Часть вторая
ОТШЕЛЬНИК
1
Следователь Кручинин разыскал его на опушке леса.
Сторож стоял спиной к нему, под раскидистым кленом. Простоволосый, в старом долгополом плаще.
Он как будто с кем-то разговаривал — то ли каялся, то ли молился, то ли за что-то казнил себя. Вскидывал седую голову вверх, всматривался в небо сквозь ветви клена и шевелил тонкими бескровными губами. Потом медленно опустился на колени, дрожащими руками огладил аккуратный, округлый, небольшого размера свежий могильный холм, и, когда склонился совсем низко, пышная, в оклад всего лица, длинная борода его переломилась и легла на влажную землю.
Рядом, на пеньке, лежала его мятая зеленая шляпа, замасленным исподом вверх, и под полуденным солнцем исходила паром.
Кручинин наблюдал за ним, стоя неподалеку, за деревом. Он вовсе не собирался подсматривать, подслушивать или скрывать свое присутствие; он намеренно искал встречи со сторожем. И не его вина, что он застал его здесь, на опушке леса, у бесхозной могилки, где, как несложно было догадаться, похоронена его собака.
— Прости меня, Цыпа, — услышал Кручинин взволнованный шепот сторожа. — Не уберег… Часто вижу во сне. Разговариваю с тобой… Ужасно… С этим жить… Ужасно… Прости меня… Прости… Прощай… До завтра. Я приду к тебе.
Он поднялся с коленей и потянулся за шляпой.
Кручинин окликнул его.
— Алексей Лукич? Изместьев?
Сторож вздрогнул. Неприязненно взглянул на следователя, поднял и надел шляпу.
— Здравствуйте, — сказал Кручинин. — Извините. Я понимаю, некстати. Но мешать вам или, тем более, пугать вас я не хотел.
Изместьев был раздосадован и не скрывал этого.
— Никак не привыкну к нашему отечественному…
— Хамству, вы хотите сказать?
— Вероломству.
— Что делать, работа такая, — развел руками Кручинин. Он предвидел, что разговор будет нелегкий. — Мне хотелось бы побеседовать с вами, Алексей Лукич. Вот мое удостоверение.
— Мы вчера виделись с вами, я помню. Вы даже о чем-то спрашивали меня. Кажется, Виктор…
— Петрович.
— Пожалуйста. К вашим услугам.
— Не возражаете, если мы немного пройдемся?
— Охотно.
Они вышли на тропу, и неторопливо двинулись вглубь леса.
Кручинин достал из кармана пиджака три металлических шарика, ловко подбросил их один за другим, поймал и дробненько рассмеялся.
Сторож удивленно на него посмотрел.
— У вас первая профессия — жонглер?
— К сожалению, здесь я любитель, — с улыбкой ответил следователь. — Догадываетесь, почему я за вами подсматривал?
Изместьев пожал плечами.
— По долгу службы, наверно. Вам же надо найти виновника.
— Или виновников.
— Их и искать не надо, — сухо обрезал Изместьев. И, помолчав, добавил: — В той жизни, какую мы с вами ведем, нет человека, который не был бы виноват.
— Я правильно вас понял? Вы отказываетесь помочь следствию?
— Не отказываюсь — вряд ли смогу… Что вас интересует? Если у вас только один вопрос, кто именно их убил, то мы напрасно теряем время.
— Алексей Лукич, но вы же знали потерпевших?
— Избави бог.
— Мы опросили работниц дома отдыха. Все они утверждают, что вы могли их видеть. Говорят, что вы регулярно, в одно и то же время гуляете у озера.
— Так и есть.
— Значит, видели их?
— Конечно. И не раз.
— Видели, но не были знакомы?
— Не имел чести, — Изместьев всё больше раздражался.
— Ив тот день, во вторник — тоже видели?
— Свела нелегкая.
— Что же вы мне сразу об этом не сказали? Тогда же, когда мы осматривали место происшествия?
— А вы не спрашивали. Вас тогда интересовало совсем Другое.
— Алексей Лукич, — Кручинин покачал головой и подбросил шарик. — Не ожидал от вас. Расскажите, при каких обстоятельствах?
— Встретились?… Днем. Примерно в полдень… На буднях там, у озера, обыкновенно никого нет. Пустынно, спокойно. Лагерь уехал. Хорошо… Я уже обошел озеро и хотел углубиться в лес, и тут они меня окликнули… Они лежали в траве. Рядом магнитофон, бутылка спиртного, кажется, коньяк. Явно скучали. Они из тех, кому скучно с самими собой… Один высокий, худой, сутулый. Второй — крепыш, круглолицый. Обыкновенные серенькие молодые люди. Ничего яркого, запоминающегося. Единственное, что их отличало, это злобность. Их распирала обида на весь белый свет. Не пьяные, нет, ну, может быть, слегка навеселе. Как потом выяснилось, у них машину украли, и, пока не просохли, их тянуло на ком-нибудь сорвать зло.
— Слушаю вас, Алексей Лукич. Слушаю.
— Дело было так…
2
На поляне громко играла музыка.
«Эй, мужик! — выкрикнул один из них. — Эй!»
Мне не хотелось с ними общаться.
«Слышь? — вскочил второй. — К тебе обращаются! — Он догнал меня и грубо развернул за плечо. — На пару слов, борода».
Я им: «В чем дело? Что вы хотите?»
Второй продолжал наступать, сверкая глазами: «Остричь тебя наголо!»
«Кончай, — бросил приятелю первый. Он лениво поднялся и подошел. — Извини, батя. Ты не сторож случайно?»
«Случайно — да».
«Ходишь здесь, бродишь. Машину не видал? Джип маленький, белый, грязный такой, весь заляпанный, не видал?»
«А где я мог его видеть? На поляне? У озера?»
«Ты из деревни?»
«Нет».
«А откуда?… Ну ладно, неважно. Вон наша деревня. Привольное. Видишь? Второй дом с краю — наш. Там под окнами джип стоял. Вчера стоял, а сейчас нету. Понимаешь, батя? Кинули нас. Ночью. Мы даже знаем кто. Может, ты видел, как они уезжали? Сколько их? Двое, трое? Вроде еще одна машина была».
«Деревня, молодые люди, не мой объект. Кто и когда оттуда уехал, тем более ночью, я видеть не мог. Стало быть, и помочь вам ничем не могу».
Парень скривился. Он был явно разочарован. Злобно вздернул губу: «А ты кто вообще-то? Правда сторож?»
«Разрешите, молодые люди, я пойду».
«Плюешь на нас, да? — второй схватил меня за отвороты плаща. — Не люди мы, да?»
«Помилуйте, я не хотел вас обидеть».
«Мразь», — защелкал он зубами.
«Тихо ты, тихо, — одному из них явно не хотелось скандала. — Не заводись».
Но парень сжал кулаки, а тот, который был против драки, смял своего приятеля, стиснул и крикнул мне: «Иди, батя! Скорее! Иди и не оборачивайся!..»
Вот, собственно, всё…
3
Когда заказов стало больше и они могли выбирать, отказываясь от мелочовки, шеф легко устроил, чтобы они только числились на работе. Андрей — санитаром в травмопункте, Иван и Севка лаборантами в вузах. Оформились и больше не появлялись. Даже за зарплатой не приходили. Так решил шеф, а он знает, что делает. Мощь. Сила. Знание жизни. Авторитет. Вообще человек, каких поискать. Такому человеку довериться — сам бог велел.
Еще в декабре прошлого года, поставив на чурбачки «Пассат» румяного мясника, который ободрал одинокую женщину, нагло выманив у нее серебряные сережки, они неожиданно для себя сняли солидный куш. Особенно расщедрился неглупый мясник. Он очень скоро смекнул, что упираться рогом — накладно, что они просто разденут, разберут его любимую девочку на запчасти. И когда дважды «провели» его от магазина до дома, он отстегнул пару штук и предложил вечную дружбу. А увидев, как буквально через час они привезли и поставили ему колеса, вернул сережки, отсчитал еще полторы и попросил телефончик. Вдобавок и женщина, получив обратно бесценную для нее вещь, не скупясь, оплатила работу.
Шеф немедленно поднял им ставки. До восьмидесяти процентов. О чем мечтать! Двадцать оставил себе, и Андрей считал, даже мало. Его дело — прикрытие, их липовая работа, квартира, которую теперь занимала фирма и которую он, обставив, сам оплачивал, часть клиентуры, всегда нужные люди, и главное — идеологическое руководство. За такое двадцать процентов — по-божески. Кроме того, гараж в тихом месте, где Севка с Иваном держали свои мотоциклы, а чаще использовали как склад для экспроприированных ценностей.
Временно — им чужого не надо! Шеф строго-настрого приказал, и у них это было железно: ни шпильки, ни пуговицы — ни у кого. На крайний случай, если не удастся прижать какого-нибудь предприимчивого или слишком прыткого толстосума — сжечь, закопать, выбросить на свалку, в общем, любыми способами уничтожить. Но такого с ними пока не случалось. Да и вряд ли случится. Шеф чует клиента за версту, предельно осторожен и до сих пор не ошибался.
