Исповедь рационалиста

Многие знакомые давно зачислили меня – математика по профессии, аналитика по складу ума – в ранг исключительно рациональных людей. Когда они утверждают это, я не спорю. Но не потому, что соглашаюсь. Просто роль рационалиста весьма удобна. Она освобождает от любопытных вопросов, от того, что из тебя выуживают признания, ждут рассказов о душевных движениях. Я вообще-то не молчун, но об этой стороне жизни своей души никогда не распространяюсь. И зачисление в рационалисты меня вполне устраивает. Потому я нередко даже нарочно подбрасываю знакомым «фактики», убеждающие их в моем рационализме. А люди – как пишут социологи – раз составив мнение о человеке, очень неохотно с ним расстаются. И значит, мои «фактики» попадают на благодатную почву – ловят их охотно, ибо с их помощью легко убеждаются в собственной мудрости: я же говорил, что он рационалист, и был прав, вот еще одно доказательство.

Взявшись писать эти записки, я по привычке хотел промолчать о своей любви, но они все равно получаются как исповедь, и значит, надо быть последовательным – говорить начистоту. Тем более что маршрут наш прошел через Углич. И оттого все, что выпало на мою долю в этом городе, воспринималось особенно остро…

Мне кажется, что изначальное отношение к женщине парня, вступившего во взрослую жизнь, более всего зависит не от его душевного склада, а от того, какая у него мать. Ведь это первое существо вечно загадочной для нас половины человечества, которое постоянно, долгие годы рядом с нами. И, взрослея, мы пристально приглядываемся к матери – даже не задумываясь над этим, именно по ней складываем свое представление о том, каковы женщины, как надо к ним относиться.

Не знаю, могут ли здесь быть какие-то общие законы, но про себя скажу с уверенностью: именно матери я обязан тем, что легко, безо всяких моральных усилий прошел мимо веселых соблазнов, которые связывают с акселерацией. Разговоры на школьных переменах о чьих-то похождениях не тревожили моего сознания, а девчонки, рано начавшие играть в любовь, и вовсе вызывали брезгливость.

Конечно, два детских увлечения были и у меня, но они были именно детскими – во всей полноте старого смысла этого слова. Потом, в университете, были, конечно, легкие флирты, поцелуйчики, встречи наедине. И несколько раз я был совсем близок к тому, чтобы переступить заветную черту. По рассказам сокурсников я знал, как это бывает, слышал, что в последний момент надо проявить немного решительности, чтобы покончить с традиционным женским кокетством, по законам которого разыгрывается фарс сдачи. Но что-то меня удерживало от этого последнего нажима. Не знаю что, может быть, всего одна фраза Юрия Олеши: «Счастлив тот, кто, познавая женщину, был огражден любовью». Я боялся разочарования, хотел счастья и не был согласен на меньшее.

После второго курса мы поехали на целину. И здесь произошел случай, когда от меня уже ничего не требовалось – ни нажима, ни усилий, только одно – пустить все по воле волн.

От Целинограда до нашего совхоза – километров двести – мы добирались на грузовиках. Я сидел на запасном колесе, прислонившись спиной к кабине. А у моих ног на сене сидела экономистка с параллельного курса. Она и раньше, в дороге, не раз оказывала мне знаки внимания, делала это грубовато, с глупыми ухмылками. Когда на станциях возникали импровизированные танцы, она как бы невзначай оказывалась рядом со мной и сама тащила меня в круг: «Пойдем, пойдем, неважно, что ты не умеешь танцевать, тут почти никто не умеет», – и начинала выделывать что-то ногами, всем телом прижимаясь ко мне. На одном перегоне она тоже как бы невзначай оказалась в нашем отделении, села на мою полку и стала вместе со мной смотреть в окно. Она то и дело спрашивала: «Что это?» – показывала пальцем, при этом обязательно задевала меня грудью. Ребята посмеивались над неравнодушием ко мне экономистки, но я не придавал этому значения. И вот в машине мы снова оказались рядом. Она сидела, прижавшись спиной к моим коленям. Впрочем, в тесноте кузова это тоже воспринималось вполне естественно. Мы выехали часов в шесть вечера, но двигались медленно. Зашло солнце. С наступлением темноты резко похолодало. На мне были сапоги, телогрейка, и я нисколько не замерз, но руки почему-то быстро превратились в ледышки. Я заерзал на своем колесе, пытаясь засунуть руки в карманы. Было так тесно, что и до карманов добраться нелегко.

– Что ты крутишься? – спросила она, запрокинув голову мне на колени.

– Руки замерзли.

– Погоди, – сказала она с какой-то загадочной интонацией, – сейчас я согрею.

Она расстегнула верхнюю пуговицу на груди и, взяв мои ладони в свои, сама опустила их под телогрейку. В первую секунду меня как током обожгло. Под пальцами у меня оказались ее голые груди. Я рванулся назад, но она сдавила мне локти.

– Все хорошо, – сказала она тихо, все так же держа голову на моих коленях, – все хорошо, милый, грейся!

Пальцы мои невольно сжались, впервые в жизни я вот так чувствовал в руках груди женщины, большие, плотные, с тугими буграми сосков. Она сильнее вдавила затылок в мои колени. Я замер на колесе, скованный мучительной и радостной силой. Краем сознания я понимал: вокруг люди, все это стыдно, но не мог заставить себя вытащить руки.

На мое счастье, грузовик скоро въехал в освещенный поселок. Мы остановились у конторы. Поднявшись, она что-то поправила у себя под телогрейкой:

– Ну, согрелся? – спросила она с заговорщической улыбкой.

