Сознаю, понимаю, уверен, глубоко убежден и нимало этого обстоятельства не скрываю — ничего принципиально и вообще хоть сколько-нибудь нового по этому замечательному поводу сказать не могу; утешает то только, что и никто не может — сказано все и много более того, давным-давно притом. Можно, конечно, углубленно поэтизировать на хмельную тему наподобие незабвенного Ерофеева, — но это ж какой нужен организм, какое самозабвенное самоотречение при потреблении, насколько судорожно-радужным должен быть похмельный восторг: экзистенциальные ощущения достигают уровня трансцендентальности, и чтобы это можно было выговорить, да и про талант, да и про душу не след забывать, да и эпигонствовать не шибко хочется. Но поскольку еще утро, хорошее ясно небесное летнее утро — после вчерашнего безумного ливня определенно посвежело, скандинавский ветерок подогнал кислороду, и не надо постоянно менять полотенца, которыми отираешь распаренную багровую физию, а выпить хочется, хотя и не до неизбежности, однако очень ощутимо — внутренний взор упорно отказывается видеть любые предметы, кроме обтянутого толстой морозной мутнотой хрустального графинчика с густой из морозилки «Столичной» внутри, — лучше попытаться это желание творчески сублимировать. Держащиеся в невесомости между глазами и стеклами очков графинчик и узкая высокая рюмка, по идее, такой сублимации должны бы способствовать, — правда, стакан «Кампари» пополам с охлажденным несладким апельсиновым соком и курящаяся в нечастую и неглубокую затяжку честерфильдинка тоже. Хорошо еще кофею сварить из только что намолотых в ручной мельничке кенийских, допустим, зерен, пахло чтобы совсем уже творчески.

Довелось же «дорогим расеянам», получившимся из великих переселений народов и их же, народов, великих и менее великих взаимоистреблений, а также совокупных слияний и поглощений, дружественных и злобных до слюнокипения, зубоскрипения и дланедрожания, расселиться по просторам, отлично растящим лес и на самом даже качественном навозе не желающим производить виноград. Кто-то из пращуров одарил нас пищеварительным ферментом, сказочно ловко дробящим спиртовые молекулы, как серый пыльный асфальт расшибает в блестящие брызги выскользнувшую из потной ладошки прозрачную бутылку, — грех не пользоваться, прости уж, Господи! Цивилизационный детерминизм, в отличие от исторического материализма, отменить, кроме Бога, некому, вот и выпиваем в меру сил, оставшихся от лесоповала, вывоза навоза в поля и выращивания сырья для изготовления браги, которой, чтобы превратиться в огненную воду, потребны дрова. Снова валим лес и так далее. Выпадающие из нашего жизненного цикла закапываются в землю, где потом опять растет лес или бражное сырье, — безотходное, в общем, производство. Что производим-то, спросите вы. А что нам бывает необходимо, дабы после кто же считал сколько и еще на ход ноги до домов добираться или целомудренно удерживать себя от общения с дамами (потому что какой с нас в этом разе толк), или пытаться поверять незнаемой алгеброй неведомую гармонию? Сила духа, вот что. Добавить бы к ней силы воли, достаточной, чтобы назавтра удержаться от по-быстренькому и все, все, — вот это было бы да! А силы духа производим немерено, некуда девать просто, сколько производим. Духовные мы, короче говоря, а переходящими в утро поздними вечерами еще и душистые, духовитые — зря, что ли, чуть что требуют дыхнуть, проверяя, так сказать, не отлыниваем ли от укрепления общенародного эгрегора. Вот у англо-саксонцев треклятых силы воли больше, а мы душой живем, у них утренняя помывка — shower называется, существительное (+er) от глагола show — показыватель, а у нас — душ; пока они в пару показываются, мы под жидкими струйками о высоком мыслим, успев похмелиться. Слова душить, душный — это о том же, пока организм не принял искомое, а как принял — дышится как здорово, воздуха какие (воздуха = воз духа, много его, то есть, да какого!). Бывают, конечно, и перегибы на производстве — это когда «задушу, падла»: так демонстрируется стремление к духовному превосходству — подавлю, мол, тебя, заразу, силой духа вплоть до полного выхода твоего побежденного духа через выхлопное отверстие.

