Ладно, ладно, нечего морщиться и поводить эдак плечом, демонстрируя недоуменное непонимание, а то и презрение снисходительное, — со всяким бывает, было и будет, без притворства не проживешь. Ну, разве где-либо в далях немыслимых или горах высоких и джунглях каких-нибудь непроходимых — может, там никто и не симулирует, но — вряд ли, сомневаюсь. Наверняка и там изображает себя хитрая тварь животная павшей в борьбе за выживание, а другая животина подойдет к ней поближе — так, нюхнуть дохлятинки, а та ее в момент — хвать, ам, ну и выживает, эволюционирует даже, мимикрию совершенствует и рефлексы хватательные. Или накроется пастух буркой, ляжет посреди отары, придет ночью волчок хватать овечку за бочок, предварительно разорвав ей горло, а притворявшийся бараном горец как засандалит в него из ружьишка пристрелянного, тут и сказочке конец. Опасное это дело — симуляция, особенно для того, кто на нее покупается ввиду доверчивости избыточной. Вот Станиславский — тот, молодец какой, то и дело «Не верю!» покрикивал, — вот и уцелел, в отличие от доверчивых Мейерхольда, Таирова, Михоэлса и прочего Бабеля. Или Мандельштам — он-то хотел, чтобы ему поверили и перестали прицеливаться, но не выдержал до счастливого финала, — сорвалось с языка мятежного про «кремлевского горца», — заглотнули не поперхнувшись — плыви, мол, красавец наш, «дельфином молодым», а что вода сильно холодная — так ведь не баня это турецкая в Тифлисе, а «седые мировые пучины», прохладные до полного замерзания. Ничем в смысле притворства люди от животных не отличаются; не всегда, конечно, поедают добычу самостоятельно, в прямом значении, и не всегда симуляцией от именно летального исхода защищаются, но это все — только из-за интеллектуальной оснащенности, словами выражаемой, а на деле-то — разницы никакой.

Дамское притворство — это вообще отдельный разговор, — так рыболов на незаметной ниточке протягивает блестящую железку против течения, а дурноглотная щука или жерех, хищник сторожкий, кидаются на блесну, как на настоящую плотвицу, а если и сорвутся с крючьев тройниковых, то с серьезным уроном для нервной системы. Сколько у рыболова красивых приманок в коробочках, сколько прикормок да мушек искусственных? Много, и все с крючками-крючочками, поди соскочи, коли попал, — то-то. Вот и в дамских сумочках с нутром перемешанным — те ни-кремы-помады, лаки-пудры-духи, чулки-колготки-трусики (запасной комплект) — того гляди не удержишься, цапнешь раскрашенную. Тут же тебе и «ой-ой», и «о-о-о», и «а-аа-аааа» даже, и «милый, я сейчас умру», а как продели тебе кукан шелковый под жабры, ущемили плавник кольцеванием для контроля миграции — чаще всего головная боль симулируется или крайняя степень усталости от невыносимых домашнеработных тягот, коими ты, доброхотствуя, тотчас себя обременяешь, дабы не омрачать возлюбленную. Что характерно, своим арсеналом маскировочным она пользоваться не перестает — охотничий азарт неистребим, мало ли придурковатой мужеской дичи вокруг околачивается, плотоядными взглядами будоражит?

Сплошное симулирование, коротко говоря, в частной жизни на каждом шагу — то сам ты человечное отношение к теще, скажем, изображаешь по надобности, то тебя кто-либо водит за длинный твой нос, хотя и курносые не застрахованы. А на общественном-то поприще, мама дорогая, в политике разнообразной — тут уж однозначно только выкрутасы вприсядку. Так себя потенциальный избранник пиарит-позиционирует — ну просто отец родной, а народец-то, хотя и знает заранее, что тот — в лучшем случае отчим злобный, а то и вовсе только с нар соскочил, одобряет-приветствует, верит умелым раскрутчикам. Советская, к примеру, власть — почему прахом рассыпалась? В самообольщение впала до полной некритичности восприятия — столько лет добиваясь от народа любви, насилуя его безостановочно, поверила, что люди от этого харассмента удовольствие получают, раз «ура!» и «да здравствует!» кричат исправно, в ладоши воодушевленно хлопают. С малых лет, с молодых ногтей и со всего остального свеженького привыкали мы, жители Союза республик свободных, притворяться и симулировать на благо бесклассового общества, ну а попутно старались по мере сил и разумения обстоятельств себя не забыть. Младенец вот — чего орет до посинения багрового, титьку выплевывает, и памперс-то у него сухой, необкладенный, и тихо окрест — чего ему, сердешному? Да скучно ему, не качает никто, не утипутькает, не ахает восхищенно — вот дитятя недовольство и симулирует, своего добивается неосознанно. Ну а потом — возрастают мальчики и девочки, включаются во всеобщий процесс симулирования, сознательного и намеренного до злостности. И тут уже как у кого получится — кто до графского поместья допритворяется, кто до накрывания медным тазом или еще чем-нибудь усимулируется.

