ЗАПАХ ОЛЬХИ

Он проснулся с ясной мыслью, что сегодня надо обязательно отвезти деньги. Он кисло щурился на ночное еще окно, задернутое шторами. И вчера, и позавчера он просыпался с этой мыслью, но не отвозил. Он вообще последний год какой-то… не то чтобы нерешительный, но какой-то вялый стал — начнет о чем-нибудь думать и не закончит или делать что-нибудь… вроде и надо, а не делает. Неохота ничего было.

Вот и сейчас Костя лежал на койке, упирался головой в каретку и совсем не уверен был, что деньги надо везти. Вчера вечером был уверен, а теперь вот нет, но и здесь держать — тоже фигня, одна нервотрепка. Костя вздохнул, наморщился, услышал, что жена уже на кухне, и пошел умываться. Потом неторопливо оделся и сел есть щи. Он всегда по деревенской привычке утром ел суп или щи. Ел, а сам все молчал и думал.

В голову лезло такое же вот темное январское утро. Пацаном он тогда был, классе в седьмом, наверное. Он собирался в школу и знал, что где-то по дороге его ждут заречные пацаны. Ждут, чтобы бить. Тогда так же, до тошноты медленно собирался. Знал, что они будут целой кодлой, представлял начало «разговора» и ничего не мог изменить. Если бы он не пошел в школу, то они сделали бы это на следующий день. Он не знал только, как потом придет в класс. Наверное, не пойдет.

Костя даже перестал есть — так остро ощутил он тогдашний свой страх выйти из дома. Нахмурился, откусил хлеб и зачерпнул щи. Поев, сказал жене, что вечером скорее всего задержится. Что на дачу собирается, не сказал — денег было много. В последний момент хотел все же, может чего отвезти надо, но ничего не сказал. Чего туда зимой везти?

Костя надел куртку и спустился на улицу по лестнице. Специально не поехал на лифте. На лестнице никого не было. Вышел из подъезда. Было еще совсем темно, но кое-кто уже тянулся на работу, скрипя грязным снегом под фонарями и исчезая в темной арке их длинной шестнад-цатиэтажки. Ничего подозрительного вроде не было. Он открыл ракушку, прогрел мотор, подогнал «девятку» к подъезду. Самому все хотелось как следует осмотреться. Он даже и прошелся бы, как будто просто так, и заглянул бы за мусорные баки, но как-то это выглядело позорно. Да и темно еще совсем, кто захочет, того и не увидишь.

В квартире, не разуваясь, прошел на кухню. Деньги были аккуратно завернуты в газету и прилеплены скотчем к внутренней стенке шкафа. В самом низу. Он встал на колени, вынул стопку посуды, закрывавшую сверток, отодрал на ощупь одну упаковку, засунул в карман, согнулся еще ниже и заглянул в шкаф — вторая была на месте. Он поставил все, как было, закрыл дверцы и пошел в прихожую. Постоял там, послушал лестничную клетку, открыл дверь и, стараясь быть естественным, бросил жене: «Пока, Вер!» Жена была где-то в комнатах и ничего не ответила. Наверное, не услышала. Да и не ей он это говорил. С некоторых пор, он и сам не знал, как это началось, он стал изображать из себя простачка, у которого никогда не было и не могло быть денег.

У подъезда, так же, как и десять минут назад, никого не было. Костя будто бы небрежно глянул по сторонам, сел в машину, завел мотор и сразу тронулся. Всё, теперь проскочить этот поганый темный проезд с гаражами, а дальше — шоссе, там светло, там полно народу. Он дернулся было переложить деньги под сиденье, в специальный загашник, но не стал. Этот вопрос тоже у него был нерешенным. Что лучше: в кармане их держать или в машине?

Костя работал водителем, возил хозяина небольшой мебельной фабрики. Деньги, которые он собрался отвезти на дачу, чтобы там спрятать, были честными. Свои, скопленные из зарплат. Почему он хотел их отвезти, он и сам хорошо не знал. Иногда думал, что там они сохраннее, а иногда совсем наоборот, но на даче у него уже лежало семь тысяч долларов. Сегодня он вез еще пять. И пять осталось дома. То есть у него всего. Костя задумался… всего, значит, семнадцать. Ну да, все правильно — почти полмиллиона рублей или даже больше. Что-то по-настоящему приятное шевельнулось в душе — все-таки хорошо, когда есть деньги, как-то… себя что ли уважаешь больше. «Так, глядишь, миллионером стану», — усмехнулся.

Но чем больше у него становилось денег, тем больше он боялся. В банке не держал. Конечно, неплохо было бы, там ведь еще и проценты, но пять лет назад в одном банке у него остались две с половиной тысячи. Ничего не отдали. Костя уже давно забыл про те деньги, но хорошо помнил ночные очереди, ругань, списки и наглое вранье, которое его больше всего почему-то и задело.