У каждого из нас, сынов Отчизны, свои в отношении выпивки история, арифметика и геометрия, пение, химия и география, русский язык и иностранный, и физкультура с трудом — школа, то есть, а если кто философию добавляет — все, незаконченное высшее. Почему незаконченное — потому что век живи, век учись, во-первых, а во-вторых — ежели законченное, значит, пора, браток, удобрять собой родимые поля и перелески. Кое-кто и собственные школы образовывает, учеников имеет, становится народным учителем-академиком — но это большого личного мужества и общительного характера требует, — не в каждом квартале такого преподавателя-ветерана сыщешь, — падеж высокий. У Отчизновых дочерей таких историй тоже навалом выше периодически требующей починки текущей крыши, но по большей части они их (истории) приобретают через мужей, отцов и братьев, сыновей и всяческих племянников, хотя идеи женского равноправия начинают торжествовать и в этой, основной, отрасли отечественной культуры. Не каждый из нас, но почти, многое может на эту тему порассказать, иному кроме этого и рассказать нечего, но вот чтение и, пуще того, письмо большинство по мере развития силы духа забывает. Я, например, что пером, что карандашом владею уже слабо, но пока могу постучать по клавиатурным кнопкам — этакий баланс между силой духа и самоосознанием. В крайнем случае буду использовать диктофон, — кое-что надо оставить хотя бы для внуков, а то пропадут ведь рассказки уже во втором поколении.

Мне лично пока не удалось спиться только по весомой причине обилия детских впечатлений, формирующих, как известно, личность. Из меня получилась личность не пьющая, а с удовольствием выпивающая, потому что вольные и невольные наблюдения за знакомыми, знакомыми более или менее, а также вовсе незнакомыми взрослыми внушили мне серьезный интерес к процессу выпивания и глубокое отвращение к конечному результату. Кроме того, мой безусловно славянский (расовую комиссию я прошел самую суровую из существовавших на родине социализма), хотя и тяготеющий несколько к западной ветви могучего племени, организм по счастливой для меня чьей-то там наверху прихоти обладает (чуть не написал «обладал» — свят, свят, свят!) не только исконно русской способностью особо активно разлагать разновкусные спиртосодержащие смеси, но и действующим по принципу катапульты устройством, в полуавтоматическом режиме исторгающим из меня превышающую литр двести (без особой закуски) дозу. В просторечии это приспособление завистливо именуется «еврейским клапаном». Правду говоря, если под горячую буженину, хорошо запеченную индейку или гуся хоть и не торопиться, и запивать не пивом, то литра два — вполне, но потом непременен глубокий сон.

Да, так вот — детские впечатления. Ведут меня, допустим, в младшую группу детского сада, и вижу я во дворе на газоне троих немолодых мужиков, удобно сидящих на укрывающей пригорочек тонкой апрельской травке, — один из них открывает зеленоватую со светлой наклейкой бутылку и разливает из нее в стоящие кучкой на газетном листе стаканы с позвякиванием стекла о стекло. Двое других нарезают свежий черный хлеб из тут же за углом булочной, любительскую колбасу и соленые огурцы. Гамма запахов способна воодушевить даже грудного младенца, получающего алкоголь лишь из материнского молока и в кефире из молочной кухни. Потом под предвкушающие возгласы «Ну, Витек!», «Петрович!» и «Давай, Серега!» мужики размашисто чокаются стаканами, запрокидывают плохо стриженые головы и пьют, и такое после долгого обнюхивания кусков хлеба раздается довольное уханье-кряканье, что приходится интересоваться у конвоирующей меня бабушки тем, какой такой вкусный напиток эти дяди потребляют. «Ой, это гадость такая, гадость», — отвечает бабушка, но мне кажется, что в голосе ее такая же лицемерная нота, какую я слышу, когда меня уговаривают выпить анисовые капли, предварительно уверяя, что это вкусно. А здесь, что же, наоборот, что ли, получается? Непонятно. На обратном пути через несколько часов вижу я тех же дядей на том же газоне, только в расслабленных и явно бессознательных лежачих позициях, а у двоих из них лица синюшной припухлостью и кровоподтеками демонстрируют те трудности, которые зачастую приходится преодолевать, когда накопление силы духа осуществляется групповым методом. Однако первый же прием гостей, в ходе которого меня выводят на показ и велят рассказать стишок, а я успеваю оглядеть стол, объясняет все. И бабушка, и мама, и папа, и гости — все пьют эту так называемую гадость, а многие мужчины стремятся выпить побольше, от чего их пытаются удержать жены, — значит, какой-то смысл в этом есть? Становится понятно, отчего это дедушка так часто спит днем до вечера («устал он, ну вот устал»), а папа не совсем четко или совсем не четко, или совсем не выговаривает сначала оправдательные, потом ругательные слова, когда ссорится с мамой по поводу позднего прихода домой. Взрослые неохотно сознаются, что эта гадость — гадость не совсем, бывает довольно вкусная, но все равно гадость, и вообще чего разговаривать: детям в любом случае нельзя, а лучше и взрослым обходиться, а раз уж пьют — что ж поделать, так получилось, вырастешь — поймешь. Я честно стремился вырасти, а так как «Растишки» и прочей молочной мерзости тогда не было, то добиваться понимания способствовали украдочные глоточки разных винишек, по недосмотру взрослых остававшиеся без пригляда.

