Город Череповец

Слух о раннем отходе из Углича подтвердился. Начальство рассчитывало за двое суток сделать рывок и добраться до Шексны. Тогда мы могли пройти к Архангельску не Волго-Балтом, а коротким путем – Шексна – Сухона – Северная Двина. Главное, было побыстрее проскочить по Сухоне, пока она еще несет остатки паводка и не обнажились опасные жарким летом перекаты.

Нас разбудили в половине шестого. Я сразу бросился в Корожечну, надеясь, что это поможет отогнать сон. Но еще и сотни метров не отплыл, как повариха закричала с кормы:

– Вертайся скорее. Позавтракать не успеешь, снимаемся.

Ели наспех. Впрочем, из-за раннего подъема все жаловались, что и есть не хочется. Старпом и вовсе на завтрак не явился. Черный, опухший, с синяками в подглазьях, с ободранной щекой, он мотался по палубе, не находя себе места. Чувствовалось, что одно только у него желание – опохмелиться. Но на это нечего было рассчитывать. Предстоял многочасовой переход.

После завтрака, отозвав Герку, старпом спросил:

– Ты после бритья одеколонишься?

– Ага.

– Пузырек, небось, только почал?

– Самую малость.

– Дай мне!

Герка заржал:

– Лучше не брейся! У тебя руки пляшут. Изрежешься.

– Да нет, я внутрь.

– Паровозик гонять?

– А что? Компанию составишь?

– Нет, я пас. Да и не тянет на опохмелку.

– Тогда пошли, угостишь.

– Только у меня не одеколон – огуречная жидкость.

– Вот и хорошо – сразу с закусью.

Минут через пять они вернулись на палубу. Старпом выглядел чуть посвежевшим. И тут с флагмана караванный объявил в мегафон:

– На судах! Приготовься к отходу. Запустить машины. Первым снимается капитан Пожалостин. Борис Викторович! Выходите в Волгу и ждите нас. При подходе остальных судов караван выстраивается по ордеру.

Герка бросился запускать двигатель. Старпом сказал мне:

– Юра! Сам управься с швартовкой. Болею!

Я сбежал на берег, отдал заведенный за черемуховые стволы конец, закинул его на палубу. Теплоход все еще стоял носом на мели, потому я спокойно проскочил на судно по трапу, а потом затянул его на борт.

Капитан сунул голову в люк машинного отделения, крикнул Герке:

– Двигатель готов?

Видимо, ответ был положительный. Пожалостин позвал старпома:

– Анатолий Васильич! Сейчас отойдем, вставайте на вахту. Я ведомостями хочу заняться, понимаете…

Мне показалось, что капитан распорядился так нарочно из воспитательных целей, чтобы проучить старпома за вчерашнее.

Находиться в компании Герки и Халина не хотелось. Потому я, вопреки обыкновению, в рубку не пошел, а занялся приборкой – сложил концы на носу и корме, поправил брезент на шлюпках, принялся драить палубу. Но как только капитан ушел из рубки, старпом позвал меня.

– Сэр! – сказал он, через силу улыбаясь. – Не считаете ли вы, что пора осваивать штурвал?

– Ты же знаешь – я об этом не раз просил.

– Ну вот и вставай. Здесь широко, авось не угробишь корвет. А меня ножки не держат. Притащи-ка, Герка, что-нибудь, на чем сидят.

– А реверс?

– Да постою минуту, что ты дрейфишь?

Мне старпом сказал:

– Вон створы видишь? На них и держи. Особо не дергай. И все будет о’кей.

Герка принес табуретку. Старпом пристроил ее у задней переборки и сел.

– Шезлонг, – съехидничал я, – как в парусном флоте.

Старпом пропустил шпильку мимо ушей.

– Последи за ним! А если что, пхни меня посильнее, – приказал он Герке и закрыл глаза.

Впервые в жизни я сжимал в ладонях полированные ручки штурвала. Несколько минут только сжимал. Халин вывел судно точно по прорези створных знаков, и поправлять его было не нужно. Потом я увидел, как нос «омика» начинает медленно отворачиваться от прорези, и сильно крутанул штурвальное колесо.

