Глава V. Воспоминание о детстве
Алексею Петровичу Ларину давно хотелось побывать в Городке, одному, хотя бы пару дней, посмотреть на дом, в котором проходило его детство, побродить по парку и Городку, постоять на пристани, на переправе. Потом, может быть, и с семьей, но сначала одному. В тот год, когда он наконец собрался и приехал в Городок, лето было таким же жарким и грозовым, как и в далеком тридцать седьмом.
И вот дом у обрыва над рекой. Он постучал в калитку и вошел во двор. Первое, что бросилось в глаза – отсутствие сторожки, в которой в те годы жил «Митрий мой», исчез и сад. Как видно, елочки, посаженные по периметру сада, и другие способы укрепления земли не спасли его от оползней, и он уменьшался и уменьшался с каждым годом, пока не превратился в палисадник. Дверь в доме была открыта, как и почти все окна, но голосов – не слышно. Он поднялся на крыльцо и постучал в открытую дверь. Откуда-то из глубины дома послышалось: «Сейчас», и вышла молодая женщина в легком халатике и шлепанцах на босу ногу.
– День добрый, извините за беспокойство! Я зашел посмотреть на дом, в котором жил более полувека тому назад, где проходило мое детство.
– Не знаю, все может быть, – ответила женщина и тут же смутилась. – За столько лет здесь жили разные люди. Теперь вот мы, две семьи.
– Мой отец был директором фабрики в течение ряда лет. Я думаю, что остались люди, кто помнил бы нашу семью.
Не приглашая его войти в дом, с крыльца она крикнула:
– Егорыч, поди, поговори с человеком. Обращаясь к Алексею Петровичу, уточнила: – Егорыч давно живет в нашем переулке, в доме напротив, и то время помнит.
– Минутку, сейчас, сейчас выйду, – послышалось из соседнего дома. – У ворот есть скамейка, присядьте.
Из ворот, тяжело опираясь на палку, вышел худощавый, весьма пожилой человек, много старше Алексея Петровича. Поднявшись навстречу и поздоровавшись, Ларин повторил ему свой короткий рассказ.
– Понятно, с кем имею дело. Я вас мальчонкой помню, шустрый такой был, затейник до всяких игр. А закадыкой вашим был Виктор Карпушин, наш городковский. Вы всюду были на пару с собакой. Собаку потом в Мещеру отправили к сродственникам. После вашего отъезда Виктора командировали в Москву учиться музыке: он стал флейтистом в оркестре с таким названием – симфонический, что ли. Иногда приезжает в Городок, однажды даже выступал у нас с большим успехом. И матушку вашу помню – красивая, видная была женщина, приветливая. Я все стеснялся с ней заговорить, спросить книгу какую почитать, подростком был и уже к армии готовился. И папу вашего помню. Он и дома-то бывал редко. Это мы знали, соседи. Все на фабрике с утра и до позднего вечера. Военный заказ шел: сапоги для комсостава хромовые со скрипом, да для солдат кирза, чтобы износа не было на случай войны. Вона сколько лет прошло, а всю семью вашу помню, вот так.
Он помолчал, а затем продолжил:
– А теперь я скажу вам, что встреча у нас очень интересная. Вы и не подозреваете, что являетесь участником целой детективной истории, думаю, что не подозреваете.
– Интересно, что за история? Она связана с Городком, с моим детством?
– Отчасти. Вот познакомлю вас с попутчиком вашим на кратковременном отрезке жизненного пути. Тогда поймете, откуда вдруг появилась детективная история. Сейчас я позову одного человека, вашего ровесника, и все станет ясно. Для его вызова телефона не требуется, был бы голос связки громкий.
И, сложив ладони рупором, зычно крикнул:
– Петр, Петя, слышь, выйди к воротам.
За забором послышался знакомый женский голос, потом покашливание и шаги человека, идущего к калитке. В переулок вышел седой несколько грузный пожилой мужчина, одетый по-домашнему. Его сопровождал ирландский сеттер, и Алеше показалось, что это Мишка из его детства.