Школьной компанией мы начали выпивать, как и полагается, классе в восьмом. Приблизительно год ушел на освоение «Фетяски», «Саперави» и вермута «Zarea», который всегда был в продаже в магазине «Бухарест» на Пятницкой. Водку пока пить как-то стеснялись, как-то это было не вполне комильфо, избыточно по-пролетарски в нашем снобском представлении, и явно, кроме того, требовало плотной закуски. В «Бухаресте» еще продавались вкусные десертные вина «Мурфатлар» и «Котнари», но их обычно покупали для по первости мнущихся девочек, которые, как скоро и навсегда выяснилось, пьют все, что предлагается, вне зависимости от возраста, социального статуса и личной привлекательности. Это их, оказывается, значительно раскрепощает и располагает располагать их на диване и располагать ими, — эй, эй, не лапать всем сразу, так не договаривались! Хе-хе-хе, — а мы разве договаривались? Налейте ей еще полстакана! Основных препятствий для скорейшего вовлечения в процесс обретения силы духа было два — родители и нехватка финансов. Первое преодолевалось просто — надо было протрезветь до прихода домой, — научились быстро. Изо всей нашей компашки пострадал только близкий к математическому вундеркиндизму Андрюша Ревенко, отец которого — видный деятель науки — вздрал его половником по тощей заднице, когда учуял неповторимой глубины падения аромат портвейна «Розовый» в сочетании с табачком и тонкой душистой струей недавнего легкого блева. Однако такого рода неизбежные эксцессы не могли остановить поступательного движения по спирали познания — так нельзя, невозможно остановить штопор, который начал уже входить в упруго сопротивляющееся тело пробки, выворачивая из извилистой скважины мелкие крошки. Финансовая проблема тоже оказалась разрешимой — «Яблочко», «Золотая осень», «777», «33», «Ліманьске солодке», «Биле міцне», «Аромат степи» даже, а вот «Солнцедар» — это нет, это увольте-с, это чересчур. Сила духа дает ощущение внутренней свободы, которое немедленно во весь голос требует свободы внешней. Когда мы играли в преферанс на квартире у Димы Крылова в доме по улице Щепкина с видом из эркера на строящийся «Олимпийский» спорткомплекс, то проигравший должен был не петухом кричать под столом, не-е-т, ему следовало высунуться из окна третьего этажа и трижды провозгласить «Да здравствует нерушимая финско-китайская граница!». Проиграл Ревенко, но, помня о половнике, кричать отказывался. После доставания из кухонного шкафа аналогичного ревенко-отцовскому предмета он таки высунулся в окно, но стал орать: «Помогите! Хулиганы мучают!». Это было отчасти правдивым заявлением, поскольку хулиганы как раз в этот момент с оттягом охаживали его по тыльной части мирной кухонной утварью. Прохожие, тем не менее, только мило улыбались невинным детским шалостям, зная, что из этого окошка часто вылетают наполненные хорошо если водой треугольниковые молочные пакеты.

