Глава вторая
ХОРОШАЯ РАБОТА
1
Работать с Маленькой ему хотелось. Даже не потому, что у них что-то особенное получалось. Хотя и получалось довольно неплохо – ведь, наговаривая тексты, он старался изо всех сил, стремясь ей понравиться. По-мальчишески пижонил и из кожи вон лез, чтобы быть и интересным, и остроумным.
Надеялся, кроме всего, и ее втянуть в сочинительство. Подогревая ее тщеславие, он подталкивал ее к тому, чтоб она и сама попробовала что-нибудь «накорябать».
Он догадывался, зачем ему это нужно.
Ведь лучшие из его подружек или учились на журфаке, или работали в газете. И становились лучшими, отдаваясь ему целиком, когда он начинал заниматься с ними журналистикой, в чем чувствовал себя действительно профи.
Они млели, они ощущали в нем мастера, когда он подсказывал им, как поинтереснее раскрыть тему, когда умно и тонко правил ими написанное. Под его пером любая их фитюлька оживала на глазах, обретая выпуклость и звонкость. Студентки журфака, где он несколько лет вел придуманный им семинар по «газетному ремеслу», от восторга, понятно, заходились. А лучшие из них приходили к нему отдельно – доусваивать его коронный тезис: журналистика – это жизнь. Как живешь, так и пишешь. А тут уж он знал, чему и как обучать… Школьному Пенису и не снились такие допзаны…
Малёк с готовностью заглатывала его наживку. Отложив диктофон, она вдруг спрашивала:
– А что такого особенного написала твоя Франсуаза?
– О, – Рыжюкас сразу оживлялся, – она написала замечательную книжку, которая называется «Здравствуй, грусть!». Это сделало ее знаменитой на весь мир. Между прочим, почти в твоем возрасте…
Она смотрела недоверчиво.
– Хочешь так? Хочешь, я из тебя вылеплю писательницу покруче?
– С чего ты взял, что я собираюсь становиться писательницей? – Но было видно, что ей это небезразлично. – Я, между прочим, собираюсь рисовать… Или ты и рисовать меня можешь научить?
– Запросто. Сначала научив тебя талантливо сочинять. Или хотя бы… трахаться… – Она в недоумении вытаращила свои зеленые.
Но он знал, что говорит, он это не сейчас придумал. Талант, конечно, природный дар, но вовсе не исключительный. Чтобы ему проявиться, нужна раскованность. И не важно, в чем талант раскроется: он – инструмент в достижении совершенства и универсален, как разводной гаечный ключ. Научившись хоть что-то делать талантливо, можно понять, как вообще приходят к совершенству. Поэтому первоклассный художник скорее найдет общий язык с виртуозным музыкантом, чем с художником-неумехой. Мастера общаются на языке таланта, но этот язык сначала нужно постичь…
– И при чем же здесь секс?
– Тут легче всего добиться полной раскованности…
В сексе не легче, подумал он. В сексе интереснее. Добиться раскованности в постели не всегда просто, но он не знал занятия увлекательнее. Отчего всю жизнь и возился с творческой молодежью. Научить девицу отвязываться, отдаваясь легко, свободно, удобно, тонко, отвязано, бесстыдно, а потом сказать: «Вот так и пиши». Журналистика – это жизнь…
2
Однажды, едва расставшись с официальной журналистикой, он целое лето проработал… начальником пионерского лагеря в болотной глухомани Белорусского Полесья.
Лагерь был необычным: команду воспитателей Рыжук собрал из своих друзей, которые, поехав на лето отдохнуть, не на шутку завелись «неформальной педагогикой» и устроили захватывающе интересные каникулы и себе, и детям-аборигенам, никогда и не мечтавшим о таком счастье.
Молва о лагере, где подростки всем управляют, на кухне не воруют, отряд воспитателей строем ходит в столовую на обед, скандируя собственную речевку, а полуголый размалеванный начальник лагеря может лично восседать в праздник на плоту, изображая из себя Нептуна, разнеслась быстро, и вскоре из «Комсомолки» позвонили друзья Рыжука, попросив принять их практикантку и помочь ей срочно сделать из лагеря «забойный» репортаж.
Студентка подкатила к проходной на пыльном райкомовском «уазике» и, предъявив корреспондентскую корочку с орденами на обложке, потребовала, чтобы ее немедленно провели к настоящему начальнику лагеря, а не к девятикласснице с косичками, которая заявляла, что сегодня начальница здесь она.
Но та упорно стояла на своем:
– Сначала вы должны искупаться. Потом отобедать. Это закон. Иначе он вас не примет.
