Ровно в полдень второго апреля одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года, за год и девять месяцев до начала нового века и нового тысячелетия, на южной окраине Москвы в районе метро «Чертановская» шел по улице человек – мужчина лет сорока с небольшим, с самого своего детства мечтавший эту эпохальную, на его взгляд, дату торжественно встретить за праздничным столом, причем обязательно с жареными котлетами и, несмотря на последние жизненные передряги, эту мечту не утративший, – вы, конечно, догадались, о ком идет речь, а я вообще знаю этого человека как облупленного, но, увидев его там в тот день и час, мы ни за что бы его не узнали!

– Евгений Алексеевич?

– Неужели?

– Золоторотов? Вы ли это?

– Быть не может!

Хотя и берет на голове, и черная болоньевая куртка, и брюки, и ботинки – всё его и всё при нем, а как будто не он, совсем как будто другой человек.

Но почему, почему такое впечатление складывается?!

Может, потому, что все на нем чистое, отглаженное, аккуратное?

Разумеется, вид верхней одежды влияет на внешний вид человека, но не настолько, чтобы из-за этого его не узнавать.

Нет, братцы, по-настоящему человека меняет не внешнее, а внутреннее – то, что в данный момент сидит у него в середке, сила или бессилие – именно они определяют, как человек выглядит, изменяя его до неузнаваемости.

Но не бессилие изменило тебя, не бессилие – сила!

И вот ты сделался сильным, и выглядел большим, да-да, именно так: стал сильным и от этого казался большим, оставаясь при невеликом своем росте и весе, – шел по просторному пустынному тротуару так, как пристало ходить людям большим и сильным: уверенно, спокойно, устойчиво, и смотрел перед собой, как смотрят сильные и большие люди – прямо, твердо, приветливо.

При этом ты улыбался, кажется, тебе ли в твоем бедственном положении улыбаться, ах, ну да, как же я забыл: «Русские, улыбайтесь!»…

Да нет, ты всегда был энергичным, но энергичность – что энергичность? Энергичность – заведенность, завел себя, как будильник, и тикаешь часто и громко, проживая отмеренный пружиной срок от звонка до звонка, энергия не сила, а всего лишь одна из ее составляющих, и отличается она от силы, как электрический свет отличается от солнечного.

Сила есть даже тогда, когда ее как будто нет, вот какая штука!

Подлинная человеческая сила спонтанна и перманентна, стремительна и неспешна, строга и терпелива, и определяющий ее центр находится не в мозгу и состоит не в волевом напряжении всего организма, но пребывает в сердце – в сокровенной его сердцевине, откуда тонкие до невидимости прочные живые нити тянутся вверх, связывая человека с небом, – это если днем, а если ночью, то и со всей Вселенной, особенно если ночь звездная…

Однако что же тебя переменило, что так усилило?

Неужели женщина?

Ну, а кто же еще? Не традиции, не воспитание и не ежедневные упражнения с отягощениями делают нас, мужчин, сильными, а они, вы…

(Если хоть одна женщина дочитала мой роман до этого места, то здесь точно не бросит!)

А вы разве не знали, что в переводе с русского на русский мужчина означает сильный? Мужчина – сильный, сильный – мужчина, да…

Вообще-то, ты тоже так всегда считал, но, вот беда, сильным никогда не был. Неустанным – может быть, заведенным – несомненно, энергичным – про это я только что сказал, но – не сильным. Ты имел жену, а также любовницу, которую, вследствие своей порядочности, прости за вульгарный каламбур, так ни разу и не поимел, но то были не те, совсем не те женщины, которые делают мужчин мужчинами в высоком смысле этого слова – есть, должны быть высокие смыслы, иначе, чёрт побери, все в этой жизни теряет смысл!

Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь, нет, ты не полюбил ее, и, тем более, не влюбился, как влюблялся до этого почти в каждую особу женского пола – Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь, распахнула свои полные с ямочками на локтях руки и открыла для тебя таинственный и прекрасный мир женщин, в котором встретишь, обязательно встретишь свою любовь – простую, великую, главную…

И не я сейчас, а она, когда еще, сказала, когда в окне начало светлеть:

– У тебя еще все будет, вот увидишь, будет, просто не может не быть!

– Что будет? – спрашивал ты, засыпая.

– Всё – любовь, жена, дети, всё, что захочешь… Потому что такой ты человек…

– Какой?

– Сильный… Просто сам об этом не знаешь…

И, услышав это, ты заснул, как засыпает убаюканный матерью ребенок, который знает, что впереди у него долгая счастливая жизнь.

Итак, Золоторотов, на сорок каком-то году жизни ты стал наконец мужчиной, сильным, извиняюсь за тавтологию, мужчиной, которым сделала тебя женщина, с чем и поздравляю, – лучше поздно, чем никогда.

Разумеется, сам про себя этого ты в тот момент не знал и ничего из выше сформулированного мной не формулировал – новый и сильный, ты даже не решил, что в новых обстоятельствах должен делать, но знал точно, чего делать не должен.

Ты не должен сдаваться!

(И слово-то какое противное, тухлое, склизкое, как невыжатая, забытая в темном углу старая половая тряпка – сдаваться…)

Не сдаваться, а бороться, биться до конца!

И не за себя, точнее, не только за себя, но за всех, за истину, за правду!

Необоримое ощущение собственной правоты и права эту правду отстаивать окрыляло тебя, нового и сильного, так, что ты не шел, а, образно говоря, летел – неузнаваемый и неузнанный – двигаясь от метро «Чертановская» к дому, с которого все началось, и не то чтобы паршивый, всегда как будто виноватый и испуганный мент-недокормыш, из жалости оставленный служить в органах после срочной службы в ВВ, но и упитанный, натасканный в высшей школе милиции столичный следак не мог углядеть в тебе того, кто сбежал накануне от бдительной бутырской стражи, из-за кого в Москве были объявлены план «Перехват» и план «Вулкан-5», хотя и внешние приметы (свежий шрам на левом виске), и одежда, и берет с запятой (берет! с запятой!) – все соответствовало описанию, ни у кого и мысли не могло возникнуть, что ты – это ты, потому как пустившиеся в бега и пребывающие в бегах так по улицам не ходят.

А то, что тебя ищут, ты знал не только из рассказа Антонины Алексеевны Перегудовой, но и из официальных, так сказать, источников: сегодня утром в кафешке на улице Достоевского, бывшей Божедомке, наслаждаясь ароматом и вкусом горячей шаурмы, запивая его кофе с молоком из пластикового стаканчика, ты увидел на соседнем столике оставленную кем-то газету, где в верхнем правом углу было крупно сообщено: «Маньяк пустился в бега» – и ниже текст:

«Обвиняемый в изнасиловании тридцати восьми жертв Евгений Золоторотов по кличке Ветеринар сбежал из-под стражи во время проведения следственного эксперимента. Подробности в завтрашнем номере».

Газета была вчерашняя, и ты немедленно купил в соседнем газетном киоске свежий номер «Ежедневного бизнесмена» и «Столичного молодежника» и, не сходя с места, все, что касалось тебя, прихлебывая кофе, проглотил.

Мы не станем больше ничего цитировать. Чтобы все это вспомнить, достаточно вернуться к «Делу». Напомню лишь, что в одной из статей утверждалось, что в твоей поимке задействован вертолет.

Прочитав это, ты поднял глаза к небу и, никакого вертолета там не обнаружив, усмехнулся и подумал: «Врут».

И был прав – врали!

Забегая вперед, скажу: тебя так и не поймали, и ты не сдался, тебя сдали, один известный, как теперь говорят, медийный персонаж сдал.

А почему не поймали?

Да потому что не ловили!

Нет, план «Перехват» и, как там еще, «Вулкан-5» – все это привычно перехватывало и извергалось, успешно осваивая бюджетные деньги и расходуя впустую человеческое время и силы, но к тебе, к тебе лично, это не имело ни малейшего отношения. В те далекие баснословные уже времена бесславная наша милиция в лице почти всех своих членов, начиная с генералов центрального аппарата МВД и кончая сержантами «на земле», пребывала в процессе первоначального накопления капитала, по причине собственной трусости, глупости и нерасторопности отстав в этом актуальнейшем на тот момент в России деле от истинных первопроходцев новой жизни – бандитов (вот почему завидовали, вот зачем пытались походить, а ты…), и теперь спешно наверстывали упущенное: крышевали мелкий бизнес, в смычке с бандитами опекали средний и, облизываясь на бизнес большой, вовсю бомбили бабаев и шерстили чурок, – что им было до какого-то сбежавшего из автозака маньяка?

К тому же было объявлено, что у тебя два пистолета и ты отлично стреляешь с двух рук, а кому хочется лоб под пулю подставлять, когда все вокруг цветет и пахнет и жизненные перспективы раскрываются такие, что дух захватывает.

Так что не ловили тебя, один майор Найденов рвал и метал, бил копытом, рыл рогом землю, чтобы взять живым, а лучше мертвым (он-то знал, что ты безоружен и беззащитен), но кто-то давно и верно заметил: один в поле не воин – тем более такой воин, как Найденов.

А вот ты был воин!

Хотя и один был, совсем один…

С Божедомки на Чертановку ты отправился для того, чтобы встретиться со старухой, мимолетная встреча с которой осталась в памяти и, возвращаясь довольно часто, бередила душу своей непостижимой таинственностью.

«Кто, если не он?»

В этих не раз произнесенных странной старухой словах, возможно, скрывалось не только имя виновника твоих бед, но и таился несомненный скрытый пока для тебя смысл – загадочные сами по себе, они делались еще и значимыми, если вспомнить, как старуха их произносила, горящим и пытливым взглядом уставившись в пыльное соединение стены и потолка на лестничной площадке. Ты тоже тогда туда посмотрел и ничего, кроме пыльной паутины, не увидел, а она, без сомнения, что-то видела там, что-то очень важное, главное, может даже самое важное, самое главное, что только может быть.

Она многое успела сказать, пока ты собирал ее рассыпавшиеся бусы: и про свое чудесное исцеление в девятнадцатом году, и про сорок монахов, в Городище на кол посаженных, и все это можно было бы считать старческим бредом, если бы не этот вопрос, утверждающий некий скрытый от посторонних глаз смысл: «Кто, если не он?»

Или: «Если не он, то кто?» – ты точно не помнил, но разница тут небольшая, точнее, нет никакой разницы, не правда ли?

