! Я утрирую, конечно, но Алеша или Катюша могли нам, наконец, позвонить. Или они настолько друг от друга не могут оторваться, что у них не хватает времени на телефонный звонок. Да, пожалуй, я становлюсь ворчуном.
– Сейчас у этой пары любовь, и никто им не нужен в их счастье…
Леночка и Алексей Петрович сидели, прижавшись, рядышком, не включая свет. По потолку временами пробегали отблески электросварки со стройки, развернувшейся на противоположном берегу пруда, и все. Не было слышно даже шума из открытых окон. Было тихо. Вдруг раздался резкий телефонный звонок, и телефонистка сообщила, что вызываемый номер не отвечает.
«Вот и дожили: воспитали космополитов, а теперь одни. Кому нужна эта квартира с видом на озеро?» Алексей Петрович нервно заходил по комнате.
– Алешенька, садись опять рядом, вот сюда. Поправь плед. Успокойся, ты действительно становишься ворчуном. Пора нам привыкать к иной жизни. У ребят своя жизнь, и мы не можем быть в ее центре. Мы где-то рядом с ними, и до нас будут доходить только отблески их счастья. Придется довольствоваться этим. Но наступят времена, когда они приедут к нам и будут работать в Москве, а потом, может быть, опять уедут. Таков их образ жизни. Они ученые, увлеченные или даже одержимые решением проблем своей науки. Алешенька, дорогой, звонок.
– Да, Танюг, это я, я, я! Почему так редко звонишь? Звонила вчера? Вчера мама приехала с работы после пяти. Вечером не давали Москву? Танюг, почему мы не можем тебя застать? Мы с мамой волнуемся, скучаем по тебе, а тебе что, все равно?
«Пора вмешиваться в разговор», – подумала Леночка.
– Алешенька, нажми на телефоне звездочку, чтобы я слышала вашу беседу и, пожалуйста, говори спокойнее.
– Мой дорогой и самый любимый подруг! Сейчас ты сердит, и напрасно. Я же звоню через день, папуха! Но вчера что-то произошло на линии, и добиться разговора с Москвой мы не могли, мы – это я и Франтишек Янош. Очень нужен Алешка. Мы подготовили для него много интересного материала. Хватит им миловаться, пора за работу! Папуля, включай мамочку в разговор. Уже?! Отлично. Мамочка, дорогая, мы с тобой беседуем через день, и я все тебе рассказывала, кроме одного. Янош несколько раз делал мне предложение, а вчера перед всем семейством. Он хороший, может быть, даже мне он нравится больше любого другого мужчины, кроме папочки, конечно. Но я ответила, что поговорим об этом в Москве. Через пять дней мы с Яношем прилетаем в Москву, тогда и решим: выходить мне за него замуж или нет. Теперь вам все ясно? Слышишь голос – это Янош кричит: «Выходить! Выходить!» Мамуля, как вчера прошла операция? Успешно? Поздравляю. Ты, конечно, устала? Пани Мария, мама Яноша, тоже хотела бы приехать вместе с нами в Москву, но не утомит ли вас такой наплыв гостей? Ма, па, вы говорите, что надо привозить всех возможных родственников? Пока это не родственники. Слышите, это Янош опять кричит: «Родственники, родственники!»
– Девочка, теперь слушай нас с папой. Мы говорим вместе, хором: «Привозить, всех привозить! Это такое счастье!»
На этом время разговора закончилось.
– Как это, однако, у них быстро – за два месяца с небольшим. В общем, удивительно, правда, Леночка? Хотя парень, похоже, стоящий. К тому же они, оказывается, были знакомы раньше, когда Янош приезжал в МГУ и, тем не менее, все же очень быстро!
– Алешенька, это только наше ухаживание с годичными перерывами может попасть в книгу Гиннеса, – заметила Леночка.