Основной базой нашего безобразия была квартира Андрюшки Галактионова на улице Островитянова, это в Беляево. Его родители находились в вечной командировке в Ираке, откуда поступали Андрюше чудные дивности — проигрыватели и магнитофоны «Панасоник», джинсы и всякое такое. Надзирала за Галактионовым старая бабка, готовившая еду и убиравшаяся в доме. Серьезного значения ее наличию никто из нас не придавал, да и отсутствовала она почасту. Сформировалась у нас тогда такая теория, что лучше всего выпить сразу как можно больше, до предела, потом сдать харча, и иметь чистый кайф без желудочного отягощения. Так и делали. Брали мы с ним бутылок шесть по 0,8 красного, выпивали стаканами через сигаретные паузы и минут через десять, когда вестибулярный аппарат отказывался участвовать в этом замечательном свинстве, я отправлялся в сортир стоять на коленках возле белого друга, а Галактионов шел на балкон. Там в шкафчике покоились чисто вымытые с прошлого года трехлитровые банки, которые бабка хранила под помидоры-огурцы-компоты, и горками лежали пыльные пластиковые крышки. Не приученный к тяготам уборки, Андрей аккуратненько блевал в банки, закрывал их крышками во избежание турбулентного вытягивания содержимого во время полета с одиннадцатого этажа и бросал вниз, на пустынную тогда местную автодорогу. Надо признаться, банки лопались внизу очень красиво, розовыми пятнами раскрашивая унылое снежно-ледяное покрытие. Хорош был и звук, как если электролампочку раздавить, обернув полотенцем, только намно-о-го громче, даже вспомнить приятно.

Силы духа становилось все больше, а мозги у нас работали по большей части вхолостую, — другие части и органы тела требовали своего, — ну что же, возраст такой. Хотя Закон Божий нам и не преподавали, формулу «какою мерою меряете, такою отмеряется и вам» я познал уже в шестнадцать лет. Справляли 7 Ноября у Галактионова довольно большим кагалом, с девицами, ну я и накушался от избыточной полноты жизнерадостных ощущений. День был холодный, с резким повизгивающим на поворотах ветром, неустанно долбившим в окна, как добрые большевики в перекопские укрепления злых белогвардейцев. «Еврейский клапан» сработал неожиданно — я едва успел выскочить на балкон. Дело пошло, но энергии выталкивания хватало только выплеснуться, празднично-коммунистический ветер сшибал сдаваемый харч на балкон этажом ниже. Я об этом узнал уже завтра из телефонного монолога Галактионова, который в крайне мягких, недопустимо вежливых матерных выражениях поведал мне о том, как он два часа, использовав десять ведер горячей воды, мыл нижнесоседский балкон, где все извергнутое моим организмом замерзло в лед, так как было сильно ниже нуля. Через полгода отмечали у меня окончание десятого класса. Родители мои, тогда еще сохранявшие странные иллюзии в отношении морального облика отпрыска, уехали вместе с остальными членами семьи на дачу. Милая компания бывших теперь одноклассников пила уже водочку, плохо пока осознавая, что запивать ее мадерой, скажем, или даже сухим вином не очень-то и здравосмысленно. Ближе к утру мне удалось избавиться от всей видимой части последствий, — не мог же я предположить, что потом, когда родители вернутся, остатки кем-то выдавленного из себя не по капле, а с мощным рыком, обнаружатся внутри тапочек, стоявших в прихожей, и что Диме Крылову пришло в светлую голову описать занавески на кухне? В восемь утра по московскому времени почти проспавшийся Галактионов вышел на балкон, выпил бутылку загодя припасенного пива, поискал, куда бы ее запихачить и обнаружил мешок, в котором хранились отходы производства силы духа нашей семьи — штук сорок пустых бутылок. Видимо, он вспомнил о своих трехлитровых банках и о помывке балкона соседа снизу в результате моего недостойного поведения. Свою пустую бутылку он аккуратно опустил в мешок, потом поднял дерюжную емкость на край балконного ограждения и, наслаждаясь видом на крыши зданий московской прокуратуры, вывалил бутылки вниз. Дворник Института океанологии к этому времени закончил разметать площадку перед воротами почтенного научного учреждения (приблизительно 150 кв. м), во дворе которого, видимые с высоты нашего двенадцатого этажа, всегда ржавели два-три батискафа. Не берусь передать ощущения этого достойного человека, когда странноватый ливень из пивных и водочных бутылок хлынул с сорокаметровой высоты, и асфальт площадки при близком к симфоническому грохоте заискрился стеклянными брызгами, как поблескивает горнолыжный для гигантского слалома склон в каком-нибудь Кютцбюэле под апрельским солнцем. Зато я могу точно описать последующие действия дворника, так как это совсем нетрудно, — он вызвал милицию.