Вскоре у каждого из них появился собственный счет, наконец-то вырвались из унизительной нищеты — и, хотя тратили не жалея, сумма заметно росла. Тогда же они решили помогать Яшке, — он в Ингушетии, где они вместе служили, налетел на растяжку у них на глазах и остался без ног, — по сути, помогать, его отцу, уговорить которого оказалось сложнее, чем растрясти какого-нибудь подпольного скупердяя. Шеф предложил старую, вот с такой бородой, легенду о «сыне полка» — и она, конечно, сработала. Бывшие сослуживцы теперь охотно сбрасывались, чтобы помочь инвалиду. И отец прослезился. Сдался. Ему, человеку старой закалки, мужская солидарность надрывала сердце. Принимая помощь, он бормотал: «Не зря. Нет, видите, оказывается, мы прожили жизнь не зря», — и страстно спорил с ворчливыми недовольными стариками, расхваливая нынешнюю молодежь.
Лишь у Ивана время от времени возникал комплекс вины. «Выть нам на луну. Видеть небо в крупную клетку». Но Севка кривился: «Не каркай», а Андрей взрывался и орал что-то насчет нищеты, которую он ненавидит.
Что касается Катькиного дела, то оно было первым, которое они взяли на свой страх и риск. Шеф улетел в Прибалтику — внедрять очередное «изобретение». Времени вагон, и они убедили себя, что уже до его возвращения всё будет о'кей. Опыт есть. Всё ясно. Обсудили — и вперед. Если самолет не летит, то он падает.
Да и посоветоваться не с кем. Шеф связь с ними держал одностороннюю. Позвонить ему можно только через Оксану Сергеевну, секретаршу какой-то темной конторы.
Это их слегка обижало. Не очень, но обижало. Слегка.
4
— Вы всё рассказали, Алексей Лукич?
Кручинин неожиданно подмигнул.
— Кое-что опустил, — признался Изместьев. Его озадачивали странные ужимки следователя. Неестественная для его возраста и работы веселость, игривость. Походка попрыгунчика. Эти дурацкие шарики и, главное, неприятный, сухой, дробно-взрывчатый смех в самом, казалось бы, неподобающем месте. — Поверьте, ничего серьезного. Так, несущественные детали.
— Несущественные, говорите? — переспросил Кручинин. Лицо его сделалось строгим, он заговорил по-военному жестко. — Нет, Алексей Лукич. Так у нас ничего не получится. Я хотел бы избежать официальности. По крайней мере, с вами. Повестки, протоколы и прочее. Давайте внесем ясность. Объясните мне. С одной стороны, я вижу, вы хотите что-то мне сообщить, как вы считаете, для вас важное. А с другой… явно умалчиваете… В чем дело? Так мы долго будем ходить вокруг да около. Зачем? Странная ситуация. «И бледна и нездорова, там одна блоха сидит, по фамилии Петрова, некрасивая на вид». Мне кажется, вы знаете больше, чем говорите. И вы знаете, что я пришел к вам не с пустыми руками. К чему нам эти игры, Алексей Лукич? Мне кажется, вы должны быть заинтересованы в том, чтобы помочь следствию. И я предоставляю вам такую возможность. А вы? Почему не идете навстречу?
— Прошу прощения, Виктор Петрович. Я сам неловко себя чувствую. Но, поверьте, иначе не могу. Понимаете? Не могу.
— Но почему? Чепуха какая-то. «Жареная рыбка, маленький карась, где ваша улыбка, что была вчерась?»
Изместьева начинали раздражать эти прибаутки, эти нелепые, совершенно неуместные стишки.
Он вопросительно посмотрел на следователя, но на лице его нельзя было прочесть ничего, кроме солдафонской строгости, холода и отчуждения.
— Видите ли, я вам сочувствую, — он говорил, стараясь выглядеть уверенным и спокойным. — Бога ради, не подумайте, что я слишком высокого о себе мнения. Чересчур заносчив, обуян гордыней или что-либо в этом роде. Вовсе нет. Так уж случилось: я нахожусь внутри ситуации, а вы снаружи. Мы по-разному смотрим.
— И что? — Кручинин подбросил шарик. — «Трудно жить на белом свете». Это не довод.
— Больше вам скажу. У вас будут затруднения. И немалые. Причем, не профессионального характера. Отнюдь. Скорее, морального, нравственного… Если я, конечно, в вас не ошибся.
— Советуете?
— Если хотите, да.
— И как, по-вашему, я должен поступить?
— Откровенно?… Нет, я понимаю, что нереально. Но… лучше всего — прекратить расследование. Закрыть дело.
Кручинин коротко рассмеялся. Смех у него был — как у перепуганного жеребенка.
— Предлагаете пойти на прямой подлог?
— Я бы назвал это иначе. Смелый, решительный поступок. Во имя того, чтобы восторжествовала не та, ваша, узкопрофессиональная правда факта, а — Истина. С большой буквы. Не мне вам говорить, что система правосудия у нас далеко не совершенна. И те нормы, на которые опираются суды при выборе наказания, зачастую — анахронизм, а порой и просто не выдерживают никакой критики. Я сейчас говорю о тех случаях, когда человека, уже наказавшего себя, машина правосудия давит окончательно. Она добивает лежачего, что по всем моральным сеткам — всегда безнравственно.
— Преступник должен быть наказан.
— Безусловно. Неизбежность, неотвратимость наказания — первое, непременное и обязательное условие. Это даже не обсуждается. Во всяком случае, иного способа бороться с преступностью пока не изобрели. Другое дело, как это осуществляется на практике, в определенной общественной среде.
— Вы хотите сказать, что наш преступник уже достаточно наказан?
— Не ловите на слове, — Изместьев замялся. — Я не утверждал, что знаком с преступником. Стало быть, и знать не могу, достаточно он наказан или нет… Теоретическое рассуждение, не больше того.
— Ах, теоретическое, — усмехнулся следователь. — И на том спасибо. В отличие от вас, дорогой мой Алексей Лукич, так далеко я пока не заглядывал.
— Все-таки я вам кое-что подсказал?
— Намекнули.
— Поверьте — нечаянно.
— О, да, — рассмеялся Кручинин. И вдруг жестко спросил: — У вас, насколько мне известно, городская прописка?
Изместьев потупился и отвел глаза.
— Виноват, — сказал он. — Никак не соберусь.
— Давно здесь? В берлоге?
— Около трех лет… Не беспокойтесь, я всё улажу.
— А причина? Семейные неурядицы?
Изместьев ответил не сразу.
— Если важно, я поясню.
— Да уж будьте любезны.
— Понимаете, — заметно волнуясь, начал свой рассказ Изместьев, — четыре года назад у нас погиб сын. В армии… Игорек наш. Чудный был мальчик. К сожалению, он не из тех, кто берет автомат и расстреливает своих насильников. Тех, кто издевается над первогодками. Он убежал из части и спрятался в деревне в каком-то холодном сыром погребе. И от страха не вылезал оттуда две недели… Там и замерз… Ужасная смерть. Говорят, когда его обнаружили, он лежал, окоченевший, свернувшись, как младенец в утробе матери.
— Извините, — сочувственно сказал Кручинин.
— Ничего… У вас служба.
— И вот после этого, — помолчав, продолжил Изместьев. — Кризис… разлад. Ссоры, упреки. Мы с женой не смогли простить друг друга. Видите ли, я считал, Игорьку нельзя идти в армию. Он слишком хрупкий, ранимый. Тонкий мальчик. Начитанный, хотя последнее время стал отдавать предпочтение компьютеру, Интернету… Я готов был на всё, чтобы не отдать его в армейское рабство. Готов был всё продать, дать любую взятку. Вплоть до эмиграции. А жена, увы… Она так не считала. Была уверена, что сыну это даже полезно, пройдет там суровую школу, приобретет необходимые мужские качества. В общем, вся эта дамская чушь… Понимаете, несчастье нас не сплотило, а отдалило друг от друга… Как будто всё выжгло внутри. Как будто ничего не осталось — ни понимания, ни любви, ни обязательств, ни долга. Раздражение и обиды. И злая память.
— Понятно, — вздохнул Кручинин. — И вы ушли.
— Да.
— Так и живете в сторожке?
— Да… Вы не поверите, но у меня нет повода быть недовольным. Надеюсь, как и у местного начальства — быть недовольным мною… Все-таки полторы ставки… И напарника устраивает. Рядом с лагерем у министерства небольшой дачный поселок, за которым я тоже присматриваю… Комната и веранда. До глубокой осени. Признаюсь, я очень рад.
— И все время Один?
— К великому удовольствию.
— Совсем не скучаете по городу? По удобствам? По друзьям?
— Откровенно?… Нет. Я привез с собой книги. У меня отличная фонотека. Приемник, магнитофон.
— Значит, отшельник.
— Если угодно.
Кручинин отщипнул листочек с куста и после продолжительной паузы вернулся к расспросам:
— Насколько мне известно, вы проживали здесь не один.
— Что вы имеете в виду?
— У вас был друг.
