Глеб Панфилов
Простая тайна

– Глеб, вы – уральский человек, а у меня папа из уральских кузнецов, по нему я могу судить об уральском характере: твердый, даже жесткий. Но вы художник, стало быть, человек сомневающийся. Как это сочетается?

– Жесткий? Не очень. Я скорее лирик. Думаю, из фильмов это следует. Хотя профессия отбирает характер…

– Отбирает или формирует?

– И отбирает, и формирует. Чтобы работать в кино, нужно обладать достаточно самостоятельным и настойчивым характером. Я, например, застенчив, но когда начинается работа на площадке, меняюсь. Режиссер, как и любой человек, состоит не из одного качества, скажем, твердости…

– Из самомучительства тоже?

– Думаю, да. Но никого из посторонних это не касается. Только, может, самых близких, которым приходится сталкиваться с этим и испытывать известный дискомфорт.

– С высоты прожитых лет – не вы, но мы можем сказать о ваших наполеоновских свершениях. А в молодости были наполеоновские планы? Вы чувствовали, что выйдете на большие пространства?

– Я о пространствах не думал. Я достаточно правильно воспитан. Не свершения, а труд, любимое дело – вот что во мне с детства пестовали. Человеку чрезвычайно важно найти свое любимое дело. Делать то, что нравится…

– Простая тайна.

– Да, простая. Я учился в Политехническом, занимался в научном студенческом обществе, стал инженером-химиком, это мне нравилось. Я любил исследовать, любил то, что происходит в реторте или в пробирке. Тут же и фотография, фотопроцесс. Все органично. Для меня было праздником, когда в праздник я запирался в ванной комнате, завешивал окно, чтобы напечатать фотографии, что накопились, скажем, от 1 мая до 7 ноября. Это были счастливые часы и дни.

– Что вы снимали?

– Меня всегда интересовали лица, больше, чем пейзажи. А потом выяснилось, что лица меня интересуют и больше, чем химия.

– Так началось операторское дело?

– Пожалуй, больше, чем операторское… Сколько себя помню, очень любил слушать разговоры взрослых. Как теперь понимаю, меня интересовали взаимоотношения людей. Я тайно наблюдал, впитывал, запоминал характеры. Это очень важный момент – жизненаблюдение.

– Провинциал приезжает в столицу – была какая-то сшибка, когда вы появились в Москве?

– Пожалуй. Когда я решил поступить во ВГИК на заочный операторский факультет, я даже не предполагал, что фотографии на конкурс должны быть большого формата, наклеенные в красивом альбоме, желательно с названиями, скажем «Весна», «Любовь», «Первый поцелуй», «Скворцы прилетели»… А у меня формат 13 х 18 и все уложены в черный конверт из-под фотобумаги. Провинциал, с мороза. Когда светила ВГИКа извлекли их из моего конвертика и стали смотреть, я понял: все, конец…

– Но вы ведь все-таки поступили…

– Дело в том, что я еще привез документальный фильм «Народная милиция», о дружинниках. И великий оператор Анатолий Дмитриевич Головня, возглавлявший приемную комиссию, ушел смотреть его в зал. И надо же ему было войти именно в тот момент, когда я хотел забрать документы и удалиться. До экзамена я решил: если тройка – уезжаю домой и поступаю в аспирантуру как химик. Он входит, берет мой конверт. Не выдерживаю и говорю: мне за фотографии два. Три, поправляет один из экзаменаторов. Головня и глазом не повел – аккуратно, одну за другой, достает из конверта мои фотографии и смотрит. Досмотрел и говорит: ну что ж, поставим ему пять и примем. Я думал, что ослышался…

– Какова драматургия!

– Иди, говорит. Иду к выходу, а он мне в спину бросает: только не монтируй все в мировом масштабе! Я понял, о чем речь. У меня в фильме есть кадр крупно – огромный ковш, в него льется раскаленная сталь. И так же крупно, встык, бокал – в него льется шампанское. Я вылетел на крыльях…

– То есть вы победили, и никакой сшибки не было?

– Тогда не было. И вообще, если подумать, не было. Ни тогда, ни когда через три года я поступил на Высшие режиссерские курсы…

– Вы оставались собой?

– Разумеется. Я как я, весь перед вами… Помню, еще одна шоковая ситуация была на заключительном экзамене…

– При выпуске?

