Часть третья
СТАРЫЙ СОЛДАТ
1
Агафонова похоронили на кладбище в Долгопрудном. Притулу кремировали в Митино. День в день, с разницей в два часа.
В Митино Кручинин послал помощников. В Долгопрудный отправился сам.
Проститься с Агафоновым приехали в основном родственники, в общей сложности человек двадцать.
Пока везли каталку по аллеям к участку, мать Агафонова плакала в голос, а когда опускали гроб в могилу, ей стало плохо.
Ни Мамонова, ни ребят из команды Гребцова на кладбище не было. Среди малочисленной группы студентов выделялись эффектная черноглазая девушка Катя, хозяйка украденного джипа, и курчавый инвалид в коляске, которого Катя называла уменьшительно-ласково — Яшенька. По-видимому, они приехали вдвоем, своим ходом. Каким образом, кто им помогал — предстояло выяснить.
Во время последней прогулки в лесу Кручинин сообщил сторожу о дне похорон.
Но он не приехал.
2
— Правоохранительным органам — пламенный привет.
— Здравствуйте, Гребцов, — сказал Кручинин. — Я вижу, иногда вы поступаете разумно.
— Очень редко, — улыбнулся Андрей.
На встречу со следователем молодой человек пришел одетым с иголочки. На нем был светлый дорогой костюм, начищенные ботинки, белая рубашка, розовый галстук. Причесан, чисто выбрит — ни дать ни взять, преуспевающий бизнесмен. Настроен игриво, легкомысленно. Причем намеренно легкомысленно, отметил Кручинин. Желает показать, что он чист. Вины на нем нет. Никого и ничего не боится. Что чувствует себя свободно, раскованно.
— Вот, — бодро начал Андрей, — тело вам притаранил. За душу не ручаюсь.
— Пешочком?
— Ноженьки мои. По колени оттоптал.
— Хотите присесть?
— Нет-нет, что вы, Виктор Петрович. Я скотинка подневольная. Как прикажете.
Они неторопливо прогуливались по Чистопрудному бульвару — от памятника Грибоедову в направлении Покровских ворот.
— Когда упрячете в каталажку? — с наигранной небрежностью поинтересовался Гребцов. — Сегодня?
— Погуляем, там видно будет, — уклончиво ответил Кручинин.
— А за что?… За то, что вашему напарнику шею намял?
— А у вас еще какие-нибудь грешки?
— Навалом, — рассмеялся Андрей. — Хотя бы Катькин джип. Думал, плевое дело, а без насилия — никак. С тупым народом — не получается.
— Об этом мы тоже побеседуем.
— Виктор Петрович, — Андрей старался изобразить раскаяние. — Перед толстяком я готов извиниться. Любая компенсация. Пусть он мне ребра переломает. Не пикну. Любая — кроме тюрьмы.
«Намерен играть под простачка», — решил Кручинин и вслух предложил:.
— Расскажите, пожалуйста, о Мамонове.
— Сикилявка.
— И всё?!
— Для него и этого — много.
— Где он сейчас?
— Виктор Петрович, извините. Меня он больше не интересует. Я падаль обхожу стороной.
— Джип у него?
— Плохо вы о нас думаете, — усмехнулся Андрей. — Возвращен законному владельцу.
— С выгодой для вас?
— Естественно. Себе в убыток только лохи работают.
Кручинин достал из кармана два шарика и покатал их в ладони.
— Марина дала мне сведения только на вас. А те двое, Иван и Всеволод, ваши дружки — они, как я понимаю, тоже в деле? Из вашей команды?
— Маринка правильно сделала, хотя и круглая дура. Севка и Иван ни при чем. С Потапычем вашим я нахулиганил. Один.
Кручинин внимательно посмотрел на Гребцова и неожиданно подмигнул.
— А в деревне, в Привольном, на месте убийства вы тоже были один?
— А! Вот это уже теплее, — пальцами прищелкнул Андрей. — Валяйте — разоблачайте.
— Сами рассказать не хотите? Будет и короче, и — лучше для вас.
— Не. Будет длиннее. То, что вам нужно, скажу.
— А вы знаете, что нам нужно?
— Примерно…
«Влип, зараза», — мелькнуло у Андрея, но волнение свое он старался не выдавать. Почесав в затылке, продолжил:
— Мои личные дела вас не касаются. Закладок не будет. И никаких фамилий. Вам посадить невинного — раз чихнуть. А у меня… остров невезения в океане есть. Вся харя в вате. Жутко неохота, но — придется. Я понимаю. Придется на вашу контору поработать. Заметьте, бесплатно. А это всегда унизительно. Даже во имя истины, как любят у вас выражаться.
— Что ж, и на том спасибо.
— Да. Сыграем в открытую. Но, Виктор Петрович, — никакого благородства. Забыл уже, когда даром работал. Помню только — всегда унизительно.
— Консультировались?
— Не имеет значения, — Андрей нахмурился, помрачнел. — Мне как вас теперь называть? Гражданин следователь?
— Если можно, по имени-отчеству.
— Конечно, Виктор Петрович. Конечно, советовался. Мы не их тех, у кого руки вися отболтались. И не из тех психов, которые считают себя умнее других. Умнее всех на свете. Перед вами — примерный ученик, — весело улыбнулся Андрей. — В прошлом — солдат, рядовой, босомыга, а теперь — ученик. И хотел бы остаться им как можно дольше.
— У вас неплохой учитель.
— Учителя, Виктор Петрович. Между прочим, и вы тоже.
— Вот как? — удивленно вскинул брови Кручинин. — Я успел вас чему-то научить?
— А как же?
— Надеюсь, не врать?
— Ой, Виктор Петрович, — поморщился Андрей, — врать. Взаимность вранья — как там? Ну у классиков? Первое условие этой жизни.
— Искажаете, милый мой, — вежливо поправил молодого человека Кручинин. — Не первое, а почти первое. И не просто взаимность, а деликатная взаимность вранья. И не нашей с вами жизни, а — жизни русского общества прошлого века.
— А мы не русские что ли?
— Того общества давно не существует, Андрей… Вы не проходили этого в школе?
— Почти, — отмахнулся Андрей. — В общем, как мать моя говорит: чего не видишь, про то и не врешь.
— Хваткая у вас память.
— Вы не согласны?
— А что еще ваша мама говорит?
— Она у меня прибауточница. Это дело любит.
— Ну, что-нибудь? Что запомнили?
— Зачем? — насторожился Андрей.
— Не хотите — не говорите.
— Ну — всякое, — пожал он плечами. — Неправдою жить — не хочется, правдою жить — не можется.
— «Дамы, драмы, храмы, рамы. Муравьи, гиппопотамы. Соловьи и сундуки. Пустяки всё, пустяки».
Андрей удивленно взглянул на следователя.
— Я что-то не до конца понял старшего товарища… Смеетесь над юношей, попавшим впросак?
— Давайте по делу, — устало сказал Кручинин. — Чем вы занимались в понедельник, 8 сентября? Вспомните. Подробно, с утра и до вечера.
— Алиби? В том-то и закавыка… Измазался по уши ни за что ни про что… Одна надежда на вас, потому и прискакал. А если бы чисто…
— Ищи ветра в поле?
— В бега? Ни в коем случае. Умаслил бы дедка вашего, снял грешок. И с вами — бесконтактным способом.
— Я повторяю вопрос. Что вы делали в понедельник, 8 сентября?
— А ни шиша не делал. Дурака валял. Загорал. Читал. Трепался по телефону. Пилось да елось, да работа на ум не шла. Понедельник. Тяжелый день.
— Значит, в городе? В своей фирме?
— Про фирму Маринка вам трепанулась? — вяло спросил Андрей.
— Нет, она не болтлива. У нас есть источники кроме нее.
— Да уж.
— Кстати, адресок не подскажете? Где вы прячетесь?
— Тут рядышком, за забором, — усмехнулся Андрей. — Петровку знаете? А Лубянку? Ну вот — примерно между ними.
— Гребцов, — Кручинин неодобрительно покачал головой.
— У вас не шутят? Учту.
— Оформляли по всем правилам?
— Аренда. На неопределенный срок.
— Квартира?
— Дворец… Не теряйте время, Виктор Петрович, — сухо посоветовал Андрей. — Фирма лопнула. Нет ее больше. С сегодняшнего дня — нет. И не было никогда. Фьють!
— До лучших времен?
Андрей рассмеялся.
— От вас зависит.
— От вас — тоже.
— Не. Бобик сдох.
— Решающее слово — за шефами?
— Ой, Виктор Петрович, — скривился Андрей. — Замнем для ясности. Меня-то по-глупому отловили. А они вам вообще не по зубам.
— Акулы?
— Не без этого… Умные, образованные. Члены вашей «Единой России», между прочим. На всякий случай, чтоб вы знали… Всегда посоветуют. Помогут, выручат… Ой, да чего там. Они эту нашу жизнь — насквозь. И вдоль и поперек.
— Лучшие люди? Герои нашего времени?
— А, вас не переубедить.
