Не пугайтесь — это не травелог, не путевые заметки, даже не «Спиннинг на малых реках». А что? А я не знаю. Тут вот как: в те отдаленные места, о коих я стану распространяться, народу ездит довольно много, и прилично этого народа я таки повидал. Люди, натурально, разные, что вообще людям свойственно, но я обнаружил у этих самых людей два совершенно типологических свойства: во-первых, все они — рыбаки или, во всяком случае, едут на рыбалку (что не обязательно подразумевает ловлю как таковую), а во-вторых, никто из них ничего по этому поводу написать не собирается. Кроме «Снасточка Драшковича на течении». Не могут, вероятно. Или Хэмингуэй у всех надолго охоту отбил. Ну, или избыточные впечатления слишком долго рефлексируются. Тишком-то я думаю, что все они, эти люди-на-рыбалке, умнее меня в том смысле, что давно уверились в полной никчемности письменной трепотни, хотя изустно — трудно остановить. В самом-то деле, ну что напишешь после Сабанеева, Пришвина-Бианки и прочего Пескова? Даже такой матерый человечишко, как Чехов Антон Павлович, отметился — и про шерешпёра, которого не поймать без грузила, и про то, что «поймать судака — это выше и слаже любви». Тут я с классиком не согласен, — или рыбак он был херовый (скорее всего), или любовь у него была рыбья (маловероятно). Оттого он так, автор питающейся мелкой рыбой «Чайки», наверное, что завсегда, включая Ольгу Леонардовну, — по блядям… Уважаю. Но насчет рыбной ловли суждение смею иметь. В конце концов, за последние сто лет пригодной для уловления рыбы стало куда как меньше, а общеприродные свойства дам-с проявляются нынче безо всякого удержу, — их, блядей, и не сосчитать… В отличие от ихтиофауны. Чтобы сразу не восстанавливать против себя читателя мужеского рода, уточняю: я не за то, чтобы блядства было меньше, а за то, чтобы рыбы было больше. А в общем-то любовь и рыбная ловля — хоть и катахреза, конечно, кто спорит, но тут же где-то и Шахерезада, и теза — антитеза, и порезы, и кровь… Да-да, кровушка, хотя у рыб она холодная, а у тех, кто ловит, — не всегда… А весной, а в апреле, когда щука уж отметалась, а прочая вобла собирается только, а скворцы одуревшие между лезущей из серых веток неудержимой упругой зелени, а… А человеки, которым вечно чего-то хочется, — то рыбу, то бабу, а то, глядишь, и любви… А что — бывает, несмотря на Чехова… И ловят, и любят, и любят, и ловят… Кто что. А уж в тех местах…

Места-то знатные, как говаривал парадоксальный Кузьмич. Парадоксальная жаба — та в Южной Америке, а здесь — лягвы обыкновенные в количестве, превосходящем любое, даже Хэмингуэево, воображение. Это тебе не голубой марлин в Гольфстриме… Как, бывало, воспоют хором — разговаривать невозможно. Да и о чем? Камышами шуршит ветерок, в каждой укромине вдоль берега цапля стоит, вверху — перелетает кто-то опасный, вдалеке бакланы тарашку яствуют, в борт куласа чвякает волнишка, катушка мотает, мотает плетенку… Тяни, тяни, давай!! Щука! Заводи! Заводи, ну! Толик, Толик, заваливай, …!!! Упустишь — убью, …!!! Да не лезет, здоровая! Давай, давай! О-о-о, хороша, а, хороша… Не, ты глянь! Да-а… Чего говорить-то?

На базе разве, к вечеру.

От Астрахани, к самому низу — дорог мало, а воды — много. И сказал Он, что это хорошо… А что еще лучше, прости уж, Господи, — лежат на прозрачной темени ночной воды раскосые калмыцкие отблески окошек рыбацких приютов.

Местечко, ниже которого по протоку Волги Кизань база «Красава», называлось Камызяк, и ехавший туда впервые Григорий Андреевич все пытался по дороге сообразить, откуда бы такое топонимическое безобразие, — камыш, кизяк? Потом сообразил — калмыки, да… Говорили так раньше — калмызяцкий, а цивилизация буковку-то и съела, — так цапля выхватывает лягушку из жизни, навсегда гвоздем клюва пришпилив лягушачью судьбу к своей. Хоть и пищевая, а цепочка, — не раскуешь.