– Нет, при впуске. Собрался синклит, от мала до велика. От Алова с Наумовым до Пырьева с Александровым и Райзманом. Ковер и на ковре стул. Очередь за дверью. Все нервничают. Я приближаюсь. Вызывают. Иду, и у меня абсолютно пересыхает во рту, не могу говорить. Сел на стул, принужденно улыбнулся и сказал: пожалуйста, воды, иначе не скажу ни слова. Тонкий стакан – в нем вода. Отпил – появился голос. Задают вопросы – отвечаю. То ли Алов, то ли Наумов спрашивают: а у кого вы учились как химик? У профессора Пушкаревой. Что-нибудь яркое о ней можете рассказать? Говорю: она человек замечательный, и ученый, и общественный деятель, и обаятельная женщина, но поразила она меня неожиданно, дело было на колхозном рынке, она покупала молоко, с четвертью ходила за молоком, а у продавщиц только бидон и ведро и нет воронки. Ну и что же, спрашивает Наумов. И такая тишина. Отвечаю: она поступила очень просто – взяла ведро и тонкой струйкой стала лить молоко в горлышко своей четверти, изумленные бабы собрались толпой и смотрели, как профессор Пушка-рева не пролила ни капли…

– У нее был опыт!

– Она была химик! И меня приняли.

– Она была для меня Таня Теткина. То, что я видел, что фантазировал, над чем думал, о чем мечтал, – Таня Теткина.

– То есть вы сочинили характер…

– …а потом увидел ее. А потом с ней познакомился. Я был счастлив.

– Это позднее. Это другое. Это независимо. Первое чувство: я нашел, что искал.

– Когда вы начали работать, она шла за вами?

– Она шла за мной. Более того, она была еще очень зеленая и необученная и любила наигрывать. К ней прилипали чужие интонации и манеры. Инна, ты говоришь голосом Татьяны Дорониной – да, да, ко мне прилипло… Она очень музыкальна, очень слышит и точно воспроизводит. Она обожала Доронину. Я говорю: не надо, будь собой, у тебя свой замечательный голос, тембр уникальный, неповторимый. Все ее симпатии к бабушке, к деревне – это то, что нужно для Тани Теткиной, что составляет ее суть. Она очень выросла на картине. Работа воспитывает. Меня тоже воспитывает.

– Вы столько снимали ее – было, что она вас удивляла?

– С первого фильма. И удивляла, и радовала. Ее рассказы о маме, о бабушке из рязанских деревенских женщин – это было мне близко. Моя бабушка по маминой линии – тоже из рязанских. Это особый говор, музыка речи, все родное.

– Тяжело было расставаться с предыдущей семьей?

– Да, непросто. На эту тему я бы не очень хотел распространяться. Это касается не только меня, но и моей первой жены. У нас с ней хорошие отношения. И у Инны – тоже. Мой старший сын подолгу жил с нами. Я дорожу этим.

– Вы в судьбу верите?

– Верю.

– Высшие силы. Что такое характер, что такое генетика? Все оттуда, свыше. Я не верю в случай. Случай – это неузнанный и непонятый Промысел Божий. Я довольно рано стал понимать, что это зона особого внимания, и не следует торопиться с выводами, с поступками, стоит подождать, подумать, разобраться…

– У вас были внутренние психологические сломы, включая мировоззренческие?

– Я делал что должно. Я не из тех, кто, закусив удила, занимался карьерой. Мое мировоззрение менялось, но оно менялось естественно, по ходу жизни. В 1961 году, когда полетел Гагарин, я вступил в партию. По убеждению. И верил, что люди 80-х будут жить при коммунизме. Но уже в 1966 году Высшие режиссерские курсы, триста просмотренных фильмов, прочитанные книги сделали свое дело. Я оставался самим собой, но мысли мои переменились.

– Что вы сделали с партбилетом? Сожгли?

– Нет. На это я не способен. События 1991 года в Латвии и Литве меня перевернули. Я решил, что нельзя оставаться больше в КПСС. Для меня это было поступком, рубежом. Я сказал об этом отцу. Он оставался коммунистом. Он Магнитку строил, я там родился, в бараке. Семья у меня замечательная, и отец, и мама. Я в любви рос, как и мой брат… После разговора с отцом поехал на «Мосфильм», зашел к секретарю, объяснил и положил партбилет.

– Волновались?

– Очень. Было нелегко.

– Если взглянуть на ретроспективу ваших фильмов, можно сказать, что вы снимали русского человека в русской истории. Иногда это частный случай, как в «Валентине» по Вампилову, иногда модель, как в «Прошу слова» и «Теме», иногда большая история, как «В круге первом» по Солженицыну. Что мы собой представляем? В чем наша беда и в чем наша надежда?

– Если б я знал ответ, я бы снял про это фильм. Ответа не знаю. Но знаю проблему, и все мои картины являются попыткой рассказать об этом. Если выстроить их не в порядке появления, а по исторической хронологии, то получится XX век в моем представлении. «Мать» – 1902 год, Нижний Новгород, волнения рабочих. «Васса Железнова» – 1913 год, купцы, экономическое процветание, а вокруг уже брожение революции. «Романовы» – 1917–1918 годы, гибель царской семьи. «В огне брода нет» – история санитарки Тани Теткиной в те же годы. «Прошу слова» и «Тема» – советская власть…

– Советская начальница Уварова в «Теме» – героиня или жертва?

