Старгородцы народ такой. Вряд ли кто-то занимался точным подсчетом эмигрантов из Старгорода, но все знают прекрасно – Москва и Ленинград постоянно пополняются бывшими старгородцами, и, думаю, процесс этот начался задолго до Октябрьской социалистической революции. Правда, затем отток заметно возрос, особенно после войны Великой Отечественной, сократившей численность жителей этого исконно русского города весьма и весьма значительно. Но об этом рассказывать как-то неприлично. Вся страна знала о подвигах старгородцев, вся страна в пионерском младенчестве среди имен Лени Голикова и Марата Казея с упоением произносила имя Билляхут Максуддиновой, чьи действия на Черном берегу Озера принесли ей звезду Героя Советского Союза, а после почетное место в государственных профсоюзах Российской Федерации. Но не станем о тех, кого знают в лицо. Поговорим лучше о неизвестных, о забытых. Имя им легион, и восстанавливать справедливость – дело достойное. Ее и восстанавливают красные следопыты школы № 2 Левобережного района города Старгорода. На их стендах желающий прочтет много познавательно интересного, посему и отсылаем таковых на улицу Веры Засулич, где в тени тополей стоит типовое здание школы № 2.

Мы же поведем рассказ о герое нашего времени.

Старик Кузнецов, смолоду порвав с породившим его на свет отвратительным миром старгородских дореволюционных лабазников, записался добровольцем в Красную Армию и с той далекой и романтической поры навсегда остался верен зеленому цвету, порядку и принципу единоначалия, дослужившись, после Второй уже войны, до чина пехотного полковника. Выйдя в отставку, возвращаться в забытый Старгород он не пожелал и, довольствуясь малым, остался проживать в городе Люберцы, в гарнизонной квартире, выданной ему и его потомству в пожизненное владение. Сразу надо сказать, что история умалчивает, где и на каком этапе затерялась на обширных просторах России нашей его единственная дочь Светлана, и если б не оставленный старикам маленький Владик, можно было б и вовсе сомневаться в факте ее существования на оном свете. Бабушка Кузнецова не дожила до окончания внуком десятилетки трех недель и была похоронена на Люберецком кладбище без отпевания, на чем, конечно, настоял старый ветеран. Владик же, слывший в школе вундеркиндом, глубоко пережив бабушкину смерть, тем не менее закончил обучение с золотой медалью, открывшей ему, наряду с незамутненным пролетарским происхождением, двери в альма-матер – на исторический факультет МГУ имени Михаилы Ломоносова.

Подобно своему высокому патрону, взявшему штурмом Московскую Заиконоспасскую школу, Владик Кузнецов появился на факультете в одежде весьма простой: в добротных зеленых штанах, вероятно, перешитых из дедовских, в армейской же офицерской рубашке без погон, с двумя вместительными карманами, полными остро отточенных карандашей, перьевой ручкой с обязательными черными чернилами, мелкой пластмассовой гребенкой и льготной сезонкой «Москва – Люберцы». В отличие от своих благоустроенных московских сокурсников, Владик жил на стипендию в 55 рублей (пятнадцатирублевая надбавка за круглые пятерки) и твердо знал чего хочет. Окружающие его снобы, погрязнув в отвратительной роскоши, пропуская занятия, брали штурмом пивняк «У безрукого», когда Владик четко и методично учил латынь и собирался писать курсовую работу о трактате Катона Старшего «О земледелии».

Многие читатели, конечно же, знакомы с этим сочинением да и с биографией сего выдающегося деятеля Древнего Рима, для тех же, кто еще не успел, по ряду обстоятельств, прочесть «Биографии славных полководцев» Корнелия Непота или «Сравнительные жизнеописания» Плутарха (т. 3, вып. 3, Спб., 1891 г.), приведем для сведения сухую, но исчерпывающую справку из Большой Советской энциклопедии (второе издание, т. 20. Кандидат – Кинескоп, с. 383). Итак: «Катон Старший Марк Порций (не путать с Катоном Младшим Марком Порцием Уттическим) (234–149 гг. до н. э.) – крупнейший политический деятель и писатель Др. Рима. Происходил из зажиточной плебейской семьи города Тускула. В 199 г. до н. э. был избран плебейским эдилом (см.), в 198 г. до н. э. – претором (см.) в Испанию, где подавил восстание местных племен. Участвуя в войне с сирийским царем Антиохом III, К. в 191 г. до н. э. в битве при Фермопилах (не путать с битвой царя Леонида и 300 спартанцев с персами) обеспечил римлянам победу. В 184 г. до н. э. был избран цензором (см.).