Можно было, наверное, положить их в какой-нибудь государственный банк, эти-то вроде надежные. Но… государство сегодня так, а завтра эдак, и что тогда? От них чего хочешь можно ждать.

Нет, в банке нельзя… девки эти, которые сидят в окошечках?! У некоторых такие лица, где и берут-то таких? Наведет каких-нибудь архаровцев — а там же всё — и адрес, и всё. Придут, и что сделаешь? Кто-нибудь с Верой «посидит», а ты пойдешь, снимешь со счета и все отдашь. Он живо представлял себе, как кто-то остается с женой, и его начинало колотить. Нет уж, пусть они на даче валяются. Когда они там, никто ничего не знает. Даже Вера толком не знала, сколько у него денег.

Костя совсем не был неврастеником или каким-то доходягой, наоборот — вполне симпатичный, спокойный и толковый. Боксер в молодости. В офисе его любили — и нравился он многим бабам, и никогда не отказывал в помощи — прибить, привинтить или после работы перевезти вещи на своей машине. Он никогда не брал за это денег. Начальство же его ценило за то, что он был безусловно честным человеком. А вся эта кутерьма с деньгами… все это было делом внутренним, со стороны незаметным.

Хозяин, которого Костя вот уже седьмой год возил на джипе, жил за городом в своем доме. Костя всегда приезжал пораньше и готовил машину. Он привычно осматривал пепельницы, колеса, проверял «незамерзайку» и теперь вот тер стекла, а сам все думал, как лучше сделать: оставить деньги до вечера здесь, в своей машине, или взять с собой. Тоже — целый день таскать — удовольствие небольшое. Но и здесь оставлять стремно.

Они уже подъезжали к офису, когда Костя повернулся к директору и спросил, глуповато и вежливо улыбаясь:

— Игорь, а ты где деньги хранишь?

— В смысле?.. — не понял начальник.

— Ну, в банке, наверное, но я хотел спросить — не опасно там теперь?

Директор в это время набирал на мобильном чей-то номер. Трубку приложил к уху:

— Костя, — он сделал паузу, слушая трубку, — если у тебя дело какое, то ты прямо спроси, а так я не понимаю. Алло! Андрюха, здорово! С днем рожденья, милый! Как дела-то?!

Костя подумал, что у Игоря денег как грязи, а ничего. Улыбается вон, дом огромный, машины — ничего не боится. Нервы у него, что ли, другие? «Это, кстати, может быть — на десять лет моложе. Они вообще уже другие какие-то, — представлял он себе богатых друзей начальника. — К ним придут, спросят — откупятся. Все у них просто…» Костя понимал, что он так не сможет. Но когда он видел спокойную уверенность Игоря, ему самому становилось спокойнее.

— Я, Костя, денег здесь не держу, — бросил Игорь, выходя из машины, — и тебе не советую.

Так и ходил Костя, целый день не снимая куртку — деньги во внутреннем кармане лежали, — объяснял, что мерзнет. А что было делать? В карманы брюк не положишь — торчат очень, видно же, что пачка. Да директор еще весь день в офисе пробыл. Вечером только поехали к его однокласснику на день рождения.

Костя сидел в джипе во дворе длинного многоэтажного дома, смотрел на людей, возникающих из темноты и исчезающих в своих подъездах, и думал про Игоря. Если он деньги за границей держит, значит, тоже боится. А если уж он боится, то мне-то от этого никуда не деться.

Про Туркина вспомнил, одного близкого Игорева дружка, который продал все и свалил с семьей в Новую Зеландию. Дело какое-то там завел, все у него нормально, а видно, что скучает, часто по телефону звонит. Игорь к нему ездил. Костя тогда здорово испугался. Уехал бы Игорь насовсем, и привет его работе. В машине стало холодно, Костя завел мотор и вдруг понял, что боятся все. И он, не взявший за всю свою жизнь ничего чужого, и Игорь, и все вот эти люди, спешащие домой.

Костя достал сигареты, закурил. «Вера, — пришло в голову, — вот она, может, не боится?» Он задумался. «Да, нет, как же… она за меня, за Ленку, что же она каменная… и все-таки… разный страх у нас с Верой. Она-то понятно, так всегда было, а вот я-то за что? За деньги, получается, трясусь. Но я же их не украл…» Он морщился, курил и уже ничего не понимал.

Когда он отвез Игоря, было уже поздно — около часа. Он снова, как и утром, ехал по ночной Москве к себе домой, а деньги лежали в кармане. Опять не отвез. Лицо его казалось спокойным, но внутри засела усталость, и чего-то было жалко. Себя, наверное, да и всей своей глупой жизни.