Загадочные слова таинственной старухи можно было сравнить с кончиком шерстяной нити, спрятанной внутри тугого клубка почему-то (так тебе виделось) красного цвета, с него нужно было начинать, чтобы клубок распутать, но прежде до него следовало добраться.

Ты точно знал, где она живет, и помнил, как ее зовут – имя, фамилию, отчество: Клара Ивановна Шаумян.

Правда, в том же доме и в том же подъезде жила полубезумная актриса из погорелого театра, как ее? Мамаева-Гуляева, но ты не особо опасался вашей возможной встречи. Она не узнала тебя в уличной разводке с деньгами и уж конечно не узнает теперь. Ты почему-то думал, что ее не встретишь – и так оно и вышло. А вот встреча с ее дочерью в твоем представлении состояться могла, но ты ее тоже не боялся, и даже желал встретиться, но тоже не встретил.

И последнее – там могла быть засада.

А вот тут ты не то чтобы боялся, потому что был к подобному исходу событий последних дней, в общем-то, готов, но внутренне сжимался, легко представляя, как насильно укладывают тебя на холодный грязный асфальт, тычут в затылок острым автоматным дулом, орут дурными голосами, пинают по ребрам чугунными носками армейских ботинок, и тут же отводил от этой неприятной картины свой внутренний взгляд, успокаивая себя тем, что, может, никакой засады там и нет. Тебя обвиняли в тридцати восьми преступлениях, совершенных в разных концах Москвы, включая пригороды, парки и лесопарки. Да у них личного состава не хватит везде засады устраивать – совершенно справедливо полагал ты, не без внутреннего напряжения подходя к нужному тебе дому.

В пустынном, как большинство нынешних московских, без детворы и старушек дворе, у подъезда, в который тебе предстояло войти, было неожиданно людно и суетно, как бывает, когда играют свадьбу или привозят мебельный гарнитур. Там стоял автобус «пазик», рядом двигались люди, и на лавочке кто-то сидел.

И что-то щелкнуло вдруг внутри тебя неслышно, без твоего ведома переключив «силу» на «бессилие», – ты словно наткнулся на невидимую ограду и остановился на слабеющих ногах, вглядываясь и пытаясь понять, что же там такое происходит.

«В таких автобусах возят ОМОН», – глядя на «пазик», думал ты.

«Неужели все-таки засада?» – думал ты.

Но даже если и она, разве это могло тебя, ставшего наконец сильным, испугать? И, по-петушиному подняв ногу, преодолев невидимую ограду, бесстрашно двинулся вперед.

Слушая печальный дудук, в кабине «пазика» сидел и курил, пуская дым в потолок, печальный армянин – носатый и черный до блеска, как грач на пашне.

Нет, автобус был не омоновский – не с синей ментовской, а с черной траурной полосой на боку, не свадьбу играли в этом подъезде и не мебель привезли – здесь кого-то хоронили.

– Слава тебе, господи, сдохла ведьма, – удовлетворенно сообщила неведомо кому идущая навстречу пожилая с недобрым лицом женщина.

И сила вновь оставила тебя.

Скосив напряженный взгляд, ты смотрел на лавочку под бетонным козырьком подъезда, где сидели двое мужиков с помятыми харями и красными кроличьими глазами, какие бывают у нашего брата после как минимум суточного запоя. Они курили и, не глядя друг на друга, беседовали – громко, сипло, бестолково. Один был… здоровенный омоновец в армейских ботинках-берцах, заправленных в серые форменные штаны.

Засада?! Да, это была она, но, кажется, ничем тебе не грозила.

Выше пояса омоновец был не по сезону одет, точнее раздет: на нем была лишь тельняшка в голубую вэдэвэшную полоску без рукавов. На мощном предплечье выделялась жирная татуировка, которую ты автоматически прочел, но от волнения не попытался перевести: «Luba forеver!», и я с удовольствием сейчас это сделаю, благо моего английского на это только и хватает: «Люба навсегда!».

Его собеседником был кругленький лысенький крепыш в растянутом на шее свитере с оленями. Он был тоже похмельно пьян, но удовольствия от общения не испытывал – его черные навыкате зрачки беспокойно рыскали по сторонам, он явно тяготился компанией, но не решаясь ее покинуть.

Напряженный, растерянный и даже, надо признать, испуганный, ты и это заметил.

А знаете, Евгений Алексеевич, кто сидел рядом с омоновцем?

Тот самый «начальник по лифтам», который дал на тебя лживые показания, в подтверждение которых даже выдрал листы из журнала дежурств. Виктор Иванович Закускин…

Как видишь, он совсем не соответствует портрету, нарисованному твоим воображением, и приходится признать несостоятельность еще одной твоей теории – те, кого зовут Викторами Ивановичами, не всегда бывают хорошими людьми, хотя тут я должен согласиться, большинство все же хорошие.

Глядя в грязный асфальт, омоновец говорил, курил, то и дело сплевывая себе под ноги, – плевки сидели там плотно и неподвижно, как мухи на куче дерьма.

Омоновец объяснял лифтеру разницу между пистолетами Макарова и Марголина, упирая на какую-то камору, но, увидев на асфальте твои аккуратно начищенные ботинки, замолчал и поднял голову. Его профессией, а скорее всего, и призванием было охранять, догонять, ловить, бить и, если придется, убивать, поэтому взгляд имел соответствующий, и хотя подобный взгляд не был для тебя внове – ты натыкался на них в Бутырке едва ли не ежедневно, – все равно…

Да, Золоторотов, ненадолго же тебя хватило, ты перестал быть сильным и большим, сделавшись вновь слабым и маленьким, и если бы не та неожиданная девочка с еще более неожиданным пионерским галстуком на шее, не знаю, как бы все дальше развивалось.

Омоновец смотрел на тебя с привычным ко всем, кто не в форме и не имеет отношения к «органам», презрением и, наверное, собирался спросить с привычной строгостью: «Вы к кому?» – но его опередил звонкий и участливый детский голосок:

– Вы к Кларе Ивановне?

– Да, – не задумываясь, ответил ты, отрываясь от змеиного взгляда служителя закона, и встретившись с приветливым детским взглядом, ухватился за него, как утопающий за соломинку.

Девочка словно явилась из детства, из твоего пионерского детства: она была правильная, аккуратная, в школьной форме, и из расстегнутой на груди стеганой курточки, словно дразнясь, высовывал свой алый и острый язык шелковый пионерский галстук. Во времена, когда пионеров не было в помине, девочка была пионеркой, стопроцентной советской пионеркой!

– Пойдемте, я вас проведу, – предложила она с пионерской готовностью во взгляде и в голосе.

– Да-да, – обрадованно согласился ты, забыв об омоновце, и, мгновенно потеряв к тебе интерес, тот продолжил объяснять приунывшему своему собеседнику отличие каморы пистолета Макарова от каморы пистолета Марголина.

Девочка взяла тебя за руку и повела за собой. В подъезде она нажала кнопку лифта и, дожидаясь, когда тот придет, смотрела снизу приветливо и изучающе. Девочка была плотненькая, мордатенькая, с расчесанными на пробор русыми волосами и двумя тугими, как плетки, лежащими на плечах косицами. Высунувший из-под курточки и второй свой алый язык пионерский галстук на ее короткой крепкой шее удивлял тебя, смущал и, стыдно сказать, радовал.

Ты – взрослый, она – ребенок, тебе следовало с ней заговорить, как и подобает взрослому вести себя в коротком и случайном общении с ребенком: спросить о школе, отметках и, может, о том, кем она станет, когда вырастет, но ты не раскрыл даже рта – ни перед лифтом, ни в лифте, в том самом, кстати… И, кстати также, ты не вспомнил, что лифт – тот самый, точнее, вспомнил, но тут же забыл.

Ты всегда любил детей, легко с ними общался, но за полгода бутырской своей жизни, видимо, отвык. В газетах и по телевизору тебя называли не только Ветеринаром, но и Лифтером, и может быть, ты подсознательно опасался, что если заговоришь, то напомнишь ей о случившемся в Москве побеге.

По всей вероятности, девочка не читала газет, не смотрела телевизор, и, ничего не зная о сбежавшем из тюрьмы маньяке-насильнике, не боялась ехать с тобой в лифте, а может, гарантом ее безопасности был пионерский галстук – этот детский амулет и оберег ушедшей в небытие советской цивилизации, который не подпускал к ней никакую, даже гипотетическую опасность, и, точно это зная, девочка никого не боялась и ничего не опасалась. Стоя у противоположной стенки гудящего дрожащего лифта, погруженная в свои пионерские мысли, в которых чувство долга превалирует над всеми детскими чувствами и желаниями, она уже не смотрела на тебя – в ее серых глазах появились вдруг одиночество и грусть.

Громыхнув сердито на прощание, лифт остановился, и вы вышли на ту самую лестничную площадку, по которой раскатились однажды черные коралловые бусы, и ты услышал загадочную фразу: «Кто, если не он?».

Как и тогда, дверь старухиной квартиры была открыта.

– Не бойтесь, проходите, – пропуская тебя вперед, сказала девочка тоном, каким взрослые любят разговаривать с детьми – покровительственно и назидательно. Очень давно с тобой никто так не разговаривал, это тебя развеселило и даже немного смутило.

– Я не боюсь, – улыбнувшись, сказал ты, шагнул в дверной проем и, сделав шаг в маленькой прихожей, замер в испуге.

Дверь в комнату тоже была открыта, и, разрезая ее густой давящий сумрак пополам, посредине стоял гроб, в котором лицом к тебе лежала мертвая старуха.

Мгновенно жизнь обратилась в смерть, течение времени остановилось вместе с тобой, остановившимся, замершим, но, подталкивая в поясницу острым своим кулачком, пионерка вернула тебя в жизнь, и, дернувшись нервным рывком, время вновь двинулось вперед.

Нет, ты не испугался, просто сильно растерялся, очень уж все это было неожиданно.

Пожалуй, это были всего лишь вторые похороны в твоей жизни – первыми были похороны декана вашего института, где от нервного напряжения тебя стал разбирать смех, за что потом тебя чуть не отчислили.

И еще – гроб, этот гроб, гроб…

Ты знал точно: все люди смертны, и для себя не делал исключения, но почему-то не допускал мысли, что будешь когда-то лежать в гробу, и поэтому на старуху еще мог смотреть, а на гроб – нет.