Добившись сенаторских должностей, К. выступил защитником аристократии, привилегий. Был крупным земельным собственником и обладателем больших денежных средств. К. выражал интересы той части нобилитета, к-рая перешла к новым формам хозяйства – организации крупных, основанных на рабском труде латифундий с развитым в значительной степени товарным производством. Всей своей деятельностью он содействовал введению активной внешней политики и расширению римск. завоеваний.

К. настаивал на разрушении Карфагена (см.) – сильного торгового конкурента Рима. Представляя в то же время консервативные староримские элементы, он ввел суровые законы против роскоши, боролся против влияния греч. культуры. К. является крупнейшим представителем римск. прозаической литературы. Сам он хорошо знал греч. язык и греч. литературу, в частности Фукидида и Ксенофонта. Главным его трудом были „Начала“ – историч. сочинения на латин. языке. В своем труде К. дал не только историю Рима, но и других италийских городов. Из многочисленных речей К. до нас дошли только отрывки. Целиком сохранился с.-х. трактат „Земледелие“, содержащий много данных по истории экономики и с. – х-ва того времени».

Признаемся честно, мы не попали в число избранных, кому удалось познакомиться с трактатом начинающего ученого Кузнецова, мы оставались в тени, нам выпала доля наблюдателя. Работа молодого историка (в четыреста пятнадцать страниц!) была незамедлительно отмечена профессурой кафедры и, посланная на ежегодный конкурс подобных работ, по праву принесла Владику первое место и памятный подарок – книгу Иоганна Кляммера «Рим периода упадка империи», свободно продававшуюся тогда на лотках «Академкниги». Не беремся судить о трактате Кузнецова, но знаем доподлинно от близких приятелей Владика, что подобной по длине, содержательности и, главное, написанной ярким, свободным стилем, столь не свойственным нашим отечественным историкам, курсовой работы, кафедра не знала, пожалуй, с момента основания. Владику прочили большое будущее – сам старик латинист Троицкий особо отметил перед группой, с трудом заучившей «Экзеги монумент (ум)», виртуозное знание Кузнецовым зубодробительной и столь полезной латыни. «Эго-меи-михи-ме-ме», – выразили свое почтение сотоварищи Владику в коридоре. «Оррис-тур-мур-мини-нтур!» – блеснул эрудит в ответ, густо краснея.

Не знаем, обладал ли любимый герой Марк Порций Катон Старший способностью Владика загораться вмиг здоровым румянцем, но думаем, что физическая подготовка полководца соответствовала римским стандартам. Юный Кузнецов, зная, что каждый – кузнец своего счастья, и твердо усвоив, что «в здоровом теле – здоровый дух», следовал наставлениям дедушки полковника, по слухам, заставлявшего внука пробегать ежедневные шесть километров с полной боевой выкладкой, – для чего в заплечный ранец предварительно укладывались отмеренные по весу кирпичи. Владик явно намеревался, подобно римскому герою, прожить по крайней мере восемьдесят пять – ни меньше ни больше.

Завоевав определенную известность, Владик не остановился на достигнутом. Уже один вид его, или, как сказали бы поклонники западных словечек – имидж, – разительно отличал Кузнецова от джинсастых, расхлябанных сокорытников. Всегда подтянутый, но совсем не высокий, в неизменно отглаженных Дедовских брюках, в чистой рубахе с узеньким офицерским галстуком, коротко стриженный, в простых, прямоугольной оправы, очках, с неизменным вместительным дермантиновым портфелем «привет из планового отдела», он даже зимой не носил ничего лишнего. Только в лютые морозы семьдесят пятого смогли припомнить на нем серый простецкий пиджачишко, с аккуратными по-воински кожаными заплатами на локтях.

