КЕТАНДА

А ведь Игнатьев не раз об этом думал. Представлял, что он один в тайге. Воображал простые и приятные дела. Будто живет он в зимовье на берегу речки. Рыбачит. Еду на костре готовит. Или просто на берегу сидит, на реку, на горы смотрит. В этих мечтах и погода-то, кстати, всегда бывала хорошая, солнышко светило.

Приятные грезы, чего и говорить, да только сбылось это дело. Москвич, преподаватель математики, кандидат физико-математических наук Михаил Алексеевич Игнатьев оказался на далекой таежной речке один.

Вообще-то они должны были сплавляться со знакомым охотоведом, но за те два дня, что Михаил добирался из Москвы в Хабаровск, а потом в Охотск, охотовед умудрился сломать руку. Он, правда, мужик был лихой, готов был и так плыть, но куда уж тут — правая рука в гипсе и висит на подвязке, да и жена его не просто так на аэродром пришла. Стояла рядом и внимательно, недобро смотрела на Игнатьева. Борт, однако, был левый, попутный, летчики торопили, и Игнатьев, неловко пожав забинтованную руку растерянного охотоведа, нагнувшись под набирающими ход винтами, пошел в вертолет.

До верховий Кетанды было полтора часа лету. Игнатьев сидел, зажав уши от шума и уперевшись взглядом в тяжелые белые мешки под ногами. Он пытался сосредоточиться, пытался предусмотреть что-то, пока было время, но голова работала плохо, и на душе было смутно. Он представлял, как летчики, высадив его, поднимаются в небо и уходят, а он остается. И на сотни верст вокруг никого. Делалось жутковато, и он ясно понимал, что ему вообще не надо плыть, а надо встать, заглянуть в кабину и сказать, чтобы его не высаживали, что он решил вернуться. И чем яснее он это понимал, тем сильнее стискивал зубы и чувствовал, что просто не может лететь обратно. Даже перед летчиками было бы неудобно.

Он глянул в иллюминатор. Вертолет шел невысоко, под сплошными тяжелыми облаками, и внизу все хорошо было видно. Под ними пасмурно серели безлесые сопки, со стороны моря заросшие зеленым стлаником, а вдали, куда они летели, — высоко поднимались снежные горы.

Вертолет, преодолев очередной перевал, спустился в долину Кетанды и теперь, обрезая ее петли и гремя железным нутром, тянул в верховья. Игнатьев решил далеко не забираться, а взять километров сто пятьдесят. «Если что, спущусь дней за пять к морю, там рыбаки должны быть», — так он подумал и, как будто слегка успокоившись, сунулся в кабину.

Минут через десять вертолетчики подсели на галечный остров, помогли выгрузить вещи и, подняв в воздух тучу песка и сухих опавших листьев, ушли.

Игнатьев проводил глазами быстро удаляющуюся оранжевую стрекозу, отряхнулся, сел на рюкзак и достал сигареты. Было холодно, пасмурно и тихо. Лес, высокие сопки вокруг, облетевшие, голые кусты ивняка по берегу — все будто замерло. Речка осторожно шумела. Она тоже как будто не понимала, чего это он приперся сюда под самую зиму? «Да так уж вышло, — рассеянно думал Игнатьев, — так вышло». Он и сам еще не понимал, рад ли он, что оказался здесь один, или… да, нет, рад, конечно. Он докурил, хлопнул себя по коленкам и взялся распаковывать лодку.

Михаил, а среди друзей за покладистость и мягкость характера просто Мишка, был в толстом свитере, хорошей непромокаемой куртке болотного цвета, таких же брюках и высоких сапогах. Крепкий, выше среднего роста с довольно правильными чертами лица и внимательными, спокойными глазами. И эти глаза, и чистые, без мозолей руки, и особенно очки в тонкой золотой оправе точно определяли, что этот человек большую часть жизни проводит с книжками, а не у костра. Какой-нибудь местный вполне резонно мог усмехнуться, что этот, мол, человек здесь случайный.

Но это было не так. Или не совсем так. Его любовь к тайге, где он с друзьями каждый год проводил отпуск, была настоящей и давней, еще с университетских времен. Он не был заядлым рыбаком или охотником, — в их компании были люди поглавнее в этих вопросах и выглядели, кстати, куда более бывалыми, — но сам тоже многое умел и, так же как и его друзья, втихаря считал себя опытным таежником.

На самом же деле никто из них не был таковым, потому что настоящий таежник тот, кто умеет жить в тайге один.

Он накачал лодку и погрузил вещи. Подумал, поморщился чему-то, но все же зарядил карабин, который охотовед почти насильно сунул ему в последний момент, аккуратно пристроил его на нос и оттолкнулся от берега.

Здесь, в горах, Кетанда была быстрая и неширокая, метров пятьдесят всего. Осень стояла сухая, и воды вообще было мало — обнажились серые галечные острова, большие косы. Туго накачанная лодка то и дело протяжно чиркала днищем по разноцветной гальке. Мишка подрабатывал веслом с одной стороны, и получалось неплохо — лодка слушалась. Вскоре воды должно было прибавиться, ниже в Кетанду впадала небольшая таежная речка — Мишка видел ее с вертолета. «Там и заночую, — подумал, — торопиться некуда. Костерок запалю, палаточку поставлю». Ему всегда нравилась тихая пасмурная погода.

На речке, однако, он не остановился. Место было неплохое, но уж больно мрачное. По обоим берегам притока вплотную подходила глухая тайга. Прямо вдоль воды шла хорошо набитая медвежья тропа. «А ты, брат, все-таки потрухиваешь один-то», — отметил он про себя и проплыл мимо. Это было новое для него чувство. И неприятное.

Он потихонечку спускался, присматривая место повеселее. Все было как обычно. Возле скал, отвесно уходящих в воду, — узко и глубоко, на перекатах разливалось. Когда становилось совсем мелко, Мишка слезал, и тянул лодку за веревку.

Так он проплыл часа два, когда увидел хорошее место на галечном острове, возле небольшого старого залома. И дров в заломе было полно, и вокруг все хорошо просматривалось. Он причалил и перетаскал вещи к большому бревну недалеко от воды.

Небо на западе над дальними горами слегка расчистилось, из-под туч пробилось уходящее солнце и осветило холодные, заснеженные вершины вокруг. И небо, и солнце казались совсем зимними. Мишка надергал из залома сухих веток, запалил костерок у бревна, сел и закурил. Ему вроде и хорошо было, да только все как-то странно. Дело было не в одиночестве, странно, что друзей рядом не было. Он поправлял палочкой огонь и думал о себе как о ком-то постороннем, будто глядел откуда-то с высокой скалы на свой одинокий вечерний костерок среди тайги, и ему казалось, что все это происходит не с ним.

Он в который раз перебирал в памяти, как все так сложилось, и понимал, что ничего особенного и не произошло. Просто никто из их компании в этом году не смог поехать. Он ждал до последнего, но у всех были уважительные причины. Все это было понятно, но он обиделся. Даже не за испорченный отпуск, но за то, что никто из его друзей не верил, что он может поехать сам. С охотоведом, например. Однажды он даже попытался обсудить такой вариант, но его не приняли всерьез. Он это точно почувствовал. Впрочем, один он и не собирался, но начало занятий в институте (раз в сто лет случается!) перенесли на месяц из-за ремонта. И он понял, что кто-то дает ему шанс и нужно это сделать. Он выпросил у декана «за свой счет» и дозвонился охотоведу. Пришлось прилично занять денег под будущее репетиторство, да еще врать жене.

Игнатьев вспоминал все это и понимал, что то, чего он такими трудами и нервами добивался, имеет теперь совсем мало смысла… потому что рядом нет друзей. И речка, и тайга были не те.

Были бы мужики сейчас, совсем другое дело… уже и палатка стояла бы, и тент натянули, и на костре чего-нибудь варилось. Борька своими огромными ручищами сделал бы бутербродики, налил маленькие рюмочки, обошел всех, низко кланяясь и уговаривая выпить. Все придуривались бы, говорили, что неохота. Первый день веселый. В первый день полагается водочки выпить. «Эх, елки-палки!» — Мишка привычно ткнул пальцем в переносицу, поправляя очки, и растерянно оглянулся вокруг.

Вокруг было пусто и тихо. Не было мужиков. Солнце уже село, и его остров с обсохшими деревьями, вывернутыми с корнями и принесенными сюда большой водой, погружался в сумрак. Тихонько о чем-то своем бормотала Кетанда. Ниже острова прямо в речку уходил черный силуэт высокой сопки.

Мишка пристроил на таганок котелок для чая и пошел ставить палатку. Когда закончил, совсем стемнело. Он подбросил дров и сходил в лодку за карабином. Вспомнил, что охотовед советовал выстрелить, проверить оружие. Он осмотрелся, огонь костра высвечивал небольшой круг, и стрелять было некуда, но, глядя на свою длинную тень, уходящую в черноту, Мишка вдруг отчетливо осознал, что боится шуметь. Не то чтобы боится, но не хочет привлекать к себе внимания. Он навалил побольше дров, достал бутылку водки, палку копченой колбасы и луковицу. Готовить не хотелось.

