Об этом в горах над Тбилиси они говорили с великим авантюристом и человеком – потомком древнейшего княжеского рода писателем Чабуком. Кроме романа, ставшего мировым бестселлером, седовласый красавец князь знаменит еще и тем, что, отсидев за политику в общей сложности семнадцать лет, он четырежды успешно сбегал, а это в советских тюрьмах до него вряд ли кому-нибудь удавалось. Потом его сажали снова, но уже за другие «прегрешения», намотав нелепыми приговорами в общей сложности больше восьмидесяти лет тюремного срока.

Уже началась перестройка, и когда пришедший к власти (тогда еще партийной) Эдуард Шеварнадзе спросил у известного в мире писателя, какое же из его желаний (в качестве компенсации за годы мытарств и лишений) он мог бы выполнить, Чабук, не задумываясь, ответил:

– Две недели свободы.

Имея при этом в виду лишь поездку на футбольный чемпионат в Испанию.

Всю жизнь он был «невыездным» и больше всего мечтал о том, чтобы свободным человеком пройтись по свободной стране, да еще и побывать на настоящем футболе.

Пожелание было исполнено, за кордон Чабук съездил, но вернулся огорченным и подавленным.

Надо же, чтобы именно в Испании, жаркой и радостной горной стране, так похожей на его любимую Сакартвелу бывалый зэк, о чьей жажде жизни и умении эту жажду достойно утолять вопреки любым обстоятельствам, сложены легенды, князь, вырывавшийся и вырвавшийся из кромешной лагерной тьмы к признанию и славе, вдруг почувствовал… как он беден и нищ, а точнее обделен.

И вовсе даже не из-за того, что жалких грошей, которые князю поменяли в дорогу по совковым правилам, не хватило бы даже на одно застолье, каким в Грузии положено привечать и старых друзей, и новых.

– Гене, батоно, – грустно изрек он, – свобода – великая вещь, и никто не знает, где заканчиваются ее пределы. Но начинается она все же с независимости, с того, чтобы, усаживаясь за общий стол, – продолжил он, выдав мудрость, увы, не для политиканов, – ты должен хотя бы знать, что сможешь за него расплатиться… Этого правила из меня вытоптать не смогли.

Они помолчали, глядя на закатный Тбилиси с высоты «Черепашьего озера». Перестройка в стране еще только занималась в свете радужных надежд… Собирались вырваться из совка, много об этом думали и говорили, даже умные. Еще никто никого не собирался убивать – ни ради демократии, ни защищаясь от нее.

– А если ты нищ? – жестко продолжал Чабук. – Или, что еще хуже, если тебя приучили, что ты лакей… Это, батоно, как лисица, что вырвалась из питомника – сжалась, не знает, где кормушка, не знает правил, не знает, как выживать… Так что и вырвавшись, мы еще долго не будем способны к нормальной жизни…

– Но и у нас, батоно Чабук… – решил вставить свое слово Рыжук, забыв, что в Грузии старших дослушивают, а не дополняют.

Но Князь не дал ему нарушить традицию.

– Я, знаю, батоно Гене, что у нас с тобой есть. – Князь красиво расправил плечи и еще заметнее постройнел. В высоко поднятой руке он держал бокал с красным вином. На фоне закатного неба это классно смотрелось. – Есть только одно – князь улыбнулся, – что нам досталось от родителя и всегда остается с нами. С чем мы сумели счастливо прожить нашу «совковую», как ты говоришь, жизнь, которая не всегда была даже в шалаше. И счастливо живем дальше. Бог дал, никак не хуже, чем живут все вокруг. Как бы они там не пыжились…

Они поняли друг друга. И отправились в гостиницу к Рыжуку, где до глубокой ночи накручивали коридорный аппарат (телефон в Тбилиси был тогда грузинской легендой – из-за невозможности никуда дозвониться) и таки дозвонились до одной из Рыжуковских подружек и учениц.