В месячном сентябрьском рейде на овощебазу он неизменно стоял у фасовочного аппарата, и тогда как другие бесконечно отлучались во фруктовые секции, Владик наполнял пакет за пакетом подмокшей картошкой, неизменно сетуя на условия хранения, делясь с самыми близкими сокровенной мыслью. «Дед мой, – говаривал там Владик, – не для того воевал, чтобы сегодняшние жулики-армяшки разворовывали империю на корню». Заведующий секцией, признаемся, был красавец армянин, начинавший как историк в Ереване, но после сменивший свой институт на московский пищевой. «Мои друзья все теперь доктора, кандидаты наук, – откровенничал он, – но я не жалею, третий год на базе – третьи „Жигули“ меняю». Надо заметить, что в те архаические времена середины семидесятых отрицательно настроенный студент, почитывая тайком «ГУЛАГ» и ловя от нечего делать в одиночестве позывные «Голоса Америки», был далеко не так политизирован, как нынче. Оппозиционность режиму была ярко выражена, но дальше анекдотов дело не заходило. Не было еще и столь сильного расслоения и в подмосковной окрестности – Люберцы, например, не породили еще знаменитое племя качков, и думаем, – мы, заметьте, первыми высказываем эту гипотезу, – что Владик Кузнецов и положил начало сим прирожденным Шварценеггерам, ибо был к тому повод, да и всем известно, что, кроме утреннего бега, Владик ежедневно занимался тяжелой атлетикой по методике, разработанной легендарным дедом.

А повод-случай вот какой. Владик всегда был галантен с дамами. Галантен подчеркнуто, без всякой, заметьте, для себя пользы. Однажды вечером он возвращался с приятелем с занятий и около люберецкого кинотеатра «Рассвет» заметил некрасивую картину. Здоровый верзила из местной, но уже тогда опасной урлы, не вынимая изо рта папиросы, обратился к юной представительнице женского пола. «Ну что, жопа, пойдем?» Так дословно было передано нам это изысканное обращение.

Оттолкнув приятеля, Владик кинулся к верзиле, а, надо заметить, улица отстоит довольно прилично от ступенек кинотеатра. Намерения бежавшего были столь стремительны и неожиданны, что верзила на всякий случай переложил губами папиросу из правого подветренного угла губ в левый. Владик затормозил прямо перед кавалером и, не отдышавшись, выпалил: «А ну-ка извинитесь перед дамой». Король урлы, а это был знаменитый Букварь, ныне уже покойный, отступил на полшага и обратился в пространство: «Щас я его буду убивать!» Удар последовал незамедлительно и пришелся Владику по переносице. Залитый кровью Владик быстро поднялся и опять подбежал к Букварю: «Я повторяю, извинитесь немедленно». Голос его сбивался, похож был на один длинный всхлип. «Не, – опешил Букварь, – я его точно щас убивать буду». Но и второй удар, сваливший Владика с ног, не остудил Кузнецова. После четвертого в дело вмешалась оскорбленная особа – она взяла Букваря под ручку, слегка приобняла его за плечо, дабы остудить разбойницкий пыл, и сказала: «Пойдем, что ли, ты его и правда убьешь». – «А че, и правда», – согласился Букварь, и они удалились. Владик честно кричал им вслед, требуя извинений.

Рассказавший нам эту историю клялся, что заметил на ступеньках кинотеатра лицо заинтересованного пацаненка, которого признал много лет спустя на фотографии в «Огоньке» в статье, посвященной «люберам», по специфическому строению надбровных дуг и особым образом оттопыренным ушам. Так что факты, как говорится, неоспоримые.

Но вернемся на первый курс. Кроме общей физической выносливости, презрения к роскоши, усидчивости и целеустремленности, молодой Кузнецов любил заявить о своем простом старгородском происхождении. Он говорил кратко: «Все мои предки землю пахали». Настойчивая отсылка к собственным корням (в середине семидесятых!), не вполне вяжущаяся, правда, с апокрифом дедовского разрыва со старгородскими лабазниками, так прижилась во Владиковом окружении, что дает нам, задумавшим донести до соотечественников жизненные очерки гениальных и вполне обыкновенных людей, так или иначе связанных со Старгородом, право включить в общий цикл поучительную историю кузнецовской биографии.

Как часто бывает, в дело вмешалась любовь. Стрела римского голопузого малыша пронзила Владика сразу после первой сессии. Тут, надо сказать, он не был одинок, более того, поглощенный собиранием материалов о Катоне Старшем, заметил Вареньку К. значительно позже иных сокурсников, к моменту Владикового прозрения уже охладевших к очаровательной, но несгибаемой юной искусствоведке.

Даже матрос Дьяковенко, занесенный в столицу рабфаковским набором с подшефных кораблей Североморской флотилии, будучи в сильном подпитии, пожаловался своему другу Жене Раеву, происходившему из далекого Усолья-Сибирского: «Я ее взял за жопку, а она фырчать. Гнилая, конечно, фря, но я б ее трахнул».