Вот я — враньем овладел виртуозно, еще на ногах нетвердо стоя, а от притворства и симуляции имел последствия только негативного свойства, чужую брехню распознаю с полуслова, а если кто прикидывается, могу и поверить, вляпаюсь. Поехали мы как-то с мамой к ее родителям — бабушке Марии Петровне и дедушке Ивану Федоровичу; дом их стоял в Люблино на тихой улочке, — давно это было, деревня там тогда была пригородная, а и я был невелик, года три. При доме был, как не быть, сад-огород, и как же славно пахло там подмосковными сплошь червивыми сладкими яблоками, ботвой свекольной, никнущей под жарким солнышком, и прочей всякой зеленой всячиной. Повела меня бабушка садик посмотреть, показать, как фрукты-овощи на свет Божий появляются, но запутался я в расслабленно разлегшемся по меже морковном решетчатом кружеве, носом в рыхлую грядку и уткнулся, «… твою мать» четко так выговорив. Бабушка-то по доброте душевной предположила, что слова эти нехорошие я по малолетнему недоразумению употребил, смысла их отчаянного не понимая, и повела меня к маме, чтобы посмеяться вместе весело. Вот уж удивилась она, когда на предложение «Скажи, Андрюша, маме, что ты в грядке сказал, когда упал» — я на голубом глазу, не моргнув, заявил: «Да, упал я в грядке и сказал — ах, мать честная!» Неприятностей идеологического свойства я и дитем предпочитал избегать, интуитивно, вероятно, осознавая, что от идеологии до хорошего шлепка по заднице — рукой подать. А притворяться не получалось — когда меня привели в школу на предварительное собеседование (откровенных оболтусов в английскую спец предполагалось не брать), изобразить из себя хотя бы четвертьвундеркинда не сумел. Стишок про Ильича рассказал с запинками, из десяти яблок два отнял, поинтересовавшись к смущению педагогов — у кого, мол, смотря, отнимать или вычесть все же, как учили дома, а петь отказался напрочь. На вопрос о мотивировке певческой несознанки убежденно ответил, что нет у меня слуха и голоса, мама так сказала. Это правда — «В лесу родилась елочка» правильно не могу спеть, но когда фальшивит кто-то, слышу сразу, и из-за этого по всю жизнь не терплю хорового застольного пения, или уж сам начну после литра на нос орать частушки отборно матерные, с похабенью затейливой, вроде «Все милашки как милашки, а моя — как пузырек, сядет …, … отвиснет, как у кепки козырек». Ну вот, говорил же — не умею притворяться, не получилось рафинированную приличность симулировать.

Происшествие, отбившее у меня на всю остававшуюся тогда еще жизнь охоту к симуляции, случилось, когда я учился в 4-м классе, но позднее — в 8-м и 9-м — я несколько раз пробовал и не преуспел. У нашей математички, довольно, впрочем, доброй, Мальвины Моисеевны, была, как и у большинства других учителей, садистская привычка водить перед вызовом кого-нибудь к доске ручкой по списку учеников в классном журнале — сверху вниз, снизу вверх и опять, снова. Когда заранее знаешь, что ничего разумного и тем более доброго-вечного с предлагаемыми к упрощению трехи сверхтогочленами сделать не сможешь, а очередная двойка совсем тебе ни к чему, швырканье пишущего предмета по скверной волокнистой бумаге закручивает нервы ленивого гуманитария в пеньковую ворсистую веревочку, на которой бы и удавиться от ужаса — фамилия-то твоя аккурат в серединке. Одноклассный приятель Дима, который после 9-го решительно переписал последнюю страницу моего дневника с полугодовыми и годовыми тройками, исправив их на четверки и расписавшись за всех очень похоже, посоветовал мне на крайний случай изображать внезапное носовое кровотечение. И вот Мальвина подняла глаза от журнала, открыла рот — меня! вот точно, меня! — назвать фамилию жертвенного барана, я накинул на шнобель носовой платок, закинул голову назад и, привстав откляченно, гнусаво испросил разрешения выйти. «Сиди, я тебя все равно не спрошу», — презрительно глянув на мое убожество, сказала геометресса и она же алгебраиня. Афронт, ежкин кот!