— А, — догадался Изместьев, — вот вы о чем… Собака. Да-да, вы правы… Цыпа. Цыпочка моя… Я взял ее с собой… Простите. Мне тяжело об этом говорить… Ужасная потеря. Просто ужасная… Вы, конечно, вправе думать всё что угодно, но самые большие трудности у меня сейчас оттого, что ее нет рядом… И вряд ли кто-нибудь сможет меня понять. Только тот, кто сам испытал нечто подобное.
— Сильную привязанность, вы хотите сказать?
— Нет, Виктор Петрович. Любовь.
Кручинин подбросил шарик.
— «Неприятно в океане почему-либо тонуть. Рыбки плавают в кармане, впереди неясен путь…» И все-таки вам придется рассказать, Алексей Лукич. Я вас намеренно не торопил.
— Да-да. Понимаю… Вам нельзя… Я умолчал, потому что, — Изместьев поднял голову и огладил рукой бороду, как будто что-то ему мешало говорить, — потому что… Сначала сын… Теперь вот она… Чем-то я прогневил небо… А потом, Виктор Петрович, это не приблизит вас к разгадке… Дело, в общем, у вас очень простое. И, вместе с тем, сложное. Поверьте, я всей душой вам сочувствую, — Изместьев слегка наклонил голову и искоса взглянул на Кручинина. — Мне кажется, что вы, несмотря на любовь к сомнительной поэзии, человек порядочный. Честный.
Кручинин пропустил это замечание мимо ушей.
— «В его органах кондрашка, а в головке тарарам…» Если помните, Алексей Лукич, мы с вами встретились на опушке. Там еще приметное дерево. Клен. У него ветви странно переплелись.
— Вы заметили? — оживился Изместьев. — О, это удивительное дерево… Я прежде считал, что столь круто менять направление жизни только люди в состоянии. Оказалось, что и дерево тоже. Удивительно. Какой излом! Невольно начинаешь думать, что и растения обладают чем-то — если не разумом, то… свободной волей, что ли, во всяком случае, рефлекс цели у них, несомненно, присутствует. Что-то вроде интуитивного знания. Что-то врожденное. Сакральное. Какой-то принцип целесообразности.
— Мандибулы и педипальпы, — недовольно пробормотал Кручинин. — Я правильно понял? Под деревом похоронен ваш пес?
Изместьев кивнул.
— Да, Виктор Петрович. Моя собака.
— По кличке Цыпа?
— Полное имя Принципиалка.
— Неопределенной породы?
— Отчего же неопределенной? Лабрадор.
— Рослая? Злая?
— Нет-нет, что вы. В холке сантиметров сорок-сорок пять. Умница редкая. Безобидное существо. Веселая. И очень принципиальная. Ей шел седьмой год… Да, верно. В ноябре бы исполнилось семь. Цветущий возраст.
— Алексей Лукич, — прервал Кручинин. — Я примерно догадываюсь, как она погибла.
Изместьев поднял руку и заученным жестом потеребил отструек бороды.
— Знаю, — вздохнул он.
— «И блоха мадам Петрова, что сидит к тебе анфас, умереть она готова, и умрет она сейчас…»
Сторож неприязненно взглянул на следователя. И отвернулся.
— Мы гуляли… Она всегда со мной на прогулке. Обходили озеро… Можете сколько угодно иронизировать, но лучшей собеседницы, чем моя собака, я не знаю… Цыпа забегала вперед или немного отставала. Но — всё время на виду… На незримом поводке. Она прекрасно меня чувствовала, всегда, в любой обстановке, даже на расстоянии… И тут они нас окликнули…
Один из парней был взвинчен, наступал. Я хотел поскорее уйти, но Цыпа… Цыпа залаяла, зарычала.
«Заткни собаку! — крикнул тот, кто хотел затеять драку. — Прибью. Хочешь? Повешу булыжник на шею и зашвырну!»
«Цыпа! — приказал я. — Не подходи! Убегай! Уходи! Беги домой! Домой!»
Но она оскалилась, залаяла еще громче и стала бросаться на них, угрожать. Рывком бросится — и отпрянет. Шерсть на спине ее вздыбилась. Такой свирепой я ее прежде не видел. Она не слушалась меня. Я приказывал ей, просил, умолял. Не помогало. Она, как и я, чувствовала, что нам угрожает опасность. Но ее это не останавливало. Она защищала хозяина.
Другой парень сгреб разъяренного приятеля, стиснул и крикнул: «Иди, батя! Скорее! Иди и не оборачивайся!»
Но тот вывернулся, схватил березовый кол и ударил… Он перебил ей хребет.
Цыпа взвизгнула, заскулила, лапы ее подкосились, она рухнула на бок. Из пасти хлынула кровь. Я бросился к ней. Поднял Цыпу на руки и понес. Почти бежал. Я был весь мокрый от страха. Не за себя — за ее жизнь. Но спасти Цыпу, Виктор Петрович… не смог… Увы, она скончалась у меня на руках…
— Что-то не сходится, Алексей Лукич, — заметил Кручинин. — Хотелось бы вам поверить, но… всё как-то неубедительно. Вы говорите, они убили вашу собаку. Допустим. А дальше? Что было дальше? Они испугались и убежали?
— Не помню, — медленно произнес Изместьев.
— Как вы объясните, что их нашли мертвыми на том же самом месте?
— Вернулись, вероятно.
— Зачем?
— Ну… что-то забыли.
— Вы серьезно?
— Не знаю, — раздраженно сказал Изместьев. — Вернулись, не вернулись. Пропади они пропадом! Что мне до них?
Кручинин развернулся, перегородив Изместьеву дорогу, и закачался с пятки на носок.
— Я вам напомню, Алексей Лукич, если забыли… Ребят оглушили. Их били чем-то тупым и тяжелым. Может быть, обухом топора. Удары были страшной силы. Они скончались сразу же, однако убийца на этом не успокоился, он, видимо, не помнил себя и продолжал наносить удары.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
Изместьев первым отвел глаза.
— Вы хотите сказать, — тихо спросил он, — что убийца был невменяем?
— Ну почему? Раздражен, зол.
— Состояние аффекта?
— Не исключено.
— Вот видите, — огладив бороду, сказал Изместьев. — Кто знает, может быть, он защищал достоинство свое и честь.
— Браво, — улыбнулся Кручинин. — Алексей Лукич, вы защищали свою честь?
Изместьев вздрогнул и на мгновение замер. Потом медленно развернулся к следователю, и сказал, покачивая головой:
— Виктор Петрович… Мне казалось, вы профессионал… Я похож на убийцу?
— А вы знаете человека, который действительно похож?
— Нет, вы впрямь считаете, что я… Что я мог?
— А почему бы и нет, Алексей Лукич? — вопросом на вопрос ответил Кручинин. — «Сложно жить на этом свете».
— Перестаньте с вашими стишками, — Изместьев был явно раздражен. — В конце концов, это просто оскорбительно.
— Вот как? Оскорбительно? — Кручинин подбросил шарик. — А — лгать? Скрывать? Недоговаривать?… Чего вы добиваетесь, Алексей Лукич? Я начинаю думать, что вы пытаетесь меня обмануть. Или переиграть. Отправить по ложному следу. Чтобы я привлек вас не за убийство, а всего лишь за лжесвидетельство.
Глядя вдаль, Изместьев поправил шляпу и снова огладил бороду.
— Извините, Виктор Петрович. Я устал.
— Почему упорствуете?
— Я уже объяснял.
— Неубедительно.
— Иначе не умею, — сердито отрезал Изместьев. — Устал я — неужели не видите? Устал.
— Что ж, — неожиданно согласился Кручинин. — Не стану больше мучить вас. Будьте здоровы. Но учтите, я не прощаюсь. К следующей нашей встрече, пожалуйста, потрудитесь приготовить что-нибудь более основательное.
Он подбросил шарик, кивнул на прощанье и подмигнул Изместьеву: «Всё равно надежды нету на ответную струю. Может, сразу к пистолету устремить мечту свою?»
И скачущей походкой, с развальцей, словно пританцовывая, пошел прочь.
— Фигляр, — процедил сквозь зубы Изместьев, глядя ему вслед.
5
Каждый вечер, в одно и то же время, в поздних сумерках на берег озера приходила Тужилина — корявая вислоносая старуха, сожительница старика Хопрова.
Изместьев наблюдал за ней издали, в заборную щель.
Она приносила с собой смену белья, завернутую в тугой плотный узел.
Осмотревшись вокруг и убедившись, что ее никто не видит, она обламывала березовый сук и обрывала с него ветки. Затем, деловито постучав оземь, примерив по руке, она медленно, опираясь о самодельный посох, продвигалась вокруг озера, вглядываясь в каждый куст, обшаривая руками каждый бугорок, травинку, корень дерева, и проделывала это с невероятной тщательностью.
Потом, видимо, не найдя на берегу то, что искала, она садилась на поваленный подгнивающий ствол ракиты, стягивала тесноватые резиновые сапоги, сдергивала и скатывала чулки, подтыкала светлую верхнюю юбку и, застегнув на все пуговицы телогрейку и поправив платок, бесстрашно входила воду.