Я не ответил. Но в общей суматохе это осталось незамеченным: все спешили выпрыгнуть из кузова.

Я несколько раз прошелся вокруг машины, делая вид, что разминаю затекшие ноги, на самом деле мне просто необходимо было прийти в себя. Она снова оказалась рядом. Взяла меня за руку.

– Измучил ты меня! – сказала она ласково. – Пойдем скорее. В степи нас никто не увидит.

Вот он, рядом миг таинственного познания женщины! Но я взглянул на нее и понял, что не только любовью, но даже теплотой не огражден. И, значит, не будет счастья. Чтобы не обидеть ее, я сказал:

– Нас же еще не разместили. Мы даже не знаем, где наш дом.

– Слюнтяй! – зло выдохнула она и отошла от меня.

Через час наш отряд математиков снова посадили в грузовик и отвезли на дальнее отделение совхоза, за двадцать пять километров от центральной усадьбы. Больше до конца целины я ее не видел. Когда возвращались, ребята мне рассказывали о похождениях экономистки. Многим дарила она свою любовь – и студентам, и трактористам, и завхозу. Я не жалел, что не оказался в числе везунчиков.

А скоро произошла та встреча, которую я давно ждал. Это случилось на университетском вечере студенческих отрядов – после того, как были произнесены все слова о нашем героическом труде и начались танцы, к которым я никогда не испытывал ни малейшего интереса. Я пробирался через толпу, разыскивая одного из сокурсников, когда вдруг натолкнулся на нее. Не могу сказать, что было в ней необыкновенного. Высокая тоненькая девушка с черными, коротко остриженными волосами. На худощавом лице большой нервный рот и огромные черные глаза. Конечно, она была красивой. Но красивых девушек в этом зале собралось множество. И чем поразило меня ее лицо, я и поныне не знаю. Ну, может быть, каким-то выражением независимости. Впрочем, вряд ли это можно было сразу разглядеть. Я вообще не верю, что кому-нибудь по силам словами объяснить, почему он влюбился именно в эту женщину, а не в ее соседку.

Я пошел за ней, боясь потерять из виду. Но так скользить следом среди толпы было и трудно и неловко. Надо было как-то удержать ее, и я воспользовался тем единственным способом, который подсказывали обстоятельства: пригласил танцевать. К собственному удивлению, приглашение далось без труда, будто я был завзятым посетителем танцплощадок. Впрочем, впечатление это еще могло сохраняться, пока я вел ее за руку к открытому пространству. Когда же мы зашаркали ногами, неумелость моя обозначилась со всей определенностью. Но танец скоро кончился, и я не успел совсем стушеваться. А мы теперь, можно считать, были уже знакомы. Я стал шутить по поводу своих танцорских способностей и не без успеха – она рассмеялась. Потом я честно признался, что пригласил ее танцевать только из отчаянного желания не потерять в толпе.

Мы скоро ушли с этого вечера и допоздна гуляли по Москве. Я узнал, что зовут ее Наташей, что она первокурсница филологического факультета – классического отделения, гордо подчеркнула она. Но главное было, конечно, не в этих сведениях. Главное, что разговор наш сплетался сам собой, интересно и легко, будто мы знали друг друга с античных времен.

Я не сумею описать этапы нашей любви. Все неслось с удивительной естественностью, будто слова, признания, поцелуи получались сами собой, помимо нашей воли.

Как-то в начале января мы, выкроив, несмотря на сессию, вечер, сидели у меня. Матери не было. Когда мы уже обалдели от ласк, поцелуев и слов, она вдруг сказала:

– Медведь! – (Такое я получил прозвище.) – Уедем куда-нибудь! Так невозможно. Мы целуемся и прислушиваемся к шагам за дверью – не идет ли твоя мать. Я не хочу так. Давай уедем куда-нибудь на каникулы.

Мы уехали в Углич. Там жили родители ее сокурсницы. Наташа сказала дома, что едет к ней. На самом деле мы сняли комнату в деревянном доме с большой русской печкой, со смешными обоями в мелкие цветочки.

За те две недели ни одного часа мы не провели врозь. Мне было просто необходимо физически чувствовать, что она рядом. И даже в те вечера, когда мы выбирались к Любе – Наташиной подруге, – я обязательно должен был держать Наташу за руку или за плечо, будто боялся, что она ускользнет куда-то от меня и кончится это почти неправдоподобное счастье.

Люба посмеивалась над нами:

– Ну и рожицы! Смотреть невозможно. Так оба и сияете.

Но к Любе мы ходили редко, кажется, всего два раза.

Нам никто не был нужен. Мы вообще бы, наверное, не выходили из своей комнаты, если б не голод. Только острое желание есть заставляло нас около полудня отрываться друг от друга, натягивать одежду и топать в ресторан – единственное место в городе, где сносно кормили. Стояли сильные морозы, снег под нашими ногами хрустел, как капустные листья. Когда мы добегали до ресторана, то чувствовали волчий аппетит и набрасывались на еду с такой жадностью, что даже видавшие виды официантки удивленно разглядывали нас.

Из ресторана мы выползали отяжелевшие, медлительные. И поначалу шли не спеша – пока мороз не выгонял из нас накопленное в помещении тепло. Тогда мы прибавляли шагу, заскакивали в магазинчики, где что-то на ходу прихватывали на ужин, а к дому, уже совсем замерзшие, мчались бегом. Потом мы грелись у огромного бока печки, посмеиваясь и поддразнивая друг друга.