Утром он проснулся поздно. Потрогал мокрую от дыхания стенку палатки — не замерзла, значит, ночью сильного мороза не было. Расстегнул спальник, надел кроссовки и выполз на волю. Было пасмурно, так же, как и вчера, но холоднее. Бревно у костра, песок, палатка — все было покрыто крепкой изморозью.

Поежившись, надел безрукавку поверх свитера, шапочку, разжег костер и пошел за водой для кофе. Речка была тихой и чуть парила. Мелкие лужицы у берега блестели тонким ледком. Мишка умылся, зачерпнул воды и вернулся к костру. Тоска по мужикам отступала. Ну нет их, и чего же теперь. Теперь — один, дружок. Теперь — сам. Тоже ведь интересно. Он порезал сыр и хлеб, бросил в закипающую воду молотого кофе и снял котелок с костра.

Кофе вышел крепким. Мишка завтракал и настраивал спиннинг. Блесну поставил небольшую — на хариуса. Вряд ли лосось так высоко забрался.

Лосось — кижуч и кета будут ниже, на нерестилищах. Он собрал палатку и вещи, отнес все в лодку, тщательно увязал и глянул вперед. Через триста метров Кетанда от высокой скалы поворачивала направо и уходила в тайгу. Мишка невольно передернул плечами и улыбнулся, приятная щекотка пробежала по спине.

Он проплыл часа полтора, когда появились первые годные для рыбалки места. Речка была спокойная, Мишка не останавливался и бросал прямо с лодки. Проверял. Пока не клевало, никто ни разу даже не поинтересовался блесной. «Ничего, с голоду не пухнем, на лес вот полюбуемся». Время от времени он вынимал весло из воды и закуривал. Осинники по островам стояли угрюмые и неприятно голые, лиственницы осыпались почти все, но некоторые, особенно те, что росли у воды, были еще желтые, цыплячьего цвета. А под ними, по низу, пушисто зеленел и даже чуточку голубел густой кедровый стланик.

Впереди показалось неплохое местечко, возможно даже нерестилище. Мишка взял спиннинг. Первый заброс получился слишком коротким, но он увидел, как из глубины за блесной устремилась большая темная рыба, только перед самой лодкой она развернулась и ушла обратно. «Кижуч! — удивился и обрадовался Мишка. — Здоровый!» Забросил еще раз и начал подматывать. Он не успел провести и пару метров, как удилище мощно и плавно согнулось. Мишка резко подсек и увидел — метрах в двадцати в воздух взметнулась большая малиново-зеленая рыбина. Это был огромный лосось в брачном наряде, не меньше десяти килограммов. Таких Мишка еще не ловил. Даже и мужики не ловили…

«Красавец!» Спиннинг гнулся, Мишка боялся, что он сломается. «Первая поклевка на сплаве, и такой красавец! Быстро мы с тобой не управимся. Ну ничего, ничего, мы потихонечку». Мишка держал удилище двумя руками, очки сползли, но он не поправлял, ему очень надо было поймать этого кижуча. Он уже видел, как фотографируется с ним, вернее, как показывает фотографии мужикам. Лосось тем временем пошел вниз по реке, шнур с шипеньем рассекал воду и тянул за собой легкую лодку.

Рывки были такой силы, что Мишка слез с низкого борта и встал на колени на дно. Кижуч остановился. Лодка спускалась к нему по течению, Мишка подматывал шнур, но рыба снова, дважды шумно выпрыгнув из воды, мощно потянула вниз по течению, разматывая снасть. «Давай, давай, — усмехнулся довольно, — нам туда и надо».

Так повторилось еще несколько раз, но вот рыба опять остановилась, а может, уже и устала, и Мишка, быстро выбирая шнур, подтянул ее почти к самой лодке — ему не терпелось посмотреть на нее вблизи. Это был огромный самец-кижуч. В воде он казался серо-зеленым. Он чуть пошевеливал большими грудными плавниками, потом ожил, затряс головой, пытаясь освободиться от блесны, торчащей из угла огромной пасти, и устремился в глубину, под лодку. Удилище согнулось до самой воды. Мишка привстал, быстро перекинул спиннинг на другую сторону и тут увидел, что лодку несет на залом.

Он растерялся, не сразу сообразил, куда выгребать, затем бросил вырывающийся спиннинг на дно лодки, прижал коленом и схватил весло. Он греб изо всех сил, но в этом месте вся река уходила под громаду быстро надвигающегося залома. Лодку навалило боком на бревна, начало задирать и переворачивать на Мишку, карабин покатился в бурлящую воду. Мишка схватил его и прыгнул на залом, прямо на торчащие в разные стороны сучки и бревна. Ноги оказались в воде, он подтянулся и вылез наверх. Когда пришел в себя, лодки уже не было. Только спиннинг каким-то чудом зацепился шнуром за корень большого дерева. Мишка осторожно слез вниз на скользкие, «играющие» в струе стволы и достал удилище с пустой блесной.

Мишка как будто не верил в то, что произошло, и был спокоен. Казалось, вот сейчас, так же, как спининг, он найдет и лодку, и остальные вещи. Он осторожно перебрался по залому на берег, положил на землю карабин, удилище и снова полез на залом — смотреть, что же случилось. Но все было понятно и так. Пока он возился с кижучем, река вошла в крутой поворот. Вдоль правого берега был спокойный проход, но он по собственной дурости оказался у левого, и его засосало под залом. Все было очень просто. И очень глупо.

Лодка была оранжевая, Мишка лазил по залому, надеясь увидеть ее сквозь это бессмысленное нагромождение стволов, корней и веток, напрессованное рекой за много лет, но все было бесполезно — залом был старый, многослойный. И очень большой. Может быть, сто лет ему было?! Мишка растерянно огляделся. Это был капкан, из которого не было выхода. Но он все еще не понимал, что потеряны все вещи, — голову будто заклинило. Мишка вернулся к карабину. «Так, спокойно, — говорил он сам себе вслух, — сейчас заварим кофейку и все нормально обдумаем».

Но не было кофейку. Ничего не было.

У него остался карабин с десятью патронами, раскладной нож в чехле на поясе. Мишка полез по карманам куртки. Сигареты, зажигалка, носовой платок и случайная капроновая веревочка, метра два.

Часы показывали полтретьего. По-прежнему было пасмурно и холодно. Он зачем-то еще раз вернулся на залом. Внимательно все просмотрел. Пытался даже кое-где растащить стволы, чтобы добраться до воды, но понял, что ему не справиться. Лодка с вещами была где-то под ним, но. «Черт возьми, — ругался Мишка, — не были бы привязаны вещи, может, хоть что-то выплыло бы».

Он решил ночевать здесь, чуть ниже залома. Взял карабин, спиннинг и пошел искать место для ночлега. Место было плохое — большая галечная коса, заросшая редким, в рост человека, ивняком. Лучше было бы уйти в лес, но Мишка не пошел, вдруг что из вещей выкинет. Все это было глупо. Вещи не могли выплыть. Он это понимал, но все равно остался. Стал резать ивовые кусты на подстилку. Он еще и еще раз прокручивал «ту» ситуацию и удивлялся, как все совпало. На минуту, всего на одну минуту раньше увидел бы, и все было бы нормально. «На пустом, ведь месте все, елки-палки… Чего же ты наделал?»

Он несколько раз сходил в лес за кедровым лапником, уложил сверху ивняка. Получилась достаточно толстая подстилка. Натаскал из залома сухих длинных бревен. Сложил вдоль лежанки, толстые вниз, тонкие сверху, привалил большими камнями, чтобы не раскатились, когда прогорят. Подумал, и с другой стороны постели стал делать отражатель тепла — стенку из камней и бревен.

Мишка работал, стараясь отвлечь себя от тяжелых мыслей. Больше всего он боялся вопроса: «Что будет завтра?». Он будто бы надеялся на утро и тут же понимал, что утром будет то же самое. На сотни километров вокруг никого. Разве только рыбаки на Охотском побережье. Правда, теперь-то их нет, наверное, но должно быть какое-нибудь жилье, а может, и сторож. А у него — рация.

Лег спать рано, как только стемнело, так и не решив, что же будет делать завтра. Разжег большой костер и лег.

Спал он плохо, было холодно и сыро, он все время вставал, поправлял прогоревшие бревна, снова ложился и глядел в огонь. В душе было скверно. Он закрывал глаза и видел необычно серьезные лица друзей, то вдруг — Катьку, крепко обнимающую его за шею и нежно пахнущую, Юльку, которая думает, что он в Карелии. Он остро чувствовал свою вину перед ними, ворочался и не мог уснуть. Под утро все же задремал и проснулся перед самым рассветом — сильно замерз. Рядом, в темноте едва тлело немного сизо-красных угольков.

