«Ах, счастье было так возможно…»
После встречи с Наташиной подругой Любой я подумал, что и Наташу вот также когда-нибудь могу встретить. Ведь дважды в год она почти по месяцу бывает в Москве.
Я пытался себе представить, как мы встретимся, пытался понять, хочу я видеть ее или не хочу. И не мог. Я этого хотел остро, до боли и не хотел так же остро. И если б все зависело от моей воли, я бы, наверное, так и не смог решить, нужно ли нам когда-нибудь увидеться.
Прошло еще полтора года. Я уже закончил «болотный вариант», в самом разгаре была работа над «лесным», когда однажды вечером позвонила Наташа. Я узнал ее голос сразу, но так опешил, что не смог сказать об этом.
– Здравствуй, Юра! Это… – Она замялась. – Не знаю, как теперь тебе представляться. Ну, пусть так: это Наташа Лукомская. Помнишь такую?
Я одеревенел у телефона. И слова выдавливал из себя с трудом, будто язык мой стал твердым:
– Да. Конечно. Помню.
Она тоже сильно волновалась, и голос всегда в такие минуты приобретал бархатно-вкрадчивые ноты.
– Я теперь снова в Москве, Юра. Ну вот…
– Поздравляю.
– С чем?
– Что в Москве.
Она расхохоталась – нервно, почти истерично, это был такой смех, который может в любую секунду перейти в плач. Но она не разревелась, а вдруг сказала шепотом:
– Я очень хочу тебя видеть, Медведь!
Меня передернуло. Какое она право имеет вот так лезть мне в душу! Ведь это же не в бирюльки играть. И та Наташа, какой она была в нашу последнюю встречу, та, которую я старался забыть, вдруг ясно предстала передо мной. И я сказал таким тоном, каким в мыслях не раз продолжил разговор возле университетской ограды:
– А я не очень уверен, Наташа Лукомская, что нам необходимо увидеться.
Она молчала, и я молчал. Так продолжалось довольно долго. Потом она выдохнула с неподдельным отчаянием:
– Юра, мне очень плохо.
Но я уже завелся. Злость душила меня.
– Я могу тебе помочь? – сказал я ледяным от вежливости голосом.
– Ты все можешь.
Меня несло. Крыса, которая сидит где-то глубоко в каждом человеке, вдруг выползла на поверхность и завладела всем моим существом. С мстительностью, с безжалостностью, которых я сам в себе не подозревал, я произнес ехидным тоном:
– О, женская непоследовательность! Два года назад я был обвинен в том, что не смог даже разбудить женщину в одной знакомой. А теперь вдруг все могу.
Она всхлипнула и бросила трубку.
Я не сумею описать всего того вихря противоречивых ощущений, который вызвал этот звонок. Было здесь и мелочное честолюбие: ага, вернулась, приползла, поняла, что такое я! И шипящая злоба: теперь-то я нужен, когда нагулялась. И горечь: почему все так нелепо вышло. И радость: Наташа позвонила! И весь этот клубок крутился во мне, выставляясь на поверхность то одним, то другим боком. Крутился раз за разом, как заведенный. И не было видно конца этому вращению. И мне никак не удавалось сосредоточиться на чем-то одном, что-то выбрать, предпочесть. А дни шли, покрывая эту неразбериху, возникало одно острое желание – хотелось, чтоб Наташа снова позвонила, хотя я не мог даже сам себе сказать, как стану с ней разговаривать.
Я глушил в себе всю эту сумятицу испытанным уже средством – работой. Впрочем, я и прежде вкалывал до рези в глазах, так что каких-либо внешних изменений в мою жизнь звонок Наташи не внес.
Прошла неделя. Однажды, выйдя после работы из нашего флигелька, я увидел возле крыльца Наташу. Она бросилась ко мне, осадила себя, лишь когда оказалась совсем рядом.