— Подумайте, Гребцов, — помолчав, продолжил Кручинин. — Кого вы нахваливаете? Проходимцев? Приспособленцев?… Сейчас в партии власти кого только нет… Это не показатель. А по сути — что?… Сначала нас с вами обирают, обманывают, грабят. Сколачивают капитал, а потом из наших же денег нам и помогают — ведь так? Фальшивая благотворительность, Андрей. Бессовестных людей вы называете умными.
— Виктор Петрович, мне нельзя злиться, — распаляясь, возразил Андрей. — Не злись, печенка лопнет. Извините, никто никого не грабит. Сами несут. На блюдечке с голубой каемочкой. Плата за услуги. Вы за свою работу получаете в кассе, мы — из рук в руки. Вы наемный рабочий и вкалываете на бандитское государство, а у нас — неподневольный раскрепощенный труд. Вся разница… Сказанули — грабят. У вас сразу — разбой, грабеж. Как будто по-другому нельзя… Да вы притворяетесь. Сами знаете: разбоем капитала не соберешь. Надежного капитала, я имею в виду. — Андрей задорно, с улыбкой взглянул на следователя. — Надо быть веселым и находчивым. Главное — ум. Мастерство, опыт.
— Надеюсь, вы не станете отрицать, что ваша деятельность противоречит закону?
— Ой, — поморщился Андрей. — Закон. Дуделочка с сопелочкой. Для тех, кому вы служите, законов нет. Их сочиняют для быдла. И применяют тогда, когда выгодно. Тошнит прямо… Прикажете ждать, когда прочухаются? Там такое болото — ракетой не прошибешь. Им хорошо, их устраивает… А инициатива наказуема… Винтики им нужны, болтики, шпинделя… А если не тупан? Куда податься?… Стена!
— Опасный путь, Гребцов, — сказал Кручинин. — Так легко оправдать любое преступление. «Всё позволено» — вот что вы пытаетесь мне доказать.
— Э, фигушки, Виктор Петрович. Немного соображаем. Есть преступления. А есть противозаконная деятельность, которая временно противозаконная… У вас там, наверху, не чешутся. Плевать. Трын-трава. Моя хата с краю. Думать не хотят. Им людей уважать или там… родину любить — предписания нет. Для них Россия — помойка. Они здесь только бабки заколачивают, а живут в Англии, разве не так?
— Послушать вас — прямо патриот.
— Семьдесят лет, — с воодушевлением продолжал Андрей, — сажали, давили, топтали людей, а выходит — ни за что!
— Сколько благородной ярости, — подбросив шарик, усмехнулся Кручинин. — Этому вас тоже научил ваш хозяин?
— Ой, бросьте. Пока своя башня варит. Не жалуюсь. Надоело. Закон, закон. Был бы судья знакомый — вот и все ваши законы. Что, не так?
— Нет, не так.
— Не врите хоть вы-то! — раздраженно воскликнул Андрей. — От вранья люди дохнут!
— С брани, — поправил его Кручинин. — С брани дохнут. А с похвальбы толстеют.
— От вранья — дохнут! — упрямо повторил Андрей. — У меня информация почище вашей… Вот оно где, зло… Это раньше — при Сталине, что ли? — слепые были. А сейчас — во, фигушки. Народ всё видит. И уже давно никому не верит.
— Неравнодушие — хорошо, — сказал Кручинин.
И замолчал, решив, видимо, что достаточно выяснил, каких взглядов придерживается молодой человек. Или делает вид, что придерживается.
Они собирались обогнуть пруд, дойдя до середины бульвара.
День был серенький, но — теплый. Старушки на лавочках разглядывали прохожих. Молодые мамы прогуливались с колясками, читая на ходу прессу. Дети кормили лебедей.
— Мы отвлеклись, Гребцов, вы не заметили? Кажется, не случайно заговорили на общие темы. Как вы считаете?
— А меня хлебом не корми, — с довольной улыбкой согласился Андрей, — дай поговорить с хорошим человеком.
На балконе ресторана Кручинин заметил одного из дружков Гребцова. Издали не разобрал: то ли Иван, то ли Всеволод. Парень стоял, облокотившись о перила, и с большим интересом разглядывал мутную воду.
— Ваши ребята — здесь? Наблюдают за нами?
— Не понял.
Кручинин подбросил шарик.
— Увиливаете — зачем?
— А, — отмахнулся Андрей. — Коситесь… как среда на пятницу. Зря вы. Я не бандит. И кто их там долбанул — не знаю.
— Помогите следствию.
— А я что делаю?
— Философствуете. Комбинируете.
— Воду в ступе толочь. Давайте свои вопросы. Про понедельник я вам правду сказал — бездельничал, кайф ловил.
— Как провели день 9 сентября?
— Ну, встал. Сварил кофе. Сел завтракать. Вы же знаете: спишь, спишь, а отдохнуть не дадут. Влетела Катька припадочная…
Кручинин слушал Андрея вполуха. Он уже знал, каким будет рассказ, и на новые подробности не надеялся. «Нет, не опасен. К убийству отношения не имеет. Дорожки пересеклись случайно. Однако то, что произошло потом и происходит до сих пор, случайным назвать нельзя. Есть за что уцепиться. И разматывать что — есть. В этой ситуации Гребцов фигура, безусловно, важная. Может быть, видел убийцу, не подозревая об этом. А может быть, знает, догадывается, но молчит. Вольницей дорожит. На бульваре болтает охотно, а как под стражей?… Ребята — пешки в большой игре… Надо дать им понять, что фирмой мы займемся попозже. Если вообще займемся. Пусть успокоится. И дружкам передаст… Лихие парни. Без командира вполне могут наломать дров…
И Мамонов, Мамонов… Похоже, они его действительно недолюбливают… Вряд ли были знакомы раньше…» — размышлял Кручинин и на полуслове прервал Гребцова:
— Скажите, Андрей, почему вы решили, что третьим в их доме, в деревне, был именно Мамонов?
— А я и не решил. Я его вообще в глаза не видел — как я мог решить? Кто-то из их шайки. Вот это — точно.
— Почему?
— Почерк… Наш кооперативчик, Виктор Петрович, давно бы в трубу вылетел, если бы мы таких вещей не секли. А мы, между нами, если сокращенно, называемся — «Бригада-ух».
— Удачливых хулиганов?
— Не угадали. Универсальных художников.
— Художников? — улыбнулся Кручинин. — Которые на заборах рисуют?
— Помогают, радуют, — самодовольно ответил Андрей. — Отличное обслуживание. Знак качества.
— Да, — покачал головой следователь. — «Трудно жить на белом свете, в нем отсутствует уют», — и подбросил шарик. — Вопрос, наверное, праздный, Гребцов. Но все-таки… Вот вы встретились с несчастьем… Ваши знакомые. Беда, горе… Не возникло у вас желания… ну хотя бы позвонить? Сообщить, поставить в известность? Не нас, конечно, мы для вас сор, мусор, те, кто мешает вам жить. Но — родителей погибших ребят… Есть же у них папы, мамы.
— Глупости. Зачем? Им — труба. А вы уже там. Приехали, опознали… А позвонить, конечно, надо было, — добавил Андрей. — Позарез. Но не родителям Притулы и Агафона, а Катьке — чтоб не дрыгалась. Да у меня мобильник подсел, а автоматы там все перекурочены.
— Должен сказать вам, Гребцов, что ребят мы опознали не сразу.
— Понимаю. Упрекаете. Бесчувственный, и всё такое. Зря. Когда обратно ехал, боялся, как бы в кювет не залететь. Плелся еле-еле, меня даже грузовики обгоняли. Помню, еду, и ни черта вокруг не узнаю. Вроде, знакомое всё, а — чужое. Дома, деревья. Люди у магазина. Меньше ростом. И не стоят, а колышутся как-то, извиваются.
«Брать, — решил Кручинин. Пусть посидит. Неформалам вообще полезно… Неплохо бы еще и сбить спесь… Пусть дружки его понервничают, побегают. А мы последим».
3
— Здорово, Яш. Ты один?
— Н-н-нет.
— Извини, мы без звонка, — сказал Севка, пожав Яше руку. — На минутку… Отец дома?
— Н-нет.
Они прошли в комнату.
— О, привет, — сказал Севка, заметив Катю, уютно сидевшую в кресле под торшером в углу комнаты. — Вот, значит, с кем времечко коротаешь.
— Яков Михалыч, — сказал Иван. — Гони ее к черту!
Катя бросила на него сердитый взгляд.
— Ванечка, — не скрывая раздражения, сказала она. — Не заставляй меня думать, что ты в меня безнадежно влюблен.
— Много чести, — буркнул Иван.
— Ишь, какой.
— Не понимаешь, что ли? — выговорил ей Севка. — Дай мужикам потолковать.
— Красиво, ничего не скажешь, — фыркнула Катя. — Явились без приглашения и меня же выставляют за дверь.
— К-катя, — виновато произнес Яша и протянул руку.
— Ничего, Яшенька, я на тебя не в обиде, — Катя приподнялась с кресла, ласково похлопала его по руке, бросила в сумку сигареты и посмотрелась в зеркало. — Друзья у тебя, прости меня, Яшенька, хамы.