– И то и другое. Продукт. Меня это волновало, потому что в ней я видел и себя. И близких мне людей, с которыми работал в горкоме комсомола в Свердловске.

– С чего для вас начинается кино? Смысли, картинки, звука?

– По-разному. Скажем, картина «Прошу слова» для меня началось с истории женщины, которая потеряла сына. Была реальная история мальчика, который погиб, он учился с моим младшим братом. А то, что он сын мэра города, и что мэр, похоронив сына, тут же вышла на работу – это уже сюжет. Фильм «В огне брода нет» начался с того, что мне попал в руки журнал «Красная новь», он у меня до сих пор хранится, 1938 год, и там рассказ Габриловича «Случай на фронте». Читаю: Таня Теткина, санитарка. И что меня поразило: она художница! А еще – река, солнце низкое, рыба плещется, голос над водой, гармошка. Ока. Я нередко любовался ею, когда проезжал поездом из Москвы в Свердловск. И тут все совпало…

– Я давно хотел это делать, в театре. Предложил Марку Захарову, не получилось. А тут Ванюшка, сын, подрос, и появилась редкая возможность снять мать и сына, и тогда сюжетная связь из условной становилась безусловной, отношения между героями обретали особенные краски…

– Вы ведь у Захарова ставили «Гамлета» и «Сорри»…

– «Сорри» шел с успехом одиннадцать лет, пока с Колей Караченцовым эта беда не случилась. «Гамлет» – пять лет, пока не сгорели костюмы. Жаль спектакля и моей концепции.

– В династических браках нередко бывало, когда дядя и племянник – ровесники, а то племянник и постарше дяди. По моей мысли, Гамлет и Клавдий – ровесники, да еще и друзья. Представьте, когда однокашник, с которым ты играл в футбол, по девчонкам вместе бегали, знаешь про него все, а он про тебя, и он вдруг становится мужем твоей матери и королем. Хотя по праву престолонаследия королем должен быть сын короля. Не доказано, что Клавдий убил брата. Из подстрочника может следовать, что вся история с призраком отца Гамлета организована самим Гамлетом. Это его мистификация. Так же, как и сцена «мышеловки». Уязвленный Гамлет творит свои мистификации с помощью бродячей труппы актеров.

– Зачем?..

– Чтобы стать королем – так он понимает справедливость. Гамлет – вовсе не жертва, не герой. Гамлет – грешник. Он, христианин, Полония грохнул, погубил Офелию – поступил с ней жестоко, беспощадно, послал на казнь двух своих университетских товарищей Розенкранца и Гильденстерна, совершив для этого кражу со взломом и с подлогом. Он преступник. Он дал бесам увлечь себя. И погубил свою душу до того, как погиб сам. Гамлет – сложная, противоречивая натура, в нем демоны, а не ангелы!..

– Как вы это вычитали?

– Это следует из текста.

– Неужели вся мировая традиция пропустила это?..

– Очевидно. Я увидел. Так же, как увидел, что Вассе Железновой 42, на вид – моложе. И она вовсе не Желез-нова, а Храпова. «Человеческая женщина», как написано у автора. И я ставлю совершенно другой фильм. А Рашель? Дивная диссидентка. Я таких знал, они с сигареткой на кухне всю ночь напролет спорили о мировых проблемах, а муж, ребенок забыты, заброшены. Господи, да это ж все про нас!..

– И «Гамлет» про нас…

– С «Гамлетом» – моя догадка, мое открытие так пока и остались при мне.

– Вам надо книгу написать об этом…

– Или поставить кино.

– Бог в помощь!

– Вы счастливый человек.

– Да. Я занимаюсь любимым делом. Меня окружают хорошие люди. У меня семья, которую я люблю…

– Похоже, вы все заслужили.

– Просто мне очень повезло. Повезло на родителей, на жену, на детей, на товарищей. На меня было потрачено много любви.

– Наверное.

– Какое кино собираетесь снимать?

– Я сейчас в предвкушении, но еще не взял след.

– Что значит – красиво стареть?

– Давно замечал, не все люди дурнеют в пожилом возрасте, есть и такие, что хорошеют. Что за этим стоит, физическое, духовное? Мне кажется, когда человек в ладу с самим собой, он дольше остается молодым.

– Какая в вас главная черта характера?

– (Долго думает.) Садись, Панфилов, два. Не знаю.

– А в других людях какая черта характера вам нравится?

– Доброжелательность. У Инны это главная черта. Кстати, это и мне присуще.

– Кем бы вы стали, если бы не стали режиссером?

– Химиком.

– Есть ли у вас девиз?

– Глаза боятся, руки делают.