Он раздул костер, сел на лежанку и закурил. С лодкой все понятно. Надо идти пешком. Это примерно сто тридцать километров, максимум — сто пятьдесят. Если по два километра в час (он специально брал поменьше, закладываясь на худшее) и идти десять часов в день, то это… двадцать километров. Это — реально. Семь дней, ну — восемь. Ну, пусть десять, если вдруг что.

От сигареты закружилась голова, и жутко захотелось есть. Мишка решил, что сначала поймает рыбы, поест и потом пойдет. Он взял спиннинг, при свете костра проверил, хорошо ли привязана единственная блесна, и пошел к берегу. Было еще темно, и он шел громко, специально пихал ногами застывшую за ночь гальку, хрустел льдом на лужах, что-то бормотал вслух. Ему и стыдно было немного, но и не хотелось столкнуться с кем-нибудь в этих холодных предрассветных кустах.

Он вышел на берег, кусты остались позади, и почувствовал себя бодрее. Река была широкая, другого берега не видно было в темноте, и скорее всего мелкая. Постоял, осматриваясь. Хорошего места для рыбалки не было. Вспомнил про нерестилище, где у него вчера взял кижуч, но к нему надо было переходить на другую сторону и идти вверх по течению. Мишка замялся, подумал вернуться к костру и подождать, пока рассветет, но пришлось бы снова идти через кусты… и он, растерянно злясь на самого себя, вошел в воду. Здесь было чуть выше щиколотки, камни, торчащие из реки, обледенели за ночь, и Мишка двигался осторожно.

Он был почти на середине, когда понял, что впереди кто-то есть. Тяжелая волна прошла по телу, он присел, стаскивая с плеча карабин. Очертания леса едва различались в сумерках, но кто-то большой и темный двигался по берегу. Ноги стали ватными. Он осторожно обернулся назад, там тоже были какие-то пятна. И тоже, казалось, движутся, и он отчетливо слышит шаги и даже всплески. Сердце отдавало в голове.

Он еще потоптался на месте, снял карабин с предохранителя и, стиснув зубы и ругаясь на самого себя, осторожно двинулся к лесу. Ноги паскудно дрожали, спиннинг мешал держать карабин двумя руками, он не знал, куда его деть, и злился, и озирался потерянно. Наконец перекат закончился. Он осторожно вышел на берег, постоял, вглядываясь в серую лесную темень, и пошел вверх по реке вдоль самой воды. Тропы здесь не было, приходилось забредать в воду, обходя кусты и коряги, но идти в темноте по лесу он не решился.

Рыбу он поймал быстро. Сначала самку кижуча, а потом и крупного самца. Разжег костер, настрогал палочек и пристроил красномясые, жирные брюшки к огню. Вспорол самку и достал тугой красный ястык. Попробовал, разжевал несколько икринок — икра не пахла рыбой, а напоминала желток яйца — без соли было непривычно, но не противно, и даже вкусно. Он съел много, но не наелся. Съел печеное брюшко. Он делал все автоматически, а сам все думал про ночной перекат. Это было очень странно, никогда с ним такого не было. Не то что уж совсем, но не так же.

Он достал сигарету (в пачке оставалось шесть штук), прикурил, на душе было вяло и гадко, внутри все подрагивало, казалось, что даже мелко дрожат руки. Ему хотелось не вниз, к морю, а вверх — туда, где его вчера высадил вертолет. Он хорошо помнил то место, и туда было намного ближе. «Вернуть бы все», — по-детски думал Мишка, глядя вверх по реке. Он готов был на что угодно, только кто-нибудь отмотал бы время на сутки назад. Он даже попытался представить, чем же он, собственно, готов пожертвовать, мелькнуло что-то про сделку с дьяволом, но все это было слишком книжно и не имело никакого отношения к тому, что он видел вокруг. Не было здесь никакого дьявола и никогда не бывало, а его слабость была только его слабостью. Он тяжело вздохнул, подумал, что просто не выспался, да и вчерашнее тоже.

— Надо останавливаться засветло, — сказал он вслух, хмуро и твердо. — Делать большой костер, и вообще не лазить по ночам.

Впереди речка уходила в сужение между двумя сопками. До них — километра полтора, прикинул Мишка. Он встал, взял карабин, спиннинг и пошел. По дороге докурю. Ему не терпелось проверить, сколько же он пройдет за час. Казалось, что километра три-три с половиной вполне можно. А это тридцать километров в день.

Низкое серое небо грязным молоком закрывало всю долину. Шлось легко. Хорошо утоптанная медвежья тропа тянулась вдоль реки, самым краем леса. «Сил полно, — думал Мишка, — долечу и не замечу». Он даже повеселел. По его новым расчетам получалось, что за четыре с половиной дня можно дойти. От этой глупой радости казалось даже, что море совсем рядом. На сопку залезь и увидишь.

Через пару часов он сильно устал и сел отдохнуть. Настроение было ни к черту, за эти два часа он прошел не больше трех километров. Сначала шел быстро, но уже вскоре уперся в высокую скалу, которая поднималась прямо из реки. Мишка попытался пройти по воде вдоль нее — не получилось. Он пошел назад, вверх по реке — искал переправу на другой берег, но везде было глубоко. Он вернулся к скале.

Тропа шла круто в гору непролазным кедровым стлаником. Кривые загогулины стволов прятались под мохнатыми лапами. Мишка раздвигал ветви, выбирал, куда поставить ступню или коленку и лез вверх, но иногда эти корявые, липкие от смолы, тугие сплетения преграждали дорогу на уровни груди. Звери как-то пробирались под ними, Мишке же надо было обходить. Местами тропа совсем терялась. Мишка взмок до самых трусов, проклинал собственную дурь, карабин и спиннинг, которые все время застревали и цеплялись.

Он поднимался и спускался больше часа. Потом прошел еще километра полтора-два вдоль реки, и теперь сидел у точно такой же скалы, и ему снова надо было лезть вверх.

Так он шел до вечера. Еще несколько раз на пути встречались скалы, но потом горы отступили от реки, и она стала шире и мельче. Мишка, спрямляя, переходил ее вброд, дважды набрал полные сапоги и один раз заблудился в лесу, срезая большую петлю. Часа полтора потерял, пока снова вышел к реке. К вечеру натер ноги мокрыми носками и так устал, что уже не хотел есть, а готов был просто упасть и уснуть. Он посидел, устало глядя на воду, достал нож и выцарапал на прикладе карабина маленькую цифру «9». Примерно столько сегодня прошел, а может быть, и меньше. Цифра была страшная, но он об этом уже не мог думать. Он думал об этом весь день, пока шел.

Мишка достал сигарету и выбросил мятую пачку. Сигарета была последней. В дороге, когда он очень уставал, он садился и закуривал. И сигаретка была как молчаливый попутчик. Теперь и этого не будет. Он затянулся несколько раз, пригасил окурок, бережно положил в карман и пошел ловить рыбу.

Место для рыбалки было неплохое, он из-за него здесь и остановился, но рыбы не было. Он стал спускаться вниз по реке, бросал блесну в интересных местах — тоже ничего. Ни одного удара. Мишка с голодной завистью вспоминал о рыбе, которую оставил на берегу сегодня утром. Даже икру не взял, идиот. Он почему-то не подумал, что рыба может не клевать. Вспомнил, как они с друзьями снисходительно обсуждали знаменитого Ар-сеньева, который со своими казаками едва не погиб от голода на такой же вот рыбной дальневосточной речке. Сытый голодного не разумеет. Обратно пошел опушкой леса, нарезать лапника. Шел и ел бруснику, ягода была спелой и, наверное, вкусной, но от нее уже воротило, столько он ее сегодня сожрал. «Надо есть, — убеждал он сам себя, — это полезно».

Он настелил лапника возле корневища громадного тополя. Дерево одиноко лежало на чистой косе, такое огромное, что уставшему Мишке легче было обходить, чем перелезать через него. Он лег примериться — спину, как стеной, высоко прикрывал ствол, а голову — толстые корни. Мишка потрогал корявый тополевый бок — вроде как и не один.

Но все равно было холодно, печально и пусто вокруг. На косу опускалась пасмурная, ненастная ночь. Хотелось еще плотнее прижаться к дереву и накрыться с головой чем-нибудь. Его маленькая Катька так же «пряталась», закрывая ладошками лицо, и ему так к ней захотелось, что даже слезы навернулись. Обнять ее, прижать крепко, как она любит, и не отпускать. Он устроился на лапнике, докурил последние полсигареты и, тяжело поднявшись на затекших ногах, пошел за дровами. Их пришлось таскать издалека, он понимал, что это глупо, но не хотел менять свой тополь на другое место.