– Это верно, Матрос, не по нашим зубам дамочка, – глубокомысленно согласился Женя Раев.

После такого замечательного заключения друзья отправились в общежитие биолого-почвенного отделения, в результате коего посещения и случилась знаменитая история с разбитыми окнами и погоней за тетей Клавой-вахтершей в голом виде с разряженным предварительно в стенку огнетушителем. История, как водится, наделала много шуму, в результате чего матрос Дьяковенко, как к разрядке огнетушителя не причастный, отделался партвыговором с занесением в учетную карточку, а Женя Раев, к нечаянной своей радости, был выдворен в родное Усолье-Сибирское, где след его затерялся для нас навеки.

Но как вы уже догадались, не желая пользоваться сомнительной отсылкой к еще более сомнительному кумиру либеральной интеллигенции – доктору Фрейду, скажу просто – виной всему, конечно же, была Варенька К.

Происходившая из старой московской аристократической фамилии, столь созвучной простому русскому имени Варвара, в конце пятидесятых редкому и, конечно же, несшему потаенно-антибольшевистский смысл, в нынешние времена поменявшему, увы, свой знакосимвол (или символознак? Нам, к собственному огорчению, приходится иногда прибегать к выспренному словарю академистов вовсе, да поймет читатель, не из-за скудости родного и неисчерпаемо богатого языка, а скорее из-за упрямого следования тут же возникающей напевности интонации), итак, имя в нынешние времена… Да вы и без ученой этой ерунды все уже поняли, не так ли?

Варенька К… Рыжая как огонь, стройная, спортивная, блестящая гимнастка, немного балерина, существо, притягивающее взор, манящее кокетливыми зелеными глазами, и… конечно же начитанная, свободно говорящая по-французски и играющая на фортепьянах. Наделенная недюжинными талантами и острой памятью, она, оказавшись раз на лекции по Истории КПСС рядом с Владиком, семнадцать раз подряд (!) выиграла у него в слова и четырежды в морской бой. (Лекции были спаренными, так что времени как раз хватило.)

Владик был уязвлен в самое сердце. Варенька торжествовала победу. Владик стал виться веревочкой. Подносить портфель. Да-да, как в пятом классе школы. Подавал пальто. Рыл землю и бродил допоздна под окнами большого профессорского дома недалеко от Университета. Нет, домой он не допускался.

Страдал ли он? На этот счет ходили разные версии – некоторые, завидуя, говорили, что Владик ищет дешевой популярности, но нам кажется иначе. Тем более что у историков курса, вероятно, сохранились неисчислимые страницы любовной лирики Кузнецова, ходившей по рукам и, конечно, достигавшей хорошеньких ручек В. К. Заметили ли вы, что инициалы двух сторон совпадают? Этот факт почему-то внушал Владику наибольшую уверенность в победе.

Количество стихов росло в геометрической прогрессии. Особенной славой у злоязыких эстетов пользовались: «О ты, чьи волосы, как огнь костра, прекрасны», где «прекрасны» рифмовались поочередно с «напрасны», «ужасны», «красны» и «ясны»; «Как полководец перед битвою отважный», и более позднее «О, куртизанки римские…» (Тут заметим в скобках, что Владику не отказать в даре провидения – Варенька ныне, выйдя замуж за левого радикала Витторио Мачини, живет в Риме, где, по слухам, преподает в иезуитском колледже русскую грамматику.) Матрос Дьяковенко был в числе немногих, кто, покровительствуя Владику, находил его стихи красивыми, но никчемными.

– Старик, не даст она тебе, я точно знаю, – говорил он Владику, приглашая его в гости к биолого-почвенницам.

Владик всякий раз отнекивался и направлялся прямиком под окна своей избранницы и музы. Насмешек он как бы не замечал. Он умел бороться с общественным мнением, терпеливо приучая всех, или почти всех, к мысли о своей правоте; и, когда место под окнами занял новый безумец с мехмата, к тому же обладавший папиной «Волгой», кстати сказать, тоже отвергнутый и так и не допущенный на порог, большинство на курсе открыто сочувствовали кузнецовскому горю.

Тогда-то Владик и засел за курсовую, не вылезал из библиотеки, целиком погрузился трактат Катона Старшего «О земледелии» породил уже упоминавшиеся четыреста пятнадцать бриллиантовых страниц.

Лето после первого курса прошло под знаменем истории с газетой.