Столичные амбиции взяли свое, и студентка разъяренной тигрицей лично к Рыжику прорвалась. Она торопилась с материалом, и ей было не до их игрушек.
Выслушав юную коллегу по перу, Рыжук встал и угрюмо сказал:
– Пойдем.
Выйдя во двор, он уселся за руль хозяйственного грузовика и молча указал ей на место рядом. Когда грузовик, трясясь на ухабах и попеременно буксуя в песке и болотной хляби, наконец остановился у небольшого озерца, девица посмотрела на него с ужасом:
– Что дальше?!
– Дальше вы тут разденетесь догола, отдадите мне свои вещи, искупаетесь и будете загорать, пока я не приеду. И учтите – вокруг непроходимые топи, пять шагов в сторону, и конец – ори тут, не ори… Вот одеяло, вот бутерброд и пачка кефира…
Приехав через пару часов, Рыжук студентку не обнаружил. Или утонула, или ушла. Он чуть не свихнулся, пока, искричавшись, не отыскал ее мирно спящей на солнцепеке в высокой траве.
– Ты дикарь, – сказала она восхищенно, когда он разбудил ее, окатив водой из ведра.
Дальше все было именно так, как это бывает, когда девушка первая переходит на ты. Или когда обнаженная ученица вдруг ощущает острую необходимость в допзане.
«Забойный» репортаж, они, понятно, написали. Гораздо быстрее и забойнее, чем она себе представляла. Когда тепло расставались, Рыжик сказал в порядке наставления:
– Если юная девица всю ночь едет в душном поезде, потом пять часов трясется в раскаленном, насквозь пропыленном и грязном автобусе, а потом еще и на «уазике» барахтается по бездорожью – все это в синтетической блузке, да еще в насквозь пропотевшем белье и, оказавшись на берегу лесной речушки, не испытывает непреодолимого желания все с себя скинуть и броситься в ее живительную прохладу, из-за того, что ей нужно срочно собрать материал для газеты, она – безнадежна…
Рыжюкас помолчал, потом добавил уже совсем ласково:
– А трахаться ты все же научись. По-настоящему это делается примерно так же, как мы с тобой писали твой репортаж… Журналистика – это жизнь.
3
– Интересно, и как же это ты будешь из меня что-то лепить? – по тому, как Малёк внимала, было видно, что попробовать ей очень даже хочется.
– Совсем просто. Я научу тебя понятно излагать свои мысли на бумаге, но при этом оставаться самой собой.
– Как это?
– Писать о своем, причем просто, и не пыжиться.
– И это кому-нибудь интересно?
– Еще как интересно. Только это по-настоящему и интересно. Любая уличная давалка, та же дворовая дикарка Муська, которая на стояка и по очереди давала пацанам в сарае Витьки-Отмаха, была бы гениальной писательницей, если бы смогла просто рассказать, например, зачем она это делает.
– Скажешь тоже!.. Чего же она не рассказывала?
– Для этого ей надо было научиться излагать свои мысли на бумаге, а заодно и читать, и еще многому другому… Но вся беда в том, что, выучившись, она стала бы уже никому не интересной…
– Это еще почему?
– Да потому, что она уже не была бы Муськой-давалкой. И, перестав безобразничать в сарае, жила бы как все, разговаривала как все, думала и даже чувствовала как все. И описала бы все по правилам, как все, только еще хуже, потому что поздно начала учиться… А фокус-то в ином, он в том, чтобы выдать свое, оставаясь тем примитивным существом, чей внутренний мир никому из умеющих читать не знаком. То есть начать писать сразу…
– И это… у кого-нибудь получилось?
– Еще как!.. Ты же знаешь. Жил, к примеру, гениальный грузинский художник Нико Пиросмани. Он был бездомным бродягой, никогда ничему не учился и за обеды духанщиков малевал им на фанере, как потом оказалось, шедевры… И потряс человечество тем, что совсем по-своему увидел этот мир и изобразил его как никто…
– Интересно, а про что такое я бы могла написать? Ну, для начала…
– Да хотя бы обо мне. Ты даже вообразить себе не можешь, как это интересно – узнать, что же ты во мне нашла… Или в своем Диме… Только если бы честно…
– Ну… Про это ведь никто не напечатает.
– Это не твоя забота… Ты сначала напиши…
4
Студенток он учил писать откровенно и не думая про цензуру. Потому и темы учебных заданий предлагал им немыслимые, а тогда и запретные.