– Извините, что я в таком виде. Машенька, соседка, разбудила, спал. Что-то голова стала тяжелеть, видно, давление повысилось. Это бывает, особенно в жару, пройдет.
– Вот, Петя, этого, как и ты, немолодого человека, я знал в его детстве. Давайте знакомиться. Я – Егорыч, а он, как вы поняли, Петр. А вас как изволите величать?
– Алексеем, но для друзей Алеша. Так, пожалуйста, и зовите меня.
– Поздоровкаемся дружка с дружкой, вот так. Петя, я хорошо помню Алешиных родителей. Они жили до твоей эпопеи тридцать седьмого года вот в этом доме, где теперь вы живете. А ваши дороги пересеклись на пароходе в то время, когда покойная Татьяна Петровна, царство ей небесное, увозила тебя, Петя, в Мещеру, подальше от воспитательного дома НКВД. Ты-то знаешь, не для тебя рассказываю. Пока вы, ребята, гуляли по палубе, покойница рассказала про все беды Петра Алешиной матушке, и они обсудили, как понадежнее мальчонку запрятать. Надо же так раскрыть первому человеку твою историю! Поверила она, Алеша, вашей матушке с первого взгляда, факт. Были у нее, у вашей матушки, качества, располагающие в ее пользу. Татьяна Петровна была родом из Городка, куда она и направлялась с Петей. Уехала она в 1929 году учиться на врача в Москву, а затем работала с мужем на Урале.
В Городке ее помнили, кто знал, кто не знал, что ее-то ребенок в младенчестве помер, и мужа она похоронила. И вдруг, вот тебе новость, появляется с десятилетним мальчиком. В НКВД, конечно, было известно, что ее сестра – жена большого военного начальника на Дальнем Востоке, которого не сегодня-завтра арестуют, если уже не арестовали. А сын их исчез. Будут искать мальчика, и поиски приведут их в Городок, и весь план спасения окажется шитым белыми нитками. Замучилась тогда Татьяна Петровна с Петей, устала. Хотела укрыться у родственников в Городке, хотя нутром понимала, что лезет в пасть к волку. Потом рассказывала, как ваша матушка, – он кивнул в Алешину сторону, – оценив обстановку, дала совет, как единственно правильное решение – ехать дальше Городка, а в Городке даже не выходить на палубу парохода. Билет продлить заранее. Так и оказались в Мещере. Вот такие были, брат, дела. Ну, теперь вам стала понятной суть истории. А ее начало вам расскажет Петр.
Егорыч замолчал, а Петр достал папироску из кармана рубашки, помял ее, зажег от спички и спросил Алексея:
– Вы курите?
– Нет.
– А я курю. Вот вспоминаю свою жизнь, детство, особенно по ночам, когда не спится. Детство так далеко, а успокоиться не могу, все помню, до мелочей… Значит, вы тот самый мальчик Алеша, с которым я гулял по палубе парохода? Отлично помню, что вы мне рассказывали много интересного о рубке, изображая гудок и свисток и размахивая руками, потом – о прочитанных книгах. Я понимал, что вы хотели расшевелить меня. А я не мог «расшевелиться», я еще жил впечатлениями от расставания с родителями и нашего бегства… Позднее, когда мы добрались до Мещеры, у меня не было товарищей, кроме ирландского сеттера Мишки. Вы были веселый, счастливый мальчик, отправляющийся на каникулы с родителями, а я – изгой. Я вас помнил. А вы меня вспоминали?
– Если честно, нет, Петр. Только сейчас, после ваших рассказов я отчетливо вспомнил палубу парохода, где я гуляю с молчаливым мальчиком, одетым в мае в зимнее пальто. Потом мне родители сказали, что об этой встрече я должен забыть до поры до времени: «о встрече молчок – проглоти язычок». Я вроде что-то возражал, но в конце концов забыл о случайном попутчике. Для меня встреча с вами была маленьким эпизодом детства, даже не эпизодом, а чем-то еще меньшим. Мало ли, случайно столкнувшиеся ребята болтают между собой. Родители тогда скрыли от меня, мальчишки, вашу историю.