Пока сделал несколько ходок, стемнело. Дров получилось немного, для долгого костра они были тонковаты, но Мишка так вымотался, что просто больше ничего не мог. Он сложил дрова совсем близко от лежанки, долго разжигал их в темноте, окоченел и наконец, когда разгорелось, лег рядом с огнем на лапник. Он уже начал было согреваться и засыпать, как вдруг вспомнил, что у него мокрые носки и сапоги. Мишка открыл глаза. Надо было вставать и сушиться, но даже пошевелиться сил не было. Подумал, что все равно проснется от холода, тогда и посушится. Это было неправильно, он знал это, но мокрые ноги гудели от усталости. И поясница. И руки тоже.

Проснулся он от лютого холода. На часах было около двенадцати. Костер почти погас, тлели только два прогоревших бревна. У него замерзло лицо, руки, спина. Ног же почти не чувствовал. Мишка в ужасе сел, попытался стянуть сапоги, но руки не держали. Он еще больше испугался, вскочил и, нелепо вскидывая ноги и трясясь всем телом, двинулся в темноту за дровами.

Мишка выбирал на ощупь — одни стволы были ледяными, в изморози, как зимой, другие неподъемные. Он набрал немного и в основном мелкого хвороста. Понимал, что это ничего не даст, но малодушно вернулся и встал на колени к тлеющим головешкам. Начал было строгать стружку, чтобы разжечь, но вдруг почувствовал, что коленям жарко. Костер глубоко прогрел гальку, и от нее шло хорошее тепло. Он ощупал все руками, переложил свою подстилку на теплое место и, запалив рядом небольшой костерок, лег.

Он никак не мог согреться. Снизу было тепло, но сверху все равно холодно, лицо мерзло, и ноги. Он вытянул руки вдоль тела и засунул их под лапник. «Как покойник лежу в темноте, — думал Мишка, — проспал почти четыре часа на таком холоде. Так и замерзают. Еще немного, и остался бы здесь». Мысли были усталые, путаные, и он не принимал их всерьез, но когда представил себе, как его находят — стылого, скрюченного на этой косе, возле этого тополя… с побелевшими от мороза глазами… — слезы сами собой набухли. Это были слезы жалости и безволия. Делать что-то для своего спасения он уже не мог. И даже не думал об этом.

В два часа пошел снег. Огонь давно погас. Мишка сидел, прижавшись спиной к корням тополя, в мокрых сапогах, с мокрыми лицом и руками и чувствовал, как на него падает снег. Костер уже было не зажечь, все было мокро, все в снегу, дров не было, и идти никуда не хотелось. Время еле двигалось. Наверное, он ждал рассвета. Временами его начинала бить дрожь, он с тоской думал о том, что в его утонувшей лодке есть все. Сухие вещи, еда, палатка. Сейчас хотя бы палатку. Хотя бы просто накрылся сверху от снега. Накрылся бы и уснул. И пусть этот снег идет.

…И снег шел. В уставшей душе вязко путалось что-то мутное, что все это неспроста, что его за что-то, за какие-то грехи наказывают. Кто-то большой, огромный все время будто бы где-то рядом, вроде своими делами занят, но все приглядывает за ним. И он вроде бы не злой, но делает все хуже и хуже. Он гнал от себя это наваждение, но оно безжалостно, упрямо возвращалось, и его снова пробивала жалкая и мокрая душевная дрожь.

Мишка вытер каплю с носа и, вздрогнув, услышал, как на берегу глухо посыпалась галька. Он очнулся, замер и снова отчетливо услышал тот же звук и плеск воды. Он схватил карабин и невольно плотнее прижался к тополю. Большое темное пятно двигалось вдоль берега. «Медведь!» — понял Мишка. Он вскинул карабин, прицелился, мушку в темноте не было видно, пятно от напряжения расплывалось. Шум шагов вдруг резко усилился, пятно стало увеличиваться. Мишка совсем окаменел от страха, он целился, не видя ни мушки, ни зверя. Он чуть было не выстрелил наугад, но вдруг все стихло. Никого не было.

Сердце стучало в самом горле. Одной рукой он держал все еще выставленный вперед, но так и не снятый с предохранителя карабин, а другой пытался поправить съехавшие очки. И пытался слушать, но ничего не слышал, просто чувствовал, что все кончилось. Он встал и пошел к берегу. Снега навалило прилично. Он ощупал вмятины следов руками и понял, что это был не медведь. Это были копыта. Олень или лось.

Весь остаток ночи Мишка делал шалаш из стланика. Нашел в лесу укромное место, разжег костер и делал. Все руки были в кедровой смоле, он весь промок, но, когда засерело, над ним и с трех сторон вокруг была нежно пахнущая мохнатая крыша, которую уже успел прикрыть снежок. Жарко горел костер. Мишка сидел на толстой подстилке в одном нательном белье, а вокруг, в шалаше, парили развешанные шмотки. Рубашка и штаны почти уже высохли.

После случая с ночным «медведем», заканчивая строить шалаш, он чем-то внутренним ясно ощутил полноценное и счастливое устройство жизни, в которой сейчас он был один на этой речке. Эта простая мысль значила для него так много, например, то, что никто, кроме него самого, ни помешать, ни помочь не может! Он был один, но совершенно не чувствовал себя одиноким, как это часто случалось в кишащей людьми Москве. Он сидел и глядел в огонь, а Юлька, Катька, друзья, мать были рядом. Просто раньше они как-то метались в нем, а теперь спокойно ожили в его душе, и улыбались ему, и делали свои дела. И он любил их все больше и больше, понимая, что он должен делать свое. И, не веря в Бога, он радостно благодарил его, за то, что именно так все устроено.

Снег все валил. Мишка хорошо подсушился и даже поспал. Он неторопливо собирался на рыбалку — не хотелось уходить от костра — снова вспомнил друзей и улыбнулся. Они-то сейчас думают, что он кайфует на речке, рыбу ловит, кофеек у костра попивает. Больше всего ему хотелось выпить кофе и выкурить сигарету. Или просто попить чего-нибудь горячего. Он застегнулся поплотнее, натянул капюшон, взял спиннинг и пошел к реке.

Лес был черно-белым и мокрым. Пахло сыростью почерневших стволов и немного рыбьей тухлятиной с реки. Снега навалило много, он продавливался до земли, и в следах оставалась вода. Тяжелые белые шапки гнули ветки стланника к земле. Он обходил их, отводил руками, и с них тоже капало и шлепались сырые лепехи. Мишка вышел из леса, отряхнулся и направился к воде. Он чувствовал, как в нем растет надежда и поднимается настроение. В своем воображении он уже вытягивал здорового лосося на берег. И даже уже жарил его. Нет-нет, не жарил, пока просто вытягивал.

Снег шел густо, мягко падал на темную воду большими лохматыми хлопьями. За его белой, рябой стеной не было видно другого берега. Бросая блесну, Мишка ушел далеко вверх по реке, но нигде не клевало. Он не очень расстроился, но голод противно напоминал о себе, и он уже решил идти вниз, когда нечаянно, в одной ямке зацепил за верхний плавник небольшого хариуса. Он бросил спиннинг на берегу, крепко сжимая рыбку, побежал к костру, насадил на палочку и стал печь над углями. Целиком его съел, недопеченного, с обгоревшей чешуей, головой и кишками и почувствовал такой голод, что не стал сушиться, а решил идти — по дороге должны были быть ягоды, а может, и рыба.

И еще он решил стрелять. Шел и думал, что они никогда не стреляли на сплаве крупных животных, только то, что могли съесть, но теперь он решился. Если увидит, конечно. Он морщился, чувствуя, что стрелять ему совсем не хочется, но ужасно хотелось есть.

Снег прекратился только вечером. За этот день Мишка прошел мало, километров шесть. Потратил много времени на поиски еды, но ничего не нашел. Рыба не клевала нигде, ни в темных глубоких ямах, ни на притоках. За всю дорогу он не встретил ни одного следа. Впрочем, на это он и не рассчитывал особенно, но вот с ягодой была беда… бруснику, которой было здесь очень много, засыпало. За целый день он объел всего пару кустов подмороженной черной смородины. Нашел, правда, несколько отнерестившихся полудохлых лососей. Не то чтобы нашел — они и раньше попадались — но теперь он достал их из воды. Рыба была едва живая, вся покрытая язвами и желтой слизью. Ее даже в руки было противно брать. Мишка разрезал одну — мясо было совсем белое, но внутри чистое, без гнили, и он подумал, что, может быть, попробовать небольшой кусочек, он даже и отрезал его, но съесть не смог. Долго мыл потом руки.

К вечеру голод отпустил. Только слабость была во всем теле, и голова немного кружилась. Но Мишка доволен был чему-то, даже улыбался. Место для ночлега нашел хорошее. Недалеко от воды, на краю леса. Напротив, прямо из воды, поднималась скала, вершину которой закрывало облако. Красиво было. Он навалил огромный костер и, пока тот горел, заготовил ветки для шалаша. Костер растопил снег, высушил и прогрел песок. Мишка соорудил на теплом месте лежанку, а сверху — шалаш из тяжелых пушистых веток стланика.