Курс отправили в археологическую экспедицию, где, по свидетельству очевидцев, Владик заслужил почетное звание «Бульдозер», срывая древние славянские курганы, не брезгуя при этом никакой работой. С удовольствием стоял он на отвалах, мерно двигая пустую землю, и там-то, на отвале, заработавшись, неожиданным ударом лопаты срезал себе кусочек кожи на большом пальце левой ноги. Это событие случилось на глазах у многих, так что свидетели, слава Богу, имеются. Крови на пальце выступило чуть-чуть, но, видно, сам неожиданный, коварный удар напугал, а точнее обескуражил молодого Кузнецова. Сперва, по традиции, он покраснел как маков цвет, но тут же принялся белеть, белеть, белеть и, окончательно белый, упал вдруг в обморок. Отвратительная беспомощность длилась считанные секунды, но стыда было Владику не обобраться. Выдержка подвела его – вконец уничтоженный, он убежал в кусты и, вероятно, даже проплакал там от обиды, ибо, появившись к концу дня к грузовику, возившему студентов в лагерь, Кузнецов имел опухшие глаза, ярко-бордовые щеки и побитое выражение лица.

С этого момента начинается иной Владик Кузнецов.

С этого момента никому, даже вполне профессиональному матросу Дьяковенко, никогда (!) не удавалось перепить Владика Кузнецова. К концу практики цвет лица его все больше отдавал в фиолет, но и только-то – каждое утро Владик вставал всех раньше, чистил зубы, делал гимнастику, и принимался за бег. С потом выходило ночное похмелье, и днем Владик опять махал лопатой, теперь уже внимательно оберегая ноги, надев дедовы яловые сапоги. Пристрастие к военной форме, вообще-то модной среди студенчества, но модной как бы от противного, не по-военному нацепленной, особой расхлябанностью придающей носившим ее вид этаких гусаров-молодцов, было не для Владика. Он одевал зеленое, затягивал ремень и портупею, крутил лихо портянки и с позорного момента кровопускания не расставался с тяжелыми сапогами, на которые рачительный дед прибил кавалерийские цокающие подковки.

Выпив, Владик любил порассуждать о победах русского оружия – кроме дорогих сердцу римлян, он любил еще и Суворова и особенно маршала Жукова, под началом которого служил обожаемый дед. При этом почему-то уважал Владик и Гитлера и выработал себе странное довольно приветствие – почти по-нацистски вскидывал руку при встрече, обязательно добавляя звучное «хайль». Подобное поведение, конечно, придало ему скандальной популярности, но Владик оставался по-прежнему демократичен, по-прежнему геройствовал в попойках и однажды, заметая следы очередного кутежа на первый попавшийся лист бумаги, здорово просчитался. Экспедицией, надо сказать, руководил профессор Локотов – большой педант и зануда, трагически пострадавший в последней войне. Девятого мая сорок пятого года фаустпатрон пацаненка из Гитлерюгенда попал в его танк, и будущий профессор лишился всего экипажа и своей правой руки. Увечье сделало его нелюдимым, что, возможно, способствовало усидчивости, и к середине семидесятых этот честный по своему вояка был уже профессором, главой направления и особо прославился тем, что всегда в своих текстах заменял заимствованное словцо «керамика» на более звучное и простое сочетание – «обломки горшков».

Так вот, Владик, будучи в сильном подпитии, но крепко стоящий на ногах, выносил мусор на помойку. В дверях здания, а это была простая сельская школа, он, не рассчитав, столкнулся с входившим профессором. Капли красной жижи от обязательной в рационе выпивающих камбалы в томатном соусе, забрызгали профессору брюки. Пустая бутылка больно ударила по ноге. Владик поспешил ретироваться, но был зажат в угол разъяренным археологом.

– Это что? Это что такое? – бывший танкист почти в нос совал Владику лист бумаги, оказавшийся прошлогодней школьной стенгазетой. Ленин, глядевший из ее середины, был лихо порезан ножом – Владик делил луковицу – и омерзительно закапан все тем же въедливым соусом.

Дальше случилось непредсказуемое: Владик, рассерженный ли бесцеремонностью, ущемленный ли, будучи зажатым в угол, или просто находившийся в мрачном расположении духа от принятого, вдруг оттолкнул светило науки о черепках и внятно и громко сказал ему: «А пошел-ка ты на хрен…»

Бывший танкист, надо сказать, спасовал и отступил – Владик с ревом просунулся в возникшую брешь в обороне и бежал к себе на кровать, гневно процокав по кирпичному полу дедовскими подковками.