– Не прогоняй меня, пожалуйста! – сказала Наташа торопливо. – Я знаю, что не имею права тебе навязываться. Знаю, что стерва. Но говори что хочешь, только не прогоняй. Не думай, что это блажь. Это давно. Я в Москве уже третий месяц. И не звонила тебе, сколько могла. Больше не смогла. Господи, ну хоть просто посмотреть на тебя можно?
Она всегда была мерзлячкой, а тут, пока ждала меня на сыром ветру, совсем застыла, ее трясло. Все это как-то сразу отпечаталось в голове. В общем, стоило мне Наташу увидеть, и я уже не мог говорить с ней так, как говорил по телефону.
– Можно посмотреть! – сказал я с натужной веселостью. – Только вряд ли интересно. На воздухе не бываю, спорт бросил – оттого изменения не к лучшему.
Она будто и не слышала моих слов. Стояла и смотрела на меня, и в ее большущих глазах было столько восторга и столько боли, что я отвел взгляд. Так она раньше никогда на меня не смотрела.
– Замерзла? – спросил я.
– Зуб на зуб не попадает.
– Пойдем, тут недалеко есть тихая кафешка.
– А ты не спешишь?
– Нет.
– Тогда – куда хочешь.
Мы двинулись к бывшим воротам усадьбы, за которыми была автобусная остановка, Наташа дотронулась до моего локтя.
– Можно? – спросила она.
– Конечно, – ответил я с той же старательной беспечностью.
Она взяла меня под руку, словно электрический разряд вошел в мой локоть. Я больше не мог вести разговор в том легком тоне старых приятелей, который сам пытался задать поначалу. Впрочем, я вообще не мог говорить. И некоторое время мы шли молча. Она совсем не смотрела на дорогу, я чувствовал постоянно на своей щеке два ее черных прожектора. Я спросил, как она добралась до нашего флигелька. Наташа ответила покорно, со старательностью автомата. Я сказал, что есть более короткий путь, и объяснил какой. Она кивала, хотя вряд ли что-нибудь слышала.
В кафе, сидя напротив нее за маленьким столиком, я рассмотрел Наташу. Она совсем не изменилась. И одета была в такой знакомый толстый свитер, который у нас назывался «печкой». Сидела, сложив рукава муфтой и грея руки. Я, кажется, впервые подумал, как холодно было ей там, в Норильске.
– Что будем есть? – спросил я.
– Что хочешь.
Подошла официантка и я выдал заказ на полную катушку. Но Наташа и на это не обратила внимания. Она смотрела на меня все так же, как у флигелька, пристально, не отводя глаз.
– Господи! – сказала она, когда официантка ушла. – Я сижу с тобой рядом! Я уже не верила, что это будет.
– Ладно! – Я все еще пытался уходить от такого разговора. – Лучше рассказывай.
Она потупилась.
– Придется, хотя лучше б мне не о чем было рассказывать. Лучше бы все это забыть.
Наташа снова подняла на меня глаза, но теперь в них было только одно – тоска затравленного мышонка.
– Полгода назад я ушла от мужа. А нужно бы сразу. Я быстро поняла, что все это не мое. Да и он оказался, ну, скажу мягче, чужим человеком. Но я долго упрямилась, верить себе не хотела. Не хотела признавать поражение. Вот и не уходила. Но месяц от месяца все становилось прозрачней. Потом был случай… Не хочу сейчас о нем. В общем, ушла. В Москву мне возвращаться было стыдно. Я перебралась жить к одной знакомой и осталась там. Но он проходу не давал, и все это было грязно, противно. Тогда я плюнула и вернулась домой. В конце концов, мне и должно быть стыдно. Сама виновата. Ну, вот под Новый год прилетела – подарок Деда Мороза.