Однако сбегать с уроков смотреть кино или пить пиво, или еще что-нибудь, или играть в преферанс все-таки было очень надо, а делать это просто так, без броневого листа, предохраняющего пятую точку от педагогической шрапнели, — неразумно. И мы решили употребить себе во благо школьный здравпункт, размещавшийся в паре пропахших градусниками комнатух на первом этаже. Дима Крылов провел в домашних условиях ряд экспериментов с наполнением маленьких пузырьков горячей водой и определением их воздействия на термометр стандартный. Пузырек он заранее зажимал подмышкой, потом туда же пихался выдававшийся подозрительной медсестрой измерительный прибор — 38,5, дело сделано, освобождающая справка в руках. Андрюшка Галактионов владел бесценным для симулянта сокровищем — сустав большого пальца его правой руки по загадочной травматической причине за пару минут распухал втрое, если его интенсивно тереть о железную дверную ручку. Жутко розовый, как междубедренные повязки плейбоевских зайчиков (вот, кстати — как будет зайчик женского рода?), сустав предъявлялся к осмотру медработнице, смущавшей школьников очень коротким белым халатом, под которым явственно не было юбки, дававшим ощутимый заряд бодрости, если сидеть напротив на укрытой белой простыней кушетке, — она была ниже стула, покоившего гладкие сочные бедрышки. Сестрица ахала, мазала палец йодом, помогала Галактионову надеть куртку, шарф и шапку, провожала до дверей — свободен! Мне оставалось только измерять давление, но симулировать было нечего, — оно и так зашкаливало.

Единственный результативный случай моей симуляции настолько уснастил меня впечатлениями, что я зарекся. В десятилетнем возрасте соблазн закосить так же велик, как и в любом другом, но надежда на благополучный авось значительно больше, — последствия просчитываются не все. Почему-то в те времена удаление аппендикса считалось чуть ли не необходимостью — резали едва не всех, и угрожающие перитонитом симптомы обсуждались часто. Годом раньше мне вырезали гланды — кайф от этого дела на нуле, и готовности пожертвовать еще какой-нибудь ненужной частью организма у меня не было. Идти в школу за тремя гарантированными (английский, русский, литература) двойками было нельзя, — не мог я так рисковать перед воскресеньем. Поэтому, проснувшись в пятницу утром и не изобретя ничего стоящего, а насморк и кашель без температуры не были бы приняты во внимание разрешительной инстанцией, я декларировал боли в животе. Обеспокоенные мама-папа-дедушка-бабушка созвали консилиум:

— Сильно болит?

— Ну так, покалывает.

— Где?

— Ну, в общем, везде, — рука обводит абдоминальную область.

— А в туалете как, поноса нет?

— Не, не, нормально!

— А где сильней колет, не справа внизу?

Я вспомнил про аппендицит, но, плохо владея темой, решил уповать на консервативные методы лечения, — в школу я уже опаздывал, трюк сработал, можно было не колотиться. Мой ответ про то, что, да, внизу справа как будто сильнее всего колет, положил предел родительским сомнениям, но вместо желанного решения оставить меня дома на денек они вызвали неотложку. Мне стало стыдно так всех волновать, я отнекивался, но было поздно — вызов принят. Стоически смирившись с предстоящим сизым шрамом на пузце, я отвернулся к стенке и замолк, — чего теперь говорить-то?

Дальше начался сюр. Приехавшая врачебная тетенька пухлой белой рукой нажала мне на живот в подозрительном месте, пришлось достоверно ойкнуть, и мне велели лечь на носилки. Под ахи-охи и призывы бодриться, ничего, мол, страшного, меня понесли в грузовой лифт. Я лучше всех знал, что страшного ничего не было, но бояться все-таки приступил, — санитары разговаривали друг с другом так, как будто меня тут и не было. Клеенчатый приемный покой, где я оказался через десять минут тряского пути в «РАФике» с крестами и мигалкой, холодно пах сугубой медициной, мокрой мешковиной уборщицких тряпок, спиртом и долгим потом зловеще добродушного и плохо бритого дядьки — дежурного врача.