Но долго стоять, прислонившись к печке, я не мог, Наташа, с пылающими щеками, была так прекрасна, что у меня начинало мутиться в голове, и я медленно приближался к ней. Она улыбалась, а зрачки ее мгновенно расширялись, приобретая странное выражение. Рот ее будто сводило судорогой, и верхние зубы как бы сами собой покусывали нижнюю губу. А когда я дотрагивался до нее, она, словно цепкий зверек, подпрыгивала и повисала на мне. По всей комнате разлеталась одежда, и мы падали на широченное хозяйское ложе, стрелявшее каждой своей пружиной, как артиллерийское орудие.

Однажды утром меня разбудил Наташин смех. Сидя на кровати, она хохотала взахлеб.

– Что ты? – сонно спросил я.

– Ну, Медведь, совсем мы с тобой озверели. Десять дней в Угличе, а ни одной церкви не видели. Вот так интеллектуалы!

– Может, это ничего? – сказал я неуверенно. – Ведь здесь же не памятники античности.

Но Наташа была неумолима. Укутавшись как можно теплее, мы зашли за Любой и отправились смотреть городские достопримечательности. Я их, честно сказать, почти не запомнил.

В последнюю ночь перед отъездом в Москву я сказал ей то, что давно собирался сказать, но не мог, потому что – пусть это и удивит кого-то, но было именно так – не мог, стеснялся.

Я сказал ей:

– Наташа, давай поженимся.

Она крепко прижалась ко мне и зашептала:

– Ты очень хороший, Медведь, благородный, добрый и огромный.

– Значит, да? – спросил я.

– Послушай, Медведик. – Она чуть отстранилась от меня и заговорила рассудительно. – Это, конечно, было бы прекрасно, вот так, все время рядом. Но, милый, мы же еще не совсем самостоятельные. Нам не на что жить. И потому мы вынуждены будем существовать в роли прихлебал при твоей мамаше или при моих предках – неважно. А прихлебал всегда начинают гнуть по-своему: то у них не так, другое не так. Нет, этого я не хочу, Медведь. Так нам все испортят.

– Я могу уйти на заочное…

– Ни за что! Я этого не допущу. Ты – математик и должен жить математикой!

– Но как же быть?

– Господи, разве нам с тобой плохо?

– Нам прекрасно.

– Ну вот. И я твоя. Вот она вся – рядом. Что же еще?

– Но…

– Нет, Медведь, никаких «но», нет этих «но»! Все прекрасно. Так все и будет. И, может, так даже лучше – без горшков, кастрюль и общего хозяйства. Пусть это придет после. Ну не сопи обиженно! Я тебя люблю! И хочу только одного – чтобы все и дальше было как сейчас. Мы же с тобой не гнали события кнутом, и вот какие теперь счастливые. Так будем и дальше мудрыми. Пусть все и дальше складывается естественно.

Оставалось одно – согласиться. Хотя по мне наша женитьба вовсе не была бы подхлестыванием событий. Но такие мысли недолго тяготили меня. Мы были вместе, мы любили друг друга – и это, в конце концов, было главное.

Так продолжалось два с половиной года. Я закончил пятый курс, оставалось защитить диплом. И летом я решил никуда не ездить, а посидеть два месяца над дипломной работой, которая явно не клеилась. Наташа заявила, что раз я не еду, то и она никуда не поедет. Весь июль она моталась между Москвой и дачей, но виделись мы нечасто – я вкалывал часов по пятнадцать в день и жестко выполнял нормы, которые сам перед собой ставил. Отрываться от работы я позволял себе не чаще двух раз в неделю.

Стояло холодное сырое лето. Мне такая погода была на руку, но Наташа ныла – вот, даже на речку не сходишь. Под конец месяца она сказала, что совсем отсырела от этих проклятых дождей и страшно хочет на юг пожариться на солнце.

– Ну и поезжай! – сказал я, гордый сознанием того, что освобождаю ее от добровольной жертвы.

– Правда, Медведь! – подхватила Наташа. – Это ведь и для тебя хорошо. Я не буду к тебе приставать, и ты сможешь весь уйти в свои формулы.

Она уехала под Севастополь к родственникам отца. В первый раз мы расстались на целый месяц. Через неделю я получил от нее письмо, еще через неделю второе. Потом писем не стало. Я позвонил ее родителям – мне сказали, что Наташа пишет часто, несколько раз звонила и потому нет никаких оснований для беспокойства. Но мне-то она не писала! Было уже 22 августа. До ее приезда оставалась какая-то неделя, и все эти дни я не находил себе места. Работа моя и раньше не клеилась. Два месяца сумасшедшей гонки прошли впустую, убедив только в том, что тему я взял неудачную и выйдет у меня школярское сочинение, над которыми я сам же вечно издевался. Словом, я и так ходил как в воду опущенный, а Наташино молчание окончательно добило меня. Под конец я прекратил свои бдения и валялся целые дни на диване, не зная, куда себя деть. Наташа собиралась вернуться не позднее 29 августа. И с этого дня я ждал ее звонка, сам же звонить не хотел – она не ответила на два моих письма, пусть теперь объявится первая.

Три дня – 29-го, 30-го, 31-го – я не отходил от телефона, но она не позвонила. Я был уверен, что она уже в Москве, и если молчит, то случилось что-то страшное. Я изводил себя всякими предположениями, но, ни во что не желая верить, все еще ждал. 31 августа в четверть одиннадцатого вечера я понял, что надеяться мне больше не на что. Я оделся и поехал к ней. Зачем ехал – не знаю. Она жила на другом конце Москвы, и на дорогу до ее дома уходило ровно час десять минут. Я это знал отлично. Знал и то, что в двенадцатом часу не стану вламываться к ней. Но какая-то сила подняла меня с дивана и заставила поехать.