Я слушал ее, и то наваждение, что явилось у крыльца нашего флигелька, постепенно исчезало. Хоть нерадостно, хоть больно – почти физически больно – было это исчезновение. Да, рядом сидит Наташа, та самая, почти совсем не изменилась. И свитер «печка». И руки держит, как всегда. Все в ней знакомое, будто вчера только виделись. Но не та Наташа, встали между нами эти два с половиной года. Ведь был же муж. Плохо ли, хорошо ли, но столько месяцев были они вместе, рядом. И не могло так случиться, чтобы от этого времени ничего не осталось в ней. Чего-то инородного, чужого, ненавистного мне уже по одному тому, что это от него. Может быть, интонация, выражение, словечко. И даже когда этого нет, когда все как было, только и жди: сейчас что-то такое выползет на свет. Видимо, эти мои мысли тенью пробежали по лицу, и Наташа – она всегда удивительно точно угадывала все, о чем я думаю, – догадалась о них. Она вытащила ладонь из рукава и положила на мою руку.
– Думаешь, я чужой стала? Нет, я только с тобой и была такой, какая есть на самом деле. Я и сейчас такая, правда виноватая, но…
Нам принесли еду, и потому, когда я убрал руку, это не выглядело нарочитым жестом. Мне, наконец, показалось, что обретена почва под ногами. Иллюзии рассеивались, и все принимало реальный вид. Что ж особенного, в конце концов, происходит? Мы любили друг друга когда-то прежде. Время прошло. Почему бы нам не встретиться вот так по-дружески? Поговорить, обменяться новостями. А про все другое нечего думать. Наташа, увидев обилие еды, сказала с тревогой:
– Слушай, ты разоришься.
– Ерунда! – сказал я, красуясь обретенной наконец легкостью. – Теперь не студенческие времена. А к тому же недавно была премия. Словом, пируем без оглядки.
Я налил по фужерам вино и потянулся к ней чокаться:
– За твое счастье, Наташа!
Она сразу погрустнела, отвела свой фужер:
– Выпьем лучше без тостов.
Я пожал плечами:
– Как хочешь.
Я добился, чего хотел – мягко и незаметно превратил разговор в обмен информацией. Рассказывал Наташе про институт, про Ренча, про «болотный вариант», спрашивал ее про дела, про родителей, про Любу. Она покорно отвечала, но чувствовалось – ей нужен совсем другой разговор. Так мы и плели каждый свое кружево.
Наташа рассказала, что бросила немецкое отделение (так и не полюбила дойч) и теперь снова учится на очном, на классике, хотя из-за этого пришлось вернуться на третий курс.
– Ничего, – сказала она, – и здесь начала с той самой точки, чтоб вырезались эти годы, чтоб не было их. Зато теперь вся в латыни, в греческом. Вспомнила, догнала. Как же я теперь занимаюсь! Под маминым крылышком и забот других нет.
И она опять сникла, поняв, что самым этим сравнением доказала – ничего из жизни не вычеркнуть.
Я поехал провожать ее. Мы вышли из метро и, ведя все тот же незначительный разговор, двинулись к соснячку. Наташа говорила про тундру, я слушал и совершенно не обращал внимания на то, где мы идем.
Потом что-то будто толкнуло меня, я посмотрел по сторонам и увидел, что мы вышли на то самое место, где два с половиной года назад я наткнулся на Наташу и того, кто стал ее мужем. И это воспоминание резануло так остро, что я остановился. Наташа оборвала себя на полуслове, оглянулась и тоже узнала этот поворот дорожки. Она издала странный клокочущий звук и сразу же заревела громко, в голос.
– Ну что ты? – сказал я. – Зачем?
Она судорожно прижалась ко мне, схватила за плечи, спрятала лицо в моем шарфе. Ее трясло, она захлебывалась.
От моего старательно выработанного спокойствия не осталось и следа. Я тоже готов был разреветься – так жалко было ее, себя. Портфель в правой руке сковывал движения. Я бросил его на дорогу и стал гладить ее плечи:
– Ну что ты? Ну успокойся! Не надо!
Ее тело начало сползать вниз, я не успел ее подхватить и вдруг понял, что она стоит передо мной на коленях.