— Ну как? — спросил он, глядя на стеклянный шкаф, где лежало много блестящих железок, совершенно мне оптимизма не внушавших.

— Да ничего вроде, — трусливым голосочком ответил я.

— А вот мы сейчас проверим, — доверительно покряхтывая, пообещал дядька, со щелканьем натягивая резиновые трупного цвета перчатки. Добрый доктор велел мне перевернуться на живот, я упер лоб в скользкую клеенку стола и зажмурился, успев заметить, как врач помещает средний палец правой руки в большую банку с вазелином. Зачем он это сделал, подумать мне не пришлось, поскольку эскулап, резко хлопнув меня левой рукой по мелко дрожащей от холода, стыда и страха попе, задвинул навазелиненный резиновый палец в отверстие, с моей точки зрения, категорически для этого не предназначенное. Впадение в прострацию далось мне без труда, и при прокалывании двух моих пальцев для взятия крови на анализ я даже не вздрогнул. В отупении высшей кондиции меня довели до предоперационной, как сказали, палаты, заставили догола раздеться и выдали хлопчатобумажную ветхую от частой стирки рубашонку-хламидку, которая по длине еле прикрыла срамные места. Хорошо хоть прикрыла, потому что стенки между палатами были деревянными лишь на метр от пола, а выше — стекло. Палата справа была девчачьей, но ее обитательницы цветастели разномастными байковыми пижамками, — мне смотреть было не на что, а девчонки собрались у стенки поглазеть на новенького. Я метнулся на стоявшую у окна койку, укрылся одеялом и стал ждать отвоза на экзекуцию, с горечью соображая, что двойки и часовая проборция дома обошлись бы мне все-таки дешевле.

В полной мере смысл популярного выражения про добровольный поиск приключений на собственную жопу открылся мне только спустя минут десять. Открылась дверь, вошла медсестра (что ж у них у всех халаты на голое тело-то, а?), но насладиться пялением на розоватую ткань под тканью белой помешала команда «на живот!». Опять, что ли? Впервые в жизни я свел близкое знакомство с литровой клизмой, ничегошеньки не зная о придаваемых этим исконным медицинским прибором организму реактивных свойствах. Исполнив злодейскую процедуру, сестра, присев на корточки, а не наклонившись — вот жаль! выдвинула из-под кровати весьма объемистый зеленой оббитой эмали горшок, кивнула на него лоснящимся от третьего завтрака подбородком и ушла. На манящий вздернутой округлостью крупный ее тыл я и не глядел — только на горшок. Усесться на него, как в младшей детсадовской группе, от чего я и тогда старался уклоняться, при девчонках за стеклянной перегородкой — это было немыслимо. Решил крепиться до последнего. Но через несколько минут во всех подробностях вспомнил я виденный на авиационном празднике в Домодедово Як-какой-то-номер, вертикально поднимавшийся над бетонной полосой. Стиснув зубы, ощерившись и крупно трясясь, я вцепился руками в край одеяла и вступил в борьбу с природой. Победить ее можно только водородной бомбой, которой у меня не было. Эту схватку со стихией я быстренько проиграл, совсем немного испачкав простыню. Заткнув горшок исстрадавшейся частью тела, я переполз вместе с ним под стенку. У-у-ух, о-о-о, у-у-ух! Полегчало ненадолго, и еще раза три повизгивающий по кафелю древний полезный сосуд оказывал мне безразличное содействие.

К вечеру меня перевели в послеоперационную палату, так как анализ крови убедительно доказал отсутствие какого-либо воспалительного процесса в организме, — отличный просто был анализ. В субботу и воскресенье из больницы не выписывали, и два пустых с овсяной и манной кашами дня эмпирически доходчиво внушили мне то, что лучше всего формулирует английская народная мудрость: «даром — ничего, а за пенни — самую малость». В понедельник дед забрал меня и, трогательно держа за руку, отвел домой. До конца учебного года я не пропустил ни одного дня, даже стал делать уроки.

Я и теперь очень снисходительно отношусь к очевидно симулирующим личностям. Работает у меня один забавный мужик, — так он любит, завидев начальника в коридоре, изогнуться и захромать, будто только что был манекеном на тренировке борцов-вольников супертяжелого веса. Я делаю вид, что верю в его хворости, — мало ли во что ему обходятся те дни, когда я его отпускаю отдыхать и как бы лечиться. А может, и впрямь у него со спиной нелады?