Он и сам так учился – мечтая избавиться от цензора в самом себе, который давил на его сознание, как лагерный вертухай. Стремясь раскрепоститься, он принимался сочинять совсем для себя: писал, заведомо зная, что никто этого не будет печатать и даже читать. И вскоре понял, что живая литература начинается, когда, написав «Я открыл дверь…», и впрямь открываешь дверь, с интересом и трепетом узнавая, что там за нею.
Так однажды, «для разминки», он взялся за эротический рассказ. Он начал с того, что солнечным утром девочка Наташка, лежа в постели, скинула одеяло и в томном предчувствии потянулась… Он не знал, что будет дальше, и на целые сутки стал этой Наташкой: ехал с нею в тесном троллейбусе, ощущая, как пахнут потные мужики, к ней похабно притираясь, прожил с нею весь день – до самого мига, как на драных кожаных матах в пыльной кладовке она таки трахнулась со школьным физруком, подставив ему свою девичью попку и ощутив в себе все его кобелиное хамство…
– А ты этот рассказ хоть кому-нибудь показал?
– Хуже. Я его нечаянно оставил на столе у секретаря ЦК, интервью с которым готовил. Спохватившись, промаялся ночь, понимая, что моя карьера накрылась… Утром поджидал его у подъезда, как нашкодивший второклашка. Кинулся мимо охраны, проблеял что-то, вроде: «Я у вас тут вчера… нечаянно… забыл… бумаги…» – «Которые не следовало бы оставлять в служебном кабинете секретаря ЦК? – со строгой важностью, но как бы сочувственно подхватил он. – Нет, ничего такого не было…»
– Зажал, сволочь?.. Сам-то небось, читая, все брюки своей сгущенкой обтрухал…
– Не знаю… Но меня, видно, пожалел и не стал раздувать кадило, он ко мне хорошо относился… А тогда за порнуху могли и срок припаять.
– Жуть! Как вы вообще там жили…
– Так и жили… Приспособившись… Но студенткам я все же давал «ужасные» задания, ну, например, описать, как ее поимели. Правда, классно это сумела только моя Лучшая Ученица, к слову, лучшая во всем. Она и до сих пор пописывает «про это», даже публикует свои откровения в гламурных журналах для богатых…
– И чем она тебя так поразила?
– Тем, что написала про меня и показала мне, какой я самонадеянный козел.
– А ты самонадеянный козел?
– Я же говорил: все козлы… Так вот она написала, что прозалупавшисъ со мной до полвторого ночи, она чуть не сломала ребрами руль, когда, уже возле дома, в машине, уселась мне на член и мысленно воскликнула: «Есть! Наконец-то он мой!»… Оказывается, это не я целый день ее соблазнял, а она меня натянула…
– Какая дрянь!
– Положим, дряни-то вы все… (Малёк тут же вскинулась, готовая возмутиться.) Да, подожди ты, не возникай! Я ведь только о том сейчас говорю, как важно, что она сумела остаться этой дрянью на бумаге… На бумаге, как в хорошем сексе: надо и расслабиться, и отвязаться, и быть собой, и под себя выстраивать сюжет… Тебе хоть интересно?..
– Да я просто балдею! Мне ужасно интересно и я думаю, что ты был классный учитель, но мне кажется, у меня бы ничего не вышло…
– Это еще почему? Ты же не какая-нибудь зашоренная телка.
– Не знаю… Скажи, а среди твоих… учениц много было совсем зашоренных?
– В той журналистике, пожалуй что, все… Хотя по-настоящему отвязаться на бумаге и действительно нелегко, даже теперь, когда все позволено… Как-то ко мне примчались две мои студентки, они буквально тряслись от ярости, рассказывая, как сняли на дискотеке мужиков, которые уволокли их на дачу, где до утра гоняли с койки на койку, как хотели, а потом довезли до города и вышвырнули на трамвайном кольце, как дешевых шкур…
– Ну же и гады!..
– Девицы буквально колотились от бешенства, они жаждали сатисфакции и умоляли меня им помочь, отчего, перебивая друг дружку, выдавали тексты, сочные, как непрожаренный бифштекс.
– А ты им хоть помог?
– Я сказал: «Девки, вы станете знаменитыми на весь свет, если вот сейчас каждая из вас эту историю запишет так, как вы мне ее рассказали». И тут же, при них, позвонил в Москву своему другу, сказав, что я ему высылаю забойный материал для журнала, у него был тогда миллионный тираж… Они сели и написали. Я думал, что мне останется все только смонтировать да чуть выправить… Но, вот бляди, ничего более дохлого и скучного, чем то, что они мне отдали, я не читал даже у Ивана Шамякина. Высучили по кондовой «статье на моральную тему», без слова в простоте и даже без злости на этих придурков…
– Вот так дурехи!