В такие минуты ему всегда мерещилась его деревня. Там он чувствовал себя в безопасности. Там, казалось ему, все могло бы быть просто. Сейчас, как раз январь, ездили бы на озеро за омулем. Мешками привозили. Омуля были замерзшие, как толстые палки, покрытые седым морозным налетом. На санях ездили. Мужики по случаю улова «садились на стакан», набирались по самые брови, и отец всю обратную дорогу спал под тулупом, а Костя правил. Когда же он первый раз-то поехал? Костя не помнил. Маленький был совсем. Лет, может, семь-восемь.

Косте от таких воспоминаний становилось легче. Он так и думал. Рвануть, думал к себе в Бла-говещенку с концами. И матери было бы хорошо. Старая уже. Но… он понимал, что это несерьезно. Бросить все? Квартира, дача, работа. Ленка опять же здесь. Полжизни ведь ради чего-то гнулся, а теперь уехать? Там же как не было ничего, так и нет. Вода из колодца, дрова в лесу… по телику всего две программы, да и некогда, наверное, телик-то смотреть. А у матери, кстати, его и нет. Надо бы ей купить. Он не понимал, нравится ему деревенская жизнь или нет. Когда приезжаешь на две недели, то сначала нравится, но потом скучно становится. Да и грязно все. Вера моет-моет, скоблит-скоблит, но все равно всего не отмоешь.

Дома вкусно пахло жареным луком и мясом. Вера всегда его ждала, когда бы ни вернулся. Костя зашел на кухню, хотел сунуть деньги на место и увидел, что Вера разогревает куриные окорочка в глубокой сковородке. Костя любил это дело. Особенно любил, что много жареного лука. Он снял куртку и с пачкой в кармане оставил на вешалке.

— А что, мать, может, водочки тяпнем? — спросил чуть неуверенно. Вере не очень нравилось, что он последнее время начал прикладываться чуть ли не каждый вечер. Раньше совсем не пил.

Она повернулась, внимательно посмотрела на него, но ничего подозрительного не нашла.

— Ты знаешь, какая я пьяница.

Они с Верой были из одной деревни. Ей только-только восемнадцать исполнилось, когда Костя вернулся из армии. Он в Москве служил, боевой такой, совсем городской прикатил, и они через два месяца поженились. И как он хотел, так и сделали — уехали в Москву и устроились по лимиту. Через год родилась Ленка. Тогда, наверно, нелегко было — в общаге лет девять прожили, но как-то спокойно все было и правильно. Костя вкалывал на заводе, подрабатывал ночным грузчиком в магазине, по боксу выступал за завод. Вера с маленькой Леной ходила болеть, а вечером делала ему примочки на разбитое лицо. Хорошо было. На рыбалку вместе ездили. Детей, правда, больше не получилось. Они выглядели немного необычной парой: на них посмотришь — и не сразу поймешь, кто в семье главный. Она уважала в нем мужика, а он был мягким по характеру. Наверное, все-таки Вера была поглавнее. Но вот деньгами, например, Костя заведовал. Нет-нет, он не кроил деньги — они лежали в шкафу, в стопке постельного белья, и жена брала сколько надо. Но вот те, что на даче. Вера их не касалась.

Ей было тридцать девять, невысокая, полненькая, с темными глазами и короткой стрижкой. Она была еще вполне привлекательная, а может быть, даже и лучше, чем раньше. Иногда, особенно в последний год, как Ленка вышла замуж, Косте казалось, что Вера живет какой-то своей жизнью, как-то рассеянно интересуется его делами, а иногда и смотрит на него странно. Его в такие моменты в пот бросало от ревности, но это были только подозрения, и он старался об этом не думать. Да и… ну, в общем, все нормально более-менее было.

Он вернулся с балкона с бутылкой водки и банкой грибов.

— Порежь-ка лучку, Верусь, — но увидел, что Вера мажет сметаной шкворчащие куриные око-рочка, — а, ну-ну, я сам.

Костя открыл банку, наковырял в глубокую тарелку маленьких упругих рыжиков, привезенных из деревни, и стал чистить луковицу.

— Ты рыжики открыл?! На день рожденья же.

— Да бог с ними, Вер, у меня сегодня день какой-то был.

Костя почти никогда не разговаривал с Верой на эту тему. Иногда пытался, хотелось, даже очень хотелось поговорить, но… что говорить-то? Что он боится? Или о чем? А чего, кстати, боится? Он ничего не мог объяснить. Сам не понимал, поэтому и не знал, что сказать, да и стеснялся, если уж честно, говорить об этом. Было во всей этой каше что-то не то.

Но в этот раз (день действительно вышел какой-то кривой, и Костя рад был, что он в конце концов кончился), выпив три рюмки и слегка захмелев, Костя пристроился у форточки, закурил и начал, с усмешкой, как будто о чем-то не важном.

