Инна Чурикова
Наука счастья
Она опаздывала: попала в «пробку». Я сидела одна в ее артистической уборной, и глаз не отрывала от большой фотографии, где она в роли Неле, а Караченцев в роли Тиля смотрели друг на друга, сияя, исполненные не сценической – реальной любви.
Актеры. Люди. Часть нашей прекрасной жизни.
А потом она влетела, в длинном пальто и красной шляпке, надетой на красный платок, – изящная, изысканная, простая и естественная, любимая народом и мною. Мы сели пить чай.
Сайра с зеленым луком
– Инна, научите счастью…
– Ну, Оля, я, пожалуй, не научу…
– Сколько я вас знаю и вижу – у вас лицо счастливого человека. Улыбка, сиянье глаз – чистое счастье. Это форма, в которой вы себя держите? Или прорывается изнутри?..
– Я не знаю… Увидела вас, и мне радостно…
– И со сцены в зал – в разных проявлениях, в разных ипостасях, в разных характерах…
– С залом я на полном доверии. Я доверяю людям. Я доверяю человеку. И если вдруг происходит что-то, если обманываешься в человеке – меня это опрокидывает. Хотя я сама думаю иногда: а ведь не все же меня любят, наверное, и я кого-то обидела. У меня с Леночкой Санаевой были дивные отношения, она училась на вечернем в Щепкинском, я на дневном. Такая заметная, странная, длинная, узкокостная девушка с очень интересным лицом. У нас там какой-то буфетик был, где все время сайру с зеленым лучком продавали и что-то еще весьма скромное. Было холодно, мы с ней на батарее грелись и говорили о театре, об искусстве. Она взмахивала руками, что-то восклицала, я тоже. И в памяти у меня осталась вот такая Лена. И однажды на дне рождения у Лени Ярмольника мы, уже в возрасте, встретились за одним столом. И вдруг она мне говорит: а ты знаешь, что я помню из институтской жизни? Я сразу почувствовала: что-то не то. Она говорит: я помню, как я стояла у зеркала, смотрелась в него, и вдруг ты подбежала и, так легко отстранив меня, стала смотреть на себя, что-то поправлять. Через огромное количество лет! А я не помню. Больше того, мне кажется, я в этих вещах очень деликатна и не могу так… Как бы она рассказала про другого человека. Но она же не могла придумать! Значит, это было. Она не помнит наших разговоров, она не помнит того восторга!.. И я думаю: батюшки мои, она ведь, наверное, и Ролану Быкову говорила, как я ее обидела. А я Ролана обожала!..
– Вам важно, чтобы люди вас любили?
– Вы знаете, я не могу выдержать ненависть. Мне это тяжело. Это бывает. Я встречалась с этим…
– Неужели кто-то может вас ненавидеть?
– Нет… но я представляю себе… Может быть, я не знаю… Может быть, я кого-то достала. Не знаю, чем. Но я могу предположить. Почему обязательно меня надо любить? За что?
– Не за что?
– Не знаю. Не знаю. Не знаю. Но мне нужно, чтобы близкие люди меня любили, конечно.
Девочка с поросенком
– Вы всегда жили в атмосфере любви?
– Да, меня мама любила так, что мне хватило жить без папы. Мы жили вдвоем, и мне хватило ее любви. Я себя чувствовала как-то защищенно. Детство мое было абсолютно гармоничным. Оно было нищим, очень бедным, судя по фотографиям…
– А что на фотографиях?
– На фотографиях совершенно поразительный ребенок. Я болела корью или какой-то другой тяжелой болезнью, и вот стоит худая-худая девочка, скобочкой пострижена, с поросенком целлулоидным в руке. Платьице короткое, тоже очень-очень скромное. Тем не менее, как мне мама рассказывала, когда вызвали врача, он пришел, а я пою. Пою. Мне четыре или пять. И врач говорит: а тут больные-то есть? А высокая температура… Я помню, Оля, что когда мамин брат, дядя Леша, приехал к нам в Чашников о, где мы с мамой жили, это была какого-то барачного типа постройка – но в цветах, потому что моя мама сажала цветы…
– Чашниково – это где?
– По Ленинградскому шоссе, под Москвой.
– А родились где?
– В Белебее.
– Татарская ССР?
– Татарская ССР. К концу войны. Эвакуация, мамочка туда приехала и там меня родила. Она рожала меня долго, она мне рассказывала. Сейчас, к сожалению, она не помнит ничего и меня спрашивает, а я ей рассказываю. Ей девяносто один. Поэтому я всем говорю: слушайте ваших мам, пока они помнят… Я рассказываю ей, как она меня родила. Ее долго не было в палате, и когда она вернулась, ей все говорили: ой, Лиза, а мы думали, ты померла. А она говорит: да вы что, я же вам сказала, что должна родить королеву, так я родила королеву.