«Какой содержательный день», – подумал ты, с трудом отыскав в себе способность иронизировать, и на мгновение приободрился, но в следующее мгновение в тебе все опустилось, потому что, усилием воли оторвав глаза от лица покойницы, наткнулся на лицо своего декана – сильно постаревшего, но живого…

Нервно глотнув ртом воздух, ты беззвучно с ним поздоровался, не понимая не только, что делать дальше, но и как дальше жить.

Декан смотрел на тебя из-под сидящих на кончике носа очков – гневно и вопросительно.

Нет, это был, конечно, не он, слава богу, не он, просто очень на него походил, особенно эта прядь жидких волос на лысом черепе от уха до уха.

И, разумеется, сходство усиливала схожесть ситуаций – и там были похороны, и тут.

В руках «декан» держал подрагивающие исписанные листки.

– Почему опоздали? – сердито заговорил он. – Сказано же было: в двенадцать!

Ты не нашелся, что сказать в ответ, сделав лишь неопределенное движение плечом, словно собирался повернуться и уйти, чтобы никому здесь не мешать, но возникший из глубины комнаты женский голос – поставленный, мягкий, властный, вступился за тебя:

– Ну что вы, Фрол Кузьмич, товарищ мог и не знать. Мы не всех сумели оповестить, кто-то не смог, а кто-то на кладбище уже приедет… И это очень хорошо, что пришел мужчина, нам нужен мужчина, как раз четвертый… Садитесь, садитесь, – подбодрил тебя тот же голос, и в густом, усиленном присутствием покойника полумраке ты различил его обладательницу – это была женщина с белым лицом и голубыми волосами.

Только теперь ты стал различать: с трех сторон гроба у стен стояли стулья и на них сидели люди.

Впрочем, не на всех – были свободные, и ты сел на крайний – робко и беззвучно, и все это время твои осторожные действия строгим и недовольным взглядом отслеживал человек, пугающе похожий на вашего покойного декана.

– Вы не Гавриков? – спросил он вдруг.

– Не-ет, – сдавленно ответил ты и опустил глаза.

– Тогда извините, – смягчился старик и обратился ко всем с вопросом: – Ну что, продолжать дальше или снова начинать?

– Продолжайте, Фрол Кузьмич, – прошелестело со всех сторон, но, подумав, «декан» убежденно высказался:

– Нет, я все-таки начну сначала! Повторенье – мать ученья.

И, поправив на носу очки, приблизив листки к лицу, глуховато и монотонно стал зачитывать текст:

– Клара Ивановна Шаумян прошла большой путь борьбы и побед…

Доклад о жизни и деятельности покойной представлял собой расширенный вариант некролога, опубликованного в одной из московских газет, и, к счастью, у нас нет необходимости его здесь слушать, мы ведь его уже читали во второй части нашего повествования, но ты-то не читал и потому слушал с удивлением и некоторой, я бы сказал, оторопью – вот, оказывается, каким незаурядным человеком была та таинственная старуха, которой ты однажды помог собрать ее рассыпавшиеся бусы, и, слушая доклад-некролог, исподволь рассматривал в полумраке убогой старушечьей однушки сидящих у гроба людей.

Серые и неподвижные, они напоминали покойников.

На общем сером покойницком фоне выделялись два ярких живых пятна: одно бело-голубое – вступившаяся за тебя женщина с белым лицом и голубыми волосами, на первый взгляд – девушка, при дальнейшем общении оказавшаяся бабушкой, а второе – большое бело-розовое, расположенное напротив нее с другой стороны гроба не пятно уже, а почти облако, Это был крупный, можно даже сказать, величественный старик с розовым лицом и пышной седой шевелюрой волнистых хорошо уложенных волос. Положив большие пухлые ладони на свои полные, обтянутые вельветом джинсов колени, он делал вид, что спит, улыбаясь и время от времени открывая один глаз и поглядывая насмешливо то на «декана», то на тебя.

Где-то на середине доклада до тебя дошло, и ты стал всматриваться в лицо докладчика, как бы не веря своим глазам.

«Неужели Земляничкин, тот самый Земляничкин, член ЦК, член политбюро, член, член, член, чей тяжелый портрет я таскал однажды на октябрьской демонстрации?» – удивленно и растерянно думал ты.

Было холодно, ветрено, наклеенный на фанеру и прибитый к деревянной палке портрет парусил, грозя стукнуть по темени кого-нибудь из идущих впереди, и в тот момент ты ненавидел Земляничкина, Великий Октябрь, но больше всего конечно же себя – ничтожного, подневольного, советского.

«Яростный противник перестройки, враг всего нового и прогрессивного, он или не он?» – думал ты.

«И это не он был похож на декана, а декан старался на него походить, он и разговаривал так же глухо и неторопливо», – думал ты.

«Но где же Курилко, ведь они всегда и везде были вместе, Земляничкин и Курилко, про них даже шутили на этот счет, анекдоты какие-то ходили. Умер, наверное, он ведь уже тогда старый был…» – думал ты.

– Спи спокойно, дорогой товарищ и друг! – ослабевшим от долгого чтения и сорвавшимся от волнения голосом докладчик произнес последние слова прощания, аккуратно стер с утомленного чела платочком невидимый пот, аккуратно же сложил листочки и спрятал их в лежащую на коленях папочку.

«Он, все-таки он», – с тайной надеждой убеждал ты себя, испытывая тайную же, немного постыдную гордость за близкое общение с таким знаменитым когда-то человеком.

Сделалось тихо и как-то вдруг напряженно.

Видимо, все сидящие здесь по привычке после доклада ждали прений, но какие прения при покойнике, как можно на него повлиять, что исправить?

Внезапно до твоего слуха донеслось сладкое посапывание, придавшее последним словам докладчика реальный и зловещий смысл.

Ты испуганно взглянул на лежащую в гробу и почувствовал, что можешь засмеяться.

– Израиль Исаакович! – голосом опереточной голубки тихо и язвительно пропела бабушка с голубыми волосами.

Заснул тот величественный старик – розоволицый, краснощекий, с вкусным клубничным носом – делал, делал вид, что спит, а потом и впрямь заснул.

Спящий, он был похож на Санта-Клауса с рекламы кока-колы и одновременно на свежевыбритого, довольного собственной жизнью и общественным устройством Карла Маркса.

По стене пробежал возмущенный ропот.

– Израиль Исаакович, проснитесь! – уже не попросила, а потребовала бабушка с голубыми волосами. На ее выбеленном лице выделялись густо накрашенные губы, как у актрисы Любови Орловой в фильме «Весна», кажется, они там назывались «сексапил № 5».

В голосе этой внешне необычной женщины появилась банальная женская нотка – покровительственная и насмешливая.

– А? – вскинулся, просыпаясь, Санта-Маркс, и его пышные ухоженные волосы качнулись пенной волной. Он все сразу понял, но нисколько не смутился, а, улыбаясь полными розовыми губами, объяснил:

– Я всегда засыпал под доклады товарища Земляничкина.

– Спасибо, товарищ Басс, – обиженно проговорил докладчик.

«Земляничкин, точно! – обрадованно и торопливо подумал ты. А Басс… Я слышал эту фамилию… Он тоже был известен…»

– Не обижайтесь, Фрол Кузьмич, я пошутил. – Израиль Исаакович напрягся после сна всем телом, подался вперед, потягиваясь, и вдруг громко потянул носом, как бы нюхая пространство над гробом.

– А знаете, что я вам скажу? – оптимистичным тоном обратился он ко всем. – Не смердит, совсем не смердит! – И вновь потянул носом и даже руками призывно помахал, как бы предлагая остальным сделать то же самое. – Да вы понюхайте, понюхайте!

Растерянно и возмущенно отделились от стен серые человеческие тени и закачались, не зная, как на подобное предложение реагировать, что же касается тебя, то от непостижимости происходящего ты, кажется, перестал дышать.

– Ах! – воскликнула бабушка с голубыми волосами и, нервно засмеявшись, укорила розовощекого: – Вы в своем амплуа, Израиль Исаакович.

– В каком амплуа? – не согласился Басс, делаясь серьезным. – Четвертый день пошел. Она у нас как Лазарь-четверодневник. Только тот смердел и разлагался, а Клара – не пахнет. Старец Зосима на следующий день тлетворный дух стал испускать, а наша Клара…

– Какой еще Лазарь, какой старец Зосима, о чем ты? – устало выразил общее недовольство Земляничкин.

– Какой Зосима? – еще больше оживился Басс. – У Достоевского в «Братьях Карамазовых» в главе «Тлетворный дух», Зосима, старец, помните?

– Ну, то же литература! – От досады и раздражения Земляничкин даже махнул в его сторону своей неживой ладонью.

– Извиняюсь, Фрол Кузьмич, мы живем в стране литературоцентричной, где литература не только объясняет жизнь, но определяет и направляет ее. Когда Веничка Малофеев в своей нашумевшей когда-то статье предрекал конец литературоцентризма, я от души смеялся. Помните, конечно, статью в «Литературке», как там она называлась? «Смерть советской литературы, или Русише литературен шнель капут!» – произнося эти слова, седовласый посмотрел на тебя, как бы ища подтверждения, и ты невольно кивнул: да, именно так называлась та нашумевшая статья, возмутившая и расстроившая тебя, но особенно маму.

Басс видел в тебе единомышленника, и это смутило и обрадовало.

– Как бы не так! Вот оно – опровержение!

Полный жизни старик указал победным взглядом на лежащую в гробу безжизненную старуху.

– Но это жизнь, – не согласился Земляничкин, глядя на покойницу, – а там – литература, выдумка.

– Ну, насчет жизни вы преувеличили, – многозначительно и иронично не согласился Басс, тоже глядя на покойницу. – А литература… Ну, какая же там выдумка? У Зосимы был реальный прототип – старец Амвросий Оптинский, канонизированный ныне святой. Вот он-то как раз и смердел! А Достоевский как было все описал. Так церковь до сих пор этого реализма действительной жизни простить ему не может: как же – святой… Святой… Вот кто святая! – вновь неожиданно для всех воскликнул седовласый, указывая на лежащую в гробу. – Святая Клара!

Тени закачались – прилагательное «святая» возмутило всех даже больше, чем глагол «смердеть».

– Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! – От возмущения Земляничкин даже со стула приподнялся, хотя это стоило ему труда.