И гордо удалилась, оставив после себя запах дорогих духов.
— Стерва, — бросил ей вслед Иван, когда дверь закрылась.
— Н-н-нет.
— И чего ты с ней в цацки играешь, Яков Михайлович?
— Она ч-ч-чудная.
— И тебя, значит, охмурили. Ну, бабы!
— Ладно, — сказал Севка. — Знаешь, что Бец у них?
Яшка кивнул.
— Откуда?
— Н-не п-п-позвонил.
— Он обещал? — удивился Иван. — Обещал тебе позвонить? Если не позвонит, значит — там? Замели?
Яшка снова кивнул.
— Фу ты, — выдохнул Иван. — А я думал — она стучит.
— Она т-тоже з-з-знает.
— Ну, ты даешь, — расстроился Севка. — За фигом? На всю Москву разнесет.
— Н-н-нет.
— Что делать-то?
Иван плюхнулся в кресло.
— В натуре, Яш, — разволновался Севка. — Ты у нас прямо генеральный штаб и начальник разведки.
— Ис-спугались?… С-с-страшно вам?
— Да нет. Вляпались по дурости. Просто обидно.
— Ты говори, что делать, а мы подумаем, — сказал Иван. — Лечь на дно, как подводная лодка?
— Н-найти т-т-того, к-кто убил, — предложил Яша.
— Нам? Самим? Вместо ментов?
— А что? — подпрыгнул Иван. — И обменять на Андрюху. Как Интерпол!
— Годится, Яш, — поддержал Севка. — Можно попробовать. Запросто. А есть зацепка? Как найти его? Знаешь?
— Н-н-нет.
— Ну вот. А советуешь.
— С-с-ст-рож з-з-знает.
— Там, в деревне?… Андрей говорил, бородатый такой?
Яшка кивнул.
— Может, он и прибил?
— П-п-правильно.
— Ух, тряханем! — обрадовался Севка. — Как добраться туда? Адресок не подскажешь?
Яшка протянул им листок, сложенный вчетверо.
— В-в-вот. К-катя н-н-нарисовала.
Иван недовольно присвистнул.
— Катька в деле?
— Разберемся, — буркнул на ходу Севка. — Погнали.
— Па-па-позвоните.
— Ладно.
— Об-б-бязательно.
— Не волнуйся, — заверил Севка. — Звякнем. Куда мы теперь без тебя?
— Пропадем, — улыбнулся Иван, приобняв Яшку. — Генштаб ты наш.
— Н-ни п-пуха.
— К черту!
4
— Валентин Сергеич? Здравствуйте, Кручинин… Нет, не очень… Агафонова и Притулы… Когда?… Хорошо… Надеюсь… Пустяки… В данном случае, не на пользу… Нет… Совершенно верно… Речь идет о главной улике… Там старуха Тужилина бродит. По дну озера, как русалка… Полагаю, топор. Орудие убийства… Вы правы, да, именно насчет водолаза я и хотел посоветоваться… Трудно сказать… Конечно, хорошо бы ее опередить… С другой стороны, мало ли что взбредет в голову старой женщине… Верующая. Настроена мистически. Чем-то сильно напугана… Конечно. Навел справки… Хопров Павел Никодимович. Болен. Постельный режим… Ветеран войны, человек уважаемый. Но что любопытно — слег именно девятого, во вторник. В тот же день… Не исключено… Непременно… Думаю, в последнюю очередь… Да, и поэтому тоже… Не сбежит, он прикован к постели… За Тужилиной? Присматриваем. Вместе со сторожем, кстати… Да, Изместьев. Философ, отшельник. Людей недолюбливает, предпочитает собак… Да, да… Агафонов и Притула покалечили. Собака умерла у него на руках… Утверждает, дороже никого не было… Мотив. Конечно, мотив… Да, да, мне кажется, в собаке всё дело… Где собака зарыта… Не только в переносном смысле… Известно. Он каждый день ходит к ней на могилу… Не скрывается… Уверен, что я напрасно его подозреваю… Намеки. Общие рассуждения… Вы думаете?… Дорогое удовольствие — водолаз… Нет, если разрешите, Гребцова я подержу… Совершенно верно. Пусть попрыгают, а мы им сядем на хвост… Хорошо… Понял… Зайду.
5
Сторож шел по тропинке прогулочным шагом, размеренно, заложив руки за спину.
— Извините, уважаемый, — окликнул его Севка. — Можно вас на минутку?
Перегородив мотоциклами дорожку, Иван и Севка сидели на старом, разлапистом замшелом пне, явно поджидая его.
— Что вам? — настороженно спросил Изместьев.
— Как вас по батюшке? — поинтересовался Иван.
— Алексей Лукич.
— А мы — Алеша Попович и Добрыня Серпухович.
— Очень приятно, — горько усмехнулся Изместьев.
Он не узнал своего голоса.
В том, как выглядели и говорили эти незнакомые парни, кажется, ничего угрожающего не было, тем не менее внезапный страх прострелил ему позвоночный столб. Вспыхнула, разбегаясь по телу, унизительна липкая дрожь.
— Не бойтесь, — примирительно обратился к сторожу Севка, заметив испуг на его лице. — Мы не грабители.
— А кто же?
— Голос совести, — Иван предложил Изместьеву присесть рядом с ним. — Прошу. Покалякаем.
— Спасибо, — вежливо отказался Изместьев. — Если позволите, я постою.
— Дельце у нас к вам одно деликатное, — сказал Севка. — Агафона с Притулой еще не забыли?
— Простите, кого?
— Ну тех, кого здесь недавно укокошили.
— О, — покачал головой Изместьев. — Вы не по адресу, молодые люди. Я всего лишь случайный и не очень важный свидетель, и всё, что мог сказать по этому поводу, сообщил следователю.
— Мы в курсе.
Иван вытянул из накладного кармана металлическую цепочку и выразительно намотал ее на кулак.
Севка приблизился к Изместьеву и прихватил его за ремень.
— Обойдемся без суда и следствия, — сказал он.
— Не стоит упрямиться, уважаемый, — добавил Иван. — И хитрить с нами — не стоит. Мы бы вам не советовали.
— Секундочку, — отпрянул Изместьев. — Я вас не совсем понимаю. Что вы от меня хотите?
— Правды, — потребовал Иван. — Из-за вас Андрюху нашего повязали. Он у них ни за что сидит… Сами, лентяи, найти не могут, вот и припаяют первому встречному.
— У них статистика, — авторитетно заявил Севка. — Он, не он — им один хрен.
— Погодите, погодите, — разволновался Изместьев. — Если я правильно понял… Арестовали вашего товарища?
— Ну?
— А за что?
— За красивые глазки.
— Послушайте, как вас там, — сурово чеканил Севка, — Алексей Лукич. Вы лично нас не интересуете. Но так случилось, что на узкой дорожке нам не разойтись. Ломать ребра не хотелось бы. Но…
— Сломаем, — уверенно пообещал Иван. — Уважим.
Изместьев огладил бороду. Помолчал и спросил уже гораздо спокойнее:
— Стало быть, ваша цель, молодые люди, вовсе не в том, чтобы набить морду пожилому человеку ни за что ни про что?… Сломать ему парочку ребер… продемонстрировать молодецкую удаль… Правильно?… Ваша цель — найти настоящего убийцу? Ведь так?… С моей помощью… И потом сообщить куда следует?… Или?… Вы хотите сами сдать его?… А может быть, сразу и обменять на вашего товарища?
Иван с Севкой переглянулись.
— И поскорее.
— А кто убийца, молодые люди? Вы знаете?
Севка, хмуро взглянув на Изместьева, переступил с ноги на ногу.
— Вы.
— Ошибаетесь, молодые люди, — заставил себя улыбнуться Изместьев. — Я сам в этой истории лицо пострадавшее. Потерял, в результате, лучшего друга. Пса. Любимую собаку. И потеря эта для меня — невосполнимая. — Он тяжело вздохнул, опустил глаза и добавил: — Вы даже не можете себе представить, какая это для меня потеря.
— Это всё лирика, — махнул рукой Иван. — Знаете, кто убил?
— Конечно, — ответил Изместьев.
— А почему тогда следователю не сказали?
— Не счел нужным… Зачем?
— Как это зачем? — вспыхнул Севка. — Он же двоих ребят уложил. И Андрюху из-за него не отпускают.
— Всё не так просто, молодые люди, — снова вздохнул Изместьев. — Не знаю, как покороче вам объяснить… Правосудие наше ужасно. Прокуроры и судьи — люди несамостоятельные. Всю эту карательную систему я… ненавижу. Убереги нас Бог от сумы и тюрьмы… Понимаете? Убийца не виноват.
— Как, то есть, не виноват?
— Очень просто. Не виноват. Так бывает… Дело в том, молодые люди, что виновный одновременно еще и жертва. Понимаете?… Иными словами, он уже достаточно наказан.
— Ну, это вы так считаете, — заспорил Иван.