– Вы единственный ребенок?
– Единственный.
– Отец погиб на фронте?
– Нет, не на фронте. Он еще долго жил. Но, правда, с другой женщиной.
– Ив вас никогда не было чувства робости, неуверенности?
– Все время. У меня, знаете, чувство робости вместе со мной живет.
– Притом, что вы хрупкий и деликатный человек, впечатление, что вы абсолютно победительны…
– Да что вы!
– Я не знаю, как это соединяется…
– И я не знаю, как это соединяется.
– Кто-то сказал замечательную фразу: не теряйте отчаяния. Оно бывает вам свойственно? Или нет?
– У меня хватает сил… у меня бывают такие минуты, но хватает сил…
– Преодолеть?
– Сказать: стоп, тихо, это история абсолютно сиюминутная. Это еще не правда, это неверно. Вот как бы так…
– Знаете, у Блока с женой Любовью Дмитриевной был случай, когда кто-то ее обидел, это было некрасиво, и он, взяв ее за руку, сказал: Люба, идем, ничего этого не было. И они ушли.
– Да, это близко. Более того. Я уже… не хочется говорить эти слова, но страна объявила, сколько мне лет, ничего не поделать… пришлось на этот объявленный день уехать с Глебом и Ваней в Египет… Так вот, я уже пожила, и жизнь, которой я жила и живу, она что-то говорит сама за себя, может быть… А насчет робости – вот какая интересная история. Я приезжала маленькая к бабушке Акулине Васильевне, она жила в деревне Максы Рязанской области. Мама отправляла меня с весны на лето, одну, сажала на поезд, там меня встречали какие-то люди, я ехала на телеге, какой-то дедушка вез, через грязь… Наконец, выходила моя бабуля Акулина Васильевна из своей старой покосившейся избы, встречала меня, и я заходила. Там бабулина кровать, печка, скрип мышей ночью…
– Ивы на печке?
– Я на печке. Все обклеено из «Огонька» живописью. Вся изба. Бабушка сама обклеивала. И двустворчатые маленькие окошечки. А между окнами в огромных количествах таблетки разнообразные. Она боготворила лекарства. Просто млела перед ними. Стол, выскобленный ножом, мне маленькой казалось, что очень длинный. И какая-то над дверью огромная балка. Когда входили дяди, все ударялись. Это было так смешно: бух, ой! Пригибались и входили в комнату. А между бревнами пространства – в окошко смотреть не обязательно, можно смотреть в эти щели. И вот я приехала, и собрался народ поглядеть на московскую девочку. А я – тот человек с поросенком и пронзительным взглядом. Вот как моя кошка Маша смотрит. Она куда-то глубоко смотрит. И я смотрела в эту щель, и собирался народ, и они говорили: Ин, ну станцуй, Ин, ну станцуй. И я, робкая девочка, выходила и танцевала, и пела. Вот что это такое – не знаю. Но это есть. Как бы робость – и выходила. Все вместе, понимаете?
– Понимаю, это очень похоже на «Начало».
– Да, может быть.
Незнание
– Фильм «Начало» ужасно похож на вас. «В огне брода нет» тоже. Вы начинали близко к себе. А теперь играете совершенно другие роли, трагикомические, гротесковые. Что за перемена с вами произошла как с актрисой?
– Во-первых, я играю то, что предлагают…
– А разве не на вас ставят спектакли?
– Что вы имеете в виду? В «Женитьбе» мне очень интересно. Но это не на меня ставят, конечно. В театре мне предлагает Марк Анатольевич, что он предлагает, то и предлагает.
– Но вы первая актриса театра! У вас единственной гримерная на одного человека…
– Мы здесь жили вместе с Риточкой Струновой, замечательной актрисой, которой больше нет. И я очень по ней скучаю. Мне ее не хватает. Близкий человек.
– Вам и Коли Караченцева, должно быть, не хватает?
– Очень! Очень не хватает!
– Я смотрела на фотографию, я помню вас обоих – какая Неле, какой Тиль!.. Что это такое – быть первой актрисой театра?
– А я, откровенно говоря, не знаю, что.
– Когда вы слышите про себя: гениальная, великая…
– Я отношусь к этому… я даже не знаю… сейчас принято так говорить. Обесцененные слова. Я серьезно вам говорю, каждая работа – это незнание. Есть ощущение, чувство, все интуитивно. Я вступаю в абсолютно неведомый для меня мир. Но это может быть то, что меня безумно волнует. О чем я всегда мечтаю – чтобы драматургия меня за горло взяла…
– Аркадина в «Чайке» взяла?