Первый выезд всегда томителен, и хорошо, если малоудачен, — примета такая: взял на первом забросе, потом — хрен. Но возвращались — ничего, во всяком случае, зачетный «пятачок» — толстая щука — был. Когда вылезли на длинный дощатый причал, Григорий Андреевич углядел в самом конце его, где домик с морозилками, большие весы.

— Петь, — сказал он своему шоферу, взятому на рыбалку в качестве компаньона, — сбегай ко мне в домик, принеси фотоаппарат, щелкнем первый улов. А?

— Легко, — ответил Петя; он был очень доволен возможностью съездить в давно желаемые места, — на шармачка-то, поди плохо!

Г. А. закурил, расстегнул отволгнувшую изнутри куртку, покрутил головой — шея устала, и огляделся. Толстые белесые тополя уже вытолкнули тугие лиственные бутоны, но те не распустились еще, — как тюльпаны зеленые торчали на ветках. Трава полезла только на сеяных газончиках между домиками, а под деревьями и на берегу ветер с реки шевелил прошлогодние бесцветно-коричневатые листья. От дома, где были кухня и кормильня, к причалу шла какая-то девица — темные короткие волосы, белая курточка, короткая юбка, ноги… Ноги были длинные. Тонковатые, коленки с вихлинкой, но ничего… Во всяком случае, толстая поездная проводница с квадратной спиной, сообщившая ему, что неделю будет выходная и с удовольствием подскочила бы на базу — а что ж, дело-то понятное… — была в сравнении, как икряный окунь с точеной стерлядкой. Ну-ну…

— Витя, — уклоняя взгляд от перебегающего по реке заката, безразлично спросила девица, — Иван не знаешь где?

— Не, — страшноватый на лицо парнишка-раздельщик, пластовавший прямо на досках щучье филе, и глаз не поднял. А было на что — черный колготочный блеск у самых его вихров.

— А поздороваться? С постояльцем-то? — ехидинка в голосе Григория Андреевича перемежалась бархатной кобельей шерстиной. — Самое место здоровья желать — в чистилище, а?

— Здравствуйте…

— Вот что, детка… Петь, щелкни-ка… Кнопочка там… Сфотографируйтесь со мной, а? И щукой тоже.

— Нет-нет, что вы! Нельзя!

— Это почему же?

— Да нет, ну что вы…

— Почему нельзя-то?

— А вы откуда?

— Из Москвы.

— А-а… Ну тогда — ладно…

— А если б из Суздаля?

— У нас тут строго. Знаете, как бывает — снимешься с кем-нибудь, значит… Ну, тебя потом… Разговоров…

— Ерунда какая. Снимай давай. Петь!

— Это вам ерунда. А мы должны быть осторожные. Приходите ужинать, — время-то…

Тощевата, вздохнул про себя Г. А., — а мордаха забавная. Прикормить если…

Лицо у девицы было настолько очевидно неславянское, что казались в нем какие-то ассирийцы-ниневийцы, и чохом все персидские княжны, которых в этих аккурат водах выбрасывал за борт С. Т. Разин лично. В набежавшую… Сомы здесь людоедские…

— А зовут вас как? — кликнул вдогонку уже.

— Азалия!

Ну-ну…

То-то, что азалия, подумал, сам себе кивнув, Григорий Андреич, — рододендрон орхидейный… Темно-розовый… Все это было ни к чему, — «а в Москве у меня есть законная, и еще одна есть знакомая…». В Москве у него подходил, похоже, к драматическому финишу лихо — в его-то подполтинник! — отбезумевший роман. Как бегун, оттоптавший десятку, Г. А. был готов уже рухнуть на дорожку — продышаться, и прыжки в ширину были не ко времени. Ни к чему… И он, подхватив спиннинги, пошел, переваливаясь по-мужичьи, к своему домику — постоять под душем перед ужином, — база новенькая, чисто еще…

Проснувшись не от телефонного будильника, а от мявшего восход котовьего толковища, подивился истовости, с которой жаждавшая продолжения рода животина славила Великого Кормчего, — и кто придумал, что коты говорят «мяу»? Ма-о-о… Ма-о! И ведь как раз алеет Восток… Тоже — сторонники Большого скачка… Срываясь на визг, залаяла собака, шарахнул выстрел. Идет охота … на котов. Однако. Дичи мало? Ах, да… «На кошках тренируйся!» Сволочь какая!