– А что? – настаивал убежденный в своей правоте Санта-Маркс. – К вашему сведению, в переводе с греческого святой означает отдельный, не похожий на всех, а именно такой, я думаю, вы все с этим согласитесь, она была. Таких, как наша безбожная Клара, не было, нет и не будет! – говоря это громко и торжественно, Басс легко поднялся со стула, а уже садясь опять на место, взглянул на тебя и прибавил вполголоса шутливо: – Слушай, Россия, это я, Израиль, говорю…

Общее смущенное молчание длилось недолго, потому что Басс молчал недолго, заговорив с новой интонацией – доверительной и деловитой:

– Мне вчера звонил епископ Иоанн по поводу дома на Божедомке…

Упоминание имени церковного иерарха на безбожных похоронах вновь качнуло тени у стен, но говорящий этого не замечал.

– И я ему и предложил: «А не согласитесь ли, владыка, нашу Клару отпеть?» – «Это та, которая в Городище сорок монахов на кол посадила?» – спрашивает. Ну, во-первых, говорю, не сорок, а тридцать восемь, и не монахи они были, а переодетые белогвардейцы. «Мы так не считаем». – «Ну так что, владыка, отпоете безбожную Клару? Хотя бы из чувства благодарности». – «Это за что же нам ее благодарить?» – «Как за что, владыка? Ваша церковь на мучениках стоит, как деревенская банька на камушках. Неустойчиво, кособоко, но – стоит. А сколько этих камушков наша Клара вам подложила?»

Возмущение слушателей сменилось вниманием, внимание – удивлением, удивление – восхищением. Земляничкин подался вперед всем своим высохшим щуплым тельцем, в его потухших от старости глазах зажглись огоньки живого интереса.

– Ну, а он что?

Откинувшись на спинку стула и вздернув овальный лоснящийся подбородок, Басс продолжил, цитируя собеседника:

– «Я бы с удовольствием ее отпел, если бы вы представили доказательства того, что она крещена. Мнится мне, Израиль Исаакович, что вряд ли двадцать шесть бакинских комиссаров ее крестили». Я говорю: «Владыко, но это же миф. Она русская девушка, дворянка Попова, наверняка была крещена». – «А доказательства?» Так и не договорились, – довольно улыбаясь, Басс закончил свой рассказ.

– А вы что, в самом деле хотели, чтобы он ее… отпел? – с задумчивым видом спросил Земляничкин.

– Ну что вы, – улыбнулся Басс. – Просто напомнил о себе. А то они думают, что есть только они, а нас уже нет. А мы – есть! И еще как есть! – И как бы подтверждая свои слова, Басс еще раз посмотрел на Клару, и все вслед за ним посмотрели, даже ты.

Какой все-таки насыщенный этот день – мысль повторилась уже без тени иронии и тут же стала развиваться. И какой тесный этот мир… Как в нем все переплетено…

…Ты рано в тот день проснулся и сразу ушел из дома Антонины Алексеевны Перегудовой.

На столе стояла еда и лежали деньги. Рядом на стуле висела твоя одежда, вычищенная и отглаженная.

Сила, твоя новая сила, не давала залеживаться и распивать чаи – ты оделся и ушел из приютившего тебя дома навсегда, и щелчок английского замка зафиксировал это прощание.

(Деньги взял не все, прикинув, сколько может понадобиться на стакан кофе, шаурму и несколько поездок в метро, что, кстати, было непросто – это были новые, уменьшившиеся в сто раз деноминированные деньги, ты видел их в общей, но еще не пользовался.)

Ты шел по утренней еще заспанной Москве, и в твоей голове доваривалась горячая каша из благодарностей, надежд и притязаний. Еще не было плана действий для достижения правды и о визите к старухе на «Чертановскую» ты даже не помышлял.

У журнального торговца купил свежий номер «Демократического наблюдателя», на обложке которого было анонсировано интервью Юлия Кульмана с художником А. Рубелем-младшим под броским заголовком: «Икоты – богохульство или призыв к свободе?» Начав читать его на эскалаторе метро, ты продолжил чтение в вагоне поезда, не зная, на какой остановке выйдешь. Читал с захватывающим интересом, во-первых, потому, что разговор вел твой любимый журналист, во-вторых, об этой странной выставке тебе рассказывал Слепецкий, и в третьих, что уж тут, тебя, несомненно, тешило, что ты, сам того не ведая, к этому неоднозначному событию руку приложил, став его едва ли не идейным вдохновителем…

Этот А. Рубель-младший оказался прелюбопытный тип – привлекательный и одновременно отталкивающий. («Если есть младший, значит, где-то должен быть и старший», – помнится, подумал ты.)

Именно после чтения интервью, которое Юлий Кульман провел, как всегда, мастерски, в твоей голове начал складываться твой сулящий победы, но принесший поражения план.

И первым пунктом в этом плане был он – Юлий Юрьевич Кульман.

Первым делом надо встретиться с ним и все, как было и есть, ему рассказать и, не дожидаясь ответа (какой тут может быть ответ?) – уйти.

Ты вышел на «Арбатской», решив дойти пешком до улицы Достоевского, которую с детства знал как Божедомку, где находилась редакция «ДН» – по бульварам, пройдя в первую очередь по своему любимому, родному и единственному – Тверскому.

В окнах квартиры на втором этаже, где прошло детство, строители меняли старые деревянные рамы на новые, пластиковые. Тебя всегда радовал вид стройки, бодрил запах краски, заряжал стук молотков, но увиденное не разбудило ни одного из этих чувств, а наоборот, вызвало, печаль. «Как, в сущности, безразлично к нам окружающее нас пространство, – думал ты, замедлив шаг. – Не только лес, от которого вчера бежал, как от преследующего маньяка-убийцы, но культурное, жилое: город, улица, дом, квартира… Мы к ним привыкаем, мы без них не можем, а они без нас – легко».

Гравий хрустел под ногами, как в детстве…

Ни бомжихи с черненькой собачкой, ни адмирала на Тверском ты не встретил, а в сторону храма, в котором Пушкин венчался, не посмотрел, и о самодеятельном писателе, взявшемся написать историю человека, который пошел защищать демократию и встретил Бога, не вспомнил.

Жаль, а то посидели бы, попили бы чайку…

У старинного особняка на Божедомке, в котором располагалась редакция «Демократического наблюдателя», стояла черная «Волга» и черный же БМВ, в которых в те годы любили разъезжать бандиты.

Рядом стояли люди, но не бандиты, совсем не бандиты, а одетые в черные длиннополые одежды священнослужители. Они живо между собой общались, улыбаясь и смеясь.

– Ой, смотри, Наташ, епископ Иоанн, – услышал ты из-за спины возбужденный женский голос и повернул голову.

В нескольких шагах справа стояли две полные тетки в драповых пальто с песцовыми воротниками, теплых платках и с сумками, из которых торчали влажные березовые веники. Судя по их промытым распаренным лицам, они только вышли из расположенных неподалеку Селезневских бань. Ты невольно улыбнулся: в женщинах виделось что-то хорошее, русское, настоящее, и соответствующая моменту фраза родилась вдруг, может быть, даже первая строчка стихотворения, каких никогда не писал: «Бабы идут из бани».

Женщины тебя на замечали, все их внимание – жадно-любопытный женский взгляд – было сосредоточено на людях в черном.

– Где? Где?

– Да вон же – высокий, красивый, с панагией на груди. Священники с крестами, а архиереи с панагиями, ты разве не знала?

– Не-е…

– Пошли скорей, благословимся, надо же, удача какая!

Ты читал о епископе Иоанне у того же Кульмана, который отзывался о нем, как о человеке прогрессивных взглядов, слышал от Слепецкого, называвшего иерарха «последним вызовом косности и мракобесию», знал о нем, как о фигуре медийной и, сам того не замечая, двинулся вслед за тетками. А те уже подбежали и, склонившись, хотели сразу «приложиться», то есть поцеловать руку епископа, но он не позволил это сделать, а картинно подняв крупную ладонь, поочередно возложил ее на окаменевшие от счастья головы.

– Отдали вам все-таки помещение, владыка? – дрожащим от волнения и подобострастия голоском спросила одна из женщин.

– Отдали, отдали, – отвлекаясь от собеседников, согласился епископ.

– Вы же говорили, что отдадут, вот и отдали, – напомнила она же.

– Говорил, что отдадут, и отдали, – еще раз согласился он.

Епископ Иоанн был высокий, статный, с большой аккуратно подстриженной седой бородой.

Его можно было бы назвать даже красивым, по-человечески красивым, если бы не глаза – быстрые, колючие, недобрые. И голос резкий, неприятный.

– Чужого нам не надо, но свое все вернем, правильно? – проговорил он, улыбаясь.

– Правильно, владыка, правильно! – обрадованно закивали тетки.

Сказав что-то своим собеседникам, епископ быстрым шагом направился к «бумеру», а остальные заторопились к «Волге».

– Какой день счастливый: и попарились, и у епископа Иоанна благословились! – делились радостью тетки, когда машины скрылись за углом.

Увиденное произвело на тебя противоречивое впечатление, хотя ты не совсем понимал, о чем идет речь, не знал, что отдали, но, взглянув на фасад особняка, где отсутствовала вывеска «Демократического наблюдателя», а остался лишь темный прямоугольник на выцветшей стене, начал догадываться.

Но все равно было непонятно, и ты спросил у проходивших мимо женщин:

– А что, редакции «Демократического наблюдателя» здесь теперь нет?

– Нет и не будет! – неожиданно резко, агрессивно даже ответила активная.

– А где же… – растерянно заговорил ты.

– Там же, где и все остальные! У Наума вашего в его конюшне! – подключилась вторая и засмеялась, презрительно на тебя поглядывая, подруга поддержала ее смехом, и, уходя, они продолжали смеяться.

Ты растерянно смотрел им вслед, все еще не понимая.

На двери особняка было написано черной деготной краской: «Кульман – иуда».

– Кульман – иуда! – сердито выкрикнул Земляничкин, возвращая тебя из переулков Божедомки в Чертаново.

– Ну зачем вы так, Фрол Кузьмич, – мягко осадил его Басс. – Юлий Юрьевич – милейший интеллигентнейший человек. И, что немаловажно, хорошо пишет. В наше время это уже роскошь.

– Хорошо? Может быть… Но что? Что он пишет? Он ведь в наших изданиях начинал, а чем кончил… Я не удивлюсь, если завтра увижу его в церкви со свечкой в руках. Сдался на милость врага, отдал мракобесам историческое здание, – не унимался Земляничкин.