— Я знаешь что, Вер, — Костя пустил дым вверх, чтобы лучше вытягивало, — я что-то к работе стал какой-то дурной. Когда на завод ходил, так… как-то веселее было. Даже когда денег не платили. А тут денег полно, и работа — не бей лежачего, а… не то чтобы неохота, но иногда кажется, что и бросил бы к чертовой матери все, — он посмотрел на жену. Ему не совсем удобно было: Вера получала в пять раз меньше, а целый день сидела на конвейере, на радиозаводе.

Вера мяла в руках хлебный катышек. Она не понимала, что с ним происходит. Видела, что он думает о чем-то своем, иногда слышала, как сидит ночью на кухне и тихо то ли сам с собой, то ли с кем-то, разговаривает. Она вставала, выходила к нему, но он всегда замолкал виновато. А однажды застала его стоящим у стола со сжатыми кулаками, как будто он драться собрался. Вера давно ждала этого разговора и боялась худшего. Боялась, что у него кто-то завелся на стороне. Такое было четыре года назад, и она об этом знала. Костя, правда, не знал, что она знала. Вера боялась, что — какой-то он странный сегодня — возьмет да и брякнет, что, мол. Вера подняла голову и посмотрела на мужа.

— Я не знаю, что с тобой. Ты последнее время со мной только о деньгах говоришь, — сказала и быстро опустила взгляд на мякиш, испугалась, что сама начала этот разговор. — Да ладно я, ты и про Лену вспоминаешь только по праздникам.

— Ну ты даешь, Вер, — Костя растерянно посмотрел на жену. — Я сказал, к этому козлу не пойду. И не пойду!

Ленкин муж, Славка, как-то по пьяной лавочке назвал Костю «жлобом». Вроде как в шутку назвал, но Костя это дело запомнил.

— Свадьбу на мои деньги играли! — у Кости от волнения затряслась губа, было видно, что он много об этом думал. — На наши, — взял он Веру в союзники. — Полгода прожили — на море поехали! Потом к кому пришли занимать?! А как этот говнюк три месяца вообще не работал! Он на чьи деньги жил?! И после он мне заявляет. Да если б не Ленка, — Костя со злобой сдавил челюсти и налил себе водки.

— Налей и мне.

— А-а, извини.

Они неловко, не понимая за что, чокнулись и молча выпили. Костя нащупывал вилкой рыжики вместе с кругляшками лука. Вера выпила половинку и не закусывала. Она, кстати, никогда и не пьянела.

— Кость, ты не обижайся, но у нас уже и друзей-то не стало. Не собираемся, ничего. Мне кажется, мы и не встречаемся, чтобы взаймы никому не давать. А зачем они лежат-то.

— Да нет, ну ты скажи, я правда жлоб? — Костя продолжал жевать свою обиду. — Я на рыбалке не помню уж когда был! Что я ради себя, что ли? Мне много надо?

— Кость, ты сам ведь. Телевизор вон да работа. Раньше.

— Я бы к матери уехал, — перебил ее Костя, — дом у нее нормальный. Нам хватит. И там бы жили. Я уже напахался. И денег. Вер, у нас денег же хватит. Ты знаешь, сколько у нас денег?! — он глянул на нее доверчиво и гордо, но в ее глазах не было никакого интереса.

— Да какая разница, Кость, я иногда думаю, что лучше бы их и не было совсем. Мы раньше… есть деньги — хорошо, нет. — она пожала плечами и посмотрела на него, ища его взгляда.

Но Костя не понимал. Смотрел мимо и думал, что отчасти все так, но согласиться с этим не мог. Деньги он, конечно, копил, но ведь не для себя. Друзей не стало совсем не из-за денег, хотя были и такие, которые исчезли, чтобы не отдавать долги, но все равно — как-то сами собой все расползлись. Увидишься, бывает, и поговорить не о чем.

Они еще посидели немного, но разговор уже расклеился, и Костя пошел спать.

Ночью, под самое утро, его опять придавило. Так уже не раз бывало. А в последнее время все чаще и чаще. Он проснулся и точно знал, что уже не уснет, что он сейчас встанет, и будет считать деньги, и тяжело думать не пойми о чем. Он тихонько взял тапочки в руки, чтобы не будить жену, и вышел на кухню. Поставил чайник на плиту, сел на табуретку. Сидел в одних трусах, слегка еще хмельной, и тупо глядел в стенку. Сна вообще не было. Скребло на душе.

Он силился понять, что же его поднимает по ночам, и не мог. Мысленно оглядывал свою жизнь и не находил никакой разумной причины этой бессоннице. Все у него было, и все было нормально. Дом, дача, машина — чего еще-то? Что же не спится? Он представил, что завтра едет на работу. Работает. Возвращается… дальше наступала странная пустота. Он не мог найти в этой жизни ничего хорошего. Так ведь каждый день. А с другой стороны, — он это точно знал, — он ужасно боялся, что вот такая жизнь, как сейчас, возьмет и кончится и он не успеет пожить. Получалось, что он боялся потерять такую жизнь, которая ему не нравилась. Костя ничего не понимал. Он еще и еще раз осматривал свою жизнь и не видел в ней смысла, не видел никого, кому бы он был очень нужен, кто бы не смог жить без него. Вера и Ленка почему-то… да нет, они были дорогими людьми, но они… почему-то… как будто стояли в стороне и спокойно смотрели, как он мучается.