– Мягче перекладывай! – рявкнул Герка.

Но носовая мачта уже проскочила прорезь и стала круто уходить влево. Герка отодвинул меня от штурвала, несколькими точными движениями выправил «омик».

– Вот, – сказал он. – Старайся не рыскать. Чуток сюда, чуток туда. Так и елозь. Корвет руля хорошо слушается.

Я схватил колесо одеревенелыми руками. Первая неудача обескуражила. Да и вообще с двигательной памятью у меня неважно. Автоматизм реакций вырабатывается много медленнее, чем у среднего человека. Мне важно точно представить себе логическую связь между каждым моим движением и его результатом. Как только в дело вступает логика – тут моя стихия. Мне проще сотни раз проиграть в мозгу ту или иную ситуацию, чем бездумно скопировать только что показанное движение. Вот и теперь я стал анализировать соответствия угла поворота штурвального колеса и угла перемещения носа судна. Для нормального человека столь сложный анализ в общем-то простого действия выглядел бы нелепо, напомнил бы ответ пожилого джентльмена из знаменитого английского анекдота. Его спрашивают, как он сумел быстро посчитать, сколько овец в стаде. Джентльмен отвечает: «О, это очень просто – надо пересчитать ноги, а потом разделить на четыре». Но я понял, что без соотношения углов руль мне не освоить. Нос «омика» стал отходить вправо. Я двинул руль градусов на пять. Засек, насколько переместился нос. Еще двинул, еще засек.

В общем, таким методом я начал довольно быстро овладевать штурвальной наукой.

Примерно через час Халин разлепил глаза, поднял лобовое стекло и встал возле него, подперев голову рукой.

– Ничего правишь! – сказал он мне. – Для первого раза вполне прилично.

Представляю, как бы он удивился, если бы узнал про соотношения углов!

В рубку вошел капитан. Подошел к Халину, неодобрительно покосился на меня.

– Обучаем новобранцев! – перехватив взгляд Пожалостина, улыбнулся старпом. – Не все же штурманам за рулевого стоять.

– Ну и разит от вас одеколоном! – отодвинулся от него капитан.

– Брился!

– Понятно, только неудачно как-то. На подбородке щетина, а щеку до мяса выбрили. А? – И он пальцем показал на ссадины.

– Что ж, бывает.

– Бывает! – сказал капитан. – Бывает! А как же, бывает! Конечно, бывает! – И, верный себе, запел: – Бывает. А как же? Конечно, бывает, что кожу щеки обо что-то срывают. – Пропев это раз десять, он, как всегда неожиданно остановился и спросил: – Бывает – только в трезвом ли виде?

– Ну, Борис Викторович, – торопливо ответил старпом. – Я сейчас как стеклышко. Хоть на парад.

– Смотрите! Но не забывайте – вахта ваша, и полная ответственность за судно на вас. Будьте внимательны, тем более что Юрий Петрович в первый раз на руле.

– Конечно, – сказал Халин. – Все будет по уставу!

– Вот именно! – поддакнул капитан. – Ну, я пошел. И табурет захвачу. Нехорошо, понимаете, что он в рубку попал. Недогляд.

– Во зуда! – сказал Герка, когда капитан удалился.

– Плевать, – отозвался старпом. – Попел, попел, а рапорт не напишет. Боря – белая головка, все знают, зануда, но не гад.

Я был занят своими вычислениями углов и слышал их в полуха, но на последнее замечание старпома все же отозвался.

– А ты и рад, – сказал я зло.

– Чему? – удивился Халин.

– Что он не гад.

Старпом захохотал:

– Ну и корвет попался! Один поет, другой стихами говорит. Как тут жить простому человеку?

Руль отнимал все мое внимание. Я понял, что править судном и говорить одновременно не смогу, хотя многое хотелось сказать старпому из того, что пришло в голову этой ночью. Ничего, подумал я, будет еще время, и весь сосредоточился на руле. Когда я видел, что судно повинуется мне, приходило радостное чувство, прежде не знакомое.