Он как раз возился с бревнами для нодьи, когда увидел на другом берегу медведицу с медвежонком. Здоровая темно-каштановая мамаша неторопливо, но быстро шла по открытой косе вдоль берега, время от времени поглядывая на воду. Медвежонок то отставал, ковыряясь в снегу, то припускался как шальной и обгонял мать. Когда она останавливалась у воды, он прыжками с брызгами забегал вперед и поворачивал к ней свою ушастую голову. Медвежонок был совсем маленьким, наверное, поздно родился.

Скала преграждала им дорогу, и медведица искала, где помельче, чтобы перейти на его сторону. Мишка засуетился, схватил карабин, чтобы удобнее было стрелять, пристроился к выворот-ню, прицепился. Руки сильно дрожали, но, кроме естественного волнения при виде серьезного зверя, было и другое. Это была еда, но, если убить большую, что будет с медвежонком… получалось, что надо было стрелять его. Мишка уже три дня толком ничего не ел, и, конечно, надо было стрелять, любой местный охотник так и сделал бы, но у него все сильнее и сильнее тряслись руки. Медвежонок был сущим пацаненком… да и… мамаша могла ночью вернуться за ним.

Эта жалость и страх, вся эта неприятная буря в душе вытолкнула его из-за выворотня. Он сделал шаг, еще несколько. Ноги подгибались. Медведица вся уже была в воде и совсем недалеко, она увидела Мишку, рывком поднялась на задних лапах.

— Эй-й!.. — заорал Мишка и, холодея от страха, топнул ногой по камням.

Его так трясло, что он, наверное, уже не смог бы выстрелить, если бы она кинулась, но он надеялся, даже почти точно знал, что она не кинется. Ведь он не хотел ей ничего плохого. Кроме страха, еще и странная радость поднималась в душе — он лучше бы сдох от голода, чем убил бы их, и она должна была это понимать.

Медведица в два прыжка вылетела из воды, передней лапой, как рукой, подцепила под зад медвежонка так, что тот кубарем покатился по снегу, и они скрылись в кустах.

Спал Мишка плохо. Ему было не очень холодно, но хотелось есть. Ложась, он сдуру навообра-жал себе еду. Стал вспоминать всякие вкусности и так себя растравил, что не мог уснуть. Везде ему почему-то давали большую тарелку жирных щей или солянки, и обязательно с хрустящим французским багетом, порезанным наискосок. Он ел и не мог наесться. И уснуть тоже не мог.

Но, как это часто бывает, вроде и не можешь заснуть, а просыпаешься утром. Так и Мишка. Проснулся, едва забрезжило, от холода. Разбитый, невыспавшийся, и тут же вспомнил про тарелку щей. Аж замутило. Вставать не хотелось. Идти тоже. Но и спать было невозможно — правый бок, на котором он лежал, отпотел, это усиливало ощущение холода и влажного, липкого тела. От голода болела печенка. Так у него всегда бывало. Он заставил себя встать, помял печень сквозь куртку и понял, что здорово похудел. Куртка уже слегка болталась. «Если сегодня жратвы не найду, — размышлял он, — может быть плохо. Слабеть начну». Мишка помахал руками, как на зарядке, несколько раз присел, взял карабин и спиннинг и, поеживаясь, побрел вдоль берега. Решил, что согреется по дороге.

Погода устанавливалась. Подмораживало. Снег прихватило коркой, но внутри он был еще влажный. Мишка прошел не больше двадцати шагов и остановился возле свежих медвежьих следов. Зверь шел снизу, вдоль берега, причуял, видно, его шалаш, кинулся прыжками в сторону, но потом, потоптавшись в кустах, обошел лесом. По следам было видно, что шел осторожно, топтался, выглядывая чего-то. Потом свернул в лес, в сопку.

Мишка шагал вниз вдоль реки и, вспоминая разговоры опытных охотников, думал, что медведь был скорее всего молодой, старый ушел бы сразу. Старые — осторожные. Скоро уже в берлоги залезут. Вот ведь спят всю зиму, и никаких им костров не надо. Он с сожалением вспомнил, сколько времени тратит на свои лежанки и как потом все равно мерзнет, подумал, что в берлоге, под медвежьей шубой было бы хорошо, тепло… он улыбнулся, явственно ощущая это тепло. И вдруг встал как вкопанный. Лицо было сосредоточенно и серьезно. Шкура!.. Медведь — это же шкура! Он вспомнил вчерашнюю медведицу. Неприятно стало оттого, что пришлось бы ее убить… но под шкурой можно спать! И шалашей не надо. Мишка прибавил шагу. Надо было добывать, и не маленького, небольшая шкура не спасла бы. У него появилось дело. Оно отвлекало от длинной и неизвестной дороги, и Мишке совершенно ясно было, что это дело надо делать. Он шагал и видел медведя. Медведь, как и та медведица, был на другом берегу, и Мишка целился и стрелял.

Долина реки здесь была широкой, и он шел, в основном, чистыми косами. По замерзшему снегу шагалось легче, чем по гальке, которая все время разъезжалась под ногами, и он довольно бодро отмахал два часа. «Это километров шесть, — подсчитывал Мишка. — Позавчера я прошел девять километров, вчера — шесть, а сегодня за два часа — шесть. Всего — двадцать один. Совсем неплохо. Может, сегодня еще километров десять одолею…»

Он видел следы нескольких медведей, они тянулись вдоль самой воды — звери приходили рыбачить, но рыбы было мало, даже отнерестившийся и подохший лосось почти не попадался, — и все следы в конце концов уходили в тайгу.

В одном месте река делала большую петлю, Мишка решил срезать и пошел по перекату на другую сторону. На середине вода поднялась выше колен, и идти стало трудно. Он повернулся лицом к течению и стал двигаться совсем осторожно, ругая себя, что опять не взял шест. На шест бы сейчас опирался и горя не знал. Вода, однако, поднималась выше, мощно давила, он уже держал отвороты сапог руками и с трудом стоял на ногах. Пройти оставалось всего метра три, дальше было мельче. «Пройду, — думал Мишка, осторожно передвигая ногу, — ну может, зачерпну немного». Когда запаса совсем не осталось, он, непонятно на что рассчитывая, рванулся вперед, и его сбило. Мишка, взмахнув руками, упал на спину, выронил спиннинг, извернулся, поймал его. Он пытался встать, но его несло неожиданно сильно, вскоре ноги перестали задевать дно, и он стал погружаться с головой. Мишка испугался. Он греб вроде бы изо всех сил, но вода была вязкая и тяжелая, и он с трудом двигал руками. Его как будто засасывало. «Господи, неужели все?!» — мелькнуло быстро и страшно. И он вскинулся, взревел глухо, захлебываясь водой, бросил спиннинг и отчаянно заработал руками к берегу. Но сапоги, полные воды, разбухшая одежда не давали — его уносило течением. В ужасе он завертел головой и поплыл вниз, стараясь держаться на поверхности и забирая к отмели.

Выполз на снег на карачках, отдышался, стал подниматься на ноги и увидел рядом с собой спиннинг. Блесна зацепилась за штаны. Мишка машинально взял его и, оставляя на снегу широкий, мокрый след пошел к ближайшему бревну. Вылил воду из сапог, встал на них и начал раздеваться. Его колотило. Но не от холода, холода он как будто и не чувствовал, он отжимал одежду и вглядывался в речку, в то место, где он только что тонул, и понимал, что боится воды. Он с трудом натянул на себя мокрые вещи и почувствовал, что замерзает. Нужно было много дров, но вокруг была голая заснеженная коса. Мишка побежал вниз по реке, невольно сторонясь берега. «Не бойся, не бойся, — уговаривал самого себя, — здесь у берега везде мелко. Все нормально, ну, все хорошо». Но в душе было мутно и тяжело. Мишка молился, как мог, благодарил кого-то, кто дал силы. «Все. В воду больше не полезу».

Он нашел то, что искал, километра через полтора, когда уже совсем начал выдыхаться. Небольшой залом был хорошо присыпан снегом, Мишка вытащил из-под мокрого верхнего слоя несколько более-менее сухих стволиков, поломал их на короткие полешки и принялся строгать растопку, но вспомнил про зажигалку. Достал из кармана — вроде и не очень намокла — положил на дрова, на ветерок, и снова начал строгать. Наточил очень много, целую охапку сухих стружек. Все должно было загореться с одного раза, зажигалка едва дышала. В который раз уже он вспомнил про две новенькие запасные зажигалки, оставшиеся в утонувших вещах. Он набрал внутри залома сухих тонких веточек, чтобы было что подложить.