Наташа жила в новом районе. От метро до ее дома был короткий путь через редкий сосновый лесок по выложенной цементными плитами дорожке. Я столько раз здесь ходил, так хорошо знал каждую выбоину, что когда вступил в лесок, успокоился. Привычная обстановка убеждала в прочности бытия, в том, что ничего страшного не должно случиться. Я вышел к Наташиному дому, прошел вдоль него, увидел, что в столовой у них горит свет, а окно ее комнаты темное, и, не зная, что еще делать, двинулся назад.

Я уже почти миновал соснячок, был метрах в ста от опушки, когда увидел, что навстречу мне движется в обнимку парочка. Потом я услышал Наташин смех и остановился как вкопанный.

Вдоль дорожки стояли фонари, и вся она была залита светом. Еще через несколько секунд я узнал Наташу. Она тоже заметила меня, что-то шепнула своему спутнику, вывернулась из его объятий и одна пошла мне навстречу. Я стоял, не двигаясь с места.

– А выслеживать и подсматривать подло! – сказала Наташа, и в голосе ее слышался неподдельный гнев.

Я молчал, все еще отказываясь верить своим ушам и глазам.

– Уйди с дороги! – приказала Наташа.

Она всегда командовала мною, и я к этому, видимо, так привык, что и тогда подчинился ей, не отдавая даже в том себе отчета.

Я сошел с цементной дорожки и сделал несколько шагов по росистой лесной траве.

– Я позвоню тебе завтра утром, – сказала Наташа мне в спину.

Она пошла назад к своему спутнику. Я привалился спиной к стволу сосны и застыл. Они прошли мимо. Наташа держала мужчину под руку. Я заметил, как он метнул в мою сторону короткий испуганный взгляд. Лицо его почти не запомнилось – только светлые волосы и узкая стрелка усов. Он был одного роста с Наташей, худой, даже поджарый. Я только потом сообразил, что он боялся – не полезу ли я в драку. Да, случись это, ему бы, наверное, плохо пришлось.

Но у меня и в мыслях не было драться. С тупым отчаянием я смотрел, как они удалялись от меня, как скрылись за поворотом дорожки.

Наташа мне позвонила рано, в начале девятого, – видимо, из автомата по дороге в университет. Говорила она каким-то брезгливым неестественным голосом:

– Если ты считаешь, что нам необходимо объясниться, то можем встретиться в три у входа в гуманитарный корпус.

Я отметил про себя, что раньше это место у нас называлось короче – «где всегда». Но теперь, видимо, все изменилось.

– Хорошо! – сказал я, хотя совсем не знал, надо ли нам объясняться. Я опять по инерции готов был все делать так, как говорит она.

– Значит в три, – повторила Наташа и повесила трубку.

Вопреки своей привычке вечно опаздывать, она пришла вовремя.

Подходя, едва кивнула. Сказала деловито:

– Надо бы какую-нибудь свободную скамейку найти.

Но это было нереальной задачей – весь двор заполнили гуманитарии, восторженно приветствовавшие друг друга после двух каникулярных месяцев. Мы медленно пробирались через их толпу. Шли рядом, не касаясь друг друга. На ней было короткое платье без рукавов, стального цвета – сшили его в конце июня, и я хорошо помнил, как радовалась ему Наташа. Я смотрел на нее и никак не мог поверить, что мы расстаемся, настолько все в ней было своим, знакомым. Но стоило ей заговорить, и натянутые интонации, брезгливый тон мгновенно возвратили к реальности. Мы вышли за ограду.

– Сесть некуда, – сказала Наташа, – ничего, пройдемся. Не думаю, что разговор будет долгим.

Мы пошли по направлению к Москве-реке.

– Я, в общем, тебе благодарна. Вчерашней своей гнусной выходкой ты облегчил мне душу. Если б не это, мне сейчас было бы трудно. Так легче. Ну, слушай. Произошло то, что вообще-то случается в жизни. Я встретила другого. Ну вот, и поняла, что это настоящее. А то, что было у нас, – так, ребячество. Он старше меня, ему тридцать. У него мужская хватка, смелость, решительность. Все то, чего тебе не достает.

Я вспомнил его быстрый трусливый взгляд и подумал, что Наташа вряд ли права.

– Ну вот, собственно и все, – сказала Наташа. – Прошу тебя больше меня не тревожить, если тебе дорого все, что между нами было.

– А тебе? – спросил я с негодованием. – Тебе дорого?

– Сам понимаешь, Юра, мне сейчас трудно ответить, – она это произнесла каким-то фальшиво-мудрым тоном. – Кажется, мне с тобой всегда чего-то не доставало. Да вот этого: решительности, твердости, того, чего ждешь от мужчины.

Мне хотелось умолять ее: не говори всей этой трафаретной чуши, хотелось объяснить, что вчера я не собирался делать ничего гнусного, хотелось обнять ее, чтоб это кончилось. Но я понимал, что все бесполезно, и потому молчал.

– Да, – сказала Наташа, – многого мне не хватало, чего женщина вправе ждать от любви. Вот, знаешь, ты даже не сумел по-настоящему разбудить во мне женщину.