– Ну, допустим, не он отдал, – напомнил Басс.

– Я знаю, кто отдал! – все больше заводился старик. – Это после его статьи тот, кого вы Дедом называете, подписал свой противоправный указ. А в этом особняке, между прочим, с девятнадцатого года находилась редакция «Московского безбожника», переименованного затем в «Советского атеиста»! – Земляничкин очень разнервничался, и было непонятно, что может его теперь успокоить.

– Мне ли этого не знать, многоуважаемый Фрол Кузьмич, – улыбаясь, продолжал оппонировать Басс. – Я был первым главным редактором этого замечательного издания. И мне ли этого не знать, если это здание до революции принадлежало моему родному дяде Давиду Давидовичу Бассу.

– А реквизировал его мой родной дядя Матвей Матвеевич Земляничкин! – обрадованно воскликнул Фрол Кузьмич, вмиг забыв свои обиды и почти развеселившись.

– В том доме, говорят, жил когда-то митрополит Филарет, которому Пушкин посвятил свои бессмертные строки… – Сделавшись мгновенно задумчивым и лиричным, словно явившись из далекого девятнадцатого века, Израиль Исаакович, кажется, хотел процитировать классика, но Фрол Кузьмич поморщился и замахал руками.

– Да хватит, хватит уже, читали, у вашего Кульмана читали!

– Плохо читали. – Басс нахмурился и продолжил: – Те, кто должен проповедовать Библию, тоже плохо ее читали. Не знают, что там написано. Или не помнят… Или не хотят помнить! «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровище на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», – процитировав источник, Басс тут же его назвал: – Книга Товита, глава четвертая. Ищут эрпэцешники сокровищ на земле, на небеса не отвлекаются…

Мысленно перенесясь из пушкинской России в ветхозаветную Иудею, Израиль Исаакович превратился из лирика в пророка – волосы на его голове вздыбились, глаза яростно засверкали, и, оказавшись в новой уже России, пророком же остался, продолжая не говорить – вещать, не предсказывать даже – пророчествовать.

– Но что там, в небесах? Там – идеи! Не зря же говорят: «Идеи носятся в воздухе». Бога не было, нет и не будет, но идея бога будет всегда, и вот – не за бога, а за идею идет сегодня борьба. По Фрейду, религиозное чувство сродни сексуальному, причем в отличие от сексуального, с годами оно не исчезает, скорей наоборот. Чья будет идея бога, тот и победит! Раньше в этой борьбе нам мешала идеология коммунистической бюрократии, извини, Фрол, но это так, но сегодня мы, атеисты, по-настоящему свободны, и идея бога будет в конце концов нашей! РПЦ делает ошибку за ошибкой, мне их даже жаль. У этой неудобоваримой аббревиатуры будущее такое же незавидное, как у КПСС, снова извини, Фрол. Наша святая Клара стоит дюжины их засушенных архиереев, объявленных святыми. Я верю – имя ее будет известно всем. Я сделаю все, чтобы в Москве воздвигли памятник безбожной Кларе, и может быть, когда-нибудь осуществится мечта моей жизни – будет построен храм атеизма, в пантеоне святых которого соберутся великие просветители – гуманисты, ученые, писатели и среди них…

– Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, – тихо вставил взволнованный Земляничкин, но Басс предупреждающе поднял руку:

– Только не Сталин, он с церковью заигрывал, патриаршество вернул. Слушай, Россия, это я говорю, Израиль! – Произнеся это то ли в шутку, то ли уже всерьез, Басс замолчал, и сделалось тихо.

Бабушка с голубыми волосами кашлянула, привлекая к себе внимание, и отстраненно-деловито обратилась к Бассу с вопросом:

– Это ваше слово прощания?

Тот усмехнулся, окончательно возвращаясь с небес на землю, и ответил с насмешливой интонацией:

– Считайте, что это репетиция.

Бабушка с голубыми волосами дернула плечом и обратилась с вопросом ко всем присутствующим:

– Кто еще хочет высказаться?

Присутствующие ответили смущенным молчанием.

Ты понял, наконец, что находишься на мероприятии, называемом гражданской панихидой. Обычно они проводятся по месту работы покойного, а так как у Клары Ивановны Шаумян такого места давным-давно не было, все, кто ее знал, собрались в ее квартире.

Бабушка с голубыми волосами глянула в блокнотик, подслеповато сощурилась и спросила:

– Цимерманн-Вольская здесь?

Ответом было молчание.

– Вольский-Горюнов!

И вновь никого.

– Я думаю, они просто не нашли это чёртово Чертаново. Кто же знал, что наша Клара в этот забытый богом угол переехала и живет в такой халупе. Даже я чудом нашел, – привычным хозяйским тоном вновь заговорил Басс и, глянув на тебя насмешливо и испытующе, неожиданно предложил:

– А может, молодой человек что-то скажет?

В первое мгновение ты даже не поверил, что это к тебе обращаются, но когда Басс прибавил, многозначительно усмехаясь: «Мне кажется, вам есть что сказать», поверить пришлось, отчего легче не стало, скорее наоборот – ты растерялся, очень растерялся, и я даже не представляю, как бы ты себя повел, что смог бы из себя выдавить, если бы не Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь и которую в последний момент спасительно вспомнил…

Она бы не растерялась.

И, поднявшись, кашлянул в кулак, как Земляничкин.

Сидящие вокруг гроба человеческие полутени воззрились на тебя в требовательном ожидании.

Ты любил стариков, даже завидовал им, решившим все свои проблемы, а те, которые не смогли решить – за них решила жизнь, но, оказавшись в окружении стариков и старух, ощутил не только проявляемый к тебе какой-то неприятный интерес, но, страшно сказать, зависть. Зависть к твоей по отношению к ним молодости, здоровью и жизненным перспективам. (Не уверен, однако, что они согласились бы поменяться годами, узнав о твоих проблемах.) Быть может, это были не те старики, каких ты знал или представлял себе, «неправильные», чужие?

– Я оказался здесь почти случайно… Дело в том, что я общался с… покойной… – Последнее слово далось с неожиданным трудом, кажется, ты произносил его впервые в жизни. – Я общался с покойной всего лишь один раз и то совсем недолго…

– И тем не менее вы здесь? Значит, эта встреча произвела на вас большое впечатление? – предположил и одновременно подсказал Басс.

Ты бросил на него благодарный взгляд и кивнул.

– Большое, да, очень большое…

– Расскажите, это же очень интересно! – это опять был Басс. – Может быть, вы были одним из последних из присутствующих здесь, кто с ней общался. Ведь все мы забыли о ее существовании и о смерти чудом узнали. Ну, вспоминайте, молодой человек, вспоминайте!

И ты еще раз кивнул, вспоминая.

– Это было… пятого апреля сего, то есть уже не сего, а прошлого года. – Напрягать память не пришлось, эта странная старуха, та странная встреча, ваш странный разговор сидели в твоем мозгу занозой, не давая себя забыть.

«Кто, если не он? Если не он, то кто?» – допытывалась она у тебя, но что ты мог ответить? На первый взгляд, вопрос не имел смысла, но старуха произносила его с такой болью, с таким страданием, что в нем виделся глубочайший смысл, и ты не решался заглядывать в те глубины.

Посмотрев на розоволицего и на голубоволосую, окинув спешным взглядом серые лица вдоль стены, ты не решился здесь сейчас об этом говорить.

– Между нами состоялся очень… важный разговор, но… – Ты вспомнил бусы, поспешно ухватился за них, и, невидимые, они словно посыпались с твоих ладоней – круглые и торопливые, как слова, бездумно слетающие с губ.

– А еще мы собирали бусы! Замечательные черные бусы, коралловые, очень красивые и, наверное, очень дорогие, они рассыпались вон там, на лестничной площадке, и я их собрал, потому что она не могла…

– Бусы! – неожиданно воскликнул Басс, и его седая шевелюра качнулась и увеличилась в размерах. – Знаменитые бусы черного коралла из запасников Эрмитажа, которые, по преданию, Вольтер подарил Екатерине Второй, а нашей Кларе их подарил Карл Радек, по поводу чего высказался сам Ленин.

Сидящие вокруг гроба зашевелились, особенно оживился, я бы даже сказал, возбудился, Фрол Кузьмич.

– Да, Ленин… Ленин, Ленин. – Он словно жевал вслух главное слово своей жизни, и кажется, оно не только возвращало последнему малому остатку его жизни смысл, но даже придавало вкус.

– Бусы! Но где же они! Я их не вижу! – продолжал восклицать Басс, причем делал он это так, как будто был на сцене Малого театра – картинно и трагически, выбрасывая вперед не ладонь, а длань.

Внезапно прозвучав, восклицания внезапно же оборвались – молча и неподвижно седовласый смотрел на лежащую в гробу покойницу, не обнаруживая на ее пергаментной шее и впалой груди никаких бус.

Басс обвел удивленным взглядом сидящих.

Все были неподвижны, кроме бабушки с голубыми волосами, которая нервно запихивала свой блокнотик в черный, шитый бисером ридикюльчик.

– Мы с внучкой раньше всех сюда приехали, и я их, кажется, видел, – сообщил Земляничкин растерянно хрипловатым голосом.

– Кажется или точно? – предложил уточнить Басс.

– Кажется, – подумав, ответил Земляничкин.

– Не кажется, а точно! – прозвучал вдруг звонкий голос пионерки, которая все последнее время в комнате отсутствовала. Теперь же она стояла в проеме открытой двери, словно перед боем – широко расставив крепкие ножонки, сжав кулачки и сердито насупившись.

– Клара, выйди! – громче приказал Земляничкин, глядя на лежащую в гробу.

По спине у тебя пробежали мурашки: некоторая фантасмагоричность происходящего сделалась вдруг жутковатой.

– Клара, выйди! – вновь потребовал Земляничкин, не отрывая требовательного взгляда от лица покойницы.

Дверь хлопнула, и, демонстративно громко топая, девочка ушла.

«Ее тоже зовут Кларой», – запоздало сообразил ты и облегченно выдохнул.

– Быть может, они у нее там, под платьем? – взволнованно предположила бабушка с голубыми волосами.

– А вы проверьте, – предложил Земляничкин, глядя на нее недобрым изучающим взглядом.

– Я? С какой стати? – удивилась та.