– Прости меня, Медведь, прости, – выдохнула она между всхлипами. – Найди в себе силы простить меня.
Я подхватил ее, поставил на ноги, стал стряхивать снег с шубы, с колен и все повторял:
– Ну, что ты, что ты? Ну, успокойся.
Наташа резко отскочила от меня. Крикнула:
– Не ходи дальше! Не могу, – и громко всхлипывая, побежала к дому.
Я чувствовал себя совершенно разбитым. Казалось, не я сам, а какая-то потусторонняя сила управляет мной. Я не знал, добрая это сила или злая, но понимал, что не смогу ей сопротивляться. И неожиданно для себя рад был собственной слабости, ибо только она могла открыть мне дорогу к Наташе.
Но утром пришли другие мысли. Простые, трезвые, безжалостные. Расчувствовался! – ругал я себя. Клюнул на сентиментальную мелодраму. Экий дурной вкус. Она, видите ли, на коленки встала, и ты уже растаял. Плачет, бедная девочка, ругает себя. Ах, несчастная! Ах, жертва судьбы! Ах, без вины виноватая! Сердце кровью обливается. Вернулась пташка, счастье рядом. Забыть, простить и пожалеть! Жестокий романс! А ведь она более двух лет – ночей этак семьсот с гаком – спала с другим. Вот так случайность! Вот так мелкая ошибочка! Она что, не знала, каково тебе? А думала об этом? Жалела тебя? Мастерица она все объяснять. Тогда про то, почему уходит, теперь – почему возвращается. И все так убедительно. Прямо талант. Ну что ж, верь, бегай за ней на поводке. Только попадется новый мужественный геолог, или там летчик, или еще кто – и жди новых объяснений. Слова ведь – послушная штука. Да и коленки всегда в нашей власти согнуть. Это все речи, жесты. А на свете главное – поступки. Вот и поступай, как велит слабость. Только потом не удивляйся, когда заслужишь презренье – и от себя, и от нее.
Я жил, раздираемый этой внутренней полемикой. А Наташа не появлялась. И оттого скоро все аргументы опять стали терять силу, перекрываясь одним – острейшим желанием ее видеть. Но и противодействие этому жило во мне, на одно его хватало – заставить себя не звонить ей, не ехать к ней самому. Так прошло несколько дней.
Однажды, вернувшись домой после работы, я застал дома Наташу, мирно беседовавшую с моей матерью. В первый момент я растерялся. А когда Наташины прожекторы при виде меня вдруг расширились, обрели бархатную нежность, захотелось броситься к ней. Но вместо этого я сказал матери неестественно бодро:
– О, у тебя гости!
Наташины прожекторы начали медленно гаснуть, и я поспешил перевести шутку в иной план.
– Но если вы, прекрасные дамы, позволите составить вам компанию, то буду бесконечно рад. Тем более что отчаянно хочу лопать.
Мать, которая после моей первой реплики тоже как будто начала скисать, сразу приободрилась и сказала строго:
– Ты, между прочим, не поздоровался.
А меня почему-то от этого захлестнуло волной совершенно щенячьей радости.
– О, невежа! – завопил я. – Целую ручки, ясновельможные пани! – и я с дурашливыми ужимками поцеловал руку матери, потом Наташи. Наташа снова засияла.
– Можно, я его покормлю, Ксения Евгеньевна?
Мать кивнула и стала вытаскивать из своего тайника всякие баночки и свертки, которые мы по-райкински называли словом «дифсит», ибо их содержимое вкус имело «специфический». И пошел у нас пир горой.
Потом мать заявила, что ей надо заниматься, и отправилась к себе, попросив меня зайти на секундочку. Закрыв дверь, она торопливо сказала мне:
– Слушай, Юра, не воспринимай это как вмешательство во внутренние дела, но если вы захотите… В общем, Наташа может оставаться у нас – хоть сегодня, хоть навсегда. Я буду только рада.