Чиркнул — не зажглась, чиркнул еще раз, потом еще и еще. Зажигалка не горела, хотя газ, кажется, тихонько шипел. Мишка испугался. Глянул вниз по реке, подумал пойти и высохнуть по дороге, но в сапогах хлюпало, а куртка и штаны задубели от мороза. Он стал бегать по кругу, махать руками, как пропеллерами, чтобы согреться и подсушить зажигалку. В сапогах противно булькало. Он встал на колени к костру, закрыл его от ветра и попробовал еще раз. Зажглась. От нее занялась стружка. Она была все-таки влаж-новатая, а огонек таким слабеньким, что Мишка боялся дышать. Он стоял на коленях на снегу, прикрывая огонек красными негнущимися пальцами. От этого маленького, желтенького язычка, от того, как вокруг него расположены другие стружки, зависело слишком многое. Он уже не мог помочь. Пальцы так замерзли, что если бы он начал подкладывать, то разрушил бы все. Но стружки, подсушивая сами себя, потихоньку разгорелись.

Он подложил тоненьких веточек, отогрел руки и постепенно навалил много дров. Костер разгорался. Тяжелый белый дым тянул к реке, туманом стелился над черной водой и уходил вверх по течению, куда-то к тому перекату, где бултыхался Мишка. Сначала он грелся, не раздеваясь, потом, когда огонь разошелся, стал снимать тяжелую мокрую одежду и пристраивать ее к огню. Крутился у костра в одних трусах, подставляя то один, то другой бок, и вдруг увидел ниже по течению трех северных оленей. Они выходили из леса и направлялись к реке. Мишка схватил карабин, но расстояние было слишком большое. Он, не обуваясь, рванул к ближайшим кустам, затем перебежал к следующим. Олени должны были увидеть его костер и повернуть обратно в лес. Надо было успеть сократить расстояние. Но животные заметили не костер, а его самого. Замерли, глядя в его сторону. Мишка прицелился, выстрелил. Звери кинулись к лесу. Он выстрелил еще раз, и снова мимо. Мишка побежал обратно к костру, у него окоченели ноги. Он не особенно жалел о промахе, было слишком далеко, но двух патронов было жаль, теперь их осталось восемь.

Он поставил карабин к бревну, сел снимать трясущимися руками мокрые носки, и тут увидел, что один сапог лежит у самого огня и горит. Он схватил его, сунул в снег, но было поздно. Дырка выгорела сбоку, сразу над подошвой. В нее легко входили три пальца руки. «Та-а-ак, — соображал Мишка, — так-так. Да-а. Ну ты молодец. Такой осторожный». Он качал головой и понимал, что ничего уже не поделаешь. Дело сделано.

Он не расстроился. За последнее время он привык к неожиданностям. Жизнь стала очень простой: разжег костер — хорошо, промазал по оленям — плохо, вот сапог — тоже плохо. Но не больше того. Нервная система огрубела, она измеряла все происходящее только одной мерой — сможет он идти или нет. Она как будто рассчитала всю его наличность — силы, одежду, патроны — на семь-восемь дней. Дырявый сапог был всего-навсего неприятностью. Мишка неплохо высушился, отрезал карман от куртки и надел его поверх носка в дырявый сапог.

Он шел до вечера все тем же правым берегом. Шлось хорошо. Снег, правда, раскис, и нога была мокрой, но мерзла не сильно. По дороге он поймал самку кижуча, съел всю икру, а рыбу привязал веревочкой за хвост и голову, и перекинул за спину. К пяти часам он высчитал, что прошел сегодня никак не меньше двадцати километров. Не такой плохой денек, получается. Он очень устал, во всем теле чувствовалась слабость, можно было ночевать и здесь, но Мишка все же решил поискать хорошее место для ночлега. На самом деле он немножко обманывал себя — ему хотелось пройти еще хоть пару километров. Он с трудом встал и поплелся.

— Ты куда, мужик? — разговаривал сам с собой.

— В Москву, — отвечал нехотя.

— А-а?! Так Москва в другой стороне!

— Да ничего, я тут короткую дорогу знаю. Мишка затряс головой, как бы отгоняя этот разговор. Он почти все время вот так разговаривал. Или сам с собой, или с кем-нибудь. Даже уставал от этого.

За поворотом реки увидел большое нерестилище. Самки кижуча, исполняя брачный танец, то и дело выпрыгивали из воды и громко падали плашмя. Рыбы было много. Мишка невольно улыбался и мысленно уже забрасывал спиннинг, когда увидел медведя, выходящего из реки с рыбиной в зубах. До него было чуть больше ста метров. Зверь взобрался на обрывчик и зашел в лес. Мишку слегка затрясло, он положил спиннинг и осторожно двинулся вперед. За спиной что-то мешало, он вспомнил про рыбу, снял и ее. Руки тряслись все сильнее, но голова работала ясно. Надо подойти поближе и стрелять на отмели, когда снова выйдет ловить рыбу. Нет, в воде нельзя, там не снять шкуру. В лес тоже отпускать нельзя — не дай бог там добивать. Он крался по тропинке краем леса, не спуская глаз с того места, куда зашел медведь. Когда подошел метров на сорок-пятьдесят, присел над обрывчиком за упавшей березой и стал ждать. Медведю пора было бы уже сожрать рыбу и выйти за новой. Мишка очень волновался — во рту совсем пересохло. В нем не было охотничьего азарта, не было и страха, просто момент был жесткий. И он сам все это придумал, и от этого было еще противнее. Ведь можно было и уйти, а он сидел и не знал, хочет он чтобы медведь вышел или нет. Было по-прежнему тихо. «Неужели ушел?» — мелькнуло у Мишки, и стало как-то полегче, но в это время в двадцати шагах от него из высокой заснеженной травы бесшумно вылезла рыжая медвежья морда.

Мишка замер, а медведь, высунувшись наполовину, принюхался, потом осторожно спустился с обрывчика и короткими прыжками заторопился к нерестилищу. Он был необычного светло-рыжего цвета. Стрелять в зад Мишка было неудобно, он держал его на мушке, ждал, когда повернется боком, и вдруг увидел, что в лесу, в том месте, за которым он только что наблюдал, стоит на задних лапах еще один — почти черный, и заметно крупнее. Мишка, на мгновенье растерялся, подумал, не уйти ли потихоньку назад, но большой, коротко рявкнув, кинулся к воде. Рыжий крутанулся на мелководье и рванул назад своим же следом, прямо на Мишку. Мишка приник к карабину, но медведь свернул в сторону, мощным прыжком взлетел на обрывчик и поломился по тайге.

Большой выскочил из воды, но дальше преследовать не стал. Он стоял в двадцати метрах и слушал, как убегает соперник. Мишка сидел на обрывчике открыто, прямо перед зверем, чуть заслоненный стволом березы, и теперь боялся пошевелиться. Медведь задирал нос вверх, принюхивался, шерсть на загривке стояла дыбом, время от времени взгляд его кругленьких темных глаз останавливался на Мишке. Медведь его не видел, или принимал за куст, но что-то ему не нравилось. Он опустил голову, обнюхивая следы убежавшего. Мишка стал медленно поднимать карабин. Руки подрагивали. Медведь поднял голову, посмотрел в лес и неторопливо двинулся от Мишки вдоль берега. Надо было стрелять, но зверь был слишком близко и опять задом. Мишке было неудобно, как будто это было нечестно — стрелять в спину, а может, ему было просто страшно. Перед самым выходом в лес медведь остановился, подставив бок, и Мишка нажал на спуск. Выстрел прозвучал так громко, что Мишка вздрогнул и схватился за березу.

Медведь, рыча и кусая себя за бок, закрутился на месте, Мишка осторожно прицелился и выстрелил еще раз. Зверь ткнулся в землю и затих. Мишку колотило, он посидел, надеясь прийти в себя, но волнение только усиливалось, мушка не держалась на туше, скакала по кустам вокруг. Он осторожно слез на берег и стал подходить, целясь, то в голову, то в середину туши. Сейчас ему было по-настоящему страшно. Медведь опять зашевелился, судорожно заелозил задними лапами по склону и как будто начал подниматься. Мишка выстрелил, пуля ударила мимо, под голову, выстрелил еще, и ему показалось, что зверь обмяк. Мишка стоял, держа его на мушке и пытаясь успокоиться. Говорил сам себе, что не надо подходить сразу, а надо подождать, но почему-то стал обходить со стороны воды. Не доходя метров десять, он кинул в него камень, не попал, кинул еще один, потом, когда подошел совсем близко, с трудом пересиливая страх, толкнул стволом карабина. Зверь не шевелился.

Мишка почувствовал дикую усталость, огляделся, куда бы сесть, но вокруг ничего не было, а сесть прямо на тушу он не решился. Так и стоял, его мутило от усталости и голода. Он прислонил карабин к туше и пошел к воде. Присел на корточки, напился, вымыл очки и приложил мокрые руки к лицу — оно горело.