Между стеклянных стен столового домика успевшее пожелтеть солнце светило Григорию Андреичу в затылок, совершенно не мешая рассматривать Азалию, носившую им с Петькой с кухни тарелки и чашки. Больше пока никто не завтракал. Расставляя снедь, девушка наклонялась над столом чуть больше, чем надо бы, и безразличный, в отличие от мужских, солнцевый взгляд коротко наблюдал небольшую грудь в черном кружавчатом подхвате. Белая полотняная рубашка была расстегнута на пуговку больше, чем положено б…

Маленькие сиськи-то, подумал Петька.

М-м-м… На кораблик с мальком. Тоже метод, — подумал Г. А., предпочитавший искусственные приманки. По утрам он бывал занудлив.

После поворота река растопыривала длинные пальцы проток, вечно перебирающие бесконечные четки камышовых лесов и редких, как черный алмаз, островков суши, остро ограненных деревьями. Вода еще не прогрелась, полусонные щуки пытались обтереть зимних пиявок о камыш и лотосовые стволы, похожие на пальмы. И жерех пока дремал в ямах, и вобла не перла вверх по реке — метать. Но кое-кто, отряхнув спячную одурь, смотрел, смотрел уже круглым глазом — кого бы сожрать? Солнце летело по вертикали, презрев дугу зимы, вышибая испарину под козырек бейсболки, затеняя до черноты хамелеоновые стекла Григорьевых очков, разблескивая жизнь по серой воде.

— Погода-то, а, Толик?

Егерь не был, как и положено этому племени, склонен к отвлеченным суждениям.

— А что, Андреич, погода? Заапрелело — все, значить… Щас-то — ладно… Вот как июлькнет — тогда уху ковшом с борта черпай… Знай возьми укропчику… Хе-хе. А в мае — мошка… Комарье ужрет. Не ловля, нет. Теперь давай.

— Даю… В затишку пошли, ветрит…

До притаенного ерика пришлось толкаться на шесте, выключив мотор, — мелко. В прозрачной воде под стеной камыша тучками вился малек, то и дело, уходя от лодки, взбучивала мутное пятно щучка.

— А хрустит-то, во ломится…

— Красноперка уходит. Не дура…

— Была б не дура — не ловилась бы.

— Это да… Гляди, гляди — во сазанина греется! Пичкой бы…

— Ну и бери.

— В том куласе оставил…

— И слава богу.

— Это да…

Раздувшийся на свету ветер кусками обламывался вовнутрь ерика, и бросить тяжелый поппер под самую дальнюю стенку, чтобы ладно лег на протяжку, было трудно. С третьего раза Г. А. исхитрился — пошел, пошел красненький, похлюпывая и выталкивая носом водяные усы. Вот она! Бурун, заход! Мимо! Еще бурун, хлопок хвостищем, взбило воду, рывок — взяла, взяла! Маму твою, щучья бабушка!

— Даешь, Андреич, — еле ж выперли…

— Мастерство не пропьешь!

— Это как пить…

— Ладно, имею право покурить. Чайку, што ль, попьем?

Сквозь тополя на дальнем берегу наплывал холодный розовый вечер и пах он мокрым песком, влажным деревом, баней, а пивом и рыбной готовкой — от столового помещения. Там было шумно, — за день понаехали. Григорий Андреич с Петькой прошли за свой стол, поерзали локтями по свежей скатерти, уместясь, наконец. Г. А. принял в хороший глоток ладную рюмашку, а Петька не пил, — «с-сущий трезвенник», говорил про него хозяин, «или не-с-сущий, ты ж не пьешь ничего?» Азалия отнаклонялась у других столов, подошла к ним.

— Ой, Григорий Андреич, ужинать?

— Нет, водки только выпью и спать пойду…

— А что — вон те из Тюмени так и делают. Ныряльщики…

— А еще откуда народ?

— Вон — московские тоже, там — из Минска, Урал какой-то… Они уж кончают.

— Ну, ясно, изголодались, небось, по пути… А тут, понимаешь…

— Сейчас принесу, вкусненько все…

— Кто бы сомневался…

Под рыбные щи на осетрине, едко приправленные жареным со свежей зеленью лучком, красноперку в хрустящей коричневой прижарке и щуку, прокаленную в чесночном масле для пропадания мелких косточек Григорий Андреевич влил, наливая себе часто и понемногу, грамм триста пятьдесят «Абсолюта», выпил кружку тепловатого пива и закурил, задоволенный до благодушия.