– Да, действительно, дорогая…
Визы, билет на самолет – все не так просто сделать за несколько дней. Вместе с Таней и Яношем в Москву прилетели пани Мария – интересная склонная к полноте дама возраста Леночки. Ларины отметили ее улыбчивость и веселый характер. Она с удовольствием знакомилась с московским окружением, держалась доброжелательно и искренне, как будто была знакома со всеми раньше. Янош – высокий сероглазый блондин, внешне скорее походил на спортсмена, чем на ученого. Танины родители сразу поняли, что вопрос о браке решен, и надо готовиться к свадьбе. Правда, предстояло получить некоторые документы в посольстве и определить дату регистрации брака. А еще хлопоты по организации свадебного стола. Алексей Петрович получил «праздничный» набор продуктов в «столе заказов» продмага при Академии наук, Светлана, Дан и Мария Сергеевна добывали продукты на рынках – полки магазинов в Москве, как и повсеместно «от Белого до Черного» были пустоваты.
Во дворец бракосочетания, что в Большом Харитоньевском, с молодыми отправились все близкие, за исключением Светланы и ее двух подруг, они остались готовить стол.
Было много пожеланий, цветов и подарков. И, кажется, самым счастливым человеком, не считая молодоженов, был Алексей Петрович. Он выдавал замуж свое чадо, любимую дочь, которую воспитывал с детства. Он всегда был рядом с дочерью, став самым лучшим наставником и самым близким другом – «подругом», как звала его Танюша. И казалось, что Франтишек отвечает всем требованиям, которые он мысленно предъявлял к будущему мужу дочери. Отличная пара, две половинки единого целого, дополняющие одна другую. Они увлечены общими идеями в науке, оба великие труженики и обаятельные красивые молодые люди, оба любят хорошую музыку, и книги, и спорт. Их ждет радость в труде и счастье в личной жизни, которую будут дополнять их дети. Отец радовался и одновременно испытывал боль, оттого что приходится отдавать свою девочку незнакомому человеку, в чужую семью, но так должно быть – все по законам природы, все правильно. А потом еще неизвестно, где у Танюши будет основной дом – в Праге или в Москве. Скорее всего – и здесь, и там, а может быть, и в других городах и весях. Наверное, к этому придут те люди, которые любят трудиться и получать взамен все прекрасное, что создает жизнь.
А вскоре в Москву прилетели Алеша с Катюшей. Алеше все-таки удалось сделать документы для Катюши, чтобы вместе побывать в Иерусалиме.
Почерневшие от загара, похудевшие, но радостные Алеша и Катюша выглядели счастливыми. Похоже, размолвок между ними больше не было.
– Папа, а где мама-Леночка, что случилось?
– Все в порядке, ждет дома. – Алексею Петровичу не хотелось объяснять, что если в Шереметьево вместе с ним поехали Сипягины, Леночке в «Жигулях» просто не хватило места.
Дома Леночка никак не могла наглядеться на парочку, то и дело обращаясь к Алеше-старшему или к Сипягиным с одним и тем же:
– Да чего же вы, ребята, красивые и возмужавшие, и полные тайн, как первопроходцы. Дайте, я еще раз вас поцелую!
И Сипягины были счастливы за дочку, увидев ее здоровой и счастливой. Но одновременно они были чем-то встревожены и слишком мало задавали вопросов о поездках, хотя вопросов у них было много. Все сели за стол. Первым бокал поднял Алеша-младший:
– Дорогие родители, я должен вам сообщить, что мы с Катюшей любим друг друга, и, поскольку в Иерусалиме мы не могли оформить юридический брак, то в одной из самых древних церквей у Гроба Господня, приняв христианство, обвенчались. Религиозными мы от этого не стали. Но решили, что так будет правильнее, если мы не в состоянии сдержать свою страсть. Вот наши обручальные кольца и нательные крестики, которые мы сохраним до конца своих дней. Как вы понимаете, это был акт, позволивший наше путешествие превратить в «медовый месяц».