— Тем не менее… Уверяю вас, вы бы со мной согласились… Если бы видели его… Отдать его под меч правосудия… Назвать его, значило бы…
— Что? — прервал старика Севка.
— Постойте, — внезапно спохватился Изместьев. — Мне только что в голову пришло… Его же нельзя судить. По медицинским показаниям… Да, да, — вслух размышлял он. — Если мы с вами докажем… то… дело закроют… Виноватых нет.
— Найдем, — уверенно сказал Иван.
— И что?… А дальше?… Как вы это себе представляете? Конкретно — как? Допустим, вы его нашли. И потом? Скрутили и привезли на Петровку? Вот он, милостивые господа, судите, мы его нашли и обезвредили, а вы нам за это верните друга — так, что ли?
— Хотя бы.
— Смешно. И наивно… Неужели вы всерьез полагаете… Нет, я понимаю ваши затруднения… Хотел бы вам помочь… Но — подумайте. Вы даже не знаете, кто этот человек. Какого он возраста. Где находится. Отдаст ли себя в ваши руки? По силам ли это вам? Сознается или нет? И если сознается вам — не откажется ли там, у Кручинина?… Как вы его доставите — связанным, на мотоцикле? Как объясните свои действия?… Не кажется ли вам, молодые люди, что задуманная операция скорее вызовет недоверие к вам, чем к преступнику? Что скорее вы присоединитесь к вашему другу Андрею, чем вам его отдадут?
— Болтовня, — мрачно отмахнулся Иван.
— Ага, — согласился Севка. — Шаманит.
И стиснул Изместьеву кисть.
— Минутку. Одну минутку, — скорчился от боли Изместьев. — Я всё объясню.
Иван раскрутил цепочку и резанул ею со свистом воздух.
— Баки заколачивать мы все мастера. Ну?
— Пожалуйста, отпустите руку… Больно.
Севка ослабил хват.
— И чего упирался?
Изместьев вздохнул.
— Не торопите меня… Я принял решение… И для вас, и для меня это очень важно, поверьте… Спешка к добру не приведет.
— Ладно. Выкладывай.
Изместьев опустил голову. Огладил бороду.
Глаза его потускнели, плечи поникли.
— Перед вами живой труп, — сказал он тихо и веско. И не столько им, сколько самому себе.
Парни притихли.
— Пуст, — продолжал Изместьев странным заторможенным голосом. — Выжгло внутри… Ненависть — разрушительна… Мне казалось, радею… А получалось — терял зрение, душу. Слеп, медленно, постепенно — слеп… Что-то тугое и страшное разрослось во мне. Что-то неотвратимое, гибельное. Как саркома… Медленная смерть… Да-да, не удивляйтесь, перед вами — мертвец. Человек, пожравший самого себя… Ни света, ни добра. Ничего высокого, ничего святого… Пыль, и пепел, и дрянь — вот что во мне осталось… Прошу вас, запомните мои слова. Никому не говорил. Вам — первым. Зачем? Может быть, поймете. Когда-нибудь, позже… Так низко пасть редко кому удавалось… И все-таки, — снова горько вздохнул он, — хочется жить… Какая издевка… Ни на что не годен… Всё омертвело внутри, а жить — хочется. Ужасно хочется — жить.
Изместьев покачнулся и смолк.
— Ты что-нибудь понял? — спросил Севка.
— Не-а, — отозвался Иван. — Ни слова.
— Будь что будет, — после продолжительного молчания произнес Изместьев. — Может быть, молодые люди, вы пришли своевременно… Однако и вам предстоит сделать выбор. Вы — готовы?
— Он еще спрашивает.
— Не торопитесь, юноши. Это серьезно. У вас есть время подумать.
— Ну сколько можно молоть языком? — всё больше раздражался сказал Севка. — Надоело.
— И все-таки подумайте, — устало настаивал Изместьев. — Я конченый человек, а вам еще жить да жить.
— Испугал ежа, — буркнул Иван.
— Сложность вот в чем, молодые люди… Мало показать вам его. Надо еще, чтобы у вас были неопровержимые доказательства его вины. Вы согласны?
— Припрем — сознается.
Изместьев грустно покачал головой.
— Не тот случай.
— А что такое-то?
— Придется допросить. Причем не просто допросить, а… записать его показания на кассету.
— Нам?
— Именно. Нам троим, больше, как вы понимаете, некому.
Иван присвистнул.
— Ни фига себе.
— Иного способа я не вижу… Кассету с доказательствами его вины вы затем предъявите следователю… Старика не осудят. Дружка вашего выпустят. От меня отстанут… Так я думаю… Если получится… Решайте. Вот почему я вас не торопил… Еще и по части морали наша затея более чем сомнительна.
— Переживем, — бросил Севка.
— Пойдемте, — предложил Изместьев. — Сначала ко мне — нам понадобится магнитофон. Поговорим, обсудим детали. Без предварительной подготовки ничего не получится. Если все пройдет гладко, вы сегодня же передадите следователю кассету — в обмен на вашего товарища.
— Я чего-то не врубаюсь, — буркнул Иван.
— Пусть, — сказал Севка, поднимая мотоцикл. — Темнит, ему же хуже будет.
— Идемте, молодые люди. Идемте. Дорогой всё объясню.
6
К дому Хопрова они подошли в сумерках.
В сторожке Изместьев долго объяснял Ивану и Севке, как следует себя вести. В чем суть предстоящего разговора с больным стариком, как им распределить обязанности, как общаться между собой, за кого себя выдать, чтобы не вызвать подозрения у старухи, — и много еще всякого разного пытался им втолковать. Потом он ножницами стриг себе бороду, укорачивал усы, брился, искал куда-то запропастившуюся кепку и снова подробно рассказывал, объяснял, вводил их в курс дела.
Перед самым уходом они немного перекусили.
— Не забыли про мобильные телефоны? — обернувшись, спросил Изместьев.
— Еще там отключили, — ответил Севка. — У вас.
— Хорошо.
— Эй! Хозяева! — крикнул Иван.
Минуту-другую на стук в дверь никто не отзывался.
Потом они услышали шарканье и недовольный женский голос:
— Кто там?
— Откройте! Милиция!
— Тьфу, пропасть.
Дверь им отворила корявая старая женщина с вислым носом. В руке она держала зажженную керосиновую лампу и смотрела на них неприязненно, не скрывая досады и раздражения.
— Ну? — сердито спросила. — Чего надо?
— Евдокия Николаевна? — поинтересовался Изместьев — Тужилина?
— Ну?
— Добрый вечер. Я — следователь из прокуратуры. Зовут меня Алексей Лукич.
— Черти вас носят, — проворчала Тужилина. — Приходил уже от вас, тоже сыщик, всё тут вынюхивал.
— Да-да, я в курсе, Кручинин Виктор Петрович. А это наши молодые сотрудники. Прошу познакомиться.
— Дело говори. Чего надо?
— Побеседовать. Кое-что уточнить.
— Некогда мне с вами разговаривать.
— Хозяйка, — вмешался Севка. — Вы что, не поняли? К вам пришел следователь. Из прокуратуры. Просто так, в гости, следователь к незнакомым людям не ходит. У нас к вам дело. Мы могли вас повесткой вызвать.
— А ты что за молокосос? — огрызнулась Тужилина. — Учить меня вздумал. Без сопливых как-нибудь разберемся.
— Мы в доме Хопрова? — спросил Изместьев. — Павла Никодимовича?
— Ну.
— А сам хозяин? Дома?
— А то вы не знаете! Болен он. Захворал.
— Можно к нему?
— Нельзя!
— Простите, но нам необходимо взглянуть на него.
— На кой? Хворый, он и есть хворый. Чего глазеть-то попусту?
— Евдокия Николаевна, — снова вмешался Севка. — Алексей Лукич вам объяснял. Мы здесь по важному делу. И лучше бы вы не мешали нам, а помогали.
Тужилина зло взглянула на них и отвернулась.
— Да идите, идите, черти настырные. Помощницу нашли.
Она поставила лампу на широкий самодельный стол и отошла к плите.
— Почему света нет? — поинтересовался Иван.
— Лампочка перегорела.
— Может — ввернем?
— Ступай к себе и вворачивай.
— А Павел Никодимович там?
— В избе, — сказала Тужилина. — Обождите маленько. Покормлю хоть.
Она что-то наскоро положила в тарелку, налила в кружку молока. И толкнула ногой дверь.
В комнате, которую она называла избой, горел свет.
Они вошли вслед за хозяйкой и сгрудились у порога.
Всю середину комнаты занимала ухоженная, разлапистая, без следов прогара, свежевыбеленная русская печь. Помимо резной мебели, фигурных подоконников, всевозможных этажерок и полочек, массивного киота из черного дерева в красном углу эта большая светлая комната поражала еще и разумностью планировки, а также прибранностью, ухоженностью и чистотой.
В дальнем углу, у окна, лежал на широкой деревянной кровати немощный старик. На нем была байковая рубашка в шашечку, ворот которой торчал из-под одеяла. Голову прикрывала лыжная шапочка. Глаза его из-под опущенных век смотрели на вошедших безо всякого выражения.
