Глава тридцать шестая

АЛЕКСЕЙ ПРОХОДИТ ГЛАВНЫМ СВИДЕТЕЛЕМ ПО ДЕЛУ ОБ ИЗНАСИЛОВАНИИ И УБИЙСТВЕ, НА ДОПРОСЕ ПУТАЕТСЯ В ПОКАЗАНИЯХ, ПРОВОДИТ ПОД ЕЛЬЮ ЧАСТНЫЙ АНАЛИЗ ПРЕСТУПЛЕНИЯ, А В КОНЦЕ ПОЛУЧАЕТ СТРАШНОЕ ИЗВЕСТИЕ

В тот момент, когда Алексей подошел к дому Тамары Ильиничны, беспаспортного Анисьича увозили. Смотреть на него было больно. Рот без зубных протезов придавал лицу посмертный вид, отчего живые глаза казались чьим-то недосмотром. Слезы текли, не нуждаясь в мимике плача. Уже с милицейской пятерней на затылке Анисьич вдруг вздернул голову, заметил Алексея и, казалось, хотел что-то прокричать шутку или отчаянный афоризм, – что в таких случаях полагается? Опыт у него был, да и детективов с Тамарой Ильиничной насмотрелся долгими вечерами. Но пятерня помогла его голове просунуться в машину, и Анисьич успел только икнуть. Тамара Ильинична плакала. Все молчали. Улыбался один детский фольклорист, прислонив голову к бедру старой балерины. – Тут же он повернулся к Алексею, уже уводившему его под руку: – В конце концов, я только констатировал!

Объявление об утерянных зубных протезах было подшито к документам и сразу обрело тяжесть улики. К тому же Анисьич, ослепленный собственной безвинностью, продолжал вдохновенно наговаривать на себя, рассказывая о борьбе с ведьмой, которая оголяла перед ним русалочьи груди. Какой-то парнокопытный при этом якобы больно щелкал Анисьича по затылку и ржал по-козлиному. Мифологическая эклектика, разумеется, никого не смутила, отсутствие следов от копыт на предполагаемом месте битвы в протокол, даже смеха ради, не внесли, а вот порванный лифчик приобщили, и Дашина тетка, с которой та жила в поселке, признала в нем родственный атрибут.

Вскоре, однако, Алексей понял, что в глазах милиции Анисьич не самый почетный претендент на роль преступника, арестовали его, скорее всего, за анонимность проживания, основным подозреваемым был он, Алексей Гринин. Да и как, действительно, Анисьич в таком состоянии мог совершить насилие, убить и закопать труп? А именно эта версия и разрабатывалась.

Допрос шел в комнате Тамары Ильиничны. Телевизор, как ему и рассказывали, был накрыт пикейным одеялом, рядом стоял таз с водой. Они со следователем разместились за круглым столом. Следователь раскладывал бумаги с таким предвкушающим причмокиванием, как будто готовился к обеду.

Алексей то и дело пытался увидеть в незакрытом краешке экрана свое отражение, это должно было придать разговору хотя бы оттенок смысла. Но увидеть себя он при всем желании не мог. В том месте шло закругление стекла, и в нем отражалась совсем другая часть комнаты. Зациклившись на этой обреченной попытке, весь допрос Алексей прослушал как бы со стороны, включая собственные ответы. В конце концов он пришел к заключению, что ответы подозреваемого невнятны и уклончивы, поведение подозрительно, и он сам, первым, готов был навесить на него наручники.

По какому праву он жил на даче, с хозяином которой не знаком? Почему отключил мобильник? Куда ездил вечером? Кто может подтвердить его присутствие в городе? Во сколько вернулся? Есть ли свидетели?

Дверь Алексей оставил незакрытой, и досмотр дома тоже привел к неблагоприятным для него результатам. Подозрительным казалось все: и манера пить маленькими емкостями, и то, что два шкалика стояли неоткупоренными. Интересовались, на какой предмет он зазывал в гости незнакомых ему людей, которых без разграничения полов и возраста называл «малыш»? Но все это было, так сказать, только фоном, событие же преступления подтверждала найденная у крыльца записка.

В показаниях по этому вопросу Алексей путался больше всего.

– Записка была вложена за ленточку шляпы.

– Зачем вы подошли к шляпе? У вас было оговорено место для передачи писем?

– Да нет! Под шляпой жила ящерка. Я хотел проверить…

– Почему вы решили достать и прочитать записку, если не были уверены, что она обращена к вам?

– Из любопытства.

– Перескажите содержание записки.

– Понятия не имею.

– Вы читали записку?

– Да. То есть нет.

– Вы уж как-нибудь определитесь: да или нет?

– Я прочел только начало. Какое-то любовное признание.

– Допустим. В таком случае было бы логично, как только вы обнаружили, что послание обращено не к вам, положить его на место. Вы же бросили записку у крыльца. Чем вы объясните свое поведение? Вы уже были пьяны?