– Катюша, ты же комсомолка – и прошла через всю церковную процедуру, как это можно? Где твоя принципиальность? – строго спросил Катин папа, а мама тихо прошептала:
– Чему мы тебя учили, как ты могла?
На следующий день они подали заявление в ЗАГС. Свадьбу решили не устраивать и, пока Алеша проходил конкурс в МГУ на замещение должности профессора, жили на Прудах. Затем Алеша улетел в Париж, а Катюша перебралась в родительский дом.
Шли годы, все острее ощущалась необходимость реформаторских или даже революционных изменений в советской империи. В стране назревал катаклизм, сотрясение основ, на которых зиждилось застойное социалистическое общество. Горбачев, став Генеральным секретарем, заговорил о конвергенции в условиях рыночного социализма, открыто предлагалось строить экономику страны, основываясь на достижениях не только социализма, но и капитализма. Начиналась перестройка, экономический смысл которой – максимальное использование человеческого фактора: таланта, инициативы, работоспособности человека. Был принят Закон о государственных предприятиях на основе полного хозрасчета и контроля совета трудовых коллективов. Реабилитирован Пастернак. Возобновилась реабилитация жертв политических процессов, создано общество «Мемориал»… Появилась надежда, а затем и уверенность, что не будет возврата к прежнему полицейскому государству, к бесконтрольному правлению страной КПСС и КГБ, что свобода слова станет для россиян нормой жизни, и Россия, став демократическим государством, войдет в мировую систему как полноправный член сообщества.
Конечно, превращение вчерашнего тоталитарного государства в демократическое – процесс длительный. Он может сопровождаться временными отступлениями назад, поисками наилучших решений, но все ради построения демократической, богатой и счастливой родины. Для этого все есть в государстве – и могучая промышленность, и богатые недра, и реки, и земля, много земли – от океана до океана.
Так размышлял Алексей Петрович Ларин по дороге в Шереметьево. Он направлялся в Нью-Йорк на конференцию. Приглашение в институт пришло слишком поздно, срок подачи докладов давно прошел, но было принято решение – лететь. И если не удастся сделать доклад в рамках повестки дня конференции, то можно выступить в прениях, побеседовать с коллегами в свободное время, наконец, послушать другие доклады, понять, чем живет научный мир Америки, установить полезные научные и деловые контакты. Открылся железный занавес, из России начался массовый отъезд граждан, а всего три-пять лет тому назад уехать навсегда из России в капиталистические страны было невозможно. Как быстро все стало меняться!
А Леночка впервые осталась одна в большой квартире на Прудах. Впрочем, с нею Зита. И конечно, будут навещать друзья.
Как только шасси «Боинга» коснулись земли, раздались аплодисменты пассажиров. Пока самолет подтягивался к месту стоянки, из иллюминатора Ларин наблюдал, как их соседом, где-то внизу, оказался маленький двухмоторный самолетик, из которого вышли двое пассажиров. К самолетику подбежал человек в униформе, толкавший перед собой тележку, на которую погрузил багаж из самолетика и быстро побежал за удаляющимися пассажирами, вошедшими в здание терминала.
В зале прилета стояли люди с плакатиками с фамилиями ожидаемых. Ларина встречал сотрудник «Амторга», с которым он обменялся визитными карточками – Денисов Александр Алексеевич. Своего чемодана среди вещей Алексей Петрович не обнаружил, на что Александр Алексеевич отреагировал спокойно:
– Ищут в вашем чемодане коммунистическую литературу для распространения в США. Не беспокойтесь, не первый раз. Сегодня же привезут в гостиницу чемодан, но с поломанным замком.
Он написал адрес гостиницы и багажную бирку пропавшего чемодана, передав дежурному по залу получения багажа, после чего они поехали в гостиницу «Веллингтон» в центральной части Нью-Йорка, на Манхэттене.
– Гостиница рядом с «Амторгом», в ней мы всегда бронируем номера для советских граждан.