Меня как будто обожгло. Значит, уже разбудили? Быстро же! Вот в чем дело! Зачем же столько психологии, если все так просто: нужен мужик, который знает всякие там приемчики. Конечно, куда мне до него? Я же не шлялся по грязным бабам. Я не брал уроков плоти.

Все это мгновенно мелькнуло в голове. К счастью, что-то удержало меня, и я вслух не произнес накипевших слов. Она еще продолжала говорить, а я повернулся и через газон пошел к дороге.

Наташа окликнула меня, но я не обернулся: перешел дорогу и двинулся между домами к Ленинскому проспекту. Я очень спешил уйти подальше от того места, где оставил ее.

Я шел и мысленно грозил всем женщинам сразу: ну, погодите, ну если вы такие, я вам покажу!

Больше я не искал встреч с Наташей.

А время сурово наступало на меня – до защиты диплома оставалось четыре месяца. Еще неделю после того разговора с Наташей я пытался раскрутить свою тему. Потом однажды сел, осмотрел все сделанное и понял, что зря трачу силы. Оставалось два варианта: или выходить на защиту с второсортной продукцией, или, плюнув на все, взять новую тему. Второй вариант был рискованным: успею ли сделать что-то толковое, да и вдруг снова прокол? Но мне позарез нужно было все обновить вокруг себя – и тему математических размышлений не в последнюю очередь, Я прочел вслух любимые киплинговские стихи:

Я почувствовал, что способен. Взял новую тему диплома и залез в нее с головой. Тема была пионерной. Я отыскал по ней только шесть статей во всей мировой научной литературе. Это освободило меня от необходимости долго торчать в библиотеках. В университет курс наш не ходил – последние месяцы целиком отводились для диплома. И я почти не вылазил из дому. Вставал в шесть утра, час делал жестокую зарядку, быстро ел и садился работать. Тема пошла сразу, все больше затягивая меня и заставляя удлинять трудовой день. Я был рад весь уйти в работу и с остервенением копал новую тему с половины восьмого утра до десяти вечера. Затем лез в ванну, шпарился горячей водой, отчего немного приходил в себя, ужинал и с книгой валился в постель. Я читал в то время «Клима Самгина», до которого прежде не доходили руки. Читал медленно, небольшими кусками, врастяжку, получая удовольствие от плавного спокойствия, с которым разворачивался сюжет, особенно плавного в моем восприятии из-за медленного чтения. Это вхождение в ритм жизни, противоположный моему ритму тех дней, доставляло неописуемое наслаждение. Погружаясь в него, я отдыхал от бешеного своего штурма. И мне для восстановления сил этого отдыха вполне хватало – он был полезнее любых прогулок на свежем воздухе. Когда я добрался до того места, где Клим Самгин разошелся со своей женой, меня уколола фраза: «Он мучился от привычки к женщине». И я тоже мучился. Но ведь мне нужна была не просто любая женщина, а та одна, которую я знал и любил. И мне стало муторно, жизнь требовала, чтобы я разрешил это противоречие. Но тут судьба смилостивилась надо мной, приняв решение за меня.

Из дома я выбирался только раз в неделю на консультации. Вообще-то, это была пустая трата времени. Руководитель диплома понимал в новой теме много меньше меня. И это приводило его в тупую ярость. Он подолгу рассматривал мои выкладки, задавал вопросы, сам чувствуя их наивность. Затем пожимал плечами и говорил, что я зря отказался от прежней темы. А я убеждал его в обратном. На этот спор уходило довольно много времени, хотя был он вполне бессмысленным – в сентябре мой руководитель уехал в отпуск и, пока он отсутствовал, я официально утвердил новую тему на кафедре. Правда, тогда предполагалось, что и шеф у меня будет другой, но потом почему-то оставили старого. С консультаций я обычно выходил злой – полдня пролетало впустую. Но не ходить на них значило обидеть этого старого доцента и тем самым весьма осложнить для себя защиту диплома. Потому я представал еженедельно пред его мутноватыми очами.

У доцента было всего два дипломника, но второй долго не появлялся на консультациях. Это и был Николай Маркин.

В конце октября я ехал на очередную консультацию с таким чувством, будто веду себя под конвоем. И хотя терпеть не могу опаздывать, нарочно пошел от метро до университета пешком, чтобы хоть немного отдалить момент, когда придется начать бессмысленный спор со своим руководителем.

Опоздал я минут на десять, не больше. Когда заглянул в комнатку, где обычно происходили наши препирательства, то увидел – против доцента сидит Маркин. Я поздоровался и сказал, что подожду в коридоре, но доцент велел зайти и принять участие в беседе. Подчинился я без особой охоты. Доцент выговаривал Маркину за опоздание, за нерадивость. Тот кивал в знак согласия, признавал все прежние грехи, но упорно твердил, что теперь он исправился, что к диплому относится со всей подобающей серьезностью, опоздал же вовсе не по своей воле, а по трагическому стечению обстоятельств. Он говорил, что поехал отдыхать в Алушту, к бабушке, а та очень серьезно заболела. И вот пришлось ему безотлучно сидеть при одинокой старухе, взвалив на себя весь уход за нею. В доказательство он то и дело указывал на форменную справку с печатями, где значилось, что гражданка Мирошниченко страдала болезнью с длинным названием и постоянно нуждалась в уходе.

– Ну и что? – напирал доцент. – Неужели никто из родственников не мог вас сменить? Ведь диплом же на носу – отчетная работа за все пять лет обучения.

– Эх! – всплеснул руками Маркин. – Если бы я стал вам рассказывать всю ситуацию у нас в семье! Нет, не буду. Зачем портить настроение? Не буду! Но, поверьте мне, положение было безвыходное. Вы же сами понимаете – такие справки зря не дают.