Деньги — вот ради чего я живу, иногда отчетливо понимал Костя. Они и есть то единственное, чему я нужен. Они распоряжаются моей жизнью. Я же не хотел их копить, а копил. Давал же зарок — накопить пять тысяч на черный день, и всё. И хватит. Но потом перешел на десять, на пятнадцать. И пришел этот страх. И чем их больше было, тем сильнее был страх.

Он тряс головой, отгоняя этот бред, — к деньгам уже начал относиться как к чему-то живому. А ведь так и есть, ясно представил себе Костя, точно, ведь я к ним так и отношусь. Как к чему-то. Костя замялся. Он к Ленке так же относился, пока была маленькая. Много работал ради нее. Беспокоился о ней страшно. И сейчас-то ведь то же самое. Но о деньгах.

Чайник вовсю кипел. Костя очнулся, добавил в заварник кипятку и подумал про спящую жену, подумал пойти, прижаться к ней, теплой, внутри что-то шевельнулось, он представил себе… заволновался сильнее, но, тряхнув головой, встал и достал калькулятор из шкафа. Это успокаивало лучше.

Чаще всего он подсчитывал, насколько хватит его сбережений, если вдруг он потеряет работу. Или вообще что-нибудь случится… «Так, у меня семнадцать тысяч. Если расходовать по…» — он откладывал на калькуляторе доллары, переводил в рубли, брал минимально возможные траты, учитывал Веркину зарплату… получалось, что денег должно было хватить на девять-десять лет. «То есть, если я вдруг завтра останусь без работы. — он прибавлял на калькуляторе к своим сорока двум, девять. Пятьдесят один выходило. Всего пятьдесят один!»

Костя посмотрел в темное окно, на занавеску, где по желтому фону падали в разные стороны горшочки с цветами. Попытался представить себя в пятьдесят один год. Не получалось. Но он понимал, что денег у него маловато. Потом-то что? На метро ездить? Стоять в магазине, думать, что можешь, чего не можешь? Он и сейчас особенно не барствовал, но входил в магазин с приятным чувством, зная, что, не особо задумываясь, может купить то что захочет.

И Костя начинал считать их семейные расходы. Старался поточнее представить, не пропуская мелочей, он знал, что мелочи дают много, но получалось очень неточно, потому что никаких подсчетов они не вели. Вернее, Вера как-то по его просьбе позаписывала пару месяцев, но записывала не все, мелочи не учитывала, и разница выходила большой. Не было в них этого — деньги считать. Раньше считать нечего было, а теперь вот и есть, да не умеют. Это же надо все-все записывать. Не зная точно расходов, он не мог понять, на сколько же хватит денег. Кроме того, кто-то ведь мог и заболеть. Мать, например. И это увеличит расходы. Хорошо, что у Верки уже нет никого, — мелькнуло нечаянно в голове, но он тут же матюгнул себя и испуганно посмотрел на прикрытую кухонную дверь.

Он налил рюмку, но вспомнил, что скоро на работу, и не стал пить, посмотрел на свое худое отражение в ночном окне, выходило, что денег мало и надо было терпеть такую жизнь. И все время помнить про эту гребаную банку с долларами, закопанную на даче. Он, кстати, давно ее не проверял. Может, уже мыши нашли. «Вот кино будет, приеду, а там одна труха вместо баксов», — он вроде бы шутил сам с собой, но эта мысль не раз прохватывала его холодным потом.

Года два назад он прочитал в «Комсомолке», что у одной бабы так и вышло. На огороде зарыла тоже в банке. Костя одного не понимал — как об этом узнали? Может, не выдержала, побежала в банк, вот, мол, у меня тут хвостики остались. Нельзя ли восстановить? Костя по-всякому об этом думал. Чаще с презрением. Но иногда ему становилось жалко ту бабу. Может, она вот так же их по-честному собирала. Он тогда съездил, проверил, у него все было в порядке.

Этим его подсчеты обычно и заканчивались — надо было терпеть — он в месяц зарабатывал на полгода будущей жизни. Вера, правда, как-то сказала, что, мол, нет никакой будущей жизни, что есть только сейчас. Костя вроде и понимал, что это правильно, но к себе этого отнести не мог. Эта мысль была для него посторонней.