Юбка ее пузырилась, надувалась шатром.
Она неторопливо шла вдоль берега, почти по пояс в воде, щупая палкой дно. Время от времени нагибалась, отворачивала голову, чтобы не замочить платка, шарила рукой и доставала и отбрасывала корягу. Прочесывала дно методично и основательно — до тех пор, пока не замерзала или пока еще были силы.
Потом выходила из воды и направлялась к месту, где оставила одежду.
Переодевалась в сухую смену и, опираясь о палку, усталая и расстроенная, возвращалась в свою деревню.
6
— Если не секрет, вы кто по профессии, Алексей Лукич?
— Как видите, сторож.
— А в прошлой жизни? — улыбнулся Кручинин.
— Даже не знаю, — сказал Изместьев. — Инженер-механик. Технический вуз. Затем… немного самообразования… по части гуманитарной. Пробовал переменить профессию. Писал. Два рассказа даже напечатал.
— Больше не пишете?
— Что — рассказы? Нет, не пишу.
— Почему?
Они гуляли по лесу. День был приятный, ласковый. И словно под стать этому дню, разговор их больше походил на мирную беседу двух добрых старых знакомых, чем на очередной допрос.
— Если помните, Виктор Петрович, — после некоторой паузы ответил Изместьев, — лучшее, что Россия дала миру, — это литература прошлого века… Как они говорили тогда?… Недостаточно иметь талант, знания, ум, воображение. Надо еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к добру. Могла питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага… Возвыситься до страсти к добру. Желание всеобщего блага… Я не возвысился.
— Но — стремились?
Сторож неприязненно взглянул на следователя и ничего не ответил.
Они прошли сосняк и остановились на краю поляны, откуда хорошо было видно озеро и край деревни.
— Красиво у вас, — заметил Кручинин.
— Да, Виктор Петрович, — согласился Изместьев. — Не поверите, душа обмирает, когда вижу всё это. Особенно осенью.
Какое-то время они шли молча.
— Мир безумен, — огладив бороду, снова заговорил Изместьев. — Понимаете? Безумен… Тем не менее нельзя злиться на свое время без ущерба для самого себя… А я порой бываю злым. До безрассудства. Задыхаюсь от обиды и гнева.
— Из-за того, что у вас погиб в армии сын?
— Не только… В душе… внутри растет несогласие, недовольство. Это — как пытка, вы понимаете? Пытка несогласием.
— А чем вам время наше не угодило?
— Долгая история.
— Мы с вами куда-нибудь спешим, Алексей Лукич?
— Нет, вы… действительно хотите?
— Всегда полезно послушать человека, у которого есть убеждения, — улыбаясь, сказал Кручинин. И добавил: «Не дороги теперь любовные страданья. Влекут к себе основы мирозданья».
— Что ж, — горько усмехнулся Изместьев, взглянув на следователя. — Хотя ваша профессия — недоброй славы…
7
Андрей сунул в лапу ресторанному вышибале десятидолларовую бумажку, и они проскользнули внутрь.
Зал был заполнен на треть.
Попахивало шальными деньгами и жареным мясом. У музыкантов заканчивался перерыв, они подстраивали аппаратуру, чтобы снова начать играть. По ковровым дорожкам неслышно сновали вышколенные мальчики-официанты. Над столами, занятыми посетителями, стлался, завиваясь в кудри, сигаретный дым.
— Там, — показал Севка.
Усатый бармен брезгливо скользнул по ним взглядом и ничего не спросил. Андрей показал на заставленную бутылками витрину.
— Нам бы к культурным ценностям.
— Вы тут — новенькие?
— Бедовенькие, — сказал Иван.
Бармен потеребил рыжеватые бесподобные свои усы. Подумал. А нажал кнопку.
За спиной его мягко отошла узкая низкая дверь.
— Счастье — это когда тебя понимают, — провозгласил Иван, обходя стойку.
— Царство уюта, — с иронией заметил Севка, бегло осмотрев помещение.
— И разврата, — добавил Иван.
Они оказались в небольшой, уютно обставленной комнате с низкими потолками. В дальних ее углах стояли два торшера. Полумрак. Кресла, мягкие стулья, низенькие столики. Около десяти человек сидели, курили, пили коктейли и, похоже, ждали какого-то представления.
Две пары танцевали — медленно, в обнимку.
Прыщавый официант, по виду недоучившийся школьник, приблизился к ним с подносом.
Севка поблагодарил его кивком головы и от предложенных напитков отказался.
Над дверью зажглась лампочка голубого цвета, и грузный, суровый охранник лет сорока впустил очередного посетителя. Лохматый парень расплатился с охранником живыми деньгами, взял с подноса у официанта коктейль и плюхнулся в кресло.
— Чужие порядки надо уважать, — сказал Андрей, и протянул охраннику штуку.
Тот вскинул брови.
— Трое? — спросил.
— Как видишь, — сказал Иван. — Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Серпухович.
— Маловато, — охранник, посмотрел на купюру. — Серпухович пусть выйдет.
— Папаша, — укоризненно сказал Андрей. — За ценой не постоим. Но за халтуру — вычтем.
— У нас плата вперед.
— А у нас назад, — наступал Севка.
Охранник надулся и сипло задышал. Лицо его сделалось брезгливым и недовольным — как будто с детства не переносил дерзостей.
За стеной грянул оркестр.
— Спокойно, папаша. Спокойно, — увещевал охранника Андрей. — Лучше музыку послушай.
Охранник метнулся было к двери, но Севка его отсек, а Иван защелкнул дверь на задвижку.
— Не волнуй публику, дядя, — пригрозил Иван.
— Что-о-о? — скривился охранник.
— Папаша, — тронул Севка его за плечо. — Смотри не ошибись.
— Шпана, — зарычал охранник. — Да я вас… как клопов…
Иван перехватил его руку, вывернул и взял на болевой.
— А-а-а, — захрипел охранник и грузно повалился между кресел.
Посетители повскакали с мест и сбились к стеночке, в угол.
Севка затолкал туда же насмерть перепуганного официанта.
— Тихо, господа хорошие, тихо, — сказал Андрей. — Мы буквально на одну минутку. У нас тут легкий междусобойчик.
Севка прихватил официанта за утыканный хотенчиками длинный нос.
— Давай, малолетка, к доске. Отвечай. Пахан у вас — кто? Бармен? Ну? Что молчишь? А то кол поставлю и родителям сообщу.
— Оставь его! — крикнул Иван, прижимая охранника к полу.
— Не затягивай сеанс, — грозил Севка официанту. — Знаешь — выкладывай. А то мозги вышибу!
Лампочка над дверью горела не угасая.
Андрей прихватил охранника за шкирку, выволок его на середину комнаты и прислонил к креслу сбоку.
— Ну что, Дармоед Дармоедович? Поговорим по душам?
Коряво раскинув ноги, охранник сидел на полу, поглаживая рукой ушибленное плечо. Глаза его косили от испуга, в них таилось желание отомстить.
Андрей поддернул ему подбородок.
— Здорово. Ты бык, а я корова. Надо бы оформить тебе инвалидность. И пахану вашему заодно. Чтоб знал, кому врать. От вранья люди дохнут.
— Кто божился, что он в Ригу уехал? — спросил Иван.
Андрей присел перед охранником на корточки.
— Слушай, мужик. Я — коротко. У тебя три дороги. Налево пойдешь — статья, органы, суд. Направо — койка с капельницей, уколы. Прямо — дрожь и маленькие неудобства. Ну — выбрал?… Ты нам пошепчешь, где твой дружок, и — пока. Как в море корабли. Мы вас не видели, вы с нами незнакомы… Ну? Что задумался?
— Соглашайся, дурачок, — посоветовал Севка.
Охранник хмуро посмотрел на Андрея.
— Какой… друг?
— Мамонов фамилия. Один известный тебе нехороший человек.
— Тьфу, — выругался охранник. — Я-то думал.
И поманил к себе официанта.
Севка разрешил тому подойти.
Послушный мальчик картинно распахнул блокнот и выщелкнул ручку. Охранник размашисто, крупными буквами написал адрес.
— Телефончик не забудь. И простой, и мобильный.
— Мобильный не знаю. Там дача.
— Код есть?
— Нет. Обыкновенный замок, — охранник повел плечом и скривился от боли. — Сразу кости ломать. Проще нельзя?
— Пахана благодари, — выкрикнул Севка. — Он у вас рогом козел, а родом осел.
— Пусть теперь он тебе бюллетень выписывает, — добавил Андрей. — Будь добр, старый шакал, верни награбленное народу.
Охранник не глядя отдал мятую купюру.
Андрей еще раз, чтобы запомнить, прочел бумажку с адресом и спрятал в карман.
— Господа, — обратился он к посетителям. — Веселитесь. Отдыхайте. Извините за беспокойство. Мы заложников не расстреливаем.
— Гуляй, рванина, от рубля и выше, — спел Иван.
Севка растопырил пальцы и пугнул официанта:
— Правильно, дядя?