— Хорошо у вас, — сказал Изместьев. — Красиво. Чисто.
— А как же.
Тужилина пододвинула к кровати разлапистый табурет. Села.
— Поесть тебе надо, Пашенька, — ласково сказала она. — Слышишь? Поешь, миленький, — она осторожно поднесла к губам больного кружку с молоком. — Ну вот. И славно. Пей, пей… Чего-чего, а этого вволю. Спасибо, Татьяна не забывает… Пей, миленький, пей, хорошо, — кончиком платка она вытерла больному губы. — И пожуй маленько. На-ка… Ну, что ты, Пашенька. Нельзя. Так и ослабнуть недолго. Надо поесть. Откуси. Ну, чуток. Кусочек… Нехорошо так, Пашенька. Ей-богу, нехорошо. Вон гости из милиции — что они скажут? Нам с тобой поправиться надо. Сидишь сиднем, — Тужилина отставила тарелку и неожиданно всплакнула. — Господи, Пашенька. Вояка ты мой… Пожалей, старую… Бубнишь и бубнишь, не разберу никак… Хоть словечко бы сказал… Измучилась я, Пашенька. Вставай уж… А ну как не выхожу? А ну как на руках отойдешь?… Господи, грех-то какой. Старик Хопров медленно поднял руку и растопырил корявые пальцы.
— Ну-ну, — виновато качнула головой Тужилина. — Не буду. Сглупа это я. Прости, милый. Не серчай, — она промокнула рукавом слезы на щеках, приподнялась с табурета, склонилась над кроватью и пощупала под одеялом. — Сухонько там? А то переменю… Ну-ну, не серчай. Не хочешь, и не надо. Потом поешь, правда? Вот гости уйдут, и поешь. Ну — сиди. Лежи, отдыхай, — она встала и торопливо перекрестилась, обернувшись к иконе в красном углу. — Господи, Всевышний… За что наказал… Мочи нету.
— Пропала речь? — спросил Изместьев.
— Плохой совсем, — горестно ответила Тужилина. — Гудит да плямкает, а о чем — не всегда и поймешь.
— Но — слышит?
— В разуме.
Они перешли на веранду.
По сигналу Изместьева Севка надавил на клавишу — включил магнитофон на запись.
— И когда это случилось?
— Ранен он был. Контужен, в войну. Маленько запинался, когда разволнуется… А тут и вовсе.
— Когда — вовсе?
— Не помню, милок.
— И все-таки. С какого времени вы перестали понимать, о чем он говорит?
— Да уж порядочно.
— Со вторника? С девятого числа?
— Может, и со вторника.
— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.
— Ни к чему мне, милок. Я их, дни-то, давно не разбираю.
— Примерно — неделю назад?
— Примерно?… Может, и так.
— А почему врача не вызвали?
— Их дозовешься, — с сердцем сказала Тужилина. — Приедет — костолом. Только хуже наделает. Или в карету упрячет. А потом и вернет — в гробу.
— Хотите, я помогу вам вызвать?
— Себе вызывай! — отрезала Тужилина. — Мы уж тут сами как-нибудь… Чего уж там. Прежде смерти не помрем.
— Вы его сами лечите?
— А ты как думал? Бросили?
— Травами? Отварами?
— И травками. Где и сальца нутряного вотру. Припасла. Заговор знаю.
— И помогает?
— Вот прицепился, — пристукнула себя по коленям Тужилина. — Тебе какое дело? Ты кто мне — сват?
— Ему уход нужен.
— Ага. А я, значит, его брошу… Не бойся, не обижен. Вон на руках таскаю — а он не грудной. Кто ж так в больнице за ним ходить станет. Швырнут на грязную койку да и позабудут.
— Извините, Евдокия Николаевна, — понизив голос, спросил Изместьев. — А вы ему — кто?
— Баба с возу.
— Я интересовался в деревне… Последние шесть-семь лет вы проживаете здесь постоянно. У меня верные сведения?
— Наболтали, паразиты.
— Без прописки?
Из-под припухших бровей Тужилина косо взглянула на Изместьева.
— Арестовывать будешь? Или штраф пришлешь?
— Не сердитесь, Евдокия Николаевна, — примирительно сказал Изместьев. — Меня интересует характер ваших отношений.
— Какой еще к шутам характер? — возмутилась Тужилина. — Два старика. Живем себе. Помогаем друг дружке — вдвоем все ж полегче. Его дети бросили, разъехались кто куда, а у меня и вовсе никого не осталось. Всех родичей пережила, никак не помру. Из Барановки я. Тут недалёко, верст пятнадцать. Там дом у меня пустой стоит. Давно б продать надо, да Пашенька не советует. Пенсию там получаю.
— Почему не зарегистрировали брак?
— Ту — брак. Еще спроси, почему венчаться не пошли… Милый ты мой. Того и гляди, со дня на день хлопнемся. Мы ж не живем, мы смерти дожидаемся… Если Пашенька вперед помрет, одна я и часу жить не стану.
— А дом у вас справный.
— Да чего ж ему не быть справным? Не ленивые. Копаемся помаленьку. Пашенька дерево любит. Чуть полегчает, сейчас опять пилить да строгать, опять чего-нибудь напридумает. Тем и держится. А так-то он хилый. То спину ему прихватит, то ноги не ходят. Вот и отпаиваю.
— На память не жалуетесь?
— Да какая память, милок? Ни капельки не осталось.
— Скажите, Евдокия Николаевна, — спросил Изместьев. — В тот день, во вторник, Павел Никодимович из дома уходил?
Тужилина помяла и ощупала себе запястья.
— Вот и тот всё про вторник спрашивал… Не знаю, милок, не помню. У нас заведено — дачники после выходных съедут, он утречком в лес ходит.
— Зачем?
— Своя у него надобность… Любит. Вот и ходит. Грибков наберет, ягод. Глядишь, какую осинку домой припрет. Сам еле живой, а прет.
— Таким образом и построился?
— Ах, нехорошо думаешь, — осуждающе покачала головой Тужилина. — Тот, что до тебя приходил, аккуратнее спрашивал… Ветеран он у нас. Человек заслуженный, ему и выписывают. И трактор дадут… Он по любви строит.
— В лес ходит — с топором?
— А? — напряглась Тужилина. И глазки ее забегали.
— С топором, спрашиваю?
— Как же без топора, ежели надумал срубить? С ним.
— А сейчас он где?
— Кто?
— Топор.
— А… Топор-то, — поправила платок на голове Тужилина. — Здесь, где ж ему быть. У сарая на чурбачке. Я завчорась курицу им зарубила.
— У вас и куры есть?
— Держим… Вот бульончик сварила. И второе Пашеньке… Да он, видишь, не ест ничего. Прямо измучилась с ним, ей-богу.
— Мы посмотрим на топор, вы разрешите?
— Валяй-гляди, коли делать нечего, — пожала плечами Тужилина и усмехнулась. — Там заодно полешко мне разруби, а то не совладаю никак. Сучковатое попалось.
— Полешко?
— Я говорю, может, подтопить придется. Вон у тебя помощники какие бравые — им в охотку. Расколют.
— Хорошо. Чуть позже, — сказал Изместьев, решив переменить тему. — А пока вот что скажите мне, Евдокия Николаевна. В тот день, когда слег, Павел Никодимович принес что-нибудь в дом?
— Не донес. По дороге бросил. Я потом бегала — подобрала. Березка молоденькая.
— Тоже у сарая лежит?
— Нет, милок. Распилила да сожгла. Ему она ни к чему, а мне мешалась. Сухонькая. Я ее мигом.
Тужилина вдруг осеклась, встала с табурета и заложила руки в боки, недовольно поглядывая на Изместьева.
— А что-то ты мне всё вопросы задаешь? Какой дотошный. Про березку, про топор. Зачем тебе?
Изместьев пересел поближе к свету, к лампе.
— Вы сказали, Павел Никодимович воевал?
— Всю войну прошел, от Москвы до Берлина. У него орденов — на подушке не помещаются.
— А характер? Боевой, соответствующий?
— Может, и был когда, — успокоившись, охотнее отвечала Тужилина. — А теперь всё больше на печи воюет. С тараканами.
— Злой он у вас? Добрый? Жадный? Какой? В двух словах.
— Окстись — какой злой. Нет. Он жалостливый… Может, и вспыхнет иной раз… Сердится, когда обижают.
— Вас?
— Зачем меня? Я сама кому хочешь… так махану, что не обрадуется.
— Стало быть, сердится? — повторил Изместьев. — Не может видеть, когда с кем-нибудь поступают несправедливо?
— Вроде так. Верно. И так бывает.
— И как в таких случаях себя ведет?
— Известно как, — пробурчала Тужилина, поглядывая на Изместьева всё более и более неодобрительно. — Кипит… Думает, воевало не растерял. Пошумит да и за бок схватится.
Изместьев приподнялся.
— Евдокия Николаевна, мы немного побеседуем с хозяином дома? Не возражаете?