Чуть ли не впервые в жизни я занимался делом, которое приносит быстрый результат. Именно в быстроте была прелесть этой работы. Чуть крутанул штурвал, и видишь, как теплоход послушно меняет курс. Судно-то немалое, на 250 пассажиров, А вот слушает. Раз – берет влево, раз – вправо. Я с завистью подумал о людях, которые всю жизнь заняты такого рода делами. Конечно, моя математика – отнюдь не пустая игра ума. И нетрудно догадаться, что пользы от нее, пожалуй, не меньше, чем от кручения штурвала на одном из сотен «омиков», но там польза в конечном счете, через множество опосредований, отнюдь не наглядная, здесь же – вот она, на ладони. Эти размышления отвлекали меня от вычислений углов, и окрик старпома заставил осознать, что и вред в такого рода деятельности – быстрый и непосредственный.

– Разуй глаза! – гаркнул старпом. – Лево руля!

Естественно, от неожиданности я крутанул вправо, точно нацеливая «омик» на огромный серый танкер, который выползал из-за мыса, почти перегородив фарватер.

Старпом оттолкнул меня от штурвала и завертел его так, что спицы слились в сплошной круг. От резкого поворота нашу корму занесло; и мачта с флагом проскочила совсем близко от борта танкера, Халин выправил «омик» на очередной створный знак, подтолкнул меня к штурвалу, упал грудью на раму иллюминатора.

– Ну, Юра! – сказал он. – Бога благодари, что нет у меня сил сегодня ругаться.

Он стоял, держась рукой за сердце.

– Постараюсь быть внимательней, – сказал я вместо извинения.

– Старайся! – хохотнул старпом. – Жить-то хочется.

– Ты бы вчера об этом помнил, – врезал я зло.

– А что вчера? – воткнулся Герка. – Отлично побузили. Будет что вспомнить. Верно, старпом?

– Нормальный загул, – откликнулся Халин лениво.

– Ну нет! – сказал я с расстановкой. – Вы как хотите, но я в такие игры больше не играю.

– Да ты что? – искренне удивился Герка. – От коллектива отрываешься, расхлебай? Чего будем с ним делать, старпом?

– Каждый за себя, – ответил Халин. – В компанию никого не тащим!

Я целиком ушел в свои вычисления и в разговоре больше не участвовал.

Когда стемнело, мы были в Рыбинском водохранилище. Ночевать приткнулись возле какой-то деревеньки к хлипкому, зато совершенно свободному пирсу. Я ушел с судна, когда Герка и старпом еще только собирались на берег, прихватил Ваню и Василия, и втроем мы долго гуляли по здешним ровным полям, совсем не похожим на холмистые окрестности Углича.

А вечером следующего дня караван пришел в Череповец. Швартоваться нам велели у свалки старых барж. Обычная история – во всех городах, куда заходил наш караван, хорошие причалы оказывались расписаны за своими, а перегонщиков запихивали куда придется. Здесь еще повезло – не выгнали далеко за город, наших моряков это обрадовало.

Мне же причал сразу пришелся не по душе. Скопище отплававших судов всегда напоминает кладбище. А это особенно. Баржи, похожие на плавучие избы, когда-то были срублены из крепких толстенных бревен, схваченных могучими скобами. Теперь от них несло гнилью, и ржавые скобы выглядывали на свет, словно кости.

Должно быть, от вида этих судов да еще от серого неприютного неба, моросящего дождем, на котором облака были подогнаны друг к другу плотно, почти без зазоров, как черепицы на крыше, мне стало неуютно, и по самому пустяковому, казалось бы, поводу в душу заполз страх.

Наш «омик» не смог вплотную подойти к причалу – почти уцелевшей барже, вытянутой на мель. Между ней и бортом судна – метров пять. И чтоб выбраться на берег, расстояние это надо пройти по узкому трапу, проще говоря, по доске шириной сантиметров в сорок. А внизу – завал гниющих бревен. Если сорвешься – вряд ли останешься жив. Мне очень хочется на берег, но ступить на доску боюсь. И вот я хожу по палубе, уговаривая себя, что должен пройти, что ничего со мной не случится. Зрелище это, наверное, очень смешное. Здоровый мужик в толстенном плаще, в кирзачах, нерешительно топчется возле трапа. Конечно, я никому не признаюсь, что попросту трушу. Но вдруг догадаются. Я начинаю вычислять, велика ли вероятность, что догадаются. Сухопутный человек не увидит ничего странного, что я хожу по палубе в плаще, скорее всего решит: так и положено – вахта. А случайному морячку, который, конечно, понимает, что болтаться по палубе в морось нет никакого резона, пожалуй, и в голову не придет, что кто-то может бояться идти по трапу, ведь он не знает, что я в матросах всего третью неделю.