— Общий привет! — на прощанье помахал Андрей посетителям.
Иван выщелкнул задвижку и распахнул дверь.
Бармена за стойкой не было.
8
— С детства не люблю стадо, — рассуждал Изместьев. — Ходить в толпе. Когда выстраивают в колонны — не люблю… Нынешняя вертикаль власти, по сути дела, тот же старый советский комплекс. Признак некомпетентности. Если угодно, импотенции. Как раньше, в недавнем прошлом… Население делили на зэков и вохру, сейчас его делят на пастухов и стадо… Вы заметили, с какой охотой, как бодренько побежала интеллигенцию в партию власти?… А почему? Да потому что удобнее и выгоднее быть пастухами, чем теми, кого безбожно доят или стригут… Большинство населения, к сожалению, этого не понимает. Терпит, жмется, чего-то ждет. Чего — непонятно… Как ценителю поэзии напомню вам, Виктор Петрович, известный стишок. «Шагают бараны в ряд, бьют барабаны. Шкуры для них дают сами бараны».
— Чей? Кто написал?
— Бертольд Брехт.
— Ясно, — сказал Кручинин. — Немец.
— Как известно, всё начинается с уложений, — помолчав, продолжал Изместьев. — С внутренней установки. С идеи. Без идеи ни отдельный человек, ни людское сообщество не существуют. В нашем с вами недавнем прошлом была коммунистическая идеология. Ужасная, страшная, насквозь лживая, человеконенавистническая, но она — была. Потом пришли шустрые мальчики, бывшие комсомольцы, и ее не стало. Теперь власть озабочена тем, чтобы придумать и внедрить что-нибудь новенькое, подходящее к случаю, ибо хорошо помнит, что когда есть идеология, управлять народонаселением, красть и воровать гораздо комфортнее, легче. И что они придумали, Виктор Петрович?
— По-моему, пока ничего.
— Ошибаетесь. По моим наблюдениям, кремлевским мальчикам приглянулась идеология нашизма.
— Бог с вами, Алексей Лукич.
— А вы присмотритесь… И убедитесь, что я прав.
— Нет такой идеологии, — жестко сказал Кручинин. — Откровенно говоря, я даже не понимаю, что это значит.
Изместьев огладил бороду. На губах его играла самодовольная улыбка.
— Теоретически — да. А на практике — есть… Нашизм, Виктор Петрович, как я его понимаю, это гремучая смесь… Молодые циники сами, конечно, идеологию выдумать не могут. Не по Сеньке шапка. Поэтому они отовсюду надергали понемногу, перемешали, и решили — сойдет. Немного патриотизма, православного догматизма, державности, обязательно ксенофобии, чуть-чуть социальной справедливости и псевдодемократической риторики — и блюдо готово! Вот вам и новая идеология. Прямо не провозглашенная, не объявленная, но уже действующая.
Кручинин подбросил шарик и покачал головой.
— «Меня окружали, — пробормотал он, — привычные вещи, но все их значения были зловещи».
— Простите, вы о чем?
— Так, — уклонился от ответа Кручинин. — Продолжайте, не обращайте внимания.
— И потом, не следует забывать, — увлеченно рассуждал Изместьев. — Структура власти у нас была и осталась пирамидальная. Пирамида изначально предполагает чрезмерную концентрацию власти. Подчеркиваю: чрезмерную. А всякая чрезмерность, как вы знаете, к добру не ведет. Вот вам простенький пример — для наглядности. Предположим, деньги. Нет денег — человек нищ, гол, слаб, и если душа его не знает высокой духовности, то мировоззренчески он чаще всего раб. Достаточно денег — у человека масса новых степеней свободы, он уверен, силен и знает, что достоинство свое сумеет защитить. Но вот у него много денег, чрезмерно много. И он снова раб. Раб своего капитала… Точно так же и с властью. Идея, во имя которой человек призван действовать, как бы отдаляется, отделяется от него. Теперь каждый сам по себе. Идея где-то там, в вышине, в теории, и парит, а он — сам по себе. У него теперь новая шкала ценностей. Происходит раздвоение, появляется двойная мораль, человек делается неискренним… Подарю вам еще одно выражение, Виктор Петрович, одно из самых моих любимых: «Если неискренний человек исповедует истинное учение, оно становится ложным». Китай. Пятый век… Вы меня слышите? Ложным. Истинное — ложным. То есть меняет знак. С плюса на минус.
— «Из-за облака сирена ножку выставила вниз, людоед у джентльмена неприличное отгрыз».
— Я утомил вас? Мне помолчать?
— Нет-нет, я слушаю. «Волки зайчика грызут».
Изместьев разочарованно взглянул на следователя. Однако, поправив шляпу и помолчав с минуту, решил закончить свою мысль.
— На наших глазах гибнут водоемы, исчезают традиции, уничтожаются памятники культуры — сухо сказал он. — И процесс разрушения, распада, естественно, впрямую затрагивает и обыкновенного человека. Нас с вами. Человек делается мелок, зол, завистлив, сварлив, придирчив. Он жонглирует шариками, вместо того чтобы слушать. Утратив связи с прошлым, становится бездуховен. Стремится «иметь», а не «быть». Сворачивает с пути вежества, как говаривали в старину. И вступает на дорогу подлога, обмана, изъятия и усечения. Это совершенно новый человек. Другой. Я называю его: человек, умноженный на минус единицу.
Изместьев сделал паузу, пытаясь уяснить для себя, какое впечатление слова его произвели на следователя. И добавил:
— Вот почему, Виктор Петрович, я живу в сторожке, в лесу… Не хочу в этом участвовать… Ходить в стаде. По кругу. По тому же кругу. Не хочу.
— Н-да, — протянул Кручинин. И подбросил шарик.
— Я вас чем-то расстроил?
— Озадачили вы меня, Алексей Лукич.
— А почему?
Кручинин резко развернулся к Изместьеву.
— «Потому что не в струю разговорчики в строю!»
9
— К-к-катя? П-привет.
— Здравствуй, Яшенька. Умничка, как ты вовремя позвонил.
— Ч-ч-что там? М-машину т-т-твою нашли?
— Нет пока, не вернули. Я почти ничего не узнала. В общих чертах — всё примерно так, как ты предполагал.
— П-п-пожалуйста. Д-держи меня в к-курсе д-д-дела. Я д-д-должен иметь ин-фор-мацию.
— Да ну их. Лохи какие-то. Полудурки. Бец — тот вообще. Слова из него не вытянешь. Иван меня ненавидит. Севку видела — он подвез меня на мотоцикле. Уходит от разговора. Пустой треп.
— А т-т-вои? Агафон и П-п-ритула? Из деревни в-в-вернулись?
— В том-то и дело, что нет. Ни звонков, ничего. Не понимаю. Как сквозь землю провалились. Что делать — не знаю. Бец сказал, чтобы я сидела и просто ждала. А я ужасно волнуюсь. Как ты думаешь? Может быть, мне не слушаться его? Съездить туда?
— Н-нет. Ж-ж-ждем еще д-д-день.
— Ой, Яш. Я паникерша страшная.
— Еще д-д-день.
— Хорошо, один день я как-нибудь выдержу. Потерплю. Я тебя слушаюсь. Что бы я делала, Яшенька, без тебя? Ты один со мной обращаешься по-человечески.
— До-до-с-свиданья.
— Пока.
10
Они сделали по лесу круг и вышли к озеру, где Кручинин оставил машину.
— Молю небо, Виктор Петрович, — сказал Изместьев, продолжая прерванный разговор, — чтобы нынешним руководителям страны хватило проницательности… Увидеть и понять. Поставить точный диагноз. Подчеркиваю, не приблизительный, а — точный. У нас с диагнозом часто ошибались, особенно грубо — в последнее десятилетие… Хватило бы решительности и сил — вытащить страну из той ямы, в которой она пребывает. Задача — поменять знак. Общественное движение должно поменять знак. Иначе мы придем не к светлому будущему, а… совсем в другое место.
— Куда?
— На кладбище, Виктор Петрович, куда же еще!
— Славненькая перспектива, — невесело улыбнулся Кручинин.
— Человек, умноженный на минус единицу — основание и грани пирамиды. Его пестовали десятилетиями. И он не просто возмужал и окреп, он — забронзовел. И силы теперь недюжинной. Сама сложившаяся система отношений, вся сеть пирамидальных связей — питают его. При таких методах, как сейчас, чиновник не изменится. Просто переждет волну. Наш бюрократ не из тех, кто делает себе харакири.
— «Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут».
— Не понимаю… Кто вы? Защитник омертвелых догм? Примитивный пересмешник? Слепой исполнитель чужой воли? Кто? Чем живете?
Кручинин подбросил шарик. Похоже, ему наскучил этот разговор.
— И вы знаете, — спросил он вялым, безразличным голосом, — как победить вашего отрицательного человека?
— Побеждать никого не надо. Было уже. Хватит. Человек должен сам — увидеть и осознать. Преобразовать себя не на словах, а на деле.
— Но как? С помощью цветных революций?