– Послушайте, ну кому в этом инвалидном приюте можно объясняться в любви? Записка наверняка пролежала там многие годы, может быть, уже и на свете нет ни той, которая писала, ни того, к кому писала. Наверное, какая-нибудь поклонница любимому артисту.

Видно было, что следователь получает удовольствие от этого романтического, неумелого вранья насильника и убийцы. Дашин почерк был к этому времени установлен, найдена и тетрадь, из которой та вырвала лист.

– Значит, вы утверждаете, что не дочитали записку и не знали, что потерпевшая назначает вам свидание в двадцать три ноль-ноль справа от водопада? Между тем именно в это время вас на даче не было и вы отправились неизвестно куда в проливной дождь.

– Известно куда. Я же сказал.

– Нам не известно.

– И дождь пошел позже.

– Позже чего?

– Когда я уезжал, дождя не было. В вагоне было солнце.

– У вас сохранились билеты после столь короткого вояжа? Вы ведь взяли, наверное, сразу и обратный?

– Да не собирался я возвращаться!

– Следовательно, в городе что-то случилось, в силу чего вы тут же вернулись? Что?

– Какое вам дело до этого? Преступление, если оно и произошло, произошло здесь, а не в городе.

– Билет! – закричал следователь.

Билетов у Алексея не было. Но именно безвыходность ситуации помогла ему найти, как выяснилось, единственно правильный вопрос:

– Ас чего вы, собственно, взяли, что письмо написано мне? Шляпа рядом с домом – это еще не доказательство.

Он, конечно, не мог поручиться, но в письме, сколько он помнит, не было обращения. На свое имя он бы и в том, не вполне адекватном состоянии отреагировал.

На этот конкретный момент Алексею Г. Гринину, как он был почему-то записан в протоколе, повезло. Случайно он обратил внимание на слабое место в цепочке доказательств. Ни имени, ни фамилии его в письме не было, о чем следователь ему, конечно, не сообщил, но и задерживать не стал, ограничившись подпиской о невыезде.

Условно-свободный, Алексей бродил по дорожкам опустевшего поселка. В домах зажигали свет, тяжелые тучи передвигались низко над головой, выбирая место, где устроить потоп. Надо же, все попрятались. Действительно, что ли, как звери, чуют громыхалово с ливнем, или укрылись в норки от милиции, мол, уж целый век отсюда не вылезаем, какая такая Даша? Смешные! Потоп, может, и пересидите, но от бдительной милиции не уйдете, хоть все прикиньтесь покойниками.

Вялый сержант то там, то здесь возникал с собакой, подсовывая к ее морде Дашин лифчик. В дом Алексей решил не идти, собака наверняка побывала и там. Надо было придумать место для ночевки. Все дома разом оказались чужими и неприветливыми.

«Вы уж как-нибудь определитесь», – вспомнил он слова следователя. Да вот беда, определиться-то как раз не получалось. Быть на подозрении и вообще неуютно. Но проблема еще и в том, что Алексей действительно чувствовал себя виновным и прямо-таки мечтал сделать чистосердечное признание. Чувство было тем более гнетущим, что ничего конкретного вспомнить не удавалось или вспоминалось то, что прокуратуру вряд ли бы заинтересовало. Единственным собеседником, который мог понять его сейчас, был сумасшедший гений. Алексей даже подумал: может быть, найти его и напроситься на ночевку? Где-то ведь он живет? С ним бы он успокоился. Затопили бы печку, посвистели вместе.

Он понимал, что, пусть пока гипотетически, лишился сразу не только привилегий и прав, но даже обыкновенного сочувствия. Попытка скрыться в поселке от кровожадных поклонников теперь представлялась ему нелепой, какой и была, наверное, изначально. Самое страшное, думал Алексей, когда ни одному человеку на свете нет до тебя дела.

Марина? Но она первая отрезала его, сразу поверив в тайную переписку. Потом уже появился следователь. Тот был абсолютно убежден, что преступление совершил Алексей, и по какому-то психологическому парадоксу это было почти равнозначно тому, что Алексей действительно совершил его. Презумпцию невиновности придумали люди, они же были вправе отменить ее. Да фактически давно и отменили. Назвали вором – не приходи как ни в чем не бывало обедать в порядочный дом, даже если до того был зван.

Что характерно: все дома в одно мгновенье стали порядочными и неприступными. А ты, лопух, изъявления любви и дружбы принимал за чистую монету? Обманывался, но, по общему-то мнению, сам всех обманывал, поскольку был нечист и только выдавал себя за благородного.

Такие, Гриня, дела. И рад бы, да ничем не могу помочь. Ложись смирненько и молчи, как добрые люди советуют.