– Были бы дурехи, у них бы получилось. Но им захотелось стать в позу и вдруг поумнеть. И тут кранты… В том и фокус, чтобы выдать только свое, не заботясь, что о тебе подумают… И не стараясь показаться начитанной и образованной девочкой…
Малёк, что-то в уме прикинув, настороженно переспросила:
– Так ты говоришь, у меня бы получилось?
– У тебя бы получилось, и еще как!
Она неожиданно насупилась:
– То есть, по-твоему, я совсем дикая, вроде твоей дворовой Муськи?.. Давалка-дрочилка, да?! Это ты хочешь сказать?
Вот же хрень с этими «талантливыми колючками», подумал Рыжюкас, только и смотри, чтобы ненароком не задеть их самолюбие.
– Я хочу сказать, что ты гениальна. Потому я и уверен, что у тебя все получится – с твоей непосредственностью и прямотой… Этим ты меня и взяла, сразу так лихо оседлав…
– Это ты меня оседлал.
– Ладно… Но учти: простота и искренность кого хочешь могут покорить, а вот сохранить их в себе труднее всего… Что бесплатно дается, легко теряется. Ну а писать естественно и просто – это вообще бесценный дар…
– Писать как писать? – она решила продемонстрировать ему усвоение материала.
Он не въехал.
Тогда она, слегка покраснев, пояснила:
– Ты хочешь сказать, что писать нужно просто, как… ссышь?
– Гениально! – Рыжюкас заржал, довольный, как конь, вырвавшийся в зеленый овес. – Я же тебе говорю, что ты – юный гений.
– Ты знаешь, я бы, наверное, попробовала что-нибудь накорябать… Если, конечно, ты не будешь смеяться…
– А ты и попробуй… Или хотя бы порисуй.
Но в таких случаях она настороженно замолкала. Или меняла тему. Она сама решит, чем ей заниматься…
5
Назавтра утром, думая, что она еще спит, он тихонько вошел в номер, чтобы забрать забытый вечером мобильник.
– Слушай, а сочинять книжки трудно? – Она сидела у окна, собранная и одетая.
Для такого раннего утра у нее был слишком деловой вид. Похоже, она не ложилась. Компьютер на подоконнике. В пепельнице – окурки, хотя одна она никогда не курила; вообще курить он ей не позволял – только баловаться: игриво попыхивая легкой сигареткой и обязательно отставив мизинчик….
– Все трудно, – строго сказал он, хотя ему нравилось, когда она задавала такие вопросы. – Трудно, как ты знаешь, даже вообще ничего не делать.
– Ну а труднее всего?
– Труднее всего начинать. Пропахать первые страницы, всякий раз понимая, что ты стал ничтожеством, у которого никогда больше ничего путного не выйдет…
– Всякий раз?! – Малёк посмотрела недоверчиво. – Или это ты меня из жалости разводишь?
– Каждый раз. Всегда досадуя на свою импотентность… Но когда наконец одна удачная строчка рождает в тебе положительную установку, а та – следующую, когда заводишься, как мотор школьной полуторки от заводной ручки, если уже искра схватилась, тут начинаешь ощущать себя гением. И газуешь, как по гравийке, хотя иногда и напрягаясь на подъемах или слишком крутых поворотах, а то и пробуксовывая в грязи, но все увереннее выбираясь… Потом ставишь точку и читаешь написанное тому, кому веришь…
– Как мне?
– Сейчас как тебе, но не совсем так… Даешь читать корифею, лучше всего – злому. Корифеев немного, зато злых в нашем деле хватает… Пока он читает, да еще чиркает матюги на полях, ощущаешь себя полным дерьмом, а то, что тобой написано, кучей дерьма: огромной сочной, как раздавленный крокодил, кучей, если писалось смачно. Или куриным пометом, если ты эстетствовал…
– А потом?
– Потом правишь все до одури – нет, не по замечаниям корифея, иногда как раз вопреки им, а то, что ты сам понял, пока он читал. И в конце концов все находит свое место. В душе читателя, если что-то получилось, а если вышло помоисто, то на помойке. Это уж – в зависимости от того, что тебе дано…
– То есть все зависит только от тебя?
– И от удачи.
– Хорошая работа, – вздохнула Малёк. – А у нас самое трудное – это потом одеваться.