— Возможно. Хотя пока это всего лишь гул… Идея без веры, Виктор Петрович, — музейный экспонат. Оживить верой идею, поднять человека с колен, направить к общему благу — непременно чтоб сам шел, своей волей, без понуканий, подстегиваний, призывов. Чем мощнее аппарат власти, тем слабее вера, тем дальше отстоит идея от живой жизни. И наоборот. Для начала надо бы усвоить эту простую мысль… А спасение наше, выход из тупика — в том, что Толстой называл: благо любви… Сложно, я понимаю. Но другого пути нет… Я его, во всяком случае, не вижу… На редьке ананаса не вырастишь… Если не заразить этим человека, нас ждет идеологический, экономический, этнический, экологический и какой там еще есть — крах.
— Э, куда хватили, — спокойно возразил Кручинин. — «Дамы, рамы, драмы, храмы. Муравьи, гиппопотамы. Соловьи и сундуки. Пустяки все, пустяки…» Сидите тут, в конуре… и рассуждаете. Мечтатель вы. Отшельник.
— Упрекаете в слепоте? В незнании жизни?
— «Лев рычит во мраке ночи, кошка стонет на трубе. Жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе».
Изместьев грустно взглянул на следователя и покачал головой.
— Впервые встречаю работника правоохранительных органов, который был бы поклонником абсурда.
— Юмора, — уточнил Кручинин. — Но никак не этой вашей… теоретической трухи.
— Я ни на чем не настаивал, — негромко произнес Изместьев. — Всего лишь мнение. Я лишь подал голос.
— Понимаю.
— Культура, — после длительного молчания продолжил Изместьев, явно недовольный тем, что ему не удалось вовлечь следователя в спор. — Одна из тех мощных сил, которая противостоит хаосу, распаду, разрушению… Восстановить разрушенный культурный слой — важнее, по-моему, сейчас задачи нет. И вы, и я, и все мы должны работать на это, на восстановление культурного слоя, потому что иначе расти будут одни сорняки.
— «Умереть теперь готова и блоха, мадам Петрова».
— Талант — это способность видеть и выражать неуловимое, — разгоряченно говорил Изместьев, уже не обращая внимания, слушает его следователь или нет. — Направление общественного развития в том числе. Уникальная способность генерировать свет, отвоевывать у тьмы всё новые и новые пространства, новые прекрасные обиталища и дарить их людям, делать души зрячими… Скажите, кому плохо, если талантливый человек вовремя увидит и подскажет? Стране плохо, отечеству? Народу? Человеку? Нет. Плохо только винтику на гранях пирамиды — только человеку, умноженному на минус единицу.
Кручинин помрачнел. Он явно не желал продолжать этот бессмысленный для него разговор.
— Довольно… Я правильно понял? Человек, умноженный на минус единицу — человек с двойной моралью.
— Удобный проводник сил зла.
— Но мораль у него двойная? Так?
— Может быть, и тройная, и четверная. А точнее — ее нет вовсе.
— Значит, — помяв и покатав в ладони шарик, сказал Кручинин, — вы тоже человек, умноженный на минус единицу?
— Здрасьте вам, приехали, — изумился Изместьев. — Поговорили, называется. С чего вы взяли?
— Вернемся к нашим баранам, — жестко сказал Кручинин. — Я внимательно вас выслушал и должен сказать, что теория ваша путаная и вредная. Дело ваше. Но мой вам совет: держите свои мысли при себе. Еще лучше — выкиньте эту чушь из головы.
— Но — Виктор Петрович, — торопливо возразил Изместьев. — Душа умирает. Душа умирает в каждом из нас, если мы видим и — молчим.
— Истина сноснее вполоткрыта, говорил дедушка Крылов.
— Тогда это не истина, если наполовину… Никогда не понимал запретительных акций. Какой смысл? Всё равно рано или поздно прорвется, никуда не денешься. Можно, конечно, запретить не замечать гору, которая у всех под носом, но — надолго ли?… Другое дело… все наши умствования, вся наш так называемая работа мысли — ничто перед величием и мудростью живой жизни, природы. Человек — гость в этом мире. Все его потуги на царствование, на верховную власть — от невежества и гордыни. От неразвитости души.
— Послушайте, Алексей Лукич, — развернувшись к Изместьеву, сказал Кручинин, — я правильно понял? Вы всё это говорите… для отвода глаз? Не хотите, что бы я задавал вам неприятные вопросы?
Изместьев прямо взглянул в глаза следователю, не спеша огладил бороду и сердито сказал:
— Нет, Виктор Петрович. Неправильно.
— В таком случае, разъясните мне… Если бы не ваша собака, Цыпа, эти молодые люди, Притула и Агафонов, остались бы живы?
— Что вы имеете в виду?
— Я неясно выразился?
— Не понимаю, какая связь…
— Всё вы прекрасно понимаете, Алексей Лукич… Кстати, о знаках. Там, у озера, мне говорили, был дорожный знак… «Сквозной проезд запрещен». Или «кирпич». Стоял несколько лет — и вдруг исчез.
— Очередное головотяпство, — поморщился Изместьев. — Посудите сами, зачем там дорожный знак, когда ни одна машина проехать туда не может?
— Почему он исчез, по-вашему?
— Понятия не имею.
— Сам знак мы нашли. Он согнут, помят. А вот столб, на котором был прибит, исчез.
— Вопрос не ко мне… Там не столб. Заломили молодую березку и кое-как врыли. Делают что хотят. Чтоб мотоциклисты не катались. А они всё равно ездят — что им какой-то знак?
— Скажите, Алексей Лукич, — понизив голос, мягко спросил следователь. — А тот плащ, в котором вы были в тот день… он сохранился?
Изместьев испуганно взглянул на следователя.
— Он на мне.
— Разве?
Изместьев взорвался.
— Что вы хотите сказать?
— Ну, вот, — спокойно заключил Кручинин. И подбросил шарик. — Нервничаете… Неосторожно, Алексей Лукич. Ох как неосторожно. Должен напомнить вам, нет тайного, что не стало бы явным.
— Я уже объяснял, — раздраженно отмахнулся Изместьев. Он был явно взволнован, ему никак не удавалось взять себя в руки. — Ни лгать не хочу, ни свидетельствовать вам на пользу.
— Потому что правосудие несправедливо?
— Оно «басманное», как вам известно.
— А может быть, всё дело в другом? — лукаво улыбаясь, предположил следователь. — А, Алексей Лукич? Может быть, вы просто не хотите показаться передо мной тем, кто вы есть на самом деле?
— Я?
— А что вы так удивляетесь?… «Исполнилось тело желаний и сил, и черное дело я вновь совершил».
— Перестаньте, — в ужасе отшатнулся Изместьев. — Вы в своем уме?
— К сожалению, Алексей Лукич, вы у меня не один… Надо прощупать молодежь. Причем срочно. Иначе разбегутся. — Кручинин резко развернулся к Изместьеву. — Правду. Говорите правду. Ну?… Где топор? Куда вы спрятали плащ? Быстро! Правду.
Изместьев побагровел. Он дышал тяжело, сипло и зло смотрел в глаза следователю.
— А, — с досадой махнул он рукой. — Идите вы к черту.
Отвернулся и быстро зашагал по тропинке по направлению к сторожке.
— До скорой встречи, философ, — пробормотал Кручинин, глядя ему вслед. — Погуляй… Подыши еще немножко свежим воздухом.
11
Они отпустили частника у центральных ворот дачного поселка и дальше пробирались пешком.
Улица вилась по краю леса.
Освещение было настолько скудным, что номера домов едва просматривались.
— Вроде шестая, — сказал Севка. — Она.
— Неслабо, — оценил дачку Иван. — Обитаемая? Или опять накол?
— Попали. Как на кладбище.
— Проверим, — сказал Андрей. — Если надо, вскроем.
Они перемахнули через забор.
Окна в доме были плотно зашторены.
— Тсс, — прошептал Иван.
Андрей приложил ухо к двери.
— Есть.
Севка подергал ручку.
— Открывай!
Изнутри раздался скрипучий, ломкий голос — хозяин дачи был явно встревожен, недоволен тем, что его побеспокоили в столь поздний час.
— Чего надо? — спросил он.
Андрей затряс дверь так, что в окнах звякнули стекла.
— Открывай! Ну?
— Я спрашиваю, что вам надо?
— Шоколада!
— Кто вы? Я вас не знаю, — ответил голос. — Проваливайте откуда пришли.
— Ты, что ли, Артем? — сказал Андрей. — Ну кидала. Божий одуванчик. Мы тебя обыскались. Слышь, давай без шума. Разговор есть.
— Откуда вы? От кого?… Я вас не знаю.
— Открывай! Ну!
— Занят я. Утром поговорим… Приходите завтра.
— Высадим! — пригрозил Иван.
За дверью замолчали.
Затем хрумкнул замок. Правая створка со скрипом отошла и шмякнулась о перильце крыльца.
Севка первым шагнул в темноту.
— Как у чукчи, — хмыкнул он.
— Не жмотничай, — крикнул Иван. — Зажги свет!