Назавтра в солнечном тбилисском аэропорту они уже встречали веселую стайку «бабочек» из пасмурного Минска. Столь экстренным вызовом ученицы «мастер-класса» были, понятно, заинтригованы, разогреты и возбуждены. А встречей со статным красавцем князем, которому по виду и живости уж никак нельзя было дать ни его возраста, ни, тем паче, его тюремного срока, и всем увиденным и испытанным на берегах Куры и Арагви просто потрясены.

Батоно Чабук с «батоно Рыжуком» так с ними отвязались, что вояж этот стал историческим в глубинном взаимопроникновении культур столь разных по менталитету народов, какими представляются дилетантам «знойные» грузины и «млявые» белорусы. Не говоря уже о пресловутом «конфликте поколений», якобы раздирающем общество. Если кого и раздирали, так только Князя, за что Рыжук и получил право панибратски звать его Чабуком, несмотря на двадцать лет разницы в возрасте (и еще «в среднем» на тридцать – с девицами).

Именно с той встречи и начались его вояжи «по друзьям с подружками», Надо сказать, что и в Москве, и в Тбилиси, и в Таллине, и в Ялте друзья встречали их одинаково восторженно: «Опять Рыжюкас со своим зверинцем на гастроли прикатил!»…

Началом всего и единственной радостью, где почти все зависело только от него, и в чем он никогда не считал себя провинциалом, была для Рыжюкаса… Любовь.

Только в любовных играх он, безо всяких скидок, никогда не ощущал своей совковой ущербности. Пусть и оставаясь до сорока трех лет «невыездным», пусть обидно, как и батоно Чабук, шмякнувшись, когда впервые вырвался за кордон и ощутил себя нищим, которому не по карману пригласить школьную пассию в приличный ресторан…

В любви он умел быть богачом. На любом матрасе и в любом сарае. Только в любви он был свободен, независим от обстоятельств и мог потягаться с любыми Казановой и Аленом Делоном, что возмещало и компенсировало никчемность и униженность его совкового существования – во всем за пределами любви.

Но он – голый король, и останется голым королем до той поры, пока будет двурушничать и разрываться. Пока будет жить Любовью, а писать о дураках в политике и необходимости рыночных реформ. И надиктовывать эту чушь юной прелестнице, напяливая на ее девичьи перси несуразный кирзовый лифчик.

Конечно же, он думал об этом давно, конечно же, он все понимал. Но понимать – это значит делать. То, что дорогу нельзя переходить в неположенном месте, действительно понимают только те, кто не лезет сломя голову под трамвай…

Сейчас, глядя на Малька, усевшуюся на кровати, с ее задорно торчащими в стороны сиськами (это она их выставила для раскрепощения) и диктофоном в вытянутой руке, Рыжюкас как никогда захотел вернуться. Закрыть дверь, в которую его внесло чуждым ему и бездарным ветродуем.

Оставить дуракам их задворки…

Он должен написать о Любви и Измене, о надеждах и разочарованиях, о тумане и дожде, о голой заднице девицы, застывшей в «роковой» позе, о полной луне, животных страстях, разлуке и щемящих душу закатах, о том, чем живут все нормальные люди, далекие от политики и «государственных» проблем.

Он понял, что только здесь для него еще не закрыт выход.

Только честно сказав о любви, как еще никто никогда о ней не сказал, он вырвется из глухой, как тоска без водки, провинциальности в своей писанине.

В этом теперь смысл жизни, как ни высокопарно такое звучит. Ну да, ну конечно же! его вынесет только Любовь, как волной пассата выносит к берегу измочаленного пловца.

– Во, блин, – сказала Маленькая, – ну ты даешь! Так ты и меня переплюнешь, не то что эту Франсуазу… – Она посмотрела на него подозрительно: – Послушай, а когда ты был малым… Ведь ты наточняк собирался стать великим, ну самым-самым?

– Я и сейчас не прочь, – сказал он буднично, как о засолке огурцов. – Между прочим, для этого у меня в запасе еще целых двадцать пять лет… Но сначала мы оставим «Прозу жизни» и напишем с тобой новую книгу.

– И это будет… Книга… про Любовь!

У нее в руке заряженный диктофон. Она готова. Они должны взяться немедленно… Ну же!..