– Ну, вы же женщина, – подключился к предложению Басс. – И она тоже…

– Женщина, и что? Я живая, а она… – раздраженно заговорила бабушка с голубыми волосами. – Вам они нужны, вы их там и ищите, – предложила она с вызовом и отвернулась.

– Хорошо, – протяжно и угрожающе согласился Басс и, подавшись вперед, опустил свои пухлые ладони на впалую грудь покойницы.

Земляничкин смотрел на него вопросительно.

Остальные старались не смотреть.

Басс медленно помотал головой.

– Не кажется, а точно, – так же медленно проговорил Земляничкин, все вспомнив и определенно уже утверждая, что бусы здесь были.

– А-али-ина Львовна, – с вершины выросшего вдруг, огромного, как гора, тела Басса возник гул катящихся с этой горы камней.

– Я вас слушаю, Израиль Исаакович, – деловито отозвалась бабушка с голубыми волосами, сложив губки в бантик вежливой улыбки.

– А-али-ина Львовна, – гул угрожающе нарастал, но та, кому он угрожал, его как будто не замечала.

– Вы что-то хотите мне сказать?

– Откр-ройте сумочку, Алина Львовна, – прорычал в своей подступающей ярости Басс, из мертвой горы превращаясь в живого свирепого льва.

– Да? Зачем? – очень искренне и очень непосредственно удивилась бабушка с голубыми волосами.

– Мы хотим посмотреть, что в ней лежит!

– Вы хотите посмотреть, что лежит в дамской сумочке? – недоумевала, словно не веря своим ушам, Алина Львовна и хохотнула кокетливым хохотком. – А вы не боитесь увидеть там что-то, что не предназначено для мужских глаз?

– Не боюсь, – мотнул гривастой головой Басс. – Я уже все видел. И не только видел… Я благодаря вам покойницу только что пощупал…

– Сомнительная шутка, Израиль Исаакович, – с укоризной пробормотала старушка. – Не ожидала от вас такое услышать.

– А-алина Львовна, – в имени бабушки с голубыми волосами отсутствовала буква «р», но в рыкающем гласе негодующего красного от возмущения Санта-Маркса она явственно слышалась.

– Да что вы с ней! – не выдержал бледный, как смерть со знаменитой гравюры Дюрера, Земляничкин, вскочил и, перегнувшись через гроб, вцепился в ридикюль, который Алина Львовна из своих рук выпускать не собиралась. И не выпустила бы, если бы ветхая антикварная ткань не разорвалась с треском и оттуда не вывалились черные шарики бус.

Они усыпали свою лежащую на одре владелицу, разлетаясь в разные стороны, а один ударил тебя в лоб – довольно-таки больно, и ты растерянно его потер.

– Ну вот, – удовлетворенно и смущенно пробормотал Фрол Кузьмич и сел на свое место.

Тени оскорбленно закачались.

– А-а-лина Льво-вна, – аки лев рыкающий, Басс призывал даму к покаянному ответу, но та каяться не собиралась.

– Она мне их завещала! – вскакивая, выкрикнула ему в лицо бабушка с голубыми волосами.

– Где завещание, покажите!

– Это было устное завещание!

– Устных завещаний не бывает! Аферистка! Вы всегда ею были. Алина Львовна! Спекулянтка и аферистка! Вы торговали импортными шмотками и перевирали первоисточники.

– А ты, Израиль, всегда был подлец! – с этими неожиданными словами бабушка с голубыми волосами решительно поднялась и с гордо поднятым подбородком и предельно оскорбленным выражением лица, громко стуча каблуками, покинула комнату.

Я не помню, сколько времени длилась пауза – необъявленная и тягостная минута молчания скорби не по покойному, а по живому человеку, – в продолжение которой ты, да наверняка не только ты, испытывал не просто скорбь, а скребущий, выворачивающий душу стыд.

Незаметно и беззвучно в проеме двери появился еще один участник этой странной панихиды – водитель автобуса, похожий на грача армянин.

Большой и черный не только волосами и лицом, но и залоснившейся от долгой носки до блеска одеждой, он мял в больших черных ладонях черный и блестящий каракулевый картуз и неотрывно смотрел на лежащую в гробу.

В первый момент тебе показалось, что армянин улыбается – он и в самом деле улыбался, но это была улыбка сострадания и скорби. Из его черных глаз выступили вязкие слезы и медленно поползли по обширным щекам, с трудом пробиваясь сквозь густую черную щетину, складки морщин и шрамов. Слезы были горячими и тяжелыми, как расплавленный свинец, – остановившись у края губ, своей скорбной тяжестью они потянули их книзу – к большому угольно-сизому подбородку, превращая улыбку сострадания в гримасу скорби. Губы армянина – обветренные, бесчисленное количество раз обожженные чачей и хашем, прокопченные сигаретным дымом – мужественные подобранные его губы вдруг распустились, сделавшись детскими, безвольными, и задрожали жалобно и беззащитно. Оглядев вас взглядом не знающего ваши обычаи, не понимающего и не желающего их понимать, взглядом не человека даже – животного, черного буйвола, а может быть, птицы – того же грача, – армянин вдруг громко всхлипнул и, разведя в стороны руки, объяснил свое состояние:

– Девочка плачит. Бабушка плачит. Грач тоже плачит будит…

И, подойдя к гробу шаткой походкой поверженного горем человека, заплакал, роняя на покойницу крупные слезы и говоря что-то по-армянски.

Удивление, вызванное у сидящих в комнате такими его действиями, сменилось смущением, переросшим в возмущение. В самом деле – этот чужой человек ворвался, можно сказать, в чужой монастырь со своим уставом и будет здесь всем теперь заправлять?

– Он что, ее родственник? – спросил кто-то кого-то, кажется, тот же Земляничкин того же Карла, тьфу ты чёрт, Басса!

Удивительное дело, но Басс не ответил, за него ответил сам плачущий армянин. Обернувшись и обращаясь ко всем, он проговорил укоризненно:

– Причем родственник – человек умир, женщин умир, старый женщин умир!

– Видимо, он считает ее армянкой, – придя в себя, объяснил Израиль Исаакович Фролу Кузьмичу.

Басс произнес это негромко, но когда пожилые люди говорят негромко, все равно получается громко, и армянин опять услышал и вновь прореагировал не только укоризненно, но и возмущенно:

– Причем армянка не армянка, человек умир, женщин умир – плакат надо!

И он продолжил плакать, приговаривая на своем древнем, уставшем от многотысячелетнего существования языке, и в череде непонятных слов твое ухо выделило два то ли слова, то ли звука: «че» и «чка», и ты подумал: «Интересно узнать, что это означает».

В лицо мертвой старухи ты посмотрел только в первый момент, когда вошел в комнату, и, отвращенный невидящим и равнодушным взглядом смерти, тут же отвел глаза, и вряд ли взглянул бы еще, если бы не этот плачущий армянин – теперь ты смотрел на нее беспрерывно.

Казалось, она ждала слез и рыданий над собой и твоего прощального взгляда – мертвая старуха превратилась в покойного человека, нашедшего в слезах и сочувственном взгляде чужих людей последнее оправдание прожитой жизни.

Потом началась организационная неразбериха и суматоха, если не сказать скандал.

За организацию похорон отвечала та самая бабушка с голубыми волосами, Алина Львовна, фамилию не знаю, она сама за это дело взялась, но все сделала из рук вон плохо, причем, похоже, не без выгоды для себя. Достаточно сказать, что предложившему свои услуги похоронному бюро было отказано якобы из-за дороговизны, хотя деньги собрала со всех. И автобус был не от похоронного бюро, а левый, дикий, гастарбайтеры и этот рынок, оказывается, оккупировали, а главное, кладбище было чёрт-те где, чуть ли не за кольцевой дорогой.

И Земляничкин, и Басс, да и все остальные, кто был в силах, возмущались как могли, но бабушка с голубыми волосами вызвала себе «скорую», и ее увезли, так что спросить было не с кого.

Продолжение траурной церемонии оставшимся пришлось взять на себя, и тут ты понял, что означали ее слова про четвертого мужчину, потому что выносить гроб пришлось тебе вместе с Бассом, Земляничкиным и армянином.

Ничто так не сближает мужчин, как общее физическое усилие, будь то вытаскивание застрявшей в грязи машины или, как в вашем печальном случае, вынос гроба с покойником и погрузка его в автобус.

Басс тяжело дышал и вытирал пот, Земляничкин держался за сердце, хотя самые большие физические усилия приложили вы с водителем. Ты нервно вытирал руки платком после того, как впервые в жизни прикоснулся к гробу.

– Девяносто девять лет прожил, ай женщин! – глядя на гроб, восхищенно цокал языком армянин и тут же не преминул похвастаться: – Мы, армяне, много живем. Ной восемьсот лет жил!

Басс глянул на тебя и, усмехнувшись, поправил:

– Если быть точным, девятьсот пятьдесят. До потопа шестьсот и потом еще триста пятьдесят.

– Девятьсот пятьдесят! – обрадованно воскликнул водитель. – До тысячи лет немного оставалось! Вот какие мы, армяне…

Басс поморщился и объяснил, поворачиваясь к водителю:

– Не был Ной армянином.

– А кем? – очень удивился армянин.

– Человеком, – еще раз усмехнувшись, ответил Басс, явно тяготившийся подобной полемикой. – Тогда не было еще народов, народы появились позже. Заводите мотор, надо ехать…

Водитель торопливо направился к кабине, сам с собой разговаривая и не соглашаясь с тем, что Ной не был армянином, а седовласый обратился к тебе:

– Ну, давайте знакомиться. Басс. Академик Басс. Израиль Исаакович.

Ты торопливо пожал протянутую руку и торопливо же назвал себя, и – вспомнил наконец.

– Так это вы? Это по вашему учебнику научного атеизма мы учились? – спросил ты радостно.

– Ну, там был большой авторский коллектив, – ответил Басс и, повернув голову, уставился куда-то вдаль взглядом скромным и значительным.

– Коллектив большой, а написал все сам, – проговорил, подойдя к вам, Земляничкин и, глянув на Басса, прибавил иронично: – Скромный ты наш…

– А это… – стал представлять друга Басс, но от радостного волнения ты его перебил.

– А я вас узнал сразу… почти сразу. Однажды на демонстрации я даже нес ваш портрет.

– Во как, – проговорил на это старик, глянув на седовласого с чувством превосходства и еще большего смущения.