— Он же, — запнулась Тужилина, — не может. Не разговаривает. Иль у вас из памяти вон?
— Не волнуйтесь, мы не забыли.
— Милок, — не на шутку встревожилась она. — Зачем это? Ты чего? Впрямь что-то худое задумал?
— Нам необходимо с Павлом Никодимовичем побеседовать.
— Это как же — больного терзать?
— Мы недолго, Евдокия Николаевна.
— Ох, — покачав головой, вздохнула Тужилина, — как же вы нам надоели, Господи.
И ускользнула в чулан, прикрыв за собой дверь.
7
— Стало быть, так, — выключив магнитофон, негромко сказал Изместьев. — Приступаем… Действовать осмысленно, сообща… Напоминаю… Преступлению сопутствует аффект. В психике — существенные отклонения. Изменяется мыслительный процесс, скорость и правильность ответов, реакций. По-другому распределяется внимание, иначе закрепляются и сохраняются навыки… Что для нас особенно важно — остаются следы преступления. В заметной форме… Наша с вам задача — суметь выявить эти следы и, по-возможности, зафиксировать.
— И откуда вы всё это знаете? — восхищенно произнес Севка.
— Набор слов, — продолжал Изместьев. — По очереди, строго по одному… Там, в сторожке, вас интересовало, зачем я исписываю лист. Причем, разными, будто бы не связанными друг с другом словами. Теперь понятно?… Он отвечает. Тоже словом. Любым. Первым попавшимся, какое придет в голову. Мы с вами фиксируем время и степень волнения… Метод ассоциативный. Здесь нет ничего случайного. Если предъявляется обыкновенное слово, не связанное с событием, то и отвечает он обыкновенно. А когда предъявляете слово, которое вызывает определенное воспоминание, тогда, во-первых, всё сильно тормозится. Во-вторых, ответ — с явными признаками возбуждения… Заминки, многословие. Ответ, как правило, примитивнее, чем обычно. И, в-третьих — окрашенная реакция… Кроме того, словесный ответ напрямую связан с мышечным действием. Надо бы измерять еще и усилие — например, нажим руки. При возбуждении сила сжатия увеличивается, и стрелка дрожит, скачет или плавно идет вверх. К сожалению, такого прибора у нас с собой нет, и поэтому, Ваня, возьмешь его руку в свою — вот так — и последишь, что с нею будет происходить. А ты, Всеволод, помимо магнитофона будешь еще и записывать его ответы.
— Он же не говорит.
— Это моя забота, — сказал Изместьев. — Постараюсь прочесть по губам. Ваше дело — точно фиксировать… Вот ручка, бумага. И не забудьте о магнитофоне, надо вовремя заменить кассету… Ну, готовы?… Кажется, ничего не упустили… Приступаем?
— Что-то неохота, — замялся Иван. — Фигня какая-то.
— Ага, — смущаясь, поддержал приятеля Севка. — Похоже на издевательство.
— Ну, братцы мои, — опешил Изместьев. — Я же вас предупреждал. Зачем мы тогда всё это затеяли?
— А если дед от этих ваших слов дуба даст?
— Исключено.
— Честно, — упрямился Иван. — Неохота.
— Послушайте, молодые люди, — строго сказал Изместьев. — В конце концов, это необходимо прежде всего вам. Подумайте хорошенько, иного способа доказать его вину нет.
— А мы не видели, — сказал Севка, — как он убивал.
— Еще не легче, — расстроено произнес Изместьев. — Значит, вы мне не верите? Тогда зачем мы сюда пришли?
— Да верим, — глядя в сторону, сказал Иван. — Верим.
— Чего мы добиваемся — помните?… Его почти наверняка не смогут судить. В результате — некого судить. Вы понимаете? Некого.
— Ладно, — буркнул Иван, — некого. Они найдут кого.
8
Иван устроился с магнитофоном у изголовья.
Изместьев пододвинул табурет к постели больного, а Севка, оседлав лавку у окна, старательно разгладил перед собой лист бумаги и приготовил ручку, чтобы записывать.
— Павел Никодимович? — осторожно спросил Изместьев. — Как вы себя чувствуете?
— Господи, — прошептала Тужилина. — Что надумали?
Погремев ведрами, покрутившись в чулане, она вернулась в избу и теперь молилась в красном углу.
— Евдокия Николаевна? Нет ли у вас еще каких-нибудь дел по хозяйству?
Тужилина за спиной показала Изместьеву кукиш.
— Понятно, — сказал Изместьев. — Бастуем… И все-таки я попросил бы вас выйти.
— А что ты распоряжаешься? — огрызнулась Тужилина. — Я в своем доме нахожусь.
— Никто не должен нам мешать. Ни вопросов, ни просьб — ничего. Тишина — мертвая, как во время операции. Вы способны выдержать, Евдокия Николаевна?
— Черти вас принесли.
— Всё! Тишина!
Изместьев склонился к больному.
Иван включил магнитофон.
— Павел Никодимович, вы меня слышите?… Извините, что беспокоим, но дело неотложное… Помогите следствию… Человек вы с опытом. Воевавший… Нам необходимо выяснить… что с вами случилось?
Бескровное лицо Хопрова оставалось неподвижным. Он не понимал ни кто перед ним, ни что происходит.
— Хорошо. Мы поступим следующим образом… Вы меня слышите?… Я буду называть вам слова. Строго по одному. А вы попробуйте ответить. Спокойно. Как сможете. А я постараюсь понять… На каждое мое слово. Очень просто. Ну, например. Я говорю «небо», а вы — «голубое» или «чистое», или «с облаками». Первое, что придет вам в голову… Договорились?
Тужилина перестала молиться и бессильно опустилась на табурет.
— Что хотят, то и творят, — пробурчала она. — А еще власти называются.
— Итак, Павел Никодимович. Никакого волнения. Мой помощник возьмет вашу руку… Так. Великолепно… Начнем. Первое слово: «стол».
Хопров усталыми больными глазами непонимающе смотрел на Изместьева.
— Я говорю: «стол». А вы должны ответить — какой. Или как стоит. Все равно — дубовый, широкий, низкий, большой. Любое слово, какое взбредет вам в голову. Первое попавшееся. Ну? «Стол».
У больного дрогнули губы. Легкая испуганная улыбка пробежала по его лицу.
— Так. Очень хорошо, Павел Никодимович.
Изместьев почти накрыл собою Хопрова, впившись глазами в его вялые губы, пытаясь расшифровать, что бормочет старик.
— Кажется, уловил… Фиксируем: «сам». Правильно, Навел Никодимович? Вы сделали стол своими руками?
Глаза Хопрова медленно оживали. Он впервые взглянул на Изместьева вполне осмысленно.
— Браво. Лед тронулся. Дальше. «Окно».
Тужилина истово перекрестилась несколько раз, словно отгоняя нечистую силу.
— Как?… Не разобрал… «На стене»?… А, догадался. «Настежь». Записываем: окно — настежь… Превосходно. «Пища», еда.
Хопров чуть слышно подмыкивал, старательно перебирая губами.
— «Вор»?… Нет… «Вертит»?… Спокойнее, не торопитесь… А… Всё, всё… Надо же. «Воротит». От еды — воротит… Дальше: «сад»… Так, так… Умница, Павел Никодимович… «Наш». Ответ — «наш»… Теперь — «земля»… Как?… «Одна»? Не угадал… А… «Родная». Родная земля. Очень хорошо… А вот такое слово, Павел Никодимович. «Дерево».
По лицу Хопрова пробежала тень.
— Легкий нажим?
— Да, — ответил Иван.
— Хорошо… Записываем: «дерево».
— Как? — переспросил Севка. — Было же «дерево». И опять?
— Именно. Не отвлекайте… Следующее слово: «тропа»… Так. Хорошо. Ответ: «ухожу». — Изместьев возвысил голос. — Дальше — «война»!
Хопров насупил брови и взморщил лоб. Отвечал он чуть громче.
— Дрожание, — сказал Иван.
— Вижу, вижу… Записывайте: «будь проклята». Записали? Теперь — «опушка».
— Дрожит.
— «Опушка»!
Глаза Хопрова вспыхнули и забегали. На лице его проступил страх.
— «Пушки»? Я правильно понял?… Ясно. Запишите: «пушки»… И еще одно: «березовый знак»!
Хопров резко дернулся. И захрипел.
— Спасибо, достаточно, — заторопился Изместьев и положил руку на плечо больного. — Успокоились. Всё хорошо. Успокоились. Вы молодчина, Павел Никодимович. Очень нам помогли. Отдохните немного, — и Севке: — Я вас попрошу. Там, где задержка с ответом, отметьте галочкой. Напротив слова. Не затруднит?… Кстати, и техника может отдохнуть.
Иван надавил на клавишу.
— Пашенька, — сокрушенно всплеснула руками Тужилина. — Пашенька.
Она осмотрела лицо больного, заглянула ему в глаза и вдруг бросилась на Изместьева с кулаками.
— Черти с рогами! Мучители! Изверги!