– Чего ты тормозишь?! – нетерпеливо спросила Маленькая. Она сидела на кровати, по-турецки скрестив ноги.

Чего он тормозит? Чего столько лет ходит вокруг да около?

Глаза у нее горели, как два зеленых светофора.

Рыжюкас плотно затворил оконную фрамугу, посмотрел на сгустившийся туман в потемневшем лесном парке – уже по-ноябрьски моросило – и решил, что прогуляться тут можно бы и с Маленькой, только обязательно нужно прихватить большой зонт. Будет смотреться, как в старом английском кино, хорошо бы еще крохотную собачку. Впрочем, Малёк и сама умела ходить рядом, преданной сучкой заглядывая в лицо хозяину и выжидающе повиливая задком с купированным хвостом…

Он повернулся к ней и неожиданно для себя признался:

– Я не умею…

– Ты что, очумел?! – Она подскочила, как на батуте, круто к нему развернувшись. – КТО – не умеет?!

От такого взрыва Рыжюкас рассмеялся. Потом задумчиво продолжил:

– Я трушу, как заяц перед морковкой. Ведь поле чужое и я на нем совсем новичок… Думаешь, просто начинать на седьмом десятке? Когда уже совсем не осталось времени на ошибки… – Он помолчал. – А тут ведь еще надо, чтобы нам с тобой повезло. Иначе – никто ничего и не заметит… Когда мой парижский друг и великий художник Борис Заборов говорит, что еще несколько шагов, и он станет первым из всех признанных, я ему верю и не верю: тут ведь еще как повезет… Хотя он и сделал все, у него ведь уже все наработано… Теперь только последний рывок, а дальше – судьба, фарт.

Он достал табак и заправил трубку. Сорок пять лет он курил только трубку – с того дня, когда перед расставанием ему подарили первую трубку его друзья. Сначала пижонил, потом втянулся. И привык в процессе курения сосредотачиваться. Трубка ревнива, она гаснет без внимания, хотя и помогает собраться с мыслями… Подружкам его трубки нравились. Почему-то все женщины, независимо от возраста и пристрастий, завороженно млели, когда он важно попыхивал сначала «Золотым руном», а позднее и голландским «Вирджиния»… Малёк от его трубок «вааще тащилась», она даже научилась их правильно набивать, что до сих пор никому из его избранниц не удавалось…

Но раскуривать трубку на сей раз он не стал.

– Нужна удача, – сказал он. – Совсем чуть-чуть удачи… Хорошо бы при жизни…

– Ты разве неудачник?

– Я все еще только собираюсь это проверить. Но сначала нужно хоть что-то стоящее сделать. Как в том анекдоте: чтобы выиграть, надо хотя бы купить лотерейный билет…

Маленькая расстроилась. Ей так не нравилось, она любила, когда все – сразу.

– Тогда пусть они все подавятся! – сказала она с неожиданной злостью. – Ты им не новичок… Ну скажи, зачем нам с тобой играть на каком-то чужом поле?

Рыжюкас знал ответ. Слишком много он об этом думал.

– Старый долг, – сказал он. – Привычка отдавать долги. И исполнять намерения.

Она старательно изобразила задумчивость. Что-то она не въезжает… Причем тут какие-то долги?

– Ты ведь умный, ты, наверное, самый умный… И всего достиг. Зачем тебе еще куда-то влазить? Это же глупо: профессор мечтает стать учеником!..

Как-то слишком сразу она согласна отступить, подумал он с сожалением.

– Тут и еще одна привычка, – сказал он, – все время поднимать себе планку… Из всех тупиков в жизни я всегда знал только один выход: наверх. И сейчас я должен взять эту высоту, заявив себя так, чтобы превзойти все ожидания.

Она задумалась, впрочем, совсем ненадолго.

– Получается, что деваться нам некуда? – спросила.]

Он кивнул

– Тогда давай напишем самую гениальную книгу! И пусть они подавятся твоим фантастическим успехом!.. Смотри, на диктофоне есть таймер. Мы с тобой должны его включить.

– Да, – сказал он. – И быстренько собраться. Для начала надо где-нибудь вкусно пошамать…