Студенческие мои годы вместили увлечения сладкими креплеными винами — «Айгешат», «Геташен», «Октемберян», крепким молдавским хересом, похожим даже на мансанилью, послаще только, молдавским коньяком. Много было пито пива, дрянного советского «Ячменного колоса», жидкого «Жигулевского», крепковатого с горчинкой «Московского», неплохого, но редкого «Рижского». Пили от безденежья или для разгону болгарские сушняки, но основой развлечений уже неотъемлемо стал отвратительный в ту пору национальный напиток — «Русская», «Пшеничная», чуть позже появившаяся «Сибирская». Были еще, конечно, и разные совсем дряни, ведь надо же было государству куда-то девать отходы нефтяного производства, — горькие настойки «Имбирная», «Стрелецкая», «Степная» — это, я вам скажу, да-а. Фантастическое пойло, как нельзя лучше характеризовавшее стремление пролетариата к лучшей жизни и неудачу его в творческих поисках. Цветные водки — «Киевская», «Лимонная» и примыкающая к ним белая «Кубанская» — были редкостью. Лакомством служила черешневая венгерская «Палинка». В совсем уже вые…стых вариантах можно было купить рому. Коньяку было много, и хорошего притом, — я больше всего любил «Варцихе», но чаще всего это было не по карману.

Молодые еще тела позволяли себе на пути к силодуховым высотам претерпевать разнообразные приключения, значительно большая часть которых была характера неприличного, — так планируемая тихая дружеская вечеринка продолжается разухабистой голосистой пьянкой и завершается откровенным уже непотребством, если смотреть с точки зрения трезвого разума, — коротко говоря, мирные демонстрации регулярно перерастали в факельные шествия. Как, например, мирные обыватели могли воспринять такое зрелище — трое высокоинтеллектуальных юношей стоят на трамвайном повороте (угол улицы Радио) и, дружно писая на проходящий трамвай, опытным путем проверяют, пробивает ли электричество на трамвайный корпус, если замкнуть его посредством жидкостной струи с колесом и рельсом? А угон могучего компрессора, к которому дорожные рабочие присоединяли отбойные молотки, и поездка на нем, разгоняемом вручную, от площади Красных ворот до Курского вокзала? А я, сидящий в городе Руза на вершине березы рядом с Домом пионеров и чирикающий, будучи в твердом убеждении, что я — воробей? А там же в Рузе игра в партизаны по строительным траншеям с голыми электрокабелями и последующее купание в апрельской реке? И-эх-х, было, было, и бывшее сделать не бывшим никакой возможности нет, да и надо ли? И ведь что интересно, пили-то без удовольствия по преимуществу, просто потому что так было надо, принято, положено; по-настоящему ощутить приятность от употребления вовнутрь тогда еще дано не было.

А вскорости потом настала эпоха великой борьбы с пьянством и алкоголизмом, — да-да, советская власть откровенно признавала, что это — вещи разные, забывая при этом, что это — болезни, и уж если нельзя справиться с паршивым гриппом, то этих монстров победить невозможно никак. Но поскольку бороться с чем-то было надо, какая же советская власть без борьбы, а привычная борьба с капитализмом и империализмом всем приелась до тошноты и отрыжки, то под видом создания трудностей пьяницам и алкоголикам Егор Кузьмич и Михаил Сергеевич (другую парочку таких красавцев в человеческой истории не найдешь) стали бороться с выпивкой как таковой. Моя матушка и две ее сестры, не желая ни в чем отставать от основной массы населения и обладая довольно большим количеством родственников, привыкших вносить непосильный даже временами вклад в производство силы духа и не мыслящих себя на обочине этого процесса, немедленно забили подсобные помещения квартир мешками с сахаром и заказали по самогонному аппарату. Аппараты неустанно пыхтели и сверкали покрывающейся испариной нержавейкой. Горох и кефир, составлявшие основу браги, тогда еще можно было покупать без ограничений. Здоровенные аптекарские бутыли с исходным продуктом в разной степени готовности стояли по углам, прикрытые тряпками от досужего глаза. Рецепты у всех были свои — с концентратом напитка «Байкал», с кофе, с ванилином и прочими всевозможными ингредиентами в экспериментальных раз от разу сочетаниях. Возникшие почти что сразу проблемы с сахаром решались посредством знакомых кладовщиков или покупки карамели. Производство силы духа членами семьи возросло многократно по сравнению с теми временами, когда водки можно было купить в магазине, потому еще, что тройной перегонки дожидались не всегда. Производимые напитки всегда были коричневатого подкрашенного черт те чем оттенка во избежание негативного восприятия сизоватой самогонной сивушности. Жившая вместе с младшей сестрой моей матери добрейшая, но слегка наивная (или наоборот — от великого ума) бабушка Мария Петровна называла напиток — «коньяка», поскольку разливали его по преимуществу в изподконьяковые бутылки, — в них была пробка. Однажды во время расширенного чьего-то гостевания бабушка в порыве радушности воскликнула за столом: «Пейте, дорогие гости, конья́ку, — конья́ки много!» Мне лично коньяки доставалось редко, потому что незадолго до начала приведшей к краху государства его борьбы в итоге с самим собой я женился, а это не сильно радовало матушку мою в силу разнообразных причин, как вполне объективного, так и сугубо субъективного характера. Приходилось пить разведенный до нужной кондиции спертый на работе спирт, который жена, явно желая досадить свекрови и не имея самогонного оборудования (mea culpa!), оченно вкусно настаивала на мяте, лимоне, мелиссе и прочих пахучестях. Оба раза из двух за всю до сих пор производственную в смысле силы духа деятельность, когда мне удалось полностью растворить свое сознание в мировом эфире, то есть нажраться до отключки, — это когда я пил разведенный spiritus vini, не умея правильно рассчитывать воздействие длинной спиртовой молекулы. Тем не менее все эти ухищрения позволили без нервных срывов, неизбежных, если иногда не расслаблять организм, дожить до крушения социализма, появления голландского спирта «Royal», поддельного шведского из Польши «Абсолюта», греческих якобы коньяков и различной отвратительности немецких и псевдоитальянских ликеров. Поэтому когда я в каком-нибудь фильме слышу католическую латынь «In nomine patris, et filii, et spiritus sancti, amen», всегда, про себя, конечно, добавляю «et spiritus vini». Ватикану — отдельные извинения за богохульство.