И вот что еще любопытно: оказывается, даже если посмотреть на собственную жизнь не подозрительно-следовательским, а просто сторонним взглядом, она предстает цепью тайных уловок, необычайных совпадений, недоразумений, странных привязанностей, крутых поворотов и полностью противоречащей логике, которую при свете дня никто не думал отменять. Почему-то эту странность до рокового события сам в себе человек не ощущает. Надо непременно чему-то случиться, и вот ты уже вышиблен из дружных рядов тех, кто живет как все. Достанет ли еще у человека мужества сообразить, что он не урод, а сами эти дружные ряды чистейшая мнимость?

В это время, вероятно для полноты картины, полил прямой, без фантазий, глухой дождь. О таком глупо даже и гадать насколько. Пока не устанет. А когда устанет? А никогда.

Алексей зашел под старую ель, понимая, что и это укрытие скоро даст течь. Одежда уже успела промокнуть. Идти сейчас даже и под таким дождем было бы не страшно и не противно, если бы было куда и к кому. Стоять без надежды на тепло и уют – кисло. О таком состоянии, наверное, и говорят: раскис.

Чтобы не раскиснуть, Алексей злился. Злился и продолжал энергично обдумывать случившееся, поставив себя на место следователя.

Что могло произойти с этой девочкой, которая в электричке показалась ему домашней и смущенной, а у источника – опытной и уже имевшей дело с мужчинами? Евгению Степановичу она отвечала с притворной стыдливостью, мальчишкой с плеером повелевала. Ночью они зачем-то подсматривали, как он разыгрывал сцену перед Мариной. Потом Алексей встретил Дашу в трактире. Скорее всего, впрочем, это была галлюцинация от пьянства и недосыпа, но тоже ведь не просто так, значит, запала?

Получалась, как ни крути, долгая история отношений. И записка предназначалась ему, сейчас Алексей был уверен в этом. Возможно, Даша была из фанатов Грини? Ну да, «я вас сразу узнала». Письмо Татьяны к Онегину. А он не удостоил даже отеческого разговора.

Но порванный лифчик, найденный как раз на назначенном месте? Значит, нашелся тот, кто отследил всю историю и подкараулил? Бред какой-то! И вдруг Алексей понял, что единственный, кто действительно годился на роль преступника, был Женька. Зачем он оставил Анисьича одного? Где бродил до ночи? Его уже допрашивали, Алексей знал, и Женька сказал, что отсыпался в привокзальном буфете. Врал! Там его Алексей не видел, когда загружался. А подкупить буфетчика ничего не стоит. Похотливость была маслом размазана на лице доктора.

Вычислив убийцу, Алексей немного успокоился. Но длилось это недолго. Ведь сам он ничего не помнил после вчерашнего исчезновения, хотя до последнего момента, кажется, соображал. А что, если сознание вернулось, но уже не к нему, а к тому, кто побывал в этом ничто? Он знал, что выпадение сюжетов из памяти – один из типичных признаков алкоголизма, хотя сам подобного не испытывал. Мог ли он в этом случае быть до такой степени не собой, чтобы совершить то, о чем говорил следователь? Впрочем, выражение «быть не собой» – не аргумент для юристов. Значит, точнее спросить так: мог ли инстинкт насильника и убийцы, который, как утверждают, есть в каждом, в пьяном состоянии отвязаться и действовать, подменив его волю? И как это он еще вчера легко мечтал побыть волком?

Но ведь мелькнувшее желание, если оно не стало мечтой, даже и на Страшном суде не считается грехом. А в нем и этого мелькнувшего желания, кажется, не было. Однако, пытаясь застегнуть ворот рубашки и обнаружив отсутствие двух верхних пуговиц, Алексей впервые по-настоящему испугался.

Когда он совсем промок и решил уже идти в дом, преодолев брезгливость к милицейской ищейке, его окликнули. Окликал женский негромкий голос, как будто они были в комнате, а не в лесу. Он почему-то сразу решил, что зовет Даша. Но тут же разглядел, что, не спускаясь с дороги, придерживая у шеи край полиэтилена, ему машет из-под своей накидки Тамара Ильинична. Алексей вышел.

– Что?

– Алексей Григорьевич, пойдемте-ка к нам.

– Зачем? – спросил Алексей неприязненно, помня, что там увидит Женьку. – Я к себе пойду.

– К нам, к нам, – снова сказала Тамара Ильинична. – Мне вам что-то сказать надо.

– Лучше сыну своему скажите.

– Вы не понимаете. К нам. К нам милиционер приехал. Он вас ищет.

Они молча пошли по дороге. Тамара Ильинична семенила впереди, дождь непрерывной дробью бил по пленке, как будто на голове она несла школьный барабан. Тихий, шкодливый стук, как ночью в пионерской.

У самого крыльца Тамара Ильинична вдруг повернулась и остановила Алексея, прижав к его груди ладонь:

– Сынок! У тебя папа умер.