Результатом явилось персональное дело комсомольца Кузнецова. Надо сказать, что комитет комсомола истфака хорошо и давно знал коммуниста Локотова – профессор любил персональные дела, привозя их с летней практики иногда целыми пачками. Так что исключение, на котором настаивал бывший танкист, не состоялось – Владику впаяли выговор.

Кузнецов прокомментировал его непечатным выражением, выказав свое отношение к подобной комсомольской ерунде.

Событие сие, видимо, окончательно отвратило Владика от науки. Марк Порций Катон Старший, живший так давно, был забыт окончательно. Владик целиком погрузился в заботы по созданию собственной партии. Приветствие и форма были выработаны, идеология являла собой смесь катоновского высокомерия, простоты, прямолинейности и суворовского патриотизма, а также гитлеровской нетерпимости к евреям и армяшкам. Их, надо сказать, Владик научился не любить по подсказке матроса Дьяковенко, ушедшего к тому времени на кафедру истории КПСС. Североморец никогда не скрывал, что, закончив истфак, собирается вернуться на родимый флот, где с синим весомым «поплавком» рассчитывал хорошо пристроиться по политчасти.

Владик же выбрал борьбу. Уважая заветы Дедушки, он, тем не менее, сетовал в своем кругу, что старик не все понимает как надо. Владику было мало суровой правды, он, как и любой другой русский человек, жалел подъяремного крестьянина и, мечтая о раскрепощении его, продолжал строить планы по созданию партии нового типа.

Вокруг него появились два телохранителя – Коля Большой и Ступнин (из бывших подмосковных дворян), – невесть с каких факультетов им отысканные. Эта троица располагалась теперь завсегда в университетской пивной и агитировала бесстрашно (и ведь это не теперь – в середине семидесятых!), и, бывало, подкрепляла свои аргументы кулаками. У Коли Большого, надо отметить, и кулаки были большие.

Что теперь удерживало Владика на факультете? Кажется, только одно – военная кафедра. Да-да, такой уж он был – вечно плывущий против течения, энергичный и упрямый.

Припоминается такой случай.

Группа студентов во главе с майором Бородиным, известным либералом, где-то высоко летавшим, но после проштрафившимся (поговаривали, что теперь майорская звездочка – его потолок), отличным военным переводчиком, замеченным даже в чтении Сэлинджера на английском (!) в метро при подъезде к Университету, так вот, группа студентов, как всегда, расположилась слушать рассказы майора о его необычайных путешествиях по свету. Делалось это всегда одним проверенным способом. Вместо того чтобы зубрить скучный текст об американских ракетах «Минитмен» и «Полярис», кто-нибудь из любимчиков задавал, например, вопрос: «Товарищ майор, а вы не знаете, подводная лодка видна с самолета?»

Майор Бородин откидывался на стуле, изучал аудиторию и, видя, что все действительно намерены слушать, начинал приблизительно так: «В Красном море, дорогие мои, есть такие гигантские ракушки (далее следовало незапоминаемое латинское название). Так вот… когда вы плывете, допустим, на небольшом десантном катере, то вид такой лежащей на дне ракушки очень походит на абрис подлодки противника, идущей под перископом, с борта, допустим, патрульного вертолета».

Так было и в этот раз – аудитория напряженно слушала рассказ майора об отличительных чертах эфиопок (в сравнении с сомалийками), когда в одном пикантном месте рассказ был прерван мерным бумканьем строевого шага. Кто-то тренировался в коридоре. Этот кто-то двигался издалека и, кажется, приближался. Как гурман недоуменно поводит глазом в поисках не поданного к жареным улиткам соуса из чеснока с майораном, так приблизительно изобразил удивление в связи с шумом деликатный майор Бородин. Грохот шагов меж тем увенчался командой: «Приставить ногу», с отчетливо выделяемым последним щелчком каблуков. Далее глубокий Владиков голос раскатисто произнес из-за двери:

– Товарищ майор, разрешите войти?

Майор Бородин немного приподнялся над стулом и, озабоченно глядя на дверь, ответствовал близко к уставному:

– Войдите, разрешаю.

Дверь распахнула крепкая рука – Владик зашел, нет – вошел в пролет, педантично затворил за собой классную комнату и, тяня носок и отщелкав пять метров, замер перед стулом преподавателя по стойке «смирно».

– Товарищ майор, разрешите обратиться?

– Да-да, конечно, – Бородин дал понять, что не желает продолжать игру.