– Ясно. А я знал кое-что про вашу жизнь в Городке: как носились по парку с Мишкой, как Мишка выступал в цирке и многое другое.
– Как, каким образом?
– В Мещере, на одной из станций заповедника, жил дядя Родион – дальний родственник мамы и тети Тани, Татьяны Петровны. Мы у него остановились. По образованию он был биолог, холостяк. Он и тетя Таня выходили меня во время болезни, буквально нянчились со мной, пока я не встал на ноги. А когда у меня был жар, рассказывали, что я звал Алешу, а кто такой Алеша, знала мама Таня. А дядя Родион ездил в Городок по своим делам и видел там Алешу, а потом рассказывал мне о нем, и о его приятеле Вите, и о собаке Мишке. Полюбил он нас, одинокий, заброшенный в лесу человек. Потом они с тетей Таней поженились, когда я педагогический заканчивал.
В Мещере у меня товарищей не было, я один рос, среди взрослых. А на Дальнем Востоке у меня были и друзья, и собака Джек, и мы тоже играли в лапту и носились с утра до вечера по двору. Трудно быть мальчишке одному в десять с половиной лет от роду. И вот под Новый год дядя Родион привез мне из Городка ирландского сеттера Мишку – вашего Мишку.
– А это кто?
– Тоже Мишка, только его дальний потомок.
И Алексею Петровичу стало тепло и радостно на душе. «Надо же, потомок моего Мишки! Вот она, связь времен через поколения. А не знает этот Мишка, что его пра… прапрадедушка был моим верным другом, и что его звали тоже Мишка, и что он как две капли воды похож на своего предка». И ему захотелось познакомиться с новым Мишкой, поласкать великолепную собаку.
– Можно?
– Сейчас я ему объясню, кто вы, он поймет. Мишка, Алеша наш и твой друг. Подойди, поздоровайся с Алешей. Запомнил – Алеша, Алеша – он наш друг. Иди, знакомься.
Во время разговора Мишка дремал, уткнувшись мордой в ноги Петра. Но как только Петр обратился к нему, тут же сел перед хозяином, уставившись на него умными глазами. Он наклонил голову набок, слушая, стараясь понять, что от него хотят. И Мишка все понял. Он тут же вскочил, подошел к Алеше и положил морду к нему на колени, энергично работая хвостом.
– Дорогой мой, мы еще не познакомились, а я уже полюбил тебя. Иди ко мне ближе, ставь рыжие дорогие лапы ко мне на колени, – ласково, хриплым от волнения голосом чуть слышно произнес Алеша. И собака положила передние лапы ему на колени, широко раскрыв пасть, запрокинула улыбающуюся морду. Именно улыбающуюся! Она через какие-то неведомые нам флюиды поняла, что Алеша ее давний-давний друг. Дружба с этим человеком восходит к таким глубинам собачьего века, когда его, нынешнего Мишки, еще не было на свете. Но он друг, о чем ему подсказывает великая сила всего живого – инстинкт. Алеша обнял Мишку за шею и, наклонившись, прижался лицом к собачей морде. Нет, лицу, лицу! Почему у собаки должна быть морда, у нее не морда, у нее лицо, на котором отражаются все собачьи эмоции. Смотрите, как она улыбается, какие у нее лучистые, выразительные глаза. Выходит, что «у великого и могучего» нет иного слова. Здравствуй, мой дорогой Мишка, мы будем с тобой друзьями, и он поцеловал Мишку в морду повыше ноздрей.