На дачу он попал только через два дня. У него с собой были все деньги. Две пачки по пять тысяч лежали за пазухой — одна на животе, другая на спине. Он свернул с асфальта на грунтовку, не доехал метров двести до ворот дачного поселка и остановил машину. Дальше надо было идти пешком — он надеялся незаметно пройти мимо сторожки. Выключил фары, посидел, привыкая к темноте.

Снег был сырой, залеплял ветровое стекло, таял и стекал ручейками. «Хорошо, что метет, — подумал Костя, — следов не останется». Он вглядывался в серую полосу дороги, уходящую в темный еловый лес, и думал, что надо бы взять в багажнике что-нибудь… монтировку, что ли? Но не взял. Не спрятать ее никуда, не дай бог, сторожа встречу — позорище-то! Включил фонарик, закрыл машину и пошел. Снег местами был глубокий. Он прошел метров двадцать, светя по сторонам, потом вернулся и достал из багажника монтировку.

Небольшой деревянный домик с мансардой, который Костя строил сам, стоял заваленный чуть не по окна. С крыши свисали большие мягкие шапки. Костя сходил в мастерскую за лопатой, а сам все смотрел, не было ли кого на даче, но все было цело — и окна, и двери в недостроенную баню и мастерскую.

Он откопал дверь веранды, отгреб немного рядом, но дочищать не стал. Душа была не на месте. В доме было холоднее, чем на улице. Костя заперся, снял куртку и повесил на вешалку. Достал деньги из-за пазухи, покрутился, куда бы их, — сам все прислушивался, казалось, что следом за ним вот-вот кто-то войдет, — сунул сверток в глубину обувной полки и понял, что у него трясутся руки и стучит сердце.

— Ты, Бутаков… совсем, что ли. — сказал вслух, давясь словами.

Хотел присесть и успокоиться, но не присел, а пошел на кухню к погребку. За те деньги в подвале он еще больше волновался. Даже думалось, что там их уже нет. Свет не зажигал, он и так все хорошо знал, взялся за кольцо, ввинченное в крышку, но вдруг замер и прислушался. Осторожно прокрался к входной двери, постоял, послушал, потянул ручку, дверь была закрыта. Он вернулся на кухню, задернул шторы и поднял крышку.

Из погреба пахнуло сырой землей, теплом и оплесневевшими досками. Костя спустился, нашарил лампочку. На бетонном потолке заискрилась длинная игольчатая изморозь. В погребе почти ничего не было — несколько банок с вареньем. Он не сразу вспомнил, где прятал деньги в последний раз (он время от времени зачем-то их перепрятывал), но потом вспомнил и, испачкавшись, откопал руками стеклянную литровую банку. Деньги лежали внутри, завернутые в полиэтилен. Костя вытер руки о штаны, с трудом разорвал скотч и наконец вынул плотно затянутый резинками аккуратный брикетик. Он был сырой и даже скользкий, от него шел неприятный тухлый запах, а резинки сгнили, крошились и окрасили пачку красными и синими полосками. Костя испуганно пытался полистать, но банкноты слиплись.

Он вылез из погреба, зажег свечку. Тер полотенцем, отдирал аккуратно и раскладывал на столе по одной купюре. Бумажки были слегка попорчены. Даже при свечке было видно, что по краям шли коричневатые разводы.

И тут — как будто кто-то споткнулся на ступеньках и упал, или дверь входную рванули? Костю передернуло с головы до ног, он смял в кулаке огонек свечки и схватил кухонный нож.

Снаружи было тихо. Ветер шумел в вершинах елок… вода капала с крыши… и сердце громко отдавало в голове. Костя на цыпочках прошел к двери, еще послушал, потом вернулся, сгреб деньги в сумку, засунул за газовую плиту и, стараясь ступать совсем бесшумно, опять пошел к двери. Его трясло. За дверью было тихо, но он все не решался открыть. Наконец он повернул замок и, покрываясь мурашками и крепко сжимая нож, распахнул рывком.

На веранде никого не было. Он включил свет и увидел, что с крыши упал большой кусок мокрого снега. Костя заглянул за угол, там тоже никого не было. Он снова заперся. Включил везде свет. Сел и закурил. В висках стучало, а все тело было ватным. «Господи, так ведь с ума сойдешь. Чтоб они, твари, пропали! Чтоб они пропали! Господи!»

В груди булькала вялая, бессильная злоба. На самого себя. На всю свою глупую жизнь. Ему хотелось взять эту сумку и запустить ее через забор, в лес. Чтобы она навсегда улетела из его жизни. Но он сидел не шевелясь. Он даже встать бы сейчас не смог, так ослабел. Ему было страшно, но уже не за деньги. У него никогда не болело сердце, и он не знал, как оно болит, но сейчас в груди, слева, было тяжело. Давило.