Зверь был большой, Мишка сунул пальцы в мех, он был густой, но не высокий, под мышками, правда, были плешины, но так, кажется, всегда бывает. Мишка с трудом перекатил зверя на спину и достал нож. Он сделал первый разрез, как и положено, по груди и по внутренней стороне ног, представил, что получится и задумался. Одеяла не выходило — сам-то он не снимал никогда — выходило что-то неровное и, может быть, не очень большое. Он стал снимать грубо, не трогал лап и головы, следил только, чтобы на шкуре ничего не оставалось. Руки были в крови и жиру, он торопился успеть до темноты и два раза порезался. В голове крутились суеверные мысли, что «зря зверя загубил», но он тут же оправдывал себя, ведь ему это было нужно. Медведь был «рыбник» и противно вонял ворванью. Мишка провозился почти два часа, расстелил шкуру мехом кверху на снегу, чтобы стекла кровь и понял, что он почти полностью завернется в эту шкуру.

Начинало темнеть, и он решил ночевать прямо здесь, только отошел от нерестилища, чтобы ночью никто не разбудил. Дел было полно, но сначала он пошел за ветками для лежанки, он пока не очень доверял шкуре. Стланика в этом месте не было, он нарезал целую охапку тополевой поросли и разложил ее в небольшой нише под обрывчиком. Потом зажег костер, развесил подсушить шкуру и снял сапоги — у него жутко замерзли ноги, особенно «дырявая».

Шкура, висевшая за спиной, парила и отражала тепло. Мишку разморило, он так устал за этот день, что начал засыпать сидя. Медведь после выстрела разворачивался и летел к нему огромными прыжками, а у Мишки заклинило патрон, и он все никак не мог передернуть. Медведь был уже в двух шагах, и Мишка с упавшим сердцем нырнул под березу, ударившись об нее виском… Мишка очнулся. Он, кажется, действительно ударился обо что-то, когда засыпал. Надо обязательно поесть, убеждал себя Мишка, но сил что-нибудь готовить не было. Он съел половину икры, подумал, что хорошо поест утром, и завернулся в шкуру. Она была влажная, воняла тухлым рыбьим жиром и свежей кровью, но вскоре он почувствовал тепло и улыбнулся — тепло было настоящим. Оно шло не с одной стороны, как от костра, а отовсюду. Оно было везде, только ноги немного зябли. Он поджимал ноги и улыбался, потому, что точно знал, что сегодня будет спать в тепле. Сквозь наплывающий сон он представлял, и даже чувствовал, что рядом с ним, приткнувшись к нему, лежит его Катька, и он прижимает ее, а она уже спит вовсю, и ей тоже тепло, и даже жарко. И жена рядом раздевается. И улыбается на них. А Мишка думает, что же с Катькой делать — мешать будет. Мишка очнулся, посмотрел на карабин, лежащий у бревна с другой стороны от костра, подумал, что надо бы положить поближе и уснул.

Он ни разу не проснулся за ночь. Так, во всяком случае, ему показалось. Под утро прошел снег, и кругом все побелело, присыпало свежей крупой. И карабин, и его рыбу, и давно прогоревший костер. Под шкурой было тепло, он лежал и подсчитывал, сколько прошел. Выходило тридцать пять километров, да в первые два дня проплыл километров двадцать пять. Получалось — шестьдесят. Он не знал, где его высадили, может в ста пятидесяти, а может в ста тридцати километрах от моря, поэтому взял среднее, и решил, что осталось — восемьдесят. Нормально. Скоро должен быть Урак.

Он строгал стружку для костра, а сам все время думал о зажигалке. Хоть бы еще разок загорелась, поел бы мяса. Он нашел под обрывчиком сухую скукоженную бересту, нащипал ее тончайшими колечками, сложил все путем и наконец чиркнул. Зажигалка, нагревшись под свитером в кармане рубашки, сработала как новенькая.

В это утро Мишка хорошо поел, так, что даже спать захотелось. И икры, и шашлыков нажарил из половины медвежьего сердца и сала. Мясо есть не стал — боялся глистов. Перед выходом он еще раз сбегал к медведю, срезал сала и поймал икряную самку на нерестилище.

Решил идти целый день. На привалах подкрепляться икрой, а вечером снова поджарить сердце. Он увязал подсохшую у костра шкуру веревкой наподобие рюкзака, разобрал спиннинг, закрепил его сверху, взял карабин и пошел вдоль реки. Шкура была тяжелой, погода явно поворачивала к теплу, и через полчаса Мишка уже полностью расстегнул куртку и снял шапку.

Ближе к обеду пробилось солнышко, и стало совсем весело. Временами ему даже казалось, что он просто путешествует таким вот странным способом, и он начинал мурлыкать какой-то почти бравый мотивчик. На очередном привале он поел икры, отдохнул и снова нагрузился своими манатками. Долина стала шире, и речка начала разбиваться на рукава. В одном месте ему правильнее было бы перебрести несколько мелких проток и таким образом срезать, но он решил не рисковать, да и не хотел мочить ногу, и он пошел самой правой протокой. Она уходила все глубже в лес, куда-то совсем в другом направлении, и он хотел уже было вернуться, как услышал гул вертолета. Мишка не поверил, подумал, что показалось, так уже бывало несколько раз, но вскоре услышал вполне ясно. Вертолет шел откуда-то сверху. Мишка стоял в высоком лесу на берегу узенькой заросшей протоки и не мог его видеть, но по характерному секущему свисту винтов понял, что вертолет летел низко и не быстро. Он рванул вперед в глупой надежде добежать до открытого места, где его могли увидеть, зацепился спиннингом за кусты, сорвался с обрывчика и упал в воду. Здесь было совсем мелко, он снова вылез на тропу, сел на бревно, и ему жутко захотелось закурить.

Он сбросил шкуру. Плечи ныли от веревок. Конечно, его могли искать. Охотники или вертолетчики могли найти лодку и вещи и сообщить охотоведу. Может, его и ищут. Но Мишка удержал себя от этих мыслей. Если ищут — найдут, если — нет, то нечего и думать об этом. Самому надо. Он отжал носки, шерстяной сильно потерся в том месте, где была дырка, оделся и пошел дальше. Протока свернула налево, к ней пришла еще одна, и вскоре он вышел из леса на большое чистое пространство. Впереди Кетанда впадала в Урак. Отсюда оставалось семьдесят километров. Он знал это точно.

Мишка шел широкой галечной косой к Ураку. Снега здесь выпало меньше, и он почти растаял. Дрова, попадавшиеся по дороге, были сухие. «Так жить можно», — размышлял Мишка. Над ним было чистое небо, светило солнце, и в душе было так же светло. Он был доволен собой. Не пройденным, не сделанным, но именно собой. Он давно не испытывал такого спокойного хорошего чувства. «Иду как взрослый самостоятельный мужик, иду по земле, и все у меня нормально…»

Мишка дошел до самого мыса. Голубая, прозрачная Кетанда шумно втекала в спокойный Урак. Он был очень широкий — метров двести, Кетанда наоборот, камнем легко перебросить, но быстрая и глубокая. Мишка посмотрел вверх по Кетанде, туда, откуда он только что пришел, и понял, что обойти не получится, и придется переплывать. Он принес к берегу три сухих ровных бревнышка и сложил их плотиком. Один конец связал бесценной своей веревочкой, а другой просунул в ремень от карабина, так, чтобы карабин оказался наверху плота, а ремень держал бревна снизу.

Закончив работу, разделся догола, сложил вещи на плотик, сильно оттолкнув свое сооружение от берега и, крякнув, погрузился в прозрачную ледяную воду. Вода была тяжелая, Мишка плыл на боку, изо всех сил работая ногами и загребая одной рукой, но ему казалось, что он еле движется. Он почувствовал, что стало мельче, попытался встать на ноги, но его сбило течением. Мишка еще наддал к берегу и в конце концов выбрался на сыпучую гальку.

Вещи не намокли. Дрожа от холода, и улыбаясь чему-то, и щурясь на теплое солнце, он вытерся рубашкой и натянул белье. Легче стало. Надел штаны, свитер, сапоги, побегал по косе, поплясал. Вроде и согрелся, и все же решил разжечь костер и поджарить мяса. Уж больно хорошее было настроение. Он тщательно готовил растопку и опять думал про зажигалку — только бы… И она загорелась, дала маленький, с детский ноготок, огонек. Этого было достаточно. «Хватит мне зажигалки, — думал Мишка, — дня на два точно хватит, может, и на три».

Он погрелся, повесил сушить медвежью шкуру и пошел к воде разбирать плотик. Даже жалко было. Раза бы в три побольше, глядишь, и его бы выдержал. Потом он зарядил шашлычки из медвежьего сердца. Сидел, крутил их над огнем, а сам все думал. Сложил на песке пять одинаковых палочек и соображал, как бы соединить.

Был бы топор, можно было бы попробовать «ласточкин хвост» вырубить в бревнах да прогнать поперечину, он читал об этом когда-то. Он положил на два конца палочек две поперечинки. Можно было просто привязать бревна к этим поперечинам. Но чем? Нужно много веревки. И вдруг его осенило. Он положил две поперечинки под плот, а две сверху. Если концы поперечин, выступающие за края плота, связать между собой, то бревна никуда не денутся. Это будет плот. Хлипкий, конечно, но крепить-то всего в четырех точках. Чем бы только связать? Мишка стал внимательно изучать свои вещи.