– Алеша, вообще-то Мишка к ласке незнакомых относится очень сдержанно, отходит. А к вам… Он вас полюбил, чему я рад. Его пра… прапрадед очень грустил, скучал без вас. Вы уехали, а незадолго до этого хозяина его похоронили. Как видно, две такие утраты были тяжелы для собачьего сердца, Мишка хирел, таял на глазах. А в Мещере стал постепенно оживать. Он был окружен вниманием, я с ним возился, старался растормошить его. Однажды дядя Родион взял Мишку на охоту. Он вернулся веселый и довольный. Наверное, с того дня началось выздоровление Мишки, да и мое.
– Вот что, друзья хорошие. Вы сходите к обрыву, поговорите, пока мы стол соберем, – предложил Егорыч.
Они пошли к обрыву, к недавно построенной беседке. Между ними шел Мишка, ближе к Петру, но чтобы показать, что новый знакомый ему небезразличен, он время от времени на мгновение касался Алешиной ноги. Защищенные от жаркого солнца и продуваемые легким ветерком, Алексей с Петром удобно устроились в беседке. Кроме них там никого не было. Алеше река показалась не такой широкой, какой была прежде, и действительно Ока мелела.
– Так вот, – продолжал Петр, – все в округе знали, что я сын Татьяны Петровны и что мы приехали с Урала. Но как трудно привыкал я к своей новой фамилии, фамилии мужа Татьяны Петровны. А еще труднее было называть ее мамой. Она любила меня как сына, как самого близкого человека, она как мать и врач более года выхаживала и лечила меня. А я только в бреду называл ее мамой, когда же приходил в себя – Татьяной Петровной. Это было опасно, если бы услышали посторонние люди. Мне кажется, что я и сам понимал, что поступаю жестоко в своем мальчишеском эгоизме, но переступить через себя не мог. Но время делало свое дело. Однажды осенью, когда дядя Родион был в отъезде, Татьяна Петровна пошла пешком за десять километров в аптеку за моим лекарством и попала под сильный холодный дождь. Она промокла и продрогла и хотя сразу же выпила какие-то лекарства и легла в постель, ее начало знобить. Она попросила укрыть ее вторым одеялом и еще дохой, а к ногам поставить грелку. Но ей становилось все хуже и хуже, и я не знал, что делать. Видя, что я впадаю в панику, она призвала меня к спокойствию, к мужскому самообладанию, уверив, что обязательно поправится, хотя, возможно, у нее будет жар и бред. Вот с того случая я стал называть ее мамой или мамой Таней. С прибытием в Мещеру закончился последний этап нашего спасения от НКВД, разработанный моим отцом – конспиратором с дореволюционных времен. Вы знаете конец, а начало спасения – это начало детективной истории. Сейчас закурю, успокоюсь немного, нервы шалят, и временами сердце побаливает. Трудно, но доскажу свою историю.
Где-то за поворотом басовито загудел теплоход, ему ответил буксир, толкавший перед собой баржу с контейнерами, и тоненьким голоском – маленький катер, казалось, надрывавшийся, волоча за собой вверх по течению груженную песком баржу. А минут через десять стало тихо или почти тихо. Немного нарушая почти первозданную тишину, трудилась Ока.
– Удивительно, уж сколько лет Ока пустая. А здесь сразу три судна. Не иначе как в честь вашего приезда, – с улыбкой заметил Петр. А потом, помрачнев, добавил: – разваливается речной флот, как и вся наша страна. Алеша, я хочу вам показать свои записки, сделанные когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Я решил вести что-то вроде дневника о своем бегстве с Дальнего Востока. Идея была такая: точно записывать, что говорят мои родители, наши попутчики и как я на все реагирую. Потом меня мучила мысль, что о моих родителях – о их жизни и гибели, никто не узнает. И я снова возвращался к своей тетрадке. Отец был человек чрезвычайно занятый и по характеру суровый, имел три ромба, то есть чин немалый, как я теперь понимаю. Воспитывали меня мама и бабушка, бабушка мне не родная, мать одного погибшего командира – добрая ласковая старушка, которая в нашей семье жила со дня моего рождения. А мама военврач, в петлицах – шпала, что соответствовало современному званию майора. Маму я очень любил, и она меня, все свободное время занималась со мной – играла, читала мне книжки, учила рисовать. Я был счастлив, когда вся семья собиралась вместе, но не помню, чтобы отец хотя бы раз взял меня на колени и приласкал. Я думаю, что он просто не знал, о чем со мной разговаривать, а скорее всего, не замечал меня, не видел – и дома в мыслях он был в своих войсках. Сейчас я принесу эту заветную тетрадку.