Внезапно под высоким потолком вспыхнула люстра, и они увидели справа у стены узкоплечего длинноволосого парня в джинсовой паре, который двумя руками сжимал пистолет.
— Стоять! — визгливо вскричал он. — Стоять!
— Мамонов, — удивленно произнес Андрей. — Ты чего, золотой? Обкурился?
— Стоять!
— Ну ты даешь.
— Дверь, — показал пистолетом Мамонов. — Закройте дверь.
— Убери игрушку, — посоветовал Андрей. — Спрячь.
— Дверь!
— Понял, — кивнул Иван. И плотно прикрыл дверь.
— Лицом к стене! Живо! — командовал Мамонов. — Все! Лицом к стене!
— Не дури.
— Руки! — кричал Мамонов. — Выше! Все!
— Артем. Ты чего?
— Барахла насмотрелся, — заметил Севка.
— Ну парень, — сказал Иван. — Это ж курам на смех.
— Молчать! Руки!.. От кого вы? Что надо?
— Разорался, — Андрей вдруг развернулся и смело двинулся прямо на Мамонова. — Придурок. Ты чего добиваешься? Чтоб народ привалил?
— Стоять! — отступая, взвизгивал Мамонов. — Я говорю: стоять!
Андрей протянул руку.
— Дай сюда игрушку.
Мамонов трусливо пятился.
— Не подходи!.. Я тебя… Я…
— Кончай понтярить, — наступал Андрей. — Дай сюда.
Мамонов стрельнул глазами в стороны и вдруг побежал.
В два прыжка Андрей настиг его, сбил и прижал к полу.
— Шутник, — сказал он.
— Уй, — застонал Мамонов. — Больно же.
— Хорош бы ты был парень, — сказал Андрей, поднимаясь и рассматривая пистолет. — Да ни черту не годишься. Угадал. Зажигалка, — он несколько раз нажал на курок, попробовав, как она работает. — Эй, каскадеры! Кончай с жизнью прощаться!
Сидя на полу, Мамонов корчился от боли и потирал ушибленный локоть.
— Бельмондо, — с издевкой произнес Иван.
— Перекушал… Я рад, Артем, что мы в тебе не ошиблись.
— Жлобьё, — стонал Мамонов. — Скоты.
— Между прочим, — заметил Севка, — перекусить бы чего-нибудь не мешало. Как думаешь, Вань, пошамать у него не найдется?
Иван открыл под лестницей холодильник.
— Полно!
— Тащи.
Севка с грохотом передвинул стол на середину просторной комнаты, под люстру. Потом за ворот куртки вздернул Мамонова с пола, подтащил к столу и усадил на стул.
— Да не дрожи ты. Ты костлявый, тебя есть не будем.
Иван принес пиво, огурцы, колбасу и хлеб. Отыскал в буфете ножи и стаканы.
— Тебе порезать, хозяин? Или кусочком?
Мамонов бросился к двери.
— Куда?
Севка поймал его и снова швырнул на стул.
— Гостей надо уважать.
Иван пододвинул Мамонова к столу вместе со стулом.
— Погнали, братва.
Севка дорезал колбасы, Иван открыл пиво.
— Так, Артем, — начал Андрей, как будто открывая торжественный ужин. — У нас к тебе дельце. Понял, звездун?
Иван поперхнулся пивом.
— Привольное помнишь? Вот моя деревня, вот мой дом родной. Не забыл еще? А?… Ты там случайно никого не кокнул?
Мамонов мрачно молчал, опустив голову.
— Знаем, знаем… извини, мы юноши грубые.
— Что делать, — поддакнул Иван. — Жизнь заставляет.
— Так вот, Артем, — продолжал Андрей. — Нам срочно понадобилась машина. Джип. Тот самый, который ты спер. Ты нам его возвращаешь, и мы — друзья. До гроба… Хочешь бутерброд? С колбаской?… А похмелиться?… Ты чего блеять перестал, козлик? — Андрей плеснул пивом Мамонову в лицо. — Научили вас врать!.. Смотри сюда, — он с хрустом переломил огурец. — Ручки, ножки. Шейка твоя блатная. Желаешь? И дождь смывает все следы. Обещаем. Сверху как целая, а внутри — хряп, и мама не горюй.
— Ну? — спросил Иван. — Как?… Въехал?
Севка пальчиком поддел Артема за подбородок.
— Будем беседовать, мазурик? Или будем в молчанку играть?
— А вы кто? — хриплым осевшим голосом спросил Мамонов. — Из ментовки? Или сами… промышляете?
— Смотри-ка, — усмехнулся Иван, — заговорил.
— Ну-ну! — продолжал наседать Севка, — не томи. Желаешь взять интервью? Давай! Что тебя еще интересует?
Мамонов пошевелил припухшими губами.
— Кто… навел?
Андрей прислонил ко лбу его огрызок огурца.
— Капитуляции безоговорочная. Условия диктуем мы.
Мамонов уставился в пол.
— Сдал я ваш джип, — сказал он. — Жду бабки. Должны подвезти.
— Подними, — жестко приказал Андрей. — Подними глаза. И смотри на меня!.. Так… Быстро повтори, что ты сказал!
— Жду… Должны подвезти.
Шваркнув по полу стулом, Иван согнутой рукой обвил Мамонову шею.
— Кряк — и всё, — пригрозил он. — Хана рулю, как у вас говорят. Козлик прощается с нами… Или — сомневаешься?
— Не надо, — взмолился Мамонов.
— В глаза!.. Врешь… Ну ладно. Растолкую, — Андрей сунул руки в карманы и неторопливо прошелся вдоль стола. — Попал ты, голуба. Посмотри на каскадеров — хороши ребята? Да и я, как ты понял, малый не промах. Драпануть, увильнуть от нас — даже не мечтай.
— Еще никому не удавалось, — прихвастнул Севка.
— Если не врешь, подождем. Пусть подвезут. Долго ждать-то? Пива хватит?
— Хватит, — буркнул Мамонов. — Я позвоню.
— Нет, роднуля, со звонками повременим, — возразил Андрей. — Ты полный идиот, если думаешь, что вырвешься из такой клешни. И будь спокоен, мы возьмем то, что тебе не принадлежит. Плюс проценты, учти. За время. За каждый лишний час. Хорошие проценты, приятель. Счетчик уже тикает.
Севка хихикнул:
— Бесплатно ишачить — вредно… Здоровье не позволяет.
— Врет он, — усомнился Иван. — Время тянет.
— Похоже на то, — согласился Севка.
— Видишь, золотой, — причмокнул Андрей. — Народ тебе не верит. — И показал пальчиком: — Вставай.
Мамонов испуганно и неуверенно приподнялся.
— Так, родненький. Сейчас мы тебя быстренько разденем. Извини — догола. Пересчитаем клавиши. И не очень аккуратно оденем… Что делать. Глаза у тебя плохие, парень. Суетливые. Всё куда-то вкось смотрят… Тебе сколько лет? Тридцать натикало?
— Все мои.
— А с виду — пацан… Ладно, посмотрим, как сохранился.
— Поехали, — сказал Иван, сдергивая с Мамонова куртку.
Андрей развернув стул и уселся, закинул ногу на ногу.
— Хилый ты, — подтрунивал он. — Чего так? Недоедаешь? Нищета заела?… Знаешь, когда бывает плохой аппетит? Вижу, не знаешь. Я тебе скажу: когда нечистая совесть.
— Жуть, — покачал головой Севка, раздевая Мамонова.
А Иван:
— Дряблый, желтый, тощий — тьфу!! Такая голь, что и сечь неохота.
По мере того, как его раздевали, Мамонов менялся в лице.
— Не злись, — посоветовал Севка, — печенка лопнет.
— Эх, скелет, — сочувственно произнес Иван. — До чего ты себя довел. Смотреть противно… У тебя какой болевой порог? Низкий? Или высокий?
— Сволота, — выдавил Мамонов, ощерившись по-звериному.
Андрей погрозил ему.
— Обзываться — нехорошо. Не люблю. Мной хоть полы подтирай, да не называй шваброй.
— Гады.
— Я что говорю-то, дурошлеп? — приподнялся Андрей. — Сейчас так отделаем, что мама родная не узнает. И телки любить не будут.
Внезапно откуда-то сверху раздался звонкий насмешливый женский голос.
— Много вы про телок понимаете.
Иван и Севка бросились врассыпную. Андрей отпрыгнул в сторону и спрятался за стул, на котором сидел Мамонов.
— Без паники, мальчики. Я соскучилась. И проголодалась.
— Марин — ты, что ли? — прошептал Андрей.
— Не узнал?
Девушка картинно спускалась по лестнице с верхнего этажа. На ней было длинное узкое бархатное платье, на голове — ядовито-зеленый парик. В приподнятой руке она держала небрежно, с отставом, зажженную сигарету в длинном мундштуке.
— Такой я тебя еще не видел, — восхищенно произнес Андрей. — Прямо суперстар.
Выглянув из-под лестницы, Иван буркнул:
— Все равно лахудра.
— Попрошу без грубостей, юноша, — упрекнула его Марина. — Вы не у себя дома.