Он взял сумку, наполненную влажными зелеными бумажками, бросил в нее две сухие пачки, застегнул и вышел. Мело по-прежнему, даже сильнее. Снег налипал на куртку, на сумку. Он шел, осторожно переставляя ноги. На них тоже налипло, на все его тело, на него самого налипло. Было бы где присесть, он бы и сел — такая странная слабость была во всем теле. Дошел до машины, бросил сумку на заднее сиденье. Посидел, прислушиваясь к сердцу, зачем-то пощупал пульс. На часах было около двенадцати, он провел здесь больше двух часов.

На дороге никого не было, но Костя ехал медленно. В голове было мутно. Временами у него почему-то начинали трястись руки и все тело пробирал озноб. Он стискивал зубы, пытался о чем-то думать, чтобы привести себя в порядок, но ни о чем не думалось.

Автоматически остановился на недорогой деревенской бензоколонке. Он на ней всегда останавливался, когда ехал с дачи. Никого не было. Оператор в зарешеченном окошечке сидел, смотрел телевизор. Экран светился и мигал яркой картинкой. Костя залил полный бак и снова выехал на дорогу. Он завидовал этому пожилому мужику. Так у него там было уютно. Тепло, телик смотрит. Наверное, и пивка выпил. Костя не любил пива, но во рту пересохло, и он подумал о нем с удовольствием. Хорошо бы купить пару бутылок.

Но потом он вспомнил про деньги. Не надо бы с такими деньгами останавливаться. Он обернулся на заднее сиденье — сумки не было. Костя глянул внимательнее, за спинку своего сиденья, вниз, опять страшно заколотилось сердце и закружилась голова, он остановился у ближайшего фонаря и вышел из машины. На заднем сиденье ничего не было. Вообще ничего. Он точно помнил, что бросил их именно сюда, но проверил и в багажнике — там тоже ничего. Насос. Инструмент. Костя проверил все еще раз и сел за руль. Вернулся на заправку, обошел вокруг колонки, заглянул в окошечко, спросил про сумку. Мужик пожал плечами и покачал головой.

Костю заклинило. Он сидел в машине и тупо перебирал, как и что он делал, как ковырялся в подвале, как шел по колено в снегу, вспоминая, выключил он свет на даче или не выключил, как потом бросил, именно бросил сумку на заднее сиденье. И она там лежала. Точно лежала, он это хорошо помнил. Он не понимал, зачем он это вспоминает. Вспомнил даже, как сказал, чтобы они пропали. Вслух сказал! Костя задумался. Совсем уж дурь лезла в голову про каких-то бесов, которые дали и они же забрали. Он ничего не понимал, понимал только, что он один против этих бесов. Совсем один.

Сердце вдруг сжалось так, что он испугался, завел мотор и поехал. Он уже не думал о деньгах, ему было страшно за свое сердце. Вспомнил, что помогает коньяк, и ему жутко захотелось выпить. И еще к Вере захотелось. Сейчас приеду, посидим, с ней. На секунду даже легче стало. Но он представил, как он ей говорит… и опять захлестнуло ночным погребом, грязной банкой в руках, мокрым снегом, этой сумкой, пухлой, как подушка. И этот нож в руке — неужели убил бы? — мелькнуло страшно. Убил бы человека! За деньги.

Вера не спала. Костя медленно раздевался, думая, как же все это сказать, и не мог придумать. Прошел за стол, сел устало. У него болела голова, и хотелось спать.

— Дай-ка мне водки, мать, я деньги потерял, — выговорил Костя тихо, и сам испугался того, что сказал. Поднял голову на жену: — Все!

Тут у Веры заколотилось сердце. Она, пока ждала его, опять готовилась к тяжелому разговору о его ночных «работах», хотя и не знала, что сказать, и даже, наверное, не хотела этого разговора, а тут еще и деньги. Подумала даже не собрался ли ее Костя совсем уйти вместе со всеми своими деньгами… но в Костином лице не было и намека на ложь. Оно было очень плохое.

Вера сходила на балкон, принесла водку и остатки рыжиков.

— Знаешь, мать. — Костя посмотрел на Веру. Ему хотелось что-то важное сказать. Про то, что он все не так делает, и не знает, как надо делать, и что-то еще, важное, очень важное, — но он не мог — слов не было и давило слева. Тяжело и страшно. — .Я, наверное… не буду. Что-то у меня тут… лягу, пойду.

Он лег, не раздеваясь. Вера вошла.

— Как болит-то?

— Тут, — провел Костя по левой стороне, — в боку.

— Может, сердце?

— Не знаю. Весь бок болит.

Он снова вспомнил про дачу, поморщился и шевельнул рукой. Ладно, мол, пройдет.