– Поставим точку! – отрезал я.
Ей оставалось лишь пожать плечами.
Но точку поставила Наташа. Когда я вернулся в кухню, она подошла сзади, как-то неловко, бочком, прижалась к спине. И я растаял окончательно. Мы ушли в мою комнату и долго-долго сидели рядом. И все шло само собой, помимо воли. Правда, в какой-то момент во мне опять сработало «реле противодействия» и я сказал, что, мол, надо еще подумать о будущем. Она оборвала меня:
– Ни о чем не думай! Я ничего не прошу. Мне бы только быть с тобой, и все! Воспринимай это как хочешь. Ну пусть так – случайная женщина. У тебя же наверняка были такие.
Я почти не заметил этих слов. Слова вообще перестали иметь значение. Потом была сумасшедшая бессонная ночь. Все перемешалось в ней – слезы, смех, признания, страсть – и все слилось в единое ощущение вновь обретенного счастья, от которого мы оба теряли рассудок. Лишь в какие-то короткие просветы приходила радостная мысль, что теперь-то это прочно.
Утром я с трудом заставил себя подняться. Накинул купальный халат и жадно схватил сигарету. Наташа, еще сидя в постели, вдруг рассмеялась.
– Ты что?
– Ну вот. Провел ночь со случайной женщиной.
Эх, не говорить бы ей этого! Тонки были ниточки, связавшие нас. Чтоб оборвать их, хватило одной неосторожной шутки. Все перевернулось во мне. Я посмотрел на Наташу, и мне вдруг показалось, что лицо ее обрело выражение довольной кошечки. Вот оно, то чужое, на что я так боялся наткнуться! «Ах, так, – подумал я, – добилась своего, празднуешь победу. Это только и было тебе важно. Да что же такое, в конце концов? Откуда у тебя право делать со мной все, что пожелается!»
Кровь отлила от моего лица, и Наташа, заметив это, испуганно протянула ко мне руки:
– Ну прости, я сонная, кажется, глупость сморозила.
Но я уже сорвался с тормозов:
– Да, – шипел я, – случайная женщина. Такая, которую по пьянке подобрал где-то. Которую за ночь и не разглядел. А утром увидел и стало тошно. Так тошно, что только одно желание – помыться скорей.
Наташа закрыла руками лицо. Я, хлопнув дверью, вылетел из комнаты. Меня трясло. И сидя в ванне, запустив горячую воду, я еще продолжал свою тираду, которую отсюда, к счастью, никто не слышал.
Когда я вышел, Наташи уже не было.
– Что ты натворил? – встретила меня мать.
– Не будем об этом! – рявкнул я. – Хватит жить в мире иллюзий!
– Господи, какой же ты болван! Надевай скорее штаны и беги за ней.
– Никуда не пойду. Все! Набегался.
– Юра, дурачок! – мать вдруг перешла на ласковый тон, видимо, поняв, каково мне. – Образумься. Беги за ней, Юра!
– Да не уговаривай ты меня!
– Ну хочешь, я побегу?
– Нет.
– Господи, что же мне делать, ведь ты жизнь себе ломаешь!
– Ничего, я не ломкий. Все, мама, хватит.
Она разревелась и убежала к себе.
Еще, наверное, недели две я ходил с таким чувством, будто все мое существо сведено судорогой. А когда стало отходить, когда снова желание видеть Наташу взяло верх над всем, началась история с Большим. И тут мне стукнуло в голову, что звонить Наташе я не должен. Вот, мол, пока было все в порядке, не звонил, а как неприятности, так полез плакаться! Где же твоя гордость? Когда человеку бывает так скверно, как мне в то время, иногда странная идея берет надо всем верх. Так случилось и со мною. Все я мог пересилить, а вот этого не смог. А дальше пошло-поехало. И уже, когда в начале мая я ушел из института, мне казалось, что теперь я вовсе звонить не должен. В общем, больше я не видел Наташу.