– А был еще Курилко… – вырвалось у тебя от полноты чувств, но, сказав это, ты осекся, подумав, что подобное воспоминание неуместно, скорее всего, Курилко умер, ведь он был, кажется, старше Земляничкина, но Фрол Кузьмич понял тебя и тут же пришел на помощь.

– Жив, жив Курилко… – проговорил он, успокаивающе улыбаясь. – Приболел просто немного… Простудился, пока мы с ним некролог по редакциям носили.

Отлипшие от стен серые старухи и на улице оставались плоскими и серыми. Никто из них на кладбище не поехал, сославшись на здоровье и прием у врача.

– Кто ж, Израиль, твой спич там услышит? – глядя иронично на Баса, спросил Земляничкин, когда вы сели в автобус.

Ответ седовласого академика был неожиданным и громогласным:

– Небеса! Небеса – мой единственный слушатель.

Накрытый крышкой, гроб стоял посреди автобуса, вы вчетвером сидели вдоль него, невольно на него глядя: академик Басс, Фрол Кузьмич Земляничкин, его внучка Клара и ты четвертый.

Водитель (его звали Грач!) включил магнитолу, и вновь зазвучал печальный дудук.

Басс поставил на колени большой советских времен кожаный портфель и, достав из него плоскую золотистую фляжку, проговорил:

– Я думаю, Клара на нас не обидится. Вы как?

Ты смущенно пожал плечами.

– Это очень хорошее виски… – посерьезнев вдруг, объяснил Басс, наливая напиток в золотистый стаканчик. – Оказывается, виски – слово среднего рода. Не знал.

– Это последнее, чего ты не знал, – пошутил Земляничкин.

– Нет, надеюсь еще осталось, – не согласился Басс, протягивая стаканчик тебе. – Давайте за знакомство…

– А вы? – ты глянул на Земляничкина.

Тот замахал протестующее рукой.

– Он не пьет, – объяснил Басс, наливая в стаканчик поменьше. – И не пил никогда. Еще один кандидат в святые.

Земляничкин смущенно захихикал.

– Не смейся, Фрол, и тебе в будущем музее атеизма место найдется. Где-нибудь неподалеку от Клары.

Земляничкин махнул на Басса рукой и покосился на свою внучку.

Привалившись к его плечу, пионерка крепко спала.

– Наша новая Клара, – поймав твой взгляд, представил ее Басс и задумчиво посмотрел на фляжку в своей руке с тем известным каждому нормальному мужчине выражением лица, который выпил первую и тут же думает: «А не выпить ли вторую?»

«Хороший виски, – подумал ты и сам себя поправил: – Хорошее…»

– Вообще-то, родители назвали ее Катей, – обращаясь к тебе, доверительно заговорил Земляничкин.

– Ага, расскажи, Фрол, как ты ее в Клару перекрестил, – предложил Басс, наливая по второй.

Земляничкин улыбнулся, щурясь и ежась, и с готовностью стал рассказывать историю, которую сам, похоже, любил:

– У нас с моей покойной женой один ребенок, поздний, девочка, дочка Оля. Девочка хорошая, но очень скромная, слишком даже. Росла одиноко. Оно понятно – среда к общению не располагала. Как у замечательного советского поэта Сергея Смирнова написано:

А жить-то надо! И рожать надо. Женщина все-таки… Да и простое человеческое счастье не помешало бы…

– Погоди, мы выпьем, – перебил рассказчика Басс, и вы снова выпили.

«Хорошее виски», – вновь подумал ты.

Земляничкин вдохновлялся своим рассказом, но, возвращаясь в прошлое, как бы грустнел.

– Понимаете, Евгений, Евгений, да? Понимаете, какое было дело… Кроме как по служебным делам, мы ни с кем не общались. С теми, кто был, так сказать, ниже нас, общаться не позволяла система, так она была выстроена. А, что называется, со своими мы могли общаться только в рамках официальных мероприятий, неофициальное общение могло вызвать подозрения.

– А выше не было никого! – смеясь и наливая по третьей, подсказал Басс.

– Выше не было никого, – как-то безрадостно согласился бывший член Политбюро.

– Вы были боги! – Академик протянул тебе стаканчик и подмигнул.

– Скажешь тоже, Израиль, – обиделся Фрол Кузьмич и отстранился, морщась, ощутив запах алкоголя. – Выпивай и не мешай рассказывать. Но вышла все-таки замуж, хотя ей было уже около сорока… Но хороший человек, химик, смирный… Живут, а… – рассказчик покосился на спящую у своего плеча девочку и произнес шепотом: – Не беременеет. Проверили его, проверили ее – все как будто в порядке, а нет как нет. Пошла по врачам, и один, вместо того чтобы лечить, в церковь ее направил… И начались наши хождения по мукам… Он-то ничего, а она такая сделалась набожная, что просто ужас… А представляете, что было бы, если бы узнали, что дочь Земляничкина из церкви не вылезает, попам руки целует, представляете, что мне стоило эту информацию скрыть? Ну, ходит, молится, а все равно не беременеет. Я говорю: «Ну всё! Хватит, – говорю, – дурака валять, поедем в Германию, там все делают так, что любая родит». Плачет… «Погоди, папа, есть еще один монастырь, там есть дорожка – если по ней пройдешь…» Представляете, в каком состоянии она уже была? Дорожка…

– «Ну, хорошо, – говорю, – поезжай, раз так, но оттуда сразу в Германию, обещаешь?» – «Обещаю». Уехала, приехала… И поехали в Германию сразу, в ФРГ, визит пришлось организовать по линии рабочего движения. Приезжаем и… – Земляничкин неожиданно оборвал свой рассказ и замолчал, смущенно глядя себе под ноги.

– «Взыграло во чреве»! – иронично, но важно подсказал Басс.

Земляничкин смущенно пожал плечами и кивнул.

– Немцы даже были удивлены.

– Чудо? – еще более насмешливо подсказал академик.

– То-то и оно, – растерянно согласился бывший член Политбюро. – Ну ладно, родилась девочка. А как ее назвать – для этого она мужа в тот монастырь отправила к тому самому монаху. Тот и сказал: «Катерина, в честь святой Екатерины, конечно». Ну, Катерина так Катерина, а времена уже лихие наступили, девяностый год, канун великого предательства. Ну, что-то некогда им было ее записать, я говорю: «А давайте я метрику на нее получу»? Они и рады… Никогда их такими вещами не баловал, а тут… Ну и записал, – старик хрипло засмеялся, – не Катей, а Кларой… В честь нашей… – Земляничкин ласково посмотрел на гроб. В его маленьких мелких глазках появились вдруг мутные стариковские слезки.

– Мало! – громко прошептал он сиплым срывающимся голосом.

– Что? – не расслышал Басс.

– Мало, – повторил Земляничкин, беря себя в руки. – Девяносто девять лет прожила, а все равно мало.

– Мало, – соглашаясь, мотнул седой шевелюрой академик.

Фрол Кузьмич улыбнулся вдруг и, подавшись к тебе, сообщил:

– А наш Израиль недавно опять женился! В какой раз?

На лице Басса изобразилось мужское самодовольство.

– В какой не скажу, но точно не в последний. – И, обращаясь уже к тебе с тем же выражением лица, стал рассказывать: – Занимательная арифметика: ей восемнадцать, мне восемьдесят один. На первый взгляд разница значительная, но только на первый… «Мне никто не нужен, кроме тебя». Вот тут на бедре у нее вытутаировано мое имя.

– Как? Академик Басс или просто Изя? – съязвил Земляничкин и подмигнул тебе.

– «Израиль», – не принял шутку академик. – Требует венчания. Даже в храме договорилась, Большое Вознесение на Никитской, знаете?

Вопрос был обращен к тебе, но ты не смог на него ответить…

– В которой Пушкин со своей красавицей Натальей венчался, – подсказал Басс, и, преодолевая себя, ты кивнул.

– Я говорю: «Со мной это исключено».

– Бороду заставила сбрить, – вновь сообщил тебе Земляничкин и конфузливо засмеялся.

– Да, пришлось, – пожал плечами Басс и как будто увеличился в размерах. – Колется, говорит…

– А так он был вылитый Карл Маркс!

– Или Санта-Клаус.

Ты улыбнулся. Они были трогательны и симпатичны, эти в недавнем прошлом сильные мира сего, а сегодня просто старички со своими стариковскими слабостями и милыми причудами.

Было тепло, уютно и совсем не страшно, хотя колени упирались в острый край гроба, в котором лежала покойница.

Басс и Земляничкин говорили о покойной, недоумевая, куда делось все, что ей принадлежало: квартира на Кутузовском и дача в Переделкине, имущество.

– Ничего нет, ничего нет, одни бусы остались! – возмущался Басс.

Успокоившись, он предложил тебе выпить еще, но ты отказался. Академик выпил сам и, повернувшись к тебе, спросил, заглядывая в глаза:

– Так что же она вам тогда сказала?

Ты сразу понял, о чем речь, и, кашлянув, повторил, слово в слово, сказанное старухой в день, когда начала рушиться твоя жизнь.

– «Кто, если не он?»

– Как-как? – заинтересовался Земляничкин.

– Она все время повторяла: «Кто, если не он?» – сказал ты.

Земляничкин не понял и посмотрел на озадаченного своего друга.

– Гм, – мотнул головой Бассс и попросил уточнить: – «Кто, если не он?» или «Если не он, то кто?»

Ты задумался, вспоминая, но точно вспомнить не смог и спросил:

– А разве тут есть разница?

– В первом случае это, так сказать, вольное прочтение, а во втором – точная цитата: «Если не Он, то кто?» – Басс замолчал, вопросительно глядя на крышку гроба, за которым скрывалось лицо человека, однажды задавшего этот вопрос, словно ожидая, что Клара Ивановна Шаумян подтвердит сейчас сказанное тобой или опровергнет.

– И именно этот вопрос привел вас сегодня к ней? – спросил академик.

Ты подумал и ответил:

– Ну, в общем, да…

Теперь Басс смотрел на тебя точно таким же взглядом, как только что смотрел на гроб, и ты смутился.