– Конечно, – сказал доцент, – у вас есть оправдательный документ. И с точки зрения административной вы ни в чем неповинны. Но ведь это в данном случае формальный момент. А содержательный состоит в том, что до защиты осталось всего три месяца. Вы же еще не приступали к дипломной работе. Как тут быть? Ведь я тоже лицо, ответственное за вашу работу. И вот в каком положении я нахожусь. У меня два дипломника, из которых один изволил отбросить почти законченную работу, а другой принимается за дело в конце октября. Согласитесь: такое положение вселяет тревогу. Я просто не имею права не сигнализировать о столь опасной ситуации.

– Ну что вы! – вознегодовал Маркин. – Мы с коллегой заслужили право на доверие. Булавин известен своими способностями далеко за пределами факультета. Я же обязуюсь трудиться не покладая рук и точно выполнять любое ваше указание. Ей-богу, не подведу.

Маркин сделал сильное ударение на «любом указании», и это явно смягчило сердце доцента.

– Ну ладно! – сказал он после эффектной паузы. – Только чтоб действительно работать, работать, работать. И никакой отсебятины! – он бросил выразительный взгляд в мою сторону.

– Клянусь! – завопил Маркин, театрально ударяя себя рукой грудь.

Думаю, доцент не до конца ему верил – в житейских делах он вовсе не был глуп. Но разоблачать Маркина всегда оказывалось делом трудным. Хотя, узнай наш руководитель всю правду, он, мне кажется, занялся бы от негодования разоблачением. Но правды ему узнать не было дано. Мне же она открылась, как только мы с Николаем покинули доцента. Вышли мы вместе, ибо Маркин, всячески стараясь проявить усердие, попросил разрешения присутствовать при моей беседе с руководителем. На самом деле и здесь у него была задняя мысль.

Когда мы оказались в коридоре, Маркин дурашливо перекрестился и произнес скороговоркой:

– Благодарю тебя, Гермес – покровитель всех плутов, что выручил раба твоего и на сей раз.

– А что же бабушка? – спросил я.

– Бабушки! Простите обе меня, грешного, что играл на святых чувствах к вам! И будьте обе живы и здоровы, как доныне, еще столько лет, сколько самим будет в удовольствие. Приезжайте в гости хоть каждый день, и будете вы встречены своим внуком со всем почтением и восторгом.

– Каждый день? – удивлялся я. – Той, что живет в Крыму, это будет накладно.

– Не будет! Потому что живет одна моя бабушка на Ленинском проспекте. Другая рядом с родным моим домом на Сретенке. А более двух родных бабушек ни одному человеку не отпущено природой.

Пока Маркин распинался перед доцентом, я думал, он просто подвирает – ну, скажем, болела бабушка неделю, а он раздул до месяца. Но столь художественное вранье, не основанное ни на каких реалиях, вызывало любопытство.

– А кто же такая гражданка Мирошниченко?

– Точно не знаю. Кажется, есть такая жительница в Алуште.

– Погоди. Но справка-то с печатями.

– О, это целая эпопея! Понимаешь, врачиха там была – ну просто лапочка. И как увидели мы друг друга, так запрыгали между нами импульсы биотоков. И рос потенциал страсти от ночи к ночи. Ну а потом первое сентября. Я ей говорю: «Прощай, солнышко». Она в слезы. «Не уезжай, побудь со мною». Ей хорошо реветь. А я-то на ниточке вишу. Объясняю: «С болью в сердце вынужден оторваться». Она клянется: «Останься, дам тебе справку о болезни по всей форме». Тут я дрогнул и остался. И все бы ничего, но под самый мой отъезд к ним нагрянула комиссия. И за липовые справки двум врачам намекнули про небо в клеточку. Она снова в рев: «Ах, подвела тебя!» Тогда меня осенило: «Ладно, говорю, без липы обойдемся. У тебя какая-нибудь пенсионерка в это время болела?» – «Болела», – говорит. «Ну вот справку про это и выпиши, только дай не ей – на что старухе справка? – а мне». Вот и все чинно-благородно. И человека не подвел и себя выручил.

– А вдруг выяснят, что это не бабушка?

– Попробуй выясни: бабушка – не дедушка. У них как замужество – новая фамилия. А моя, может, переменчивая была? Да и кто станет устраивать следствие? Справка есть – порядок.

– Железный расчет! – согласился я.

– Тут-то железный. А вот с дипломом я, кажется, крепко влип.

Его загорелое лицо мгновенно преобразилось: торжество сменилось вселенской скорбью. Я пожалел Николая и попытался успокоить – ерунда, мол, тема очень похожа на ту, которой я занимался. За три месяца ее запросто можно раскрутить. Он сразу оживился.

– А ты свою совсем забросил? Почему?

Я объяснил.

– Ну, мне сейчас не до жиру. Мне бы хоть простенькую успеть сочинить, – он посмотрел на меня вопросительно.

Мне уже стало ясно, к чему клонит Маркин, но я сделал вид, что не понял, желая узнать, как дальше станет меня обрабатывать раб Гермеса, и поэтому снова повторил оптимистически:

– Ничего, сочинишь!

Он сделал фланговый заход:

– Понимаешь, я потому к этому плешарику и определился, что знал – он всегда дает дипломникам очень близкие темы. Ну, думаю, если сам застряну, кто-нибудь поможет. А как узнал, что ты в партнерах, совсем обрадовался. Еще бы: такой кит! Но ты видишь как повернул.