Изместьев даже не защищался, он был настолько измотан допросом, что всего лишь неловко выставил руки, отклоняясь, оберегая лицо.
— Мальчики, — попросил он. — Кто-нибудь. Выручайте… Она живого места от меня не оставит.
Иван приподнялся, обхватил разъяренную женщину сзади и стиснул.
— Тишина, Евдокия Николаевна, спокойствие, ваша и наша безопасность, — сказал Изместьев, — прежде всего.
Тужилина зверски ругалась. И отчаянно сопротивлялась.
— Бабуня, — уговаривал ее Иван. — Уймись… Смирно, говорят тебе. Не бузи.
Он приподнял ее и покружил, как малого ребенка.
Старуха рычала, сучила ногами и всё пыталась укусить Ивана за руку.
— Сбесилась! — выкрикнул Севка. — Давай кляп!
Иван сдернул полотенце, висевшее на веревке возле печи, и вдвоем они скрутили старухе руки за спиной и перетянули полотенцем.
— Антихристы! — ругалась Тужилина. — Разбойники! Изверги!
Парни вытолкали ее в чулан, в сени, привязали какой-то хламидой к самодельной лавке и вернулись в избу.
Вскоре крики за дверью прекратились.
9
— Пусть Евдокия Николаевна займется хозяйством, — успокаивал Хопрова Изместьев, вытирая платком шею, лоб, потные ладони. — Беседа наша, Павел Никодимович, не для женских ушей. Скандал нам сейчас ни к чему, вы согласны?
— Может, завяжем? — спросил Иван.
Он был туча-тучей.
— Осталось немного, — сказал Изместьев. — Еще пара вопросов, и мы заканчиваем.
— Ну? — раздраженно спросил Севка. — Магнитофон включать?
Изместьев кивнул.
— Как вы, Павел Никодимович? Отдохнули? Продолжим?
Хопров смотрел на Изместьева пугливо и недоверчиво.
— Итак: «озеро». Внимательнее. Прошу вас, Павел Никодимович. «Озеро»… Так. Хорошо Спокойнее… «Изгиб»?… Нет?… Вот оно что. Записываем: «гибель, гибнет». Слышите? Озеро — гибнет… Прекрасно. Идем дальше. «Небо»… Что?… «Мало»? Как это — мало?… А впрочем… Запишите: неба — мало… Так. Теперь — «ложь»… Прекрасно… «Противно». Запомним. Вам противна всякая ложь… «Боль»… Так. Пишите: «терпима». Замечательно, Павел Никодимович, очень хорошо. — Изместьев снова возвысил голос: — «Молодежь»!
— Нажим.
— Правильно, так и должно быть… Не торопитесь… «Паразиты». «Надо»?… Что-что?… «Надо есть»?… «Хуже горя»?… Не понимаю, какое-то длинное слово… А, вот оно что. Запишите: «надоели хуже горькой редьки». Про вас, между прочим… Хорошо, Павел Никодимович. Спокойно. Мы движемся к финишу. Еще немного… «Собака»!
— Дрожит.
— Вижу… «Да». Запишите: «да»… «Сторож»!
— Нажим. Сильный нажим.
— «Насилие»! «Драка»! «Борьба»!
— Нажим.
— Он отвечает: «да». Все время одно и то же: «да, да, да»… «Плач»! Плач взрослого человека. «Плач»!
— Дрожит. Сильно. Нажим.
— Он вспомнил, видите? — воскликнул Изместьев. — Он всё вспомнил! Мы были правы! Вспомнил! — хмурое сосредоточенное лицо его разгладилось и осветилось. — Запишите: «лай». «Плач — лай»… Ах, какой же вы молодчина, Павел Никодимович… «Издевательство»!
— Сильное дрожание. Очень сильное.
— «Атака»!
Хопрова качнула в сторону. Он крупно, всем телом, затрясся.
— Нажим! Сильный нажим!
— «Удар»!
— Он просто каменный! — воскликнул Иван.
— «Я». Запишите: «я, я». Это самое главное. Он признался. Он это сделал! Он!
Старик с неожиданной силой выдернул у Ивана руку и, хрипя, попробовал приподняться.
— Всё, — сказал Иван, вставая с табурета и отворачиваясь. — Не могу больше.
— Достаточно, — торопливо заговорил Изместьев. — Мы закончили. Успокойтесь… Извините нас, Павел Никодимович. Прилягте, пожалуйста, — он обнял Хопрова за плечи. — Вы даже не представляете, как нам помогли. Больше не будем вас мучить. Спасибо. Большое спасибо. Ложитесь, отдыхайте. Сейчас придет Евдокия Николаевна…
— Сваливаем?
— Минутку. Там пленка осталась?
— Навалом. Тут половина и еще кассета целая.
— Запишем сюда же. Недостающее, — сказал Изместьев. — Чтобы ни у вас, мои дорогие, ни у Кручинина — никаких сомнений. Показания главного свидетеля. Как говорится, последний штрих.
10
На поляне громко играла музыка.
«Эй, мужик! — позвал Агафонов. — Эй!»
«Слышь? — Притула вскочил. — К тебе обращаются?»
Он догнал меня, и грубо развернул за плечо: «На пару слов, борода».
«В чем дело? Что вы хотите?»
«Остричь тебя наголо, — сказал Притула».
«Кончай, — сказал Агафонов. Лениво поднялся и подошел. — Извини, батя. Ты не сторож случайно?»
«Случайно — да».
«Ходишь здесь, бродишь. Машину не видал? Джип маленький. Белый, грязный такой, весь заляпанный, не видал?»
«А где я мог его видеть? На поляне? У озера?»
«Ты из деревни?»
«Нет».
«А откуда?… Ну ладно, неважно. Вон наша деревня. Привольное. Видишь? Второй дом с краю — наш. Там под окнами джип стоял. Вчера стоял, а сейчас нету. Понимаешь, батя? Кинули нас. Ночью. Мы даже знаем, кто. Может, ты видел, как они уезжали? Сколько их? Двое, трое? Вроде еще одна машина была».
«Деревня, молодые люди, не мой объект. Кто и когда оттуда уехал, тем более ночью, я видеть не мог. Стало быть, и помочь вам ничем не могу».
Агафонов скривился. Он был явно разочарован. Злобно вздернул губу.
«А ты кто вообще-то? Правда сторож?»
«Разрешите, молодые люди, я пойду».
«Плюешь на нас, да? — Притула схватил меня за отвороты плаща. — Не люди мы, да?»
«Помилуйте. Я не хотел вас обидеть.»
«Мразь, — защелкал зубами Притула.»
«Тихо ты, тихо, — сказал Агафонов. — Не заводись».
Притула сжал кулаки.
Цыпа залаяла, зарычала.
«Заткни собаку! — крикнул Притула. — Прибью.
«Цыпа! — приказал я. — Не подходи! Убегай! Уходи! Беги домой! Домой!»
Она оскалилась, залаяла еще громче и стала угрожать: рывком бросится на них — отпрянет. Шерсть на спине потемнела. Такой свирепой я ее прежде не видел. Она не слушалась меня. Я приказывал, просил, умолял. Не помогало. Она, как и я, чувствовала, что ей угрожает опасность. Но ее это не останавливало. Она защищала хозяина.
Агафонов смял приятеля, стиснул и закричал: «Иди, батя! Скорее! Иди и не оборачивайся!»
«Цыпа! Убегай! Уходи!»
«Умолкни, тебе говорят!»
«Цыпа! Домой! Беги, Цыпа! Домой!»
Притула сбил меня с ног, пригрозил: «Лежи и не дрыгайся».
Коньячным перегаром он дышал мне в лицо. Я услышал собачий визг. А потом увидел Агафонова. Он нес мою Цыпу под мышкой. Одной рукой держал ее за загривок, а другой, как намордником, прихватил пасть, чтобы она не кусалась.
«То-то же».
Притула пнул меня еще раз и отпустил.
«Вот сволота, — выругался Агафонов. — Представляешь? Цапнула… Больно, зараза».
«Не надо. Прошу вас».
«Заныл!»
«Что мы вам сделали?»
«Разговаривать не умеешь».
«И псина твоя тоже, — добавил Агафонов. — Сейчас камушек на шею, и в воду. Как думаешь, выплывет?»
«Не делайте этого!»
«Тебя не спросили. Дохлятина. Славка!»
Агафонов заметил, что я достал поводок. Я бросился выручать Цыпу. Притула подсек меня, сбил с ног. Придавил. Стал выкручивать руку. Я вскрикнул от боли. Агафонов схватил Цыпу за задние ноги, поднял и, держа ее вниз головой, стал размахивать из стороны в сторону.
«Смотри, старый козел! Как шарахну сейчас!»
Цыпа извивалась, визжала и плакала.
«Прошу вас… Не делайте этого. — Я полз к нему на коленях, умолял: Прошу, только не это… Всё что хотите. Меня. Лучше — меня».
«Во, дает!»
«Пожалуйста… Я вас очень прошу».
Цыпа охрипла от визга и лая. Агафонов с размаху ударил ее оземь. Она страшно, коротко взвизгнула. И затихла.