– Да никто, никто, никто! – воскликнул вдруг он. – Это же элементарно – никто! Иов, Книга Иова… Знаете, что сказал о ней Честертон? Это точная цитата, у меня, как вы, надеюсь, заметили, хорошая память. Так вот: «Значение Иова не выразишь полно, если скажешь, что это самая занимательная из древних книг. Лучше сказать, что это – самая занимательная из книг нынешних». Из книг нынешних! А почему? Да потому, что Иов был первым атеистом, который заявил об этом талантливо и страстно. Настолько талантливо и настолько страстно, что составители Библии не смогли оставить в стороне этот даже для них древний текст. Помните, как Иов начинается? Нет, конечно?

«Был человек в земле Уц». Вообще-то, правильно – Уз, но я сейчас не об этом…

Человек, просто человек!

Не еврей – как и армян, нас тоже еще на свете не было.

И он первым усомнился в существовании Бога.

«Кто, если не Он?»

Какой страшный вопрос!

Вопрос, ставящий на колени! Даже нашу несгибаемую Клару, кажется, поставил… Ай-ай-ай! – Глядя на гроб, Басс укоризненно покачал головой и продолжил:

– А ответ-то простой, простейший, элементарнейший: «Никто!»

Вы, конечно, не читали книгу Рижского, которая так и называется «Книга Иова»? Не читали? Ну, конечно… Она в девяносто первом вышла, мертвое время, ее даже не все специалисты тогда прочли… Моисей Иосифович, сибиряк, мой друг…

«Был человек в Земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла». Непорочен – да, справедлив – конечно, и, несомненно, удалялся от зла. Но не богобоязнен – это позднейшая вставка, Рижский это блестяще доказал. Иов – атеист, предтеча атеизма! Почитайте, почитайте обязательно! Подарить ее вам я не могу, у меня ее здесь нет, но зато есть другая. И вот ее-то… – решительным жестом Басс вытащил из портфеля здоровенную, толстенную, тяжеленную книгу, раскрыл, выхватил из кармана ручку, быстро и размашисто что-то написал на форзаце, после чего захлопнул обложку и протянул тебе.

Ты принял ее, с трудом удержав в руках.

Книга была больше и тяжелей золотого тома «Войны и мира».

Ты посмотрел на обложку и прочитал: «Большой атеистический словарь под редакцией академика И. И. Басса».

– Я посвятил ему тридцать лет своей жизни, – проговорил Басс с тем же горделивым выражением, с каким рассказывал о своей молодой жене.

– Он был напечатан в августе девяносто первого, – многозначительно и иронично сообщил Земляничкин.

– Так ты же тормозил его выход. Каждую статью утверждал. – Басс изобразил на лице обиду.

– И получилось – никому не нужен…

– Ну, почему никому?.. – Глянув на тебя, Басс проговорил напутственно: – Я верю, что эта книга развеет все ваши сомнения.

Басс и Земляничкин заговорили о чем-то своем, а ты смотрел на них с застенчивой завистью. «Вот люди, – думал ты, – не верили, не верят и никогда не будут верить. И потому в своей прямоте и последовательности определенны и тверды… А ты – все время сомневаешься, мнешься, ни к какому берегу не прибьешься, болтаешься, как…»

За время, проведенное у гроба незнакомого человека вместе с незнакомыми людьми, не то чтобы забыл, кто ты, но ни разу не вспомнил о своем бедственном положении, о том, что находишься в бегах, что тебя ищут, ловят и что будет, когда найдут, поймают… Да что там! Кроме момента, когда пришлось выступать, ты не вспомнил даже об Антонине Алексеевне Перегудовой, которую никогда не забудешь. Переполнявшая тебя утром сила не то чтобы исчезла – под воздействием увиденного и услышанного она переплавилась в какое-то новое вещество, точнее – чувство…

Как назвать его?

Покой?

Может быть…

Но неужели его рождало присутствие покойника?

Думать об этом не хотелось, и ты переключился на своих милых спутников.

Земляничкин гладил по головке спящую маленькую Клару и улыбался, и, глядя на них, Басс тоже улыбался, быть может вспоминая свою юную жену.

«Вот люди, как говорится, сильные мира сего.

Были…

А теперь едут с тобой в старом ритуальном автобусе – два забавных старичка.

Что это?

Это – жизнь…» – успокоенно думал ты в хмельном благодушии и смирении перед дорогой, в которой ничего не выбираешь и себе не принадлежишь.

И когда взгляд падал на гроб, ты не отводил глаз, а продолжал смотреть с тем же покойным чувством.

«А это что?

Это смерть…

Чем она отличается от жизни?

Да, по большому счету, ничем…

И там, и тут – тайна… Тайна жизни, тайна смерти…

“Кто, если не Он?”

Может быть, Басс и прав, хотя…

А что означали ее слова, которые она повторяла тогда на лестничной площадке: “В Городище детки: безручки, безножки, безглазки, безголовки…”

Что это, что?

Ты не узнаешь этого, и никто никогда не узнает.

Есть тайна жизни, есть тайна смерти, и вместе они представляют одну большую тайну, в которой человек барахтается, словно амеба в прогретой солнцем придорожной луже – барахтается, барахтается, барахтается, ничего не понимая, от рождения до смерти, амеба, созданная не для того, чтобы понимать, а только чтобы барахтаться…» – думал ты.

Сварганенные из остатков старинной ковки, железных стояков и гнутых прутьев, изысканно-убогие ворота кладбища были увешаны, как вход в торговый центр, аляповатыми рекламными щитами, среди которых размерам и цветом выделялись охранное агентство «Цербер» и похоронное бюро «Танатос».

Гуляющий у кладбищенской ограды ветер картинно развевал белые волосы на голове академика Басса, делая ее нечеловечески большой.

Он стоял на брошенной бетонной плите, как на подиуме сцены, в позе артиста, декламирующего поэму Маяковского «Хорошо!».

– «И вот, Господь пройдет, и большой сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь…»

Несомненно, он делал это, чтобы скоротать время до начала похорон и привычно покрасоваться.

– «…после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь, после землетрясения огонь, но не в огне Господь…»

Маленькая Клара смотрела на Басса радостно и восхищенно, Земляничкин привычно-смущенно, а ты – растерянно.

– «…после огня веяние тихого ветерка, и там Господь»! – громогласно и одновременно лирично закончил Басс, и если бы это были не похороны, наверняка раздались бы восторженные аплодисменты.

Сойдя с бетонной плиты, артист вновь сделался ученым и уже голосом и тоном ученого назвал первоисточник, как делает это сухая сноска в полном художественных порывов тексте, спуская восторженного читателя с небес на землю:

– Третья Книга Царств, глава девятнадцатая, стих одиннадцатый.

Во время вашего долгого разговора в автобусе Басс неоднократно цитировал Библию и тут же давал ссылку – безличным голосом телефонистки, которых теперь уже нет, но в памяти остались: «Соединяю».

Всякий раз это тебя поражало, и ты спросил:

– Вы знаете Библию наизусть?

– Практически да, – ответил академик.

Вопрос был почти шутливый, а ответ почти серьезный.

Потеряв студенческую аудиторию и научную среду, академик несуществующей Академии общественных наук, нашел в тебе студента и аспиранта и готов был все время беседовать и учить, учить, учить… Это не только доставляло ему удовольствие, но, кажется, заряжало энергией. По правде сказать, ты немного устал от такого одностороннего общения, от не терпящих возражений бассовских доводов и цитат, доводы подтверждающих, но еще больше ты устал от безудержной энергии человека, который не в отцы – в деды тебе годился.

Рассказывая, говоря, выступая, Басс приближался к тебе почти вплотную, и ты невольно отстранялся в ожидании, когда же он наконец замолчит, одновременно понимая, что этот седовласый старик – человек в высшей степени незаурядный и ты будешь вспоминать и, может, даже гордиться, что общался с ним.

Заметив в твоих глазах усталую растерянность, Басс понимающе засмеялся и все с тем же выражением самодовольного превосходства на лице произнес двусмысленную фразу:

– Устали? Я вас понимаю, от меня моя восемнадцатилетняя жена устает.

У него были полнокровные розовые губы восточного деспота и сластолюбца.

Заминка перед входом на кладбище была связана с тем, что почти одновременно с вами приехали две машины с теми, кто желал проститься с «великой безбожницей двадцатого века».

Там были и молодые люди, точнее твои ровесники, так что твои физические кондиции были уже не нужны, к тому же подгребли могильщики – неторопливые, немногословные, с темными лицами и мутными глазами. Один из них, несомненно среди них старший, главный, начальник, тебя поразил, пожалуй даже испугал. У него было обезображенное каким-то страшным ударом расплющенное лицо и деформированный большой рот с отсутствующими передними зубами, отчего боковые торчали, как клыки у зверя. Почему-то он смотрел на тебя, пристально и внимательно смотрел, плотоядно облизываясь и как будто улыбаясь, и от этой как будто улыбки мурашки бежали по спине.

Совершенно, совершенно не хотелось входить на территорию кладбища. «Что я здесь делаю, почему, зачем я здесь? Кто я?! И кто этот человек, почему он так на меня смотрит? – Испуганно и торопливо ты отвел взгляд от того человека и наткнулся на Басса.

Направляясь к тебе, академик споткнулся обо что-то, чертыхнулся и тут же воспользовался этим поводом, чтобы еще раз блеснуть незаурядностью своего мышления:

– Великое слово – «чёрт». Вкусное, веселое и всегда актуальное… Я его по старым грамматическим правилам пишу: чорт! Исключение – исключительное слово… Чорт!

Глядя на него и слушая, ты растерянно улыбался.

– Знаете, о чем мы с вами еще не поговорили?! – продолжил Бассс, подойдя вплотную. – Мы с вами не поговорили о вере! Это даже странно, что вы о ней не спросили. Так вот, источником веры с первого дня существования человека и до последнего является страх.

Ты не ожидал это услышать и очень удивился.

Удивился еще и потому, что только что при взгляде на того страшного человека испытал самый настоящий страх, но никакой ни во что веры при этом не ощутил.

– Страх? – попытался усомниться ты.

– Страх, элементарный страх! Я не стану здесь говорить о силах природы, рождавших в первобытном мозгу соответствующие эмоции и представления, сразу возьмем современность. Церковники очень любят фразу: «В окопах атеистов нет» – как будто это доказывает существование бога и необходимость церкви. Ни черта она не доказывает, кроме того, что, испытывая смертельный страх, человек готов поверить в самое несусветное.

Как я понимаю, страх даже бесстрашную Клару сбил с пути…

Страх – универсум человеческой веры, взыскующий любой формы религиозности, но чаще той, которая находится под рукой