– Да, – сказал я, продолжая игру, – так уж получилось.

Мы вышли из университета.

– Тебе на метро? – спросил Николай.

Я кивнул.

– Слушай, ты вообще-то сегодня свободен вечером, а?

Это явно был охват с другого фланга. И чтобы узнать, что за ним последует, я ответил неопределенно:

– Так, особых дел нет, хотел позаниматься.

– Может, передохнешь? Тут одна компания собралась отметить мой приезд. Вполне приличная публика. Два моих приятеля и очень милые дамы.

«А почему бы и нет? – подумал я. – В конце концов, сколько можно сидеть затворником». И согласился, плюнув на то, что это предложение выглядело чем-то вроде взятки за будущую помощь в работе над дипломом.

Было еще рано, мы с Николаем пошли пешком от университета через мост к центру, потом дальше – до самой Беговой улицы. Я давно не гулял, и само долгое движение доставляло огромное удовольствие. К тому же Маркин всю дорогу забавлял меня веселыми историями.

Компания мне толком не запомнилась, ибо мы, сразу как пришли, сели за стол, пошли тосты, и я буквально через какие-нибудь полчаса почувствовал, что пьян. Это была последняя почти ясная мысль, все дальнейшее плыло в тумане, откуда выныривали лишь отдельные фрагменты реальности. Помню только, что за столом возле меня оказалась женщина лет тридцати, кажется, она пришла позже нас и с самого начала повела со мной разговор в том легком фривольном тоне, который, видимо, здесь был принят. Я что-то ей отвечал, стараясь попасть в масть, и, кажется, попадал, потому что она несколько раз в ответ хохотала, откидываясь на спинку стула и сотрясаясь всем телом…

Из небытия меня вывела боль в правой руке. Какая-то тяжесть прижала ее к подушке, сдавила, и по руке как будто прыгали электрические разряды. Я открыл глаза, но почти ничего не увидел, ибо лежал в темной комнате. Нужно было высвободить руку. Я попытался согнуть ее, однако затекшие мышцы плохо слушались. И тогда я стал помогать левой рукой, чтобы сдвинуть навалившуюся на правую тяжесть. Кисть моя уперлась в полное женское плечо. После недолгой возни руку, наконец, удалось вытащить. Я сидел на кровати, массируя ее, и пытался связать воедино обрывки, оставшиеся в памяти. Мозг работал со скрипом, похмельная слабость валила назад на подушку. Все же я вспомнил, как женщина смеялась за столом, потом мы где-то в кухне целовались. Потом была улица – кажется, я ехал ее провожать. Потом я с трудом вылезал из такси. Потом какой-то коридор, где надо было идти тихо. Потом горячий чай, расстеленная кровать. Потом я пытался поднять упавшую со стула комбинацию, ноги не держат меня, и я падаю.

Между тем от моих ворочаний она проснулась, приподнялась на локте и дурашливо сказала:

– Здлясте! Мы теперь в сознании или еще нет?

– В сознании.

– Ну и хорошо, – она снова легла и обняла меня. – А как меня зовут?

Я мучительно напряг память, но ее имени там не было.

– Забыл! – сказала она укоризненно. – Так вот, Юрочка, я Галя, а вовсе не Наташа. Запомнишь?

Мне было очень стыдно. Она, видимо, почувствовала это и прошептала ласково:

– Ну ничего. Теперь мы познакомились уже трезвыми. Теперь мы путать не будем. Просто ты еще маленький, а водку пил как большой. Вот и все. И не надо огорчаться.

В голосе ее было что-то материнское. Ее тон поразил меня: вот ведь я оказался ей нужен, она мне все простила, пошла со мной, хотя видела, что я пьян. И возникло во мне ответное теплое чувство.

Так началось в моей жизни то, что обычно называют словом «роман». Галя открыла для меня совершенно новый тип женщины, о существовании которого я раньше и не подозревал. Позднее я придумал ему название – «женщины, потерявшие иллюзии». Это не в осуждение, просто констатация факта. Осуждать же их мне кажется великой несправедливостью. Ибо развратом и грязью от них не пахнет. И наше легкое сближение вовсе не означало, что Галя любого готова принять в широкую свою постель. Были у нее и стойкость своя, и чистота. Одного ей не было дано – счастья. Биография ее была обычной. Раннее замужество. Потом развод. Любовь до потери сознания, измена. И вот тридцать. Впереди особо радужных перспектив нет, и женский век короткий. Что же остается? Верить интуиции и не пропускать радости. Встретила кого-то, почувствовала – он твой. Не на век – сегодня, завтра, послезавтра, сколько выйдет. А прошло – распрощается. За что же судить? Женщина живет чувством, и не ее вина, если не вышло так, что всю жизнь будет один – любимый. Она сама только этого бы и хотела. Она такой верной женой могла бы стать! Но если этого нет – не лезть же в петлю, не идти в монастырь. Вот только в каком смысле потеря иллюзий. Зато полное бескорыстие, никаких претензий, желаний заморочить голову, окрутить, чем-то попользоваться. Здесь чистота стерильная, как поется в незатейливой песенке: «Люби, покамест любится, встречай, пока встречается». И нерастраченный запас нежности, заботливости, который при одинокой жизни просто некому отдать и который давит до боли.

Я тоже был потерявшим иллюзии. И потому, когда через полгода мы расстались с Галей, расстались легко и безболезненно, просто почувствовав, что порвались те немногие ниточки, которые соединяли нас, – я искал именно таких женщин. Я научился чутьем распознавать их. И находил их всюду – в компаниях, в метро, на разных вечерах. Ими и заполнялось то, что Пушкин назвал «донжуанским списком». Впрочем, он и поныне невелик, да и мои «романы» мало похожи на похождения страстного кабальеро.