И тут… Сначала я даже не увидел, а скорее услышал… Мой избавитель. Старик…
За поясом у него торчал топор. Он тяжко, сипло дышал, мял, срывая дерн, месил сапогами жирную землю, налегал плечом и тянул, толкал, раскачивая березовый ствол с обломанными ветвями, отдирая, отламывая прибитый к нему дорожный знак, и снова гнул, выворачивая на стороны, чертыхаясь, спеша — и вырвал наконец, выдернул и пошел, яростно вскинув на плечо обрубок, к нам, где наглые крики, стон, и умоляющий голос, и лай и визг собаки…
Мощный глухой удар. Сзади. По спинам, по головам. Наотмашь. В глазах гнев и безумие. Крики, стоны. Кровь…
Ударил с размаху, одного и другого, сбил сразу, свалил и снова ударил, один охнул, скрючился и пополз на коленях, прячась за придорожный куст, второй катался, обхватив себя, по траве, и выл, и скулил, как только что прибитая им собака, а старик, не помня себя, снова вскинул обрубок, взревел и вдруг… оскользнулся, коротко ахнул и сел.
А они уже поднимались, в крови, злые донельзя, несдобровать и мне, и беспомощному старику, и надо, сейчас, их надо опередить, иначе конец, они ему не простят, ни за что не простят — бедный старик, он снова выпрямился, встал, из последних сил, бледный, и вынул топор из-за пояса… Он добивал их… Не помня себя… Обухом топора, хотя оба парня уже были мертвы.
11
За стеной что-то звякнуло и разбилось.
— Бабуля раздухарилась, — сказал Севка. — Ты хорошо ее привязал?
— Нормально вроде, — ответил Иван. — К лавке.
— Ладно, не убежит.
Изместьев вынул кассету.
— Вот. Теперь вам известно всё. Пожалуйста. Я свое слово сдержал.
Севка сунул кассету за пазуху.
— Годится, — сказал. И кивнул Ивану: — Погнали?
— Минутку, — попросил Изместьев. — Что вы решили? Мне важно знать. Когда вы передадите кассету следователю?
— А хоть завтра.
Изместьев промокнул платком потный лоб.
— Смело можете показывать на меня… Я вас увлек, убедил, спровоцировал… Это моя идея — допросить больного старика. Всё организовал и осуществил я один. Вы — лишь свидетели, зрители. И только. Договорились?
— По головке за это не погладят, Алексей Лукич, — заметил Иван.
— Не беда. Как-нибудь переживу.
— Запах какой-то, — сказал Севка. — Вроде горит что-то. Не чувствуете?
— Дым, — показал на щель под дверью Иван.
— Да ну?
Они бросились в сени.
— Дверь! — крикнул Севка. — Наружную! Вышибай!
Веранду и сени заволокло дымом.
— Не видно ни фига!
— Открой окно!
Севка, согнувшись, разгребая руками дым, пробрался к наружной двери и бабахнул ее ногой, сорвав с крючка.
На полу, привязанная к лавке, суматошно ворочалась Тужилина. Она пыталась отползти от разбитой лампы и сбить огонь на горящей одежде.
Иван на четвереньках подполз к ней и, обжигаясь, нащупал и выдернул у нее изо рта тряпку. Она долго и глухо кашляла, потом заорала всполошно: «Аааа!» — и он, сдернув с себя куртку, стал лупить ее по бокам и спине.
— Где ведра? Воды!
— Старик! — крикнул Севка. — Выноси старика!
Изместьев метнулся назад, в комнату, быстро наполнявшуюся дымом. Растворил окно и выбросил магнитофон в сад.
Хопров, вскинув руки, испуганно ворочал скрюченными пальцами. Дым ел ему глаза, он часто моргал, гневно мычал и шевелил губами.
Изместьев сгреб его в охапку, снял с постели и бегом понес из дому.
На веранде Севка сражался с огнем. Срывал горящие занавески, швырял их на пол и затаптывал. Выдергивал шпингалеты, распахивал окна.
Иван волоком вытащил на улицу надрывавшуюся криком Тужилину.
Огонь за спиной у него пожирал оконные рамы, стойки. Жар, дым, треск.
— Без толку, — сказал Севка. — Сгорели.
Он догнал во дворе Ивана, и вдвоем они перенесли хозяйку через дорогу.
— Живая? — волновался Севка, оглядываясь на горящий дом. — Дышит?
— Вроде, — сказал Иван, приложив ухо к ее груди.
— А дед?
— Цел.
Обернувшись, Севка увидел, что в высокой сохлой траве навзничь лежит Хопров, и сторож что-то подкладывает ему под голову.
— Звонить надо, — сказал Иван. — Пожарникам. Вызывать скорую помощь.
Пламя с треском прорвалось сквозь крышу. Столб света длинно высветил деревню и пустое шоссе.
Защелкали калитки в близлежащих домах.
— Допрыгались, — сказал Севка.
Иван сел в траву, рядом с охающей и постанывающей Тужилиной и обхватил руками голову.
— Ты чего? — тронул за плечо его Севка. — Кончай. Ты чего?
Иван повалился ничком в траву и зло, отчаянно, с рыком стал рвать с корнем придорожный сорняк.
— Едут, — рукой показал Изместьев.
Справа, слепя фарами, на большой скорости приближалась черная «Волга». Водитель сердито и часто сигналил, поджимая к обочине деревенских жителей, сбегавшихся на огонь.
Метрах в двадцати от горящего дома машина остановилась.
Первым на дорогу выскочил Кручинин. За ним Гребцов и еще двое сотрудников, помощников Кручинина, в штатском.
— Видал? — ткнул Севка Ивана. — Андрюху привезли.
— Виктор Петрович! — позвал Изместьев.
Кручинин немедленно к нему подошел.
— Что с ними? Живы? — быстро спросил он, заметив лежащих в траве Тужилину и Хопрова.
— Успели вынести, — ответил Изместьев. И добавил: — Поджог совершил я. По неосторожности.
— Пожарников вызывали? Скорую?
— Нет еще. Времени не было.
— Васин! — обернувшись к машине, крикнул Кручинин. — Возьми Гребцова. Стариков надо в больницу! Быстро! Остальные — ко мне! Носилки есть?
— Откуда, Виктор Петрович?
— Давай на руках! Тут двое!
— Виноват один я, — снова сказал Изместьев.
— Разберемся, — отрывисто бросил Кручинин. — Куда вы дели бороду? Тоже сожгли?
— Поможем? — предложил Иван.
— К машине! Все! Быстро! И ни с места без моей команды!
* * *
Кончилось бабье лето.
Похолодало.
Небо стало тяжелым и низким. Изредка сеял дождь.
Он стоял у осевшей могилы под кленом, низко склонив голову. Глаза его были мутны. Зеленая шляпа, лежащая у ног исподом вверх, мокла в сырой траве. Изможденный, заросший грязной щетиной, он отрешенно и пусто смотрел на следователя, двух милиционеров со штыковыми лопатами и хмурил припухлые брови, как будто припоминая, где их мог видеть.
Кручинин поднял с земли его шляпу, не спеша расправил поля, сделал в ней выемку и небрежно повесил на сучок.
— Приступаем, Алексей Лукич.
Изместьев кивнул и равнодушно повел плечом.
Два милиционера воткнули лопаты в овершье аккуратно выложенного могильного холмика.
Работали они медленно, с предосторожностью, вводя штык не более чем на треть, рассматривая, развеивая рыхлую землю.
— Внимательнее, — изредка говорил Кручинин. — Внимательнее.
Вобрав голову в плечи, Изместьев неотрывно смотрел, как исчезает холм, как он низится, убывает, как увеличивается провал, как милиционеры руками счищают крошево с крышки маленького гроба, как, расшатав, выпрастывают его, вынимают.
— Вскрывайте.
— Не надо, — хрипло сказал Изместьев. — Это лишнее, — и показал: — Там, под ним.
Кручинин сам шагнул в яму.
Снял горсть земли и, приподняв и ощупав дно, вынул волглый, испятнанный глинистой слизью плащ, в который было завернуто что-то тяжелое.
— Тот самый топор? — обернувшись, спросил он.
Изместьев кивнул.
— Что ж, будем заканчивать.
Изместьев устало поднял руку.
— У меня к вам… просьба, Виктор Петрович, — он говорил тусклым, ослабшим голосом, медленно подбирая слова. — Нельзя ли… как было?… У меня совершенно нет сил.
— Конечно, — сказал Кручинин. — Мы не варвары.
— Спасибо.
Изместьев опустился на колени и низко, до самой земли, склонил голову.
— Прости меня, девочка, — произнес едва слышно. — Прости.
— Приступайте, товарищи, — сказал Кручинин. — Сделайте для убийцы доброе дело.
Милиционеры переглянулись.
— Так надо.
Они аккуратно поставили на прежнее место самодельный деревянный ящик. И взялись за лопаты.
Комья земли гулко застучали о крышку гроба.
Назад: Часть вторая ОТШЕЛЬНИК
На главную: Предисловие