– Товарищ майор. Товарищ подполковник Передистый просил меня информировать вас о том, что звонила ваша супруга и просила вас позвонить домой после окончания пары. Разрешите идти?

– Спасибо. Идите.

Лишь когда звук сапогов растворился в тиши коридора, майор отважился спросить:

– Кто это?

– Кузнецо-ов! – хором рявкнула аудитория.

– Ну-ну, – майор покачал головой и вскоре продолжил свой познавательный рассказ.

Признаться, мы б могли повествовать о Владике, но трагичность ситуации в том, что нельзя, нельзя ни в коем разе сползти нам в анекдот, вляпаться в несерьезность, – слушайте, мы же доносим реальные данные о реальном лице, и это должно как-то даже возвысить момент. Поэтому будем коротки. Конечно, всегда есть в запасе разные случаи из его биографии – обширной и нетривиальной, и как тут не вспомнить о лагерях.

Сколь много удивительного фольклора порождают военные лагеря! Одна только песенка: «Мы за мир, но наши автоматы не дают забыть, что мы – солдаты!» Одна эта песенка, зародившаяся где-то в окопе полного профиля под скрежет наезжающей БМП «синих»… Ах, эти песни, эти песни… все они – часть одной системы…

Ну да ладно, вернемся же и к Владику. Вспомним, как он опоздал на сборы. Опоздал, имея право на опоздание! Группа древнемирников ездила отдавать студенческий привет дружественным лейпцигским театралам. Наши ребята получили по такому случаю официальное разрешение от самого начальника военной кафедры опоздать на три дня, но Владик… Он сбежал с вокзала, он добрался до места дислокации палаточного городка немедленно! Он даже не заехал к дедушке. Он так спешил, что, боясь пропустить поезд, не стал искать парикмахерскую и, уже в дороге на сборы, воспользовавшись вагонным туалетным зеркалом, стоя в тряском сортире, безопасной бритвой, насухую, оскоблил себе голову! Попробуйте-ка сами повторить этот спартанский поступок. Голова курсанта Кузнецова… Господи, да когда матрос Дьяковенко под общий хохот в палатке добривал бедного мученика… непохмеленная рука североморца дрожала, а в глазах застыл ужас, отвращение, сострадание – как это все передать, нет, никак этого не передать словами. Владик скрипел зубами – но молчал, рука матроса дрожала, но новых порезов не нанесла – она оказалась очень ласковой, эта видавшая виды рука.

Но дальше, дальше – читатель, вы нам не склонны верить, мы чувствуем это, отсюда и постоянные ссылки – есть, есть свидетели, их целая рота, да что там – батальон! Ибо кто не знал на сборах, как с первого же дня прибытия в часть боролся Владик за место почтальона! Как, раньше всех вставая, бежал к шлагбауму, брал скатанные в рулон газеты и доносил их бегом до офицерской комнаты. Ибо… Вы Догадались? Держим пари – вы не догадались: Владик радел за место почтальона ради ефрейторской должности, ради права нашить на чистый погон одну золотую полоску, ради права сравняться в строю с ветеранами. Неважно, что после сборов всем без исключения присваивались две лейтенантские звездочки. Неважно! Владик следовал заветам деда, Владик… У кого поднимется рука… кто посмеет назвать его непоследовательным, да и где сегодня найти примеры такой стойкости? Где? Старгородцы они такие – надеюсь, вы понимаете?

А случай с генералом? Случай с генералом-инспектором, что приехал в расположение части, с генералом, которого ждали два дня и две ночи. И оба эти дня, самую жаркую часть суток, Владик стоял на посту у грибка, добровольно вызвавшись нести тяжкое бремя солдатской жизни. Он мечтал быть замеченным. Он мечтал, но… (правда! правда! правда!) желудок подвел его – он нашел подмену – на пять минут! Но их-то и хватило. Владик из кустов наблюдал за генералом, он смотрел, как генерал в окружении свитских офицеров беседует с подменившим его Мелконяном, с Артурчиком Мелконяном, проигравшим матросу Дьяковенко «подсменку» в тюремное очко. Владик стоял в кустах и, по свидетельству очевидцев, жрал ногти.

Начальству донесли о его переживаниях – Владик был особо отмечен на последней линейке и, возвращаясь домой в электричке, был излишне возбужден.