Он понял, о чем она, и оценил ее шутку. Они засмеялись. Иногда они понимали друг друга, как никто в мире.
Про то, что журналистика – это «вторая древнейшая профессия», она уже знала. И что первую из профессий – проституцию – он ставит гораздо выше: «Разве не лучше с удовольствием и за большие бабки продавать тело, чем, терзаясь и мучаясь собственной бездарностью, за жалкие гроши торговать душой?».
6
Хотя на самом деле – с его пропеллером в заднице – он выбрал для себя лучшую из профессий: она позволяла ему все испробовать, все просекать и во все встревать.
Если ему хотелось полетать на планере, он мог предложить газете тему о планеристах – и лети. А если его тянуло в Сибирь, он обещал репортаж об охоте на медведя. И ему предоставляли вертолет, чтобы сначала отыскать в тайге этого медведя. Когда однажды ему вздумалось прокатиться на подводной лодке и его укачало, командир атомной сумбарины запросил разрешение на экстренное погружение (под водой не качает) аж у Главного Штаба ВМФ… Ему все было доступно, он все мог, и все двери перед ним легко распахивались – раньше, чем он брался за дверную ручку.
Он лично знал Брежнева и Косыгина, Горбачева и Шеварнадзе, Машерова и Бразаускаса, Валенсу и Гавела, он встречался и с сильными, и с великими мира сего… От Клавдии Шульженко и Ива Монтана до Евтушенко с Вознесенским, с которыми вообще был в приятельских отношениях. А с Иосифом Бродским он ухитрился даже пошабашить на стройке. Он писал об академике Королеве, Марке Шагале и Ростроповиче, об Алле Пугачевой и Владимире Высоцком с Мариной Влади, у которых гулял на свадьбе в общаге киностудии, а с адмиралом и академиком от электроники Акселем Ивановичем Бергом он даже дружил, как и с президентом «Фольксвагена» Даниэлем Гедевером, при его семистах миллиардах дойчмарок годового оборота…
– Обалдеть можно! – Малёк волновалась; он и представить не мог, что она окажется столь тщеславна; ее жгла зависть, а больше всего возбуждали имена высоких начальников…
– Неужели ты – лично! – знал всех этих… больших пацанов?
– Интереснее, что они меня знали, – ответил он самодовольно. – Кстати, запиши в наставления и запомни: если хочешь понравиться мужику, расспрашивай его о работе, и так вот, как сейчас, восторженно таращи на него свои зеленые… Только никогда ему не признавайся, что у тебя цветные линзы. Вообще, никогда не признавайся этим козлам в своих недостатках… Мы с тобой о чем говорим?..
– О самых больших начальниках.
– Да… Встречаясь с ними, я даже подумывал написать о том, что у каждого из них были и достоинства, ну хотя бы одно бесспорно положительное качество.
– Какое?
– У каждого свое. Например, у Косыгина феноменальная память. А у Машерова фантастический артистизм…
– Тебе надо было выдумать одного, у которого были бы сразу все эти качества. Получился бы идеальный деятель…
– Как «дедушка Ленин»? – съязвил он, хотя про себя и отметил ее творческую изобретательность.
7
И тут это талантливое дитя выдало такое, что Рыжюкас чуть не упал со стула:
– Слушай, я что-то совсем запуталась и никак не врублюсь – а кто он вообще такой, этот ваш Ленин?
Рыжюкас захохотал. Он смотрел на нее и корчился от смеха. Он буквально рыдал от раздирающего его хохота.
Она смотрела на него, не понимая, обижаться ей или что?
– Ласточка моя, послушай, – наконец сквозь умильные слезы сказал он, – ты не обижайся, но этим вашим Лениным ты меня уморила…
Она не понимала, что здесь смешного. А он понял, что не может ей этого даже объяснить.
– Ну да ладно… Только учти, что если сложить все самые лучшие качества всех дядь, которые руководили нашей огромной страной, и все достоинства этих «больших пацанов», как ты их называешь, в одну кучу, из этого не то что идеального, нормального человека не вылепишь… Слишком долго мы жили в дерьме и среди дерьмовых людей, самые дерьмовые из которых всегда поднимались наверх, – закончил Рыжюкас уже серьезно.
– А ты? – спросила Маленькая. – Ты опускался или поднимался?
– Мне всю жизнь везло. Когда я, карабкаясь изо всех сил, забирался слишком высоко, меня тут же сбрасывали вниз. И пытались отправить бултыхаться на помойку.
– Почему? Потому что ты такой нарывастый?