Маркин, раб Гермеса, из вежливости обождав три дня, сам явился ко мне за благодарностью. После нескольких словесных эскапад Николай прямо попросил отдать ему мою отброшенную работу. Он был весьма разочарован, когда узнал, что хоть темы и близки, но если он будет попросту сдувать, то ничего не выйдет. Однако я успокоил его, пообещав помочь в выборе направления, да и в решении некоторых сходных задач. Поначалу он воспринял мое обещание слишком буквально и стал заявляться ко мне чуть ли не каждый день, причем чувствовалось, что между визитами он не слишком утомлял свой мозг математикой. Мне пришлось усовестить его, объяснив, что так я сам не добью диплома. И постепенно Николай стал вкалывать без дураков. К моему удивлению, он так работал впервые, зато увлекся темой по-настоящему. Незадолго до защиты он сказал мне:

– Слушай, а интересным штучкам нас, оказывается, учили. Заметил бы раньше – пожалуй, так не филонил.

В тех пределах, какие позволяла его тема, Маркин выдал вполне приличную продукцию и свой «хор» получил за дело.

После защиты Маркин торжественно заявил мне, что теперь бог его не Гермес, а Интеграл, и поскольку я один из пророков этого бога, то он хотел бы обязательно работать вместе со мной. И мы распределились в один институт.

Про Наташу примерно с год после того, как мы расстались, я ничего не слышал, может, не знал бы и дольше, если б не одна случайная встреча. Я возвращался с работы, когда в метро, на переходе, меня окликнула какая-то женщина. Была она модно одета, весьма хороша собой и на правой руке ее сияло толстенное обручальное кольцо.

– Простите, – сказал я, – не узнаю.

– Ну даешь! – воскликнула она. – Вспомни Углич.

Это была Наташина подруга Люба. Скороговоркой, взахлеб, она рассказала мне, что три месяца назад вышла замуж.

– Ох, Юра, какая же я счастливая! Тогда вам с Наташкой так завидовала, аж ревела однажды. А теперь вот сама летаю.

Потом долго говорила про мужа, преподавателя с их же факультета, какой он красивый, и добрый, и щедрый.

– Я с ним расцвела прямо. Раньше считала себя так, средней паршивости. А теперь, говорят, – ничего баба. Как ты считаешь?

Я поторопился согласиться. Мне очень хотелось спросить ее про Наташу, да как-то язык не поворачивался. Но Люба сама заговорила о ней.

– Господи, какая же я бессовестная! Совсем от своего счастья эгоисткой стала. Ох, Юра, как обидно, что у вас все так вышло. Такая парочка была – загляденье. А вот не судьба. Ты ее мужа-то видел?

– Нет, – соврал я.

А та встреча в соснячке встала перед глазами, будто вчера только было. И так же смутно стало сразу на душе.

– Не мужик – моль какая-то. Что в нем Наташа нашла? А ведь всю жизнь из-за него перекроила. Ты не знаешь?

– Нет.

– Она же из Москвы уехала. Как расписались, на заочный перешла и уехала. Не хотелось ей. Да и отделение пришлось сменить. Классическое на германское. Чтоб легче было.

Я вспомнил, как гордилась Наташа тем, что будет знать древние языки, как читала мне Гомера, и только плечами пожал. Странные же метаморфозы случаются с людьми. А Люба тем временем обрушивала на меня новый поток информации.

– Очень ей, говорю, не хотелось. Она его так уговаривала в Москву перебраться! Но он ни в какую. Он-то сам геолог, в Норильске работает. Уперся и все. Мол, деньги там большие, да и должность такую здесь не получишь. Ну вот, теперь она только на сессии и приезжает. Я ее летом видела. Замученная она какая-то, нерадостная, Юра, ей-богу! Он ее в коллекторы определил, а ей это совсем не по нутру. Хотела в школу пойти работать, да там учителей хватает, она, к тому же, еще без диплома. Ребенка она хотела – он против. Надо, говорит, года три, чтоб чувства свои проверить, чего спешить. А чувства, я так считаю, надо проверять до женитьбы. Верно, Юра?

– Не знаю.

Теперь мне хотелось скорее уйти и не слышать больше про Наташу. Надо же было все снова растравить! Люба, видимо, сама догадалась про это, посмотрела на свои золотые часики и всплеснула руками:

– Ох, затрепалась! А мой ненаглядный ужин скоро потребует. Ну, счастливо, Юра. Пусть у тебя все будет хорошо. Очень тебе желаю.

Она застучала каблучками. Я шел медленно, сразу навалилась такая усталость, будто целый день мешки таскал. О том, как мы расстались с Наташей, вспоминать не хотелось. А когда вставал в памяти Углич, потеря чувствовалась так остро, будто совсем свежая. Жалко было себя и Наташу. Я знал, что не создана она для того, чтобы быть коллектором при каком-то геологе. Знал, что она сама по себе человек. Обидно было, почему так неразумно распорядился случай ее жизнью, да и моей тоже.

И долго еще не шел из головы разговор с Любой. Впрочем, если быть до конца честным, то надо признаться, что о Наташе я никогда не забывал. Жил, работал, ходил к своим женщинам, потерявшим иллюзии, а потом, как бы мысленно обращался к ней: «Вот видишь, я теперь такой. Как тебе это нравится?»