За соседними сдвинутыми столами отмечала приезд московская компания, в центре которой помалкивал милицейский, судя по разговору, генерал, а между говорящими все встревал, перебивая, какой-то шустрый, предлагая выпить то за щуку, вытащенную Николаем Петровичем, то за рекордный его, Николая Петровича, заброс, то за Николайпетровичеву мудрость, когда он сказал идти вон к тому мысочку… Это было обыкновенно и понятно.

За столом слева покрикивали о политике — про Белоруссию, как у них там хорошо и отлично все устроено, — и дороги, и пенсии, и сельское хозяйство.

— Это вы молодцы, — не выдержал Г. А. — Хоть не хвалились бы — за наши-то денежки.

— Как это ваши, как это?! Мы сами… — налитой дурнющей кровью бульбаш замахал щучьим хвостом с длинной косточкой, — сами!

— Сами-то только бабы с усами… Сами…

— Вы таки правильно говорите, — у этого белоруса выговор был явно витебский. — Правильно. Но что же делать? У нас же газ — только после драников…

— Ну, тогда вы должны знать, что выход обычно неподалеку от входа. Или платите по полной, или присоединяйтесь… По полной.

По полной, по полной — зашумели в московской компашке. Махнула прохладой в накуренное нутро едальни стеклянная дверь, вошли четверо — размера среднего, лица с дороги примятые. Григорий Андреевич, досадливо ревнуя к новоприбывшим, смотрел, как с ласочьей грацией из-за буфетной стойки им навстречу проскользила Азалия.

— Вы из Владимира? Четверо, да? Добрый вечер.

— Да, прибыли вот, — двое глядели по сторонам, третий углазился в кухню, где еще шипели сковородки, последний строгим взором как будто зарисовывал на память лицо девушки. Темные брови, немного тронутые пинцетом, гладкий невысокий лоб, чернющие глаза, чуть широкий нос, четкого рисунка губы, темно-розовые щеки, заметные скулки — она еще и улыбается!

Ближе к отбою, до копчика надышавшись сочащейся в сырую землю прелью и наговорившись по телефону с московской красюхой, всуе морочившей голову и себе, и ему — ах ты, господи! — Григорий вернулся в пустую уже столовую выпить чаю. Котлет из сазаньей икры он не ел, но поглощенное ёдово все же надо было осадить.

— Азалия, птичка, чайку нальешь?

— Черного?

— Как душа рыбака, — как ни крути — убийцы серийные.

— А я тоже с вами кофе выпью.

— На ночь глядя? Не уснешь ведь? Или не собираешься?

— А чего делать? Сколько тут поспишь? Мне вставать в четыре.

— А давно ты тут? На базе?

— Вторую неделю. Другой работы нет. Я из Астрахани.

— Большой же город, — работы нет?

— Ну что — в продавщицы идти?

— А здесь?

— Ну, все-таки…

— Слушай, а кто у тебя родители? Личико-то…

— Не нравится?

— Как раз наоборот. Хороша — сама знаешь…

— Папа у меня — араб, сириец, а мама — местная.

— Ну и что — а замуж?

— Ну есть у меня… Он в такой… силовой организации… Пистолет у него. Он хороший, только как выпьет, вот недавно — на набережную вышел, давай стрелять…

— В народ?

— В воздух! Вот он меня замуж зовет, а я…

— А ты?

— А я не знаю… Что тут? Так я в Москву хочу… Там же всё…

— Родня там?

— Нет никого. Очень хочется.

— Да-а… «Нужна большая доза мужества, чтоб удержаться до замужества»…

— Вы про что?

— Нет, это я так…

— Здесь гулять нельзя: как только узнают — значит, все могут. И всё…

— И что вы все так — в Москву, в Москву, — Чехов какой-то, — медом намазано?

— Там шансы…

— В Москву, дорогая, на так ехать — на неделю тебя хватит, и то — много. Ты не обижайся, но очень уж предсказуемо. Чего ты там делать-то будешь?

— Чего-нибудь…

— Во-во… Нибудь… Нет, разве с кем-то? На первое время, а там — как пойдет.

— А вы, Григорий Андреич, не можете помочь? С работой?

— Ага — с работой… Затаскают тебя, понимаешь? Куда ни устрой. Одна, да в Москве… Как я грех на душу возьму? Ты смотри, не дуйся, но не советую. Не рискуй, — потом не вернешь, — знаешь, в Москве таких…

— Прям таких?