Так размышляю я, выхаживая по палубе, а сам прекрасно понимаю – эти мелкие мысли не всерьез, и весь их смысл в том, чтоб оттянуть время. Господи! Бывают же такие срамные ситуации. Ведь в жизни никому о ней не расскажешь: хочу на берег и трушу.

Я еще раз напоминаю себе, что вот старпом запросто прошел по этой доске. А Герка даже еще выпендривался – приплясывал, делал пистолет на середине. Я, правда, повыше их ростом, пошире в кости, значит, потяжелее, но доска-то ведь толстая – выдержит. И неуклюжим никогда не был, и трусом не был, а вот боюсь – и все.

Стыдя себя, ругая по-черному, я подхожу к фальшборту и уже руку протягиваю, чтобы схватиться за мачту, встать на доску. Но в последний момент опускаю руку. Не могу. Липкий страх во всем теле, ноги ватные. Чувствую – если сейчас полезу, действительно сорвусь. Нужно найти какой-то сильный довод, чтобы убедить себя. А страх шепчет совсем иные – спасительные – аргументы: мол, город неинтересный, и дождь, делать там нечего. Можно и на судне посидеть.

Но тут невидимая сила толчком возносит меня на фальшборт. И, прежде чем я осознаю, что делаю, ноги уже ползут по доске. Именно ползут – боком, трусливо, подтягиваясь одна к другой. Впрочем, кажется, это даже не ноги двигаются – сапоги, а ноги повторяют их движения, просто потому, что им выбраться из сапог невозможно. Но вот я уже метра на два отполз от судна. Доска прогибается подо мной, дергается при каждом движении. Я начинаю соображать и останавливаюсь, потому что мне становится вполне ясно, что так до берега не доползти. Ругнул себя: вечно так, если что-то очень долго собираешься сделать, обязательно приступаешь к делу самым бестолковым образом. Потом я заставил себя повернуться лицом к берегу. Это было мгновенно, как озарение. Только подумал, а ноги, застыв на каблуках, уже стали тихонько выворачивать носки на девяносто градусов. Доска качнулась, но я совершенно непонятным рывком сохранил равновесие. Более того, именно в эту секунду ноги обрели нужное направление. Мгновенный испуг ожег, заставил торопиться. И я с откуда-то взявшейся уверенностью быстро и легко прошел остаток расстояния.

Уже стоя на барже, оглянулся назад и понял, что если сейчас не пройду туда-сюда по трапу, то никакие силы потом не заставят меня на него ступить, хоть на берегу оставайся, когда объявят отход. И я пошел по доске обратно на «омик», покрутился там минуту-другую, вроде что-то забыл, и снова на берег – уверенно, сноровисто, будто всегда так и ходил, будто не было унизительных минут страха. Я бы еще раз сходил туда-сюда, теперь уже не ради обретения уверенности, а только для собственного удовольствия, но тут меня окликнули с берега.

Оглянулся я тревожно – не видел ли все же кто моих экзерсисов. Вся конспирация-то шита белыми нитками. Нет, никто не видел. Ваня и Василий только вышли из-за угла длиннейшего склада, что стоит над самым скопищем барж. Значит, позвали меня сразу, как заметили. Я пошел к ним уже спокойный. Тянут руки, улыбаются, и я улыбаюсь. Мне с этими парнями хорошо, их тоже, как вижу, радуют наши разговоры.

Под мелким моросящим дождиком медленно гуляем мы по городу Череповцу. Когда еще занесет судьба в эти речные края? Может, только и будет за всю жизнь один день в городе Череповце. Вот и стараемся как можно больше отложить в памяти. И все же запоминается немногое, скорее не конкретные виды, а впечатление о двойном несхожем лице города. Попадаются здесь десятки деревянных домов с резьбой по наличникам, ставням, скатам крыш.