– Петя, у вас высокое давление. Стоит ли сейчас возвращаться к тяжелым воспоминаниям?
– Ничего, давление к вечеру стабилизируется, когда спадет жара, а я хочу, чтобы вы прочитали это сейчас, не откладывая на потом.
И Петр передал Алеше старую ученическую тетрадь, на обложке которой было крупно выведено детской рукой: «Побег».
– Алеша, вы читайте потихоньку, тут не так уж и много, а я займусь домашними делами, хорошо? Вам тут удобно, читайте.
Побег
Однажды отец позвал меня в свой домашний кабинет. Там же была мама. Мне редко приходилось видеться с ними, но каждая встреча была радостью.
– Тебе десять с половиной лет, ты ребенок, – сказал отец. Кроме игр тебя интересует, что происходит в стране?
– Я не знаю, что ты имеешь в виду. Вчера у нас был пионерский сбор, мы принимали в пионеры еще четверых ребят. Они давали Торжественное обещание.
– Ты помнишь?
– Да.
– Ну повтори его.
– «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо и неуклонно выполнять заветы Ильича и правила поведения юного пионера».
– Итак, вы давали клятву на верность заветам Ильича, отлично.
– Потом под барабанный бой и горн мы строем пошли смотреть кино о Чапаеве. После Чапаева показывали митинги. Там все кричали: «Да здравствует товарищ Сталин! Смерть врагам народа!» И мы тоже кричали.
– Хорошо. Теперь мне надо поговорить с тобой сурово. Запомни на всю жизнь, что я скажу. У нас нет времени, сын, чтобы подготовить тебя к событиям, которые изменят твою жизнь. Мы с мамой преданные партии ленинцы, ленинизму, ленинским заветам, заветам Ильича. Мы всю жизнь служили нашей Родине. А сейчас раздаются голоса, что мы предатели, японские шпионы, враги народа. Ты можешь поверить, что я и мама враги народа?
– Нет! Тысячу раз нет, нет, нет!
– Стоп! У нас мало времени. Никаких слез, они не помогут. Я к тебе обращаюсь как к мужчине. В стране нечестными людьми раздут политический психоз, массовое внушение сотням тысяч, миллионам парадоксальной мысли: чем ближе мы к победе социализма, тем активнее враг. А так как хозяйственное положение у нас из года в год ухудшается, то верхушка партии все неудачи своего управления страной сваливает на невинных, уничтожая многие тысячи людей во имя своей безраздельной власти. Ты меня понимаешь? Мы с мамой в этой обойме, и если не завтра, то скоро нас арестуют. А тебя отправят в детский дом НКВД, где изуродуют твою жизнь.
Я был поражен, сметен, раздавлен словами отца. Во мне нарастала буря протеста, я был близок к истерике. Но мама, понимая мое состояние, обняла, прижала к себе, посадила на колени, целуя меня, прошептала:
– Петя, дорогой мальчик, тебе придется бежать из надвигающегося кошмара. Жить ты будешь под другой фамилией, в другом месте, вместе с тетей Таней, моей сестрой. Может быть, ты ее помнишь: она гостила у нас четыре года назад. Самое главное – ты должен забыть о нас, с кем бы тебе ни пришлось разговаривать. Ради себя и своего будущего держи наш образ глубоко в сердце. Кто ты такой, кто твои родители – молчок, проглоти язычок. Твоей мамой станет тетя Таня, и ты должен научиться называть ее мамой. Как мне ни тяжело, но я должна распрощаться с тобой навсегда.
– Мамочка, дорогая, любимая, как же я буду без вас, – не говорил, а почти кричал я, обнимая и целуя ее.