– Было безумно интересно. Безумно.
– А в «Мудреце», «Варваре и еретике», «Женитьбе»? Остро, парадоксально, смешно. Конечно, хотелось бы, чтобы, кроме смеха, слезы…
– Откровенно говоря, я сейчас ищу такую пьесу, где можно рассказать о женщине то, что я сегодня понимаю, не о молодой девушке, а о зрелой женщине. Но два года назад я сыграла Кручинину в «Без вины виноватых» у Глеба. Это для меня тоже была важная работа. Не жанр. Это была история. Абсолютно другой тип женщины-актрисы. Это не те актрисы, которые сейчас на телевидении перед нами возникают. Мне кажется, мы открыли там важное, чего никто не открыл. Почему она после того, как оправилась от болезни, не поехала на могилу сына? Двадцать лет или сколько там прошло. Она признается, что ей нравится быть с сыном, разговаривать с ним. Вы понимаете, на какой бритве, на каком острие она живет между реальной и нереальной жизнью! Потому что ей ее одиночество ценнее, чем все вокруг. Потому что оно полно иллюзий, которые стали для нее реальностью.
– Поэтому она не хотела видеть могилу?
– Да! Мы ответили на этот вопрос! Иначе было бы странно. Более того, почему она пошла в актрисы? Потому что это единственное давало ей силы жить в той стороне, нормальной. Здесь она отдавала чувство, что накапливалось в ней, оно уходило из нее, и тогда она становилась нормальной. Вроде бы. Это такое одиночество!.. То есть совсем другого рода женщина, которая живет по своим законам. Я видела Аллу Тарасову в этой роли, но там это пропущено. А это главное…
Глеб и Ваня
– Как вы работаете с Глебом Панфиловым? Он знал это заранее?
– Нет! Мы эту историю открыли!.. И нас это потрясло.
– Мне рассказывал Петр Тодоровский, когда вы снимались у него в «Военно-полевом романе», как в сцене с Андрейченко вы вдруг стали доставать из шкафа платье и дарить ей, жена – любовнице мужа, такая импровизация…
– Я сейчас не помню… Я не знала, как буду играть, как буду реагировать. Но так это возникло. Петр Ефимович – замечательный человек. У него нет: только так и не иначе. Ему можно предлагать. Он принимает и радуется.
– А Глеб?
– Глеб – да, принимает. Как определить Глеба?.. Мы уже давно работаем…
– И давно живете.
– Ну да… У нас были съемки «В круге первом» по Солженицыну, там сцена, когда я прихожу на свидание… И – абсолютная тишина. Никаких замечаний. Он только сказал: снято. И все. И ходил такой наполненный, ничего не говорил, а я чувствовала, что все хорошо. «Без вины виноватых» мы долго обсуждали. Мне не хватало времени, снимали очень быстро. Это современный метод работы, когда снимается все быстро. А необходимы репетиции. И еще мой сын – я за него волновалась, очень…
– Ванечка играл Незнамова…
– Ну да!
– Вы как партнером им довольны?
– Очень. В нем есть что-то такое, что я редко встречаю в молодых людях. Знаете, что мне сказал один водитель, очень хороший человек: ваш Ваня – второй Баталов, таких сейчас нет.
– Он не актер…
– Он окончил МГИМО и он ресторатор. У него в Переделкине ресторан «Дети солнца». Он с детства кулинарил. У нас была премьера «Сорри», и мы с Глебом позвонили сказать, что идем домой. А он говорит: приходите, обед готов. Сам приготовил курицу какую-то, салат «оливье», накрыл стол красиво, положил салфетки… Он учился тогда в седьмом классе.
– Вы ссоритесь дома?
– С Глебом? Мы с ним уже так давно не ссорились! Забыли, как это выглядит. Когда были помоложе, часто ссорились. Даже переходили на разные стороны улицы. Я в одну сторону, он в другую.
– У него взрывной характер или спокойный, флегматичный?
– Нет, у него и взрывной тоже. Ему нужны люди, которые его понимают.
– Вы такой человек?
– Да, конечно. Я думаю, да. У меня впечатление, что мы подходим друг другу.
– Я слышала, как он нашел вас – как актрису и как жену…
– Он искал актрису для фильма «В огне брода нет» на роль Тани Теткиной. И увидел меня в телефильме, где играл весь молодняк ТЮЗа. Худсовет «Ленфильма» меня не пропустил, а он сказал: или она, или никто. А это был его дебют.