И обидно, что современность напирает на старые кварталы широким фронтом блочных пятиэтажек, у которых все отличие друг от друга в форме пятен на облупившейся краске, сама же краска столь блекла и невыразительна, что и цвета ее не запомнишь.

Обо всем этом мы говорим с Ваней и Василием, гуляя по городу. Василий справедливо замечает: как ни жалей старину, а в новом доме жить лучше. Ведь там паровое отопление, горячая вода, и по нужде не бегать на улицу, а это в дождь, а тем паче зимой, целая проблема. Василий долго и основательно развивает свою мысль, приводит примеры из практики. На мои иронические реплики справедливо замечает, что жизнь есть жизнь, на красоту каждый день не будешь любоваться – приедается, а теплый гальюн – вещь первейшей важности, ибо потребность в нем острейшая и возникает на дню неоднократно. Я вынужден согласиться, хотя и обидно, что гальюн перетягивает в споре с красотой.

Когда дождь прибавляет, мы заскакиваем в магазины, от нечего делать тщательно изучаем один за другим прилавки, обмениваемся мнениями о качестве обуви, пальто и костюмов, но ничего не покупаем по причине полного безденежья.

И снова выходим на улицу, под дождь. Мне-то в плаще еще ничего. А на ребятах – училищные форменки. У Вани, правда, под нее поддет грубый свитер, хоть и рваный, но толстый. Он у друзей один на двоих. И размер его такой, что в случае особой нужды, может в него облачиться и Василий. Если же у обоих положение равное, свитер достается Ване. Правда, он столь велик малорослому умнику, что сбивается на его спине горбом, уродуя его безупречную фигуру. А у Василия под суконной форменкой только тельняшка с обрезанными рукавами.

Расставаться нам не хочется, но и гулять становится невозможно. Мы мечтательно говорим – хорошо бы забраться в какое-нибудь кафе, посидеть вечерок в тепле и уюте. Но такие радости до самого Архангельска нам недоступны. Остается одно – идти ко мне на «омик», благо на нашем просторном судне у каждого отдельная каюта. И есть надежда, что повариха угостит моих друзей спасительным горячим чаем.

На трап я вступаю смело, гордясь в душе обретенной решительностью. И хотя доска совсем отсырела, стала скользкой, иду так, будто всю жизнь лазил по трапам. Впечатления мое мастерство не производит, ни Ваня, ни Василий словом о нем не обмолвились, и в этом я вижу высшую для себя похвалу, ибо мое умение воспринято как нечто само собой разумеющееся – так и положено матросу.

Чай, действительно, удается раздобыть. Со стаканами и большим чайником в руках я спускаюсь в каюту. Здесь тепло, сухо и, скинув с себя все мокрое, мы забираемся с ногами на койку. Начинается чаепитие, а с ним и долгий разговор про все на свете.

Часа через два ребята уходят. Зыкин велел к двадцати двум ноль-ноль быть на судне. Поеживаясь, они натягивают мокрые форменки. Я провожаю их до трапа и смотрю, как грязноватый туман поглощает их сгорбленные фигуры. На берегу не горят фонари: и без них светло – мы уже вплыли в белые ночи. И только низкие тучи да туман заслоняют не меркнущий и ночью солнечный свет, окрашивая всю округу в цвет сумерек, сглаживая серым тоном переходы красок, сводя их в полутона северной гаммы. Сырой сумрак вливается в легкие, пробирает до костей. Хорошо, что ребятам идти недалеко – их судно стоит метрах в двухстах от нас, за выступом берега.

На нашем «омике» пустынно, тихо. Старпом и Герка ушли на берег, и до сих пор их нет. Остальные разбрелись по каютам. Повариха о чем-то перешептывается за переборкой с радисткой. Судно склепано из тонкого металла – гулкое. Каждый звук разносится от носа до кормы.

Я остаюсь один в верхнем салоне, где во время стоянок мне через ночь – попеременно с радисткой – положено нести береговые вахты. Остаюсь наедине со своими мыслями и воспоминаниями.