– Держись, наш дорогой сынок, держись. Помни о нас. Наступит такое время, когда ты выступишь в защиту нашей памяти и многих-многих других, настоящих людей, прощай.
Она еще и еще раз поцеловала меня, расцепила мои руки на шее и быстро, не оборачиваясь, вышла из кабинета.
Все произошло так неожиданно, так быстро, что я, ребенок, даже не успел разреветься, хотя и был близок к этому. Душераздирающее прощание прекратил отец.
– Теперь, Петр, со слезами кончай – не помогут, ясно! Мы с тобой немедленно уезжаем на аэродром, вдвоем. Вещи в машине. Окна в машине занавешены – кто едет, не видно. Машину поведу я. Быстро переоденься в другую одежду, которую приготовила мама. Можешь взять из дома что-нибудь на память, но не фотографии. Фотографии получишь позднее… если будет возможность. Спускайся и жди в подъезде, а когда поблизости никого не будет, не спеша иди к задней дверце машины. Она не заперта. Тебе все ясно? Действуй, сын.
Когда мы мчались к военному аэродрому, я сказал, что из дома взял книгу «Три мушкетера». Отец только спросил:
– Наша или библиотечная?
– Наша, конечно, наша.
Автотранспорта тогда на улицах было мало, преобладал гужевой, а если появлялся автомобиль, то, как правило, военный. На оживленных перекрестках стояли постовые милиционеры или красноармейцы. Увидев отца за рулем, они отдавали честь. Все это я наблюдал, чуть-чуть отодвинув занавеску, сидя на полу. Отец предупредил, что меня никто не должен видеть в автомобиле. Беспрепятственно проехали шлагбаум, и по летному полю автомобиль подкатил к самолету, стоявшему в значительном отдалении от аэродромной вышки. От самолета к отцу подбежал летчик и стал ему что-то докладывать, но отец, перебив его, сказал: «Я сам», и подошел к винту. После того как летчик прокричал «от винта», отец в одно мгновение вытащил меня из автомобиля и втолкнул в самолет, а затем поднялся сам с моими вещами.
Полет мне казался долгим, с посадками, и все это время отец сидел рядом, обхватив меня за плечи. Он много говорил, но я запомнил только его ужасные слова: «о маме и обо мне забудь». В Хабаровске мы распрощались. Отец велел мне оставаться в самолете, пообещав, что за мной придут, как только стемнеет. И ушел вместе с летчиком. Не знаю, сколько я находился в самолете – три часа, четыре, пять… Стало совсем темно, ночь была безлунная, и я еле сдерживал себя, чтобы не разреветься. Но я сын командира Дальневосточной Красной Армии и должен был держать себя достойно, как говорил отец, в любых ситуациях. Вот я и держался, пока не услышал шаги приближающегося к самолету человека. Сердце мое билось так громко, что могло указать этому человеку, как я думал, где меня искать. Затем тот человек влез в салон самолета и, не видя меня, обратился в кромешную темноту:
– Петя, разреши представиться, я майор Николаев Анатолий Иванович, или дядя Толя. Папа передает тебе привет и желает счастливого пути, с кем – ты знаешь.
Это был пароль, и я сразу проникся доверием к дяде Толе:
– Я здесь, я вас вижу, мои глаза привыкли к темноте, сейчас я подойду к вам.
– Ну, насиделся в темноте, не страшно было?
– Было с непривычки немного, потом привык, ждал.
– Молодец, Петя. Где твои вещи? Давай их сюда, я понесу. Сейчас мы поедем в один дом, поживем с тобой день-два вдвоем в пустой квартире, а потом ты поедешь со своей мамой в Москву. Может быть, даже раньше двух дней, смотря по обстоятельствам. Твой папа даст команду к отъезду. Этот план тебе известен? Отлично, пошли.
Он взял меня за руку. Ладонь у него была большая и теплая, и веяло от него доброжелательством и сочувствием. Мы шли по мягкой траве аэродрома, удаляясь от освещенного въезда, пока не уткнулись в ограждение из колючей проволоки. Дяде Толе понадобилось несколько минут, прежде чем он нашел проход. За оградой, на некотором отдалении, стоял автомобиль. Ехали очень быстро, не зажигая фар, и вскоре оказались во дворе одноэтажного дома, на окраине поселка летчиков, как мне потом рассказал дядя Толя. Он закрыл ворота, скрутил со спидометра лишний километраж, чтобы механик не узнал, что кто-то пользовался машиной. Вошли в квартиру и, не зажигая свет, съели по плитке шоколада, запивая молоком. Потом он сказал, что не спал почти сутки и что мы можем спать до двенадцати. После чего встанем и будем ждать дальнейших распоряжений.
– А теперь, дружок, чтобы ты хорошо выспался, прими вот эту таблетку и запей ее водой. Все, Петя, теперь спать. Приказываю, чтобы утром ты был молодцом. По кроватям шагом марш.
На следующий день, после вкусного и обильного завтрака, мы с дядей Толей сели играть в шахматы, хотя сосредоточиться мне было почти невозможно. Вдруг раздался телефонный звонок, дядя Толя только слушал и произнес лишь одну фразу: «Так точно, будет исполнено». А затем обратился ко мне:
– Вот что, дорогой мой мальчик, мы отправляемся на вокзал. В вагоне №9 ты встретишься со своей мамой. И хотя та женщина, с которой ты поедешь, ты ее знаешь – Татьяна Петровна, тебе не родная мама, при посторонних ты должен называть ее «мамой». Особенно четко контролируй свое поведение при проверке документов. Этим занимается НКВД. Запомни: вы с мамой возвращаетесь от папы, полковника Фомина Николая Петровича. Теперь ты тоже Фомин. Не забудь фамилию, в Москве вас будут встречать. Будь внимателен и ласков к Татьяне Петровне – она многим рискует, вывозя тебя, а если быть точным, рискует жизнью.
– А вы, дядя Толя, разве не рискуете, занимаясь мною?
– Во-первых, я так же, как и твой отец, против того, что творится в стране и рад хоть чем-нибудь помочь невиновным. Во-вторых, я человек военный и выполняю приказ или скорее просьбу моего начальника и друга, которого я уважаю. Вероятно, и меня ждет судьба твоего отца. Я выступал в поддержку его предложений и этим подписал себе приговор. Сейчас главное – тебя спасти, увести от лап НКВД.
– Спасибо, дядя Толя, вам за все, – я обнял и поцеловал еще вчера не знакомого мне человека.
– И тебе спасибо, что держишь себя по-мужски, молодцом. Давай присядем на минутку и отправимся на вокзал, пора. Еще раз напоминаю: Татьяна Петровна Фомина – твоя мама, а о своих настоящих родителях на время забудь, как бы тебе ни было тяжело, понятно?
– Но мне действительно тяжело, очень…
– Что поделаешь, парень, такое время, главное, не вешай носа. Все, что я тебе говорил, ты уже слышал от своего отца. Запомни хорошенько, ну, пошли.
В двухместном купе вагона №9 поезда Хабаровск – Москва нас ожидала Татьяна Петровна. Она кинулась ко мне со слезами и тут же обратилась к дяде Толе со словами благодарности. Дядя Толя приложил палец к губам: – «Тише!» – и вышел из вагона. Под звуки марша поезд тронулся. Я уезжал с Дальнего Востока, где грозила гибель моим родителям. В дороге нас несколько раз проверял патруль НКВД, но все закончилось благополучно. Дорогой я заболел, и нам пришлось задержаться на несколько дней в Москве, где мама Таня и ее подруга, врач, поставили меня на ноги».
Подошел Петр.
– Вот и вся детективная история моего детства. Вас, наверное, утомил этот длинный рассказ? Егорыч, мой сосед и друг, хороший человечище, вроде стыдит меня: «Бобыль ты, бобыль. И ничего своего у тебя в доме нет, кроме книг». А когда я мог семьей обзавестись, если до пятидесяти лет работал в Мещере да заочно учился? Да все под чужой фамилией, какая уж тут семья. Теперь, когда посмертно реабилитировали родителей, ношу двойную фамилию и отца, и мамы, точнее двух мам, они ведь родные сестры. А семьей в старости обзаводиться поздно, ушел мой поезд.
Он замолчал. Мог ли Алексей Петрович подумать, что, отправляясь в Городок, он приобретет новых знакомых, а может быть, друзей. Сегодня он узнал про жизнь случайного в детстве попутчика. А дальше? Петр педагог, это замечательно. Но какой он человек? Какие у него взгляды на жизнь? Может быть, он инертен, обыватель, а жизнь общества его не интересует, или он занимает активную позицию в жизни? Какие он читает газеты и какие смотрит телепрограммы? А книги? У него, как видно, много книг – это интересно, а кто его любимый автор в современной и классической литературе? Чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть, и насколько реально в нашем-то возрасте обрести новых друзей, так сразу, в одночасье! В нашем возрасте друзей не обретают, а теряют. Скольких он похоронил или проводил за границу? Но бывают исключения. Вот сейчас они сядут за стол, будут «общаться» и что-то станет яснее, понятнее. Но чтобы стать друзьями, конечно, потребуется не одна встреча. Настоящие друзья бывают ближе иной родни.
Произошла случайная мимолетная встреча, как в детстве, на пароходе. Или эта встреча нечто большее? Во всяком случае, Петру казалось, что между ним и Алексеем возникает взаимная симпатия. Они сидели рядом, и каждый думал о своем. Алеша машинально поглаживал шелковистую шерсть Мишки, а Петр пальцами мял очередную папироску.
Алеша прервал молчание:
– Что мы, уже старшее поколение, должны сделать, чтобы не повторился ужас репрессий? Что? Нужна простая и доходчивая пропаганда в газетах, по телевидению и радио, в школах и институтах – везде, до тех пор, пока не покается КПСС и ее подручные органы принуждения в преступлениях перед своим народом. Но добровольно на самоуничтожение они не пойдут. Они будут продолжать рваться к власти, заниматься демагогией. Нужны новые политические демократические партии, общественные организации, которые в числе прочих задач поставят главную задачу – воспитание российских граждан свободными и гордыми, но это уже другая тема. Вы, Петр, со мной согласны?
– Согласен тысячу раз! Человек должен чувствовать себя свободным в любой сфере хозяйственной или интеллектуальной деятельности, не испытывая робость перед кем бы то ни было. К власти должны приходить люди с высокими моральными принципами, для которых честь, совесть, благосостояние народа, соблюдение Конституции превыше всего. Надо потребовать, чтобы во имя памяти тысяч и тысяч уничтоженных советских людей здание ГПУ-НКВД превратить в музей, необходимо громогласно осудить геноцид собственного народа. Вы понимаете, что это в общих чертах. Предстоит разработать программу и план действий, только сумеем ли мы, в нашем возрасте, выступить в полный голос?
– Наш народ должен потребовать сноса до кирпичика здания на Лубянке, как французский народ – Бастилии в 1789 году.
– Эй, друзья хорошие, видно, я был не прав, что в Городке можно обойтись без телефона. Кричу вам, кричу, что пора к столу. И Мишка вскакивал неоднократно, Петю дергал за штанину, а вам хоть бы хны. Видать, серьезный разговор, – предположил подошедший к беседке Егорыч. – Уж не разошлись ли в чем, не поссорились?
– Эх, Егорыч, дорогой, почему мы притихли? Задумались о течении жизни, то спокойном, а то с водоворотами или, того хуже, с неожиданными водопадами.
– Ну, раз у вас покой да мирная беседа, хотя и о тяжелой жизни, то я очень рад. А без телефона обойдемся: кричать будем дружка дружке через забор. Пошли, пироги стынут.