– Вы играли зайчиков-лисичек?
– В массовке. Первая моя роль была – подмена Бабы-Яги. Я должна была возникать из оркестровой ямы. То есть мои руки со страшными пальцами должны возникнуть. И я должна говорить два слова: не клади, не клади! И я так волновалась, что руки вылезли, а слова я забыла сказать. И первое появление мое было безмолвно. А потом меня ввели в «Зайку-Зазнайку» на роль Лисы. Я в зоопарк ходила, наблюдала за хищницей. Придумала себе какой-то танец и песню пела: «Сегодня ровно тридцать лет, как я в лесу живу. Себе сегодня на обед я волка приглашу». У меня была мизансцена, когда я подхожу к главному герою, Зайцу, и начинаю дуреть. Меня как-то смаривает, водит. И когда я уже совсем того, я говорю: я тебе сейчас правду скажу – нравишься ты мне. Это был мой день. 10 утра 1 января. Представляете, Тамаре Дегтяревой – Джульетту, а мне – ввод в Бабу-Ягу и Лиса в 10 утра 1 января! Меня вводил артист Васильев, дивный дядька. После спектакля подошел: знаешь, Инна, я разговаривал с педчастью, ты слишком сексуальна, секс надо убрать. А я даже не знала этого слова. И потому не знала, что убирать.
– Вы пошли в зоопарк смотреть, как там лиса себя ведет. А когда в ролях вы выделываете всякие штуки – откуда берете? Наблюдаете за другими или все есть в вас, из себя вынимаете?
– Параллельно. Я должна признаться, Оля, что я узнаю себя. И я благодарна Марку Анатольевичу, что он мне предлагает разное. Я же не знаю, могу я это, не могу. Вы сказали, что говорят: гениальная, талантливая… а я не могу даже в это войти, вчувствоваться. Потому что по этой дороге можно идти, идти и идти, и находить все новое, новое и новое. Нет конца.
Идиот в юбке
– Я благодарна Владимиру Бортко, что он предложил мне в сериале по Достоевскому генеральшу Епанчину, потому что это целый мир. Я мечтала раньше сыграть Льва Николаевича, идиота…
– Я помню. Когда вы мне это сказали, я вам ответила: а вы и есть идиотка… в смысле, идиот в юбке…
– Вот я нашла идиотку в этой истории, родственную душу Льву Николаевичу. Это она. Это как о ней муж-генерал говорит, когда у нее истерические моменты: с ней это бывает, раза два в месяц, и тогда она становится, как ни странно, прозорливой… У меня там истерика на даче, когда пришли молодые демократы, революционеры, и она говорит: а вот он возьмет и зарежет. И зарежет. То есть в ней открывается та же зоркость, что у Льва Николаевича в его минуты пред-болезни…
– Вы все время открываете…
– Пока открываю. Все время интересно.
– Чему и кому вы благодарны за то, что вы есть вот такая Инна Чурикова?
– Бабушке – обязательно. Потому что чувство, связанное с моей бабушкой Акулиной Васильевной, я воспринимаю как чувство родины…
– Вы были там уже взрослой?
– Нет. Я боюсь увидеть место, где был ее дом, а его нет. Если я это увижу… Во мне это живет. Бабушка, мама, Глеб, Ваня… У меня же поздний ребенок. И вот это чувство, когда мы в очереди, перед свиданием с маленькими для кормления, стоим в белых косыночках, в белых рубашечках, девять человек в палате, у зеркальца и краника стоим прихорашиваемся. Это же первый раз… Было такое счастье! Вот тогда я была счастлива. Чистое счастье. И именно тогда я так сильно любила свою маму, я так была ей благодарна! Я просто ее люблю, а тогда я чувствовала, как я ее люблю. Что она меня родила, что она прошла через то же самое…
– В вас проснулось материнское чувство, и вы ее поняли.
– Правильно.
– Значит доверие людей, все время интересно и любовь – и будет нам счастье?..
– Может быть…
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Инна ЧУРИКОВА, актриса
Родилась в 1943 году в Татарской ССР. Родители, из крестьян, рано разошлись. Мать – доктор биохимических наук, отец – сотрудник Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Окончила театральное училище имени Щепкина. Работала в Московском ТЮЗе. С 1973 года служит в театре «Ленком», исполняет все главные женские роли. Снималась в фильмах своего мужа Глеба Панфилова «В огне брода нет», «Начало», «Прошу слова», «Тема», «Валентина», «Васса», «Мать», «Без вины виноватые» и др. Народная артистка СССР. Живет в Москве.