«Так, у меня есть два метра крепкой веревки. Это — один узел. На второй пойдет ремень от карабина. Это — два. Можно порвать штаны на ленточки, или рукава от куртки, но это…» — его взгляд остановился на медвежьей шкуре — из нее можно было нарезать километр прочных ленточек.

Он снял подгоревший шашлык и, жуя на ходу, пошел искать метериал для плота. Обошел всю косу, но нашел только два более-менее подходящих бревна. Нужен хороший залом, решил Мишка, собрался и пошел вниз.

Медведя он увидел издали. Тот стоял на мелководье в середине речки. «Рыбачит», — подумал Мишка, зашел в кусты и стал приближаться. Косолапый ловил рыбу «в узерку». Стоял на перекате, засунув голову под воду, и высматривал лососей, поднимавшихся из ямы. Время от времени он резко совался мордой вперед, затем прыгал с вытянутыми лапами, поднимая тучу брызг, но мазал и снова возвращался на свое место. Мишка осторожно подошел метров на пятьдесят, прячась за кустами, дальше была открытая коса. На всякий случай снял карабин с плеча. Он не собирался стрелять, просто было интересно наблюдать зверя так близко. Косолапый был молодой и вел себя боязливо. Время от времени вставал на задние лапы. Осматривался. Весь мокрый, он скорее походил на высокую худую собаку с ненормально большой башкой и толстым пузом. Когда он засовывал голову под воду, он так смешно от-клячивал зад, что у Мишки возникало желание подойти и дать ему пинка, он буквально дрожал от мальчишеского азарта. Когда «рыбак» в очередной раз занырнул, Мишка вышел из-за куста и потихоньку двинулся вперед. Он дошел почти до воды, до зверя оставалось не больше тридцати пяти шагов. Было видно, как вода прокатывается по мягкой шерсти. Мишка, понимая, что это уже совсем наглость, остановился, подобрал приличный голыш и швырнул его в направлении зверя. Сам же заорал во всю дурь: — Ого-го-го-гоу!..

На всю тайгу, аж сам испугался. Медведь подпрыгнул на четырех лапах и рванул на противоположный берег. Он бежал большими прыжками, успевая, однако, озираться. Мишка попытался свистнуть ему вслед в четыре пальца, но не вышло, руки тряслись со страха, а сам подумал, что медведь с того же страха мог рвануть и к нему.

Он обругал себя «старым дураком», но чувствовал, как его распирает от пацаньей дурости. Взять да вот просто так подойти к медведю. Даже жалко, что никто не видел.

Часы показывали полчетвертого, когда Мишка сбросил вещи у большого залома. Он было присел отдохнуть, но не выдержал и полез подбирать бревна. Чего здесь только не было: и толстенные, непонятно как сломанные стволы тополей, и березы с измочаленными ветками, елки, лиственницы с корнями. Река будто громадным бульдозером напрессовала большой водой все это богатство и оставила сохнуть. Для плота лучше всего подходила елка, но ее было мало. Мишка лазил по бесформенной груде, растаскивал, вынимал нужное. Это не всегда получалось, многие деревья были зажаты намертво. Несколько стволов он перепилил маленькой, но ловкой пилкой перочинного ножа. Когда начало темнеть, у него были готовы пять бревен и поперечины из сырой березы. Он аккуратно сложил всю конструкцию. Выглядело неплохо.

Проснулся Мишка затемно. От вчерашней работы поламывало руки. Он вылез из шкуры, зажег костер и пошел к залому за дровами и, когда искал их в темноте, нашел жестяную банку. Мишка вернулся к костру. Осмотрел ее. Банка была мятая, местами ржавая, но без дырок и большая, литровая. Он выправил ее, сбегал за водой и пристроил к огню. Теперь можно было варить чай и уху. Мишка сидел возле огня и в нетерпении совал палец в банку. Наконец, не дождавшись, когда закипит, стал пить горячую, обжигающую воду. Это было так непривычно и вкусно, что он пил, смеялся громко и с удовольствием хлопал себя по коленкам.

Начало светать, и хотя для рыбалки было еще темновато, он взял спиннинг и пошел к реке. Мишка шел и весело просил Бога, чтобы он послал ему рыбки, и представлял себе, как нарежет кижуча на куски, и сварит. И Бог ему послал — в первой же яме он поймал четырех небольших серебристых гольцов. Мишка насадил их на палочку и пошел к лагерю.

Небо над ним было чистое. Большое солнце поднималось со стороны моря, к которому спешила река. «Сейчас сварю уху, парочку запеку на углях на дорогу и свяжу плот. Часов в одиннадцать поплыву». Надежда была так велика, что он радовался и одновременно хмурился на себя — боялся загадывать. Что-то уж больно везет.

Он шел вдоль берега и уже возле самого лагеря увидел, как из воды выпрыгнул лосось. «Надо бы икорки поймать», — подумал, положил кукан с гольцами на гальку и забросил блесну. Первые несколько проводок ничего не дали. Он зашел повыше, бросил еще раз и повел чуть медленнее. Поклевка ощутилась как зацеп, но он понял, что это рыба. Она медленно шла вверх по течению. Мишка заторопился и, надеясь на прочность шнура, стал вытягивать силой. Спиннинг согнулся дугой, но вдруг отыграл назад, и свободный от блесны шнур змейкой лег на поверхность. Мишка сматывал его на катушку и понимал, что по-глупому оборвал единственную свою снасть, шнур выдерживал больше тридцати килограмм и просто перетерся возле блесны.

Он пришел к костру и бросил спиннинг в кусты. Потом подумал и решил взять шнур — может, пригодится. Снял шпулю с катушки и тут понял, что этим шнуром нужно вязать плот. Он быстренько отрезал у гольцов головы, засунул в банку с водой, пристроил на углях и пошел к плоту.

Через два часа все было хорошо увязано. Ему удалось затянуть не только концы поперечин, но и слабые места в середине. Мишка нашел в заломе длинную жердь, обрезал сучки, вернулся и столкнул плот на воду. Осторожно, опираясь на шест, встал на неровную поверхность, походил. Плот надежно держал. Можно было стоять даже на самом краю.

Мишка сидел у костра. Перед ним стояла горячая закопченная банка, из которой торчали разварившиеся, побелевшие гольчиные морды. Он ждал, когда немного остынет. Голодный, грязный, в дырявом сапоге, провонявший медвежьей шкурой. Он рассматривал свои огрубевшие, в ссадинах и стланиковой смоле руки и улыбался, щурясь на солнышко. Вокруг было тихое, ясное утро, такое тихое, что слышны были только тонкие, редкие пересвисты синиц, да казалось, что слышно, как падают, кружась, последние осенние листья.

К морю он сплавился только через три дня, и все это время пришлось вкалывать с утра до вечера. Плот вел себя неплохо, но глубоко сидел в воде и часто застревал на мелких перекатах. Приходилось слезать и помогать шестом как вагой, а иногда и подолгу разгребать сапогами мелкую гальку. Нога все время была мокрой и очень мерзла. Мишка вырезал из шкуры меховой вкладыш в сапог, но это помогало слабо. Дело шло медленно. Временами он думал бросить плот и пойти пешком, но чувствовал, что с голодухи здорово ослаб, а шкура была тяжелой. Но самое главное — речка разбилась на множество проток, и ему пришлось бы много обходить, а кое-где и переплывать, и он продолжал спускаться на плоту.

Почти все время шел снег. Он уже не таял, и берега, и большие камни в воде были белыми, а река, казалось, почернела. Мишка выходил рано утром и заканчивал почти в сумерках. Ночевал как придется — шкура спасала — мерз, конечно, но больше страдал от голода. За три дня он подстрелил и съел трех больших, вонявших рыбой чаек и одного кижуча. Кижуча запер бревном в мелководном илистом заливчике. Целый час ловил его руками, пытался оглушить палкой и в конце концов пристрелил, израсходовав последний патрон.

На третий день, вечером, он понял, что море уже совсем близко — в реке появились нерпы. Они грелись на косах, неподвижно лежа на спинах и задрав хвосты и головы. Когда он подплывал, нерпы заполошно с шумом и брызгами бросались в воду и тут же, удивленные, выныривали рядом, мокро блестя большими черными глазами. Мишке хотелось их погладить.

Сначала ветер принес влажный соленый запах, а вскоре Мишка увидел вдали темную полоску морской косы и светлый разрыв в ней, через который речка уходила в океан.

Был прилив, вода давила с моря, и последние метры Мишка дошел на шесте. Он причалил, вынес на заснеженный верх косы шкуру, карабин и консервную банку. Было пасмурно и тихо. Море заливало легкой прозрачной водой мокрую гальку, не доставало до снега, и с шипеньем отступало. Темнело. Дым с рыбацкого стана стелился по черному заливу.

Совсем рядом на мысочке сидели нахохлившись большие морские чайки, не обращая на Мишку никакого внимания.