Вера вышла, осторожно прикрыв дверь. Он и не мог уже думать, и не хотел, но мысли откуда-то лезли, шуршали в голове, как мыши. Хотелось встать и вытряхнуть их. Да нет, объяснял он сам себе, так все и должно было случиться. И не могло по-другому. Все к тому и шло. Вспомнил кривую ухмылку зятя. А ведь точно, жлоб! Ни себе, ни людям. Появись они сейчас, упади, вот с неба, взял бы и отвез этому бездельнику. Сейчас бы отвез! Легче от этих глупых мыслей становилось. Казалось, что они могут взять — и правда упасть с неба. Куда-то же они делись? Может, отдадут?

Он забывался, как будто даже засыпал ненадолго, и ему грезилось, что деньги целы, что он никуда не ездил и они лежат сейчас в кухне, в шкафу, а другие — на даче в банке. И от этого почему-то становилось еще тяжелее. Он задыхался, открывал глаза, и ему казалось, что он в больничной палате. Безжизненный, серый свет шел из окна. И стены были, как в больнице — пустые и безразличные к его боли.

Вошла Вера, в своем светленьком халатике.

— На-ка, выпей, — подала стакан с чем-то вонючим.

Костя сел на кровати, выпил, поморщился и посмотрел на жену с такой благодарностью, что если бы не темнота, то постеснялся бы.

— Надо бы машину поставить.

— Ложись, не надо ничего, — она стала раздевать его, как маленького, стащила свитер, расстегивала пуговицы на рубашке… и он не сопротивлялся. Только все смотрел на нее, пользуясь темнотой и чувствуя ее родной запах.

— Давай, штаны снимай…

Вера накрыла его одеялом, вышла на кухню, и Косте снова показалось, что он в больнице. Как-то все безвольно, обреченно было. Как будто от него уже ничего не зависело. Еще лекарство воняло.

— Вер, — позвал Костя. Он боялся этой больницы.

Вера легла, он обнял ее слабой рукой, ткнулся носом в пухлую грудь и подумал, что вот лежит мужик, потерявший кучу денег. Но эта мысль не вызвала в нем ничего. Вера чуть заметно гладила его по голове.

— Тебе полегче? — спросила.

И Костя понял, что она плачет.

Костя проснулся, когда уже было совсем светло. Солнце заливало комнату. Шторы стали прозрачными и легкими. Он был совершенно спокоен. Нигде не болело, и ни о чем не думалось. Только в душе была пустота и усталость. Вера что-то делала на кухне. Мелко-мелко стучала ножом. «Капусту в щи режет», — подумал Костя. И ему вдруг вспомнилось детство. Мать вот так же стучала по воскресеньям — пирог с капустой стряпала. И можно было еще малость поваляться. Он пытался вспомнить вчерашнее, но оно было уже где-то далеко — как будто фильм вчера посмотрел с плохим концом. «Повезло мне все-таки с ней, — подумал. — Ни слова не сказала».

Он оделся и пошел поставить машину. На улице была настоящая весна. Солнце палило, капало отовсюду. Вчерашняя метель была чем-то далеким-далеким, будто это было зимой и давно-давно. А он сам будто бы из больницы вышел. Слабый еще. Щурился на сверкающий на солнце снег. «Баню надо достроить, — подумал, — сейчас взял бы Веру, да и съездили бы».

Задница соседа торчала из мотора стареньких «жигулей». Так бывало каждое воскресенье. Костя слабо улыбнулся и подумал с неожиданным облегчением: «Может, Бог у меня их забрал. Деньги-то!»

Деньги лежали в машине. На видном месте — в ногах переднего сиденья. Костя как сел, так сразу их увидел. Он сидел и спокойно смотрел на них. На них и в окошко. На голубое небо.

Дома Костя прошел на кухню, поставил сумку на стул рядом с Верой.

— На вот. Ленке отдай.

— Что это? — не поняла Вера.

— Деньги.

Вера с испугом посмотрела на Костю. Но он ничего не стал объяснять. Вышел на балкон и достал сигареты. «К матери надо съездить… — подумал, — давно не был».

Он смотрел на ясное небо, и виделось ему одно далекое майское утро.

Солнце уже встало. Они с отцом пробираются по заросшей вершинке сопки и просматривают под собой освещенную, по низу еще в тумане, покать. Косули должны быть на склоне, на молодой травке. Идет слепой дождь. Легкие косые нити висят с неба, серебрятся в лучах, а обернешься назад — прозрачно, будто и нет дождика. Они идут осторожно, тихо. И временами Костюха слышит какой-то тонкий, ужасно волнующий запах. Он крутит головой, но все не может понять, что же это. И у отца не спросишь — нельзя разговаривать.

Только потом, много лет прошло, отца уже не было, он понял, что это цвела ольха. Невзрачные, желтенькие ольховые висюльки так пахли. Он стоял на той же самой вершинке и тянул в себя воздух, и кружилась голова. И ему казалось, будто бы где-то рядом отец. И отец молодой, и он молоденький, и все только начинается.

Но он уже знает, как пахнет ольха.

Не сыростью и не плесенью.