— О-хо-хо… Ладно, спать тебе пора. До завтра.

— Спокойной вам ночи, Григорий Андреевич.

С южного неба непривычно для северянина сияла светлой полночью середина Пасхальной недели, но поста никто здесь не держал, поэтому звуки, доносившиеся из бани и пары еще домиков, мало уступали по интенсивности утреннему котованию. Была, была в этих местах работа, и кроме рыбной ловли, но временная — лет до двадцати пяти, вряд ли старше, — конкуренция, износ высокий. Так и пишут в Сети — выезжаю, мол, на базы, расценки — по договоренности, без запроса. Э-эх, ленивые они тут все, — знай сазанА воровать по хозяйствам да воблу сетями… Привыкли — река прокормит… Не дойдя еще до пучин социального лицемерия, Г. А. уснул со счастливым и тут же горестным осознанием отклоненного грехопадения.

А денек поднялся серенький, задуло с северо-запада напоминание о бренности любого отдыха, покапало даже немного, — так плачут на свадьбе незамужние подружки невесты, не о ней — о себе. Ловили помалу, без азарта.

Прошли в небольшую протоку, скобкой соединявшую два больших ильменя́, миновали рыбацкую берлогу — два намертво сваренных старых кораблика, проржавевших до дыр по клепке. Кто-то там копошился, посматривал в заросшие зеленью стеклышки, пованивало перловкой и вареной рыбой. Повыбили осетринку — нищета… Мимо куласа проплыла, покачиваясь мячиком, отрубленная сомовья голова. Понемногу начал брать окушок.

— Ужасы царизма, а? — кивнул на кораблики Григорий Андреич.

— Эт точно, — откликнулся недослышавший из-за ветра Толик, — хуже социализма. Тогда хоть у всех… приблизительно… Эти тоже… Хаперы все… Удержу нет.

— Хакеры? — изумился Петька. — Здесь?

— Хаперы, хаперы, ну… Только б хапнуть, а что потом?

— Apres nous le deluge, — сказал Григорий, так, чтоб сказать хоть что-нибудь, — а что тут скажешь?

— Точно — делю ж… — Толик был под стать погоде — мрачноват. — Тому отдели, этому… То ли раньше! Вот, помню, в восемьдесят девятом — Серега береговой тогда в заливчике белугу взял, — семьсот кило! Икры одной… Дом построил и «девятку» купил! А щас…

— Как же взял-то?

— А как — умотал сетями и трактором — на берег, — делов… Нету теперь…

сЗа вечерней трапезой Григорий Андреевич сразу углядел, как внимательно смотрит вслед Азалии владимирский, которому она вчера улыбалась. Тот перехватил блеск очков и подошел знакомиться. Г. А. поднял рюмку, пропел гундосо:

— Помолимся, помолимся Творцу! Мы к рюмочке приложимся, потом и к огурцу! Пасха скоро. Добрый вечер.

— Здравствуйте. Михаил. Очень приятно. Вот, вывезли приятели — ознакомиться.

— И как?

— Вполне, хотя я сухопутный, мне эта рыба…

— Ну что же, — во здравие!

Григорий Андреевич омокнул губу в рюмку, осмотрел Михаила внимательно. Мужичок был вполне хайлайфистый, но не заплывший пока быстро нагуленным жиром провинциального нувориша. Глаза хитрые, — привык стелить мягко, а — волчара, сразу видно. Молодец. Такой вот жерех на отмели после запруды лупит малька безжалостно, засандалив сначала хвостом по мелкой воде — оглушить. Пока не нарвется на верткий «Катсмастер» — чистую уклеечку на струе… Но не пугай — опасливый.

Михаил снова вывернулся поглядеть, как странно округлые при общей худощавости бедра Азалии прошествовали мимо его плеча к стойке. Потом обернулся к Григорию и сразу понял — не скроешь.

— Можно. Можно, — сказал Г. А., — но дорого.

— Не дороже денег, — спокойно ответил Михаил.

— Бесспорно. А зачем? Если не секрет.

— Это — будущее.

— О-о-о… Серьезно. Яйца в разные корзинки… Ну, что же, Миша, не худо бы вина выпить белого… Ты как?

— Я лучше коньячку.

— Мудро. Разогревает.

Миша оказался немаленьким во Владимире человеком, и дальше они с Григорием разговаривали о разном — не о рыбалке и не о бабах, обоим это казалось некорректным.