А как Владик наказал боксера академика Бойцова? О, это особый случай! На последнем курсе Владик подобрал где-то около «Безрукого» дворняжечку. Она была уморительное существо, привыкшее допивать пиво за сердобольными клиентами этого университетского заведения, умела стоять на задних лапах и, видимо, когда-то имела косвенное отношение к болонкам. Имя притом собачка получила крепкое – «Туз». Пытающиеся сюсюкать, называть песика Тузик или Тузичек, получали решительный отпор – мощный горловой голос Кузнецова прерывал их немедленно: «Собаку зовут Туз, ясно?» После чего из-за Владиковой спины обычно выставлялся Коля Большой, и… все кончалось мирно или не очень мирно – смотря по обстоятельствам.

Итак, Владик стал обладателем Туза, семенившего за хозяином повсюду и преданно дожидавшего своего властелина на газончике около здания гуманитарных факультетов. Они были неразлучны. Они ездили в электричке домой – для Туза был заведен специальный транспортный рюкзачок. Высовывающаяся оттуда мордочка выглядела так умилительно, что неизменно вызывала восторг, и никогда, заметьте, никто не сказал ничего предосудительного об этом замечательном существе.

И вот – случилось же такое.

Владик прогуливался около главного здания МГУ вместе со спокойно семенившим Тузом. Параллельным курсом с собакой прогуливался академик Бойцов – основоположник советской индологии, выводящий происхождение славян из недр Индостана. Академик находил тому много доказательств. Интересующихся проблемой всерьез позволим себе отослать к его научным трудам, список коих помещен на последних страницах памятного сборника «Академику Бойцову 80 лет». Итак, ничего не предвещало трагедии. Хозяева и собаки шли на сближение, как вдруг огромный боксер Прана академика Бойцова в один прыжок подскочил к бедному Тузу и, представьте себе, без предварительного обнюхивания перекусил малышу лапу. Владик, как рассказывали очевидцы, не растерялся. Он бросился к университетской изгороди, вырвал копье – да-да! – чугунное копье изгороди (плохо ли оно было приварено, хорошо ли – не знаем) – только… Этот воспитанный в римском духе солдат не дрогнул – боксер был проткнут и издох тут же, на руках у онемевшего сперва академика. Далее академик бежал, бросив на поле боя бездыханный остов любимого пса, а за ним до самого подъезда несся тяжеловооруженный гоплит, размахивавший окровавленным копьем. Копье это потом, в припадке справедливой мести, сокрушило ни в чем не повинную телефонную будку.

Что сказать больше? Владик успел сориентироваться и ускользнул от наряда милиции, Туз тоже куда-то сгинул, и дальнейшая его судьба неизвестна, знаем только, что Владик очень переживал пропажу и даже вынашивал планы поджога бойцовской дачи.

Вообще на последнем курсе Владика преследовали несчастья. Перед самым дипломом в госпитале ветеранов войны скончался старый Кузнецов-дед. Владик остался один в двухкомнатной люберецкой квартире. Смерть деда он пережил тяжело – ездил летом на шабашку и поставил деду памятник с пятиконечной звездой, как тот просил и как полагается ветеранам всех сражений советской истории. Естественно, что отпевания никакого не было, но почему-то Владик заказал на Ваганькове Сорокоуст. Диплом он защитил уже кое-как – после смерти деда он, говорили, крепко запил, отработал по распределению несколько месяцев в люберецкой школе, но был выгнан по печально известной всем инакомыслящим тех лет статье о «профнепригодности».

Потом след его надолго затерялся. Кто-то встречавший его говорил нам, что Владик приходил в военкомат – просился в Афганистан, причем предлагал тамошним военным свой план ведения боевых операций, но не прошел медкомиссии. Где-то он мыкался все эти годы, как историк, конечно, не работал. Видали его в начале перестройки на Пушкинской площади – одного в толпе, яростно спорившего с наседающим людом. Видали, да побоялись подойти.

Последним, кто общался с Владиком Кузнецовым, был Большой Коля, работающий теперь зам. директора по строительству в Новой Третьяковке.

По его сведениям, почерпнутым из захода в Богоявление в Вишняковскую церковь (вообще-то Коля ходит ко Всем Святым на Соколе, в Вишняках же проживает его теща), – Владик работает там звонарем.

Он похудел, осунулся, ходит в простеньком пиджачишке и вечных сапогах, не бреет бороды и усов, отпустил шевелюру, выпивает, но умеренно (по определению Большого Коли), и собирается в ближайшие месяцы в Печоры – поучиться у тамошних звонарей старинным звонам.