— Извини, — усмехнулся Андрей. — Он с рождения баб недолюбливает.
— Мягко говоря, — уточнил Иван.
Спускаясь, Марина явно устраивала какое-то представление, играла богатую сильную женщину, хотя на самом деле выглядела смешно и нелепо — с бархатным платьем и сигаретой в мундштуке не слишком гармонировали кроссовки на босу ногу, длинные шнурки от которых волочились по полу, вспрыгивая и взвиваясь змейками при каждом ее шаге.
Длинной сигаретой она царственно указала на раздетого Мамонова.
— Сделайте, пожалуйста, как было. Мне неприятно.
Севка рванулся на второй этаж — проверить, нет ли там кого еще.
Иван швырнул Мамонову куртку и джинсы.
— Прикройся, дистрофик. Не видишь, наложницу раздражаешь.
— Прошу к нашему шалашу, — Андрей манерно предложил Марине стул.
— Пусто! — крикнул Севка с балкона.
— Мог бы и хозяйку спросить, — заметила Марина недовольно.
— Доверяй, но проверяй, как любил говорить президент Соединенных Штатов. Пивка вмажем?
— Спасибо. Не откажусь.
Андрей налил Марине пива в высокий стакан.
— Ты с Катькой? — спросил он крайне заинтересованно. — Вы что же — в связке? Вместе обтяпали это дельце? Сами угнали, сами загнали?
— Катерина здесь ни при чем, — сухо сказала Марина.
— Ой ли?
— Можешь мне верить.
— Бабам? — хмыкнул Иван. — Верить?
— Пусть помолчит, — приказала Марина, ткнув мундштуком в сторону Ивана. — Он повторяется.
— Нет, я одного не пойму, — допытывался Андрей. — Славку с Максимом нагреть хотели? За что? Почему?
— С отца потянуть, — подсказал Севка. — У Притулы отец состоятельный.
— Комбинаторы, — проворчал Иван.
— Повторяю, — Марина начала злиться. — Катерина здесь ни при чем.
— Это легко проверить.
Марина взбила на затылке парик.
— Надеюсь, мы будем друзьями. Я слышала о вас. И была уверена, что работаете вы кое-как. Теперь увидела вас в деле и должна сказать, мнение свое изменила. Вы мне понравились, — призналась она и кивнула в сторону уже одетого Мамонова. — Дайте и ему пива… Мы поладим, не сомневаюсь. Артем не мог поступить иначе.
— Понимаю, — согласился Андрей. — Где жить, тем и слыть.
— Надеюсь, мальчики, мы с вами договоримся.
— Наши условия тебе известны?
— Проценты? — рассмеялась Марина. — Достаточно просто обрадовать Катерину… Если не ошибаюсь, Андрей, ты в нее немножко влюблен?
— Э, нет, голубушка. Так не пойдет. Сама знаешь, мартовский кот, это одно. А «клиент всегда прав» для нас — святое.
Севка приблизился и встал за спиной у Марины.
— О, прошу вас, — сказала она, снова поправив парик. — Только не это. Мы же цивилизованные люди. Можно обойтись без насилия?
— Можно, но трудно, — сказал Севка.
Мамонов вдруг вскочил и, наклонив угрожающе голову, с криком бросился на Андрея.
Иван подсек его, встряхнул и снова усадил на место.
— Нервный, — объяснил он.
Мамонов морщился и стонал.
— Не жить вам, — сквозь зубы угрожал он. — Кранты. Перережу поодиночке.
— Осторожнее, мальчики. Мой вам совет. Он гордый. И унижения может не простить, — не то предупреждала, не то угрожала Марина.
— Этот? — скривил губы Севка. — Гордый? Не смеши народ… Позавидовал плешивый шелудивому.
Мамонов, взревев, снова бросился на Андрея. И снова Иван легко его усмирил.
— Хана вам, — скулил и ерзал от боли Мамонов. — Не жить… Гадом буду.
— Отпендрячить бы тебя, — пригрозил ему Андрей. — Чтоб словами не бросался. Смотри, наткнешься рылом, — показал он Мамонову кулак.
— Артем, — попросила Марина. — Давай без глупостей. Успокойся.
Отхлебнув пива, она пристально взглянула на Андрея и деловито спросила:
— Ваши условия?
— Джип сама Катьке вернешь?
— Разумеется.
— Молодец, — кивнул Андрей. — Приятно иметь дело с разумной женщиной.
— Бабьё, — не удержался Иван.
Андрей помедлил. Подумал.
— Ладно, — сказал. — Десять процентов. От общей. Мы не изверги. Нам чужого не надо.
Мамонов прищурился и спросил:
— Пара косых?
— Три, — назвал свою цену Севка. — Поиздержались.
— Можно подумать? — поинтересовалась Марина.
Андрей ответил:
— Нет.
— А если я не приму наших условий?
— Глупо, — пожал плечами Андрей. — Лично я бы тебе не советовал.
— И меня разденете? — улыбаясь одними губами, спросила Марина.
— Догадлива, — заметил Иван.
Марина вдруг громко, театрально расхохоталась. Резко сдернула зеленый парик и, помахав им как флагом, огладила бритую наголо голову.
— Давайте, мальчики, — воскликнула она. — Мне это доставит только удовольствие. — Она дрыгнула одной ножкой, потом другой, расшвыривая кроссовки. — Затопим камин. Я перед вами станцую. Покажу вам классный стриптиз. Такая плата вас устроит?
— Нет, — набычившись, замотал головой Мамонов. — Нет.
Марина вспрыгнула на стол.
— Музыки! Хочу музыки! Где музыка?
Дверные створки вдруг резко распахнулись, и зычный мужской голос произнес:
— Милиция! Всем оставаться на местах!
12
На пороге стояли двое. Один был в штатском, руки в карманах куртки, шляпа сбита набекрень, второй — пожилой, грузный, в форме милиционера.
Андрей сразу узнал их — они были там, у озера, на месте происшествия.
— На сегодня стриптиз отменяется, — сказал Кручинин.
Он улыбался, раскачиваясь на каблуках; наблюдал за молодыми людьми, запоминая новые лица, не скрывая, что доволен их общей растерянностью.
Затем сделал знак, и милиционер без колебаний подошел прямо к Андрею и цепко взял его за руку.
— В чем дело? — возмутилась Марина. — По какому праву?
— Вы — хозяйка?
— А вам какое дело? Вы кто такой?
— Виктор Петрович. Следователь. Вот мое удостоверение.
— Я неграмотная, — отвернувшись, сказала Марина.
— Разрешите? — вежливо поинтересовался Мамонов и протянул руку, чтобы взглянуть на удостоверение. — Одним глазком?
И тут Иван, переглянувшись с Андреем, вырубил свет.
— Стоять! — вскричал Кручинин. — Всем стоять! Ни с места!
В темноте он метнулся к двери.
— Потапыч? — окликнул. — Ты где? Фонарь при тебе?
Его отшвырнуло к стене.
В центре комнаты — возня, хрипы, стон, треск. Что-то как будто упало. Потом послышался топот — похоже, они убегали.
— Потапыч? Ты в порядке?
Пошарив рукой по стене, Кручинин нащупал выключатель и зажег свет.
— Так, — сухо сказал он, оглядывая опустевшую гостиную. — Что ж. Им же хуже.
На столе стояла лысая девушка, заломив руки за голову, и хихикала.
Под столом, кряхтя и охая, корчился милиционер.
— Помочь, Потапыч?
— Паразит, — постанывая, откликнулся милиционер. — Шею свернул.
— Оружие?
— Цело. При мне, не беспокойтесь.
— Хорошо.
— Зря вы, Виктор Петрович, с ними деликатничаете, — ворчал Потапыч, вылезая из-под стола и потирая затылок. — Врезать бы им разок для острастки — вмиг бы присмирели. А то ищи теперь.
— Ничего, сами явятся.
Марина, напевая вполголоса, качая бедрами и взмахивая руками, пританцовывала на столе.
— Эта еще, — злился милиционер, — задницей крутит.
— И блоха, мадам Петрова…
— Я не Петрова.
— Но — блоха? — спросил Кручинин.
— Выбирайте выражения, господин следователь. А то, знаете, за оскорбление личности вас самого можно привлечь.
— Спускайтесь, — приказал Кручинин. — Можете обуться и надеть парик.
— Зачем? Мне и так хорошо. Или я вам такая не нравлюсь?
— Потапыч от вас без ума… Хотя, по правде сказать, предпочитает девушек кудрявых. Во всяком случае, не бритоголовых.
— Извращенец, — хихикнула Марина. — А вы?
— Когда-то однажды я вас увидал, увидевши дважды, я вас… забирал.
— Вы приглашаете меня в кабак?
— Собирайтесь, — кивнул Кручинин. — И побыстрее.
Марина спрыгнула со стола.
— Лечу, — сказала она. — Слышали анекдот?… Две блохи выходят из ресторана, и одна другой говорит: «Ну, что, подруга. Такси возьмем или так поскачем»?
Кручинин улыбнулся. А Потапыч хмыкнул:
— Членовоз тоже сгодится.