Великая Суббота на рыбалке — суббота обычная, здесь неделя не календарная. Омрачил ее для Григория Андреевича только тридцатикилограммовый сом, случайно пойманный уральской компанией, прирезанный вроде в лодке, но окончательно умученный уже на причале, где с ним не снялся только ленивый. Сома поднимали и так, и эдак, а чаще всего — за усы, так что распяливалась его пасть, футбольный мячик в которую вошел бы без труда. И не то чтобы пожалел его Григорий, но как-то это было… чересчур. Он фотографироваться не стал. Щуки и килограммовые окуни-лапти такого сочувствия не вызывали. С ними он снимался охотно.

У крылечка к нему подошел Михаил. Лицо его за три дня помягчело, молодые морщинки у глаз пересобрались по-доброму, взгляд утратил собранную жесткость.

— Слушай, Григорий Андреич, Пасха же сегодня.

— Отметим — люблю.

— Нет, я к чему? Тут, оказывается, в Камызяке новый храм большой, — может, подскочим на службу, а?

— А кто поедет?

— Ты, я, Юрка мой и Азалия. Мы же завтра уедем. Я уже машину заказал.

— Благословиться?

— Все тебе съязвить. Ну да, хочется ей…

— Это не грех. Если хочется…

— Ладно тебе…

— Да я одобряю, не журись. Я же вижу — зацепила, на улицу не бросишь, чего ты? Нормально… Во сколько поедем?

— В половине одиннадцатого такси придет. Давай, до вечера.

К ночи северный ветер выстудил южную землю до тонкого ледка на весенних лужах, и, казалось, будет нужно теперь что-то такое, особенное, драматическое, чтобы распогодилось, наконец, как положено, чтобы сгинула сизая мертвечина, смытая в реку мягким весенним дождем, чтобы ожили камыши, чтобы заорала, перекликаясь, бранясь и любя, бессчетная животная тварь, чтобы пошла с верхов большая вода и напитала, насытила бы влагой пересохшие губы речных берегов. Пасха!

В храме была толпа — грубые коричневые мужские лица, белые под темными платками женские и девчоночьи, и все это мешалось и перетекало, как пасхальное тесто с изюмом, а может, так оно, по уму-то, и есть? Азалия, накинувшая на темные волосы белый шелк платка, держала левой рукой свечу в бумажной юбочке, правой часто крестилась, кланялась иконам, пряча горящие надеждой на чудо глаза. Михаил стоял за ее левым плечом, и в руке у него была металлическая свечная таблетка, явно ему надоевшая, — но он терпел.

Пушечно бумкнул новый колокол, крестный ход, и Азалия в нем, пошли по плиточной дорожке, Михаил с приятелем и Григорий Андреевич вышли за ограду, закурили.

— Ну, в общем, я завтра уеду, а она через неделю приедет ко мне, я ее там устрою, — сказал Михаил.

— Ну и молодец, — безразлично ответил Г. А.; это было уже и лишнее — зачем ему это знать?

Утром, придя на завтрак, он увидел на столе аккуратно расставленные тарелочки с парой крашеных яиц и крошечным куличиком, со стакан размером, в каждой. Из куличика торчала короткая незажженная свеча. Григорий Андреевич богохульно засмеялся и показал на все это хозяйство Петьке, — тот понял и засмеялся тоже. В конце концов, им было еще пару дней ловить, в отличие от тех, кто отловился и кому теперь — только ждать другой ловли.

У своей двери на перилах крылечка, вернувшись переодеться для выезда, Г. А. заметил ту самую таблетку с фитильком, которую держал на пасхальной службе Михаил. По дорожке от ворот к столовой шла Азалия. Григорий Андреевич окликнул ее:

— Азалия, детка, потрудись, подойди ко мне!

— Иду! — ни тебе грусти в голосе, ни тебе стыда, — тяни, тяни, рыбачка, вываживай!

— Ну, я знаю, так что не переживай. Слушай…

— Да, поеду, все-таки недалеко от Москвы, а там — может…

— Может, может, все может. Только голову не теряй. Слушай, вот что — ты поедешь, передай Мише вот эту… свечечку. Примета такая: если кто твою пасхальную свечу возьмет — нехорошо это. Надо сохранить.

— Ладно, передам.

— Ну, пока, до ужина.

Это был первый случай в его немаленькой уже жизни, когда на вопрос «А ты что, со свечкой стоял?» он смог бы ответить утвердительно. Ловилось в тот день превосходно.