Боже мой, как быстро и незаметно прошли годы, года, я бы даже сказал, в течение которых я научился разбираться во французских винах и французских же коньяках (больше всего люблю трехлетку «Gaston de Lagrange», такой от него свежевиноградный запашок, чуть бутылку откроешь, что немедленно желается отломить кусок парижского багета, отрезать небольшой кусок свежего нормандского камамбера и потребить это все, плюс веточку ажурного с матовым от свежести налетом укропа, — какие там лимоны да шоколады). Неплоха испанская «Rioja» любого почти сорта, но что говорить про вина, несть им числа, а на вкус и цвет не вырубишь топором. Ценю я и текилу за относительную беспохмельность, рому лучше кубинского «Матусалема» не бывает, а вот шотландский народный продукт в любом виде полюбить не сумел, предпочитаю виски ирландской национальности, но пуще того бурбоны, «Jack Daniels» в частности, хотя и пахнет он ацетоном, но здорово же — нальешь полстакашки широкого и хлебаешь-глотаешь, прижмуриваясь и покуривая. А граппа, а кальвадос, а мартини-чинзаны вприправочку, а… Да что говорить! Ясно все и так, да? Ничего похожего! Все эти ярконаклеечные жидкости только вкусны или только горячат, или только способствуют поглощению супа из бычьих хвостов, как сухой херес, или только пучат нутро, как шампанские/игристые вина, или просто сопровождают устрицы, как шабли, или дополняют кофе, как ликеры, или вкуснят сигару, как старый портвейн. Но и все! А сила духа-то где, где она, спрашиваю я, как ее произведешь, нахлебавшись сухого калифорнийского? На мочевой пузырь нагрузка, единственно и только. Альтернативы сердцевине российской, да и русской, цивилизации нет, не было и не будет. Вот так.

Вместо перечисления того, что можно есть под водку, я лучше скажу, что ничего такого, чего нельзя было бы, нет. Можно просто перелистать книжку Молоховец, это где «если пришли гости, а у вас ничего нет, пошлите прислугу в погреб за полуфунтом икры…» и так далее. Можно и без всего, но это уже экстремизм, к которому я и не призываю, хотя всем нам иногда и это бывает необходимо.

А лучше всего так — при вечерней тишине и неярком достаточном свете сидишь ты эдак за столом с разнообразной снедью, стоят перед тобой графинчики с разным наполнением, а хотя бы и бутылки, но это хуже, и ты не пьешь — зачем же? — но выпиваешь и закусываешь, закусываешь и выпиваешь, и сколько же надо произвести силы духа, чтобы остановиться все же совместно с теми, кто выпивает и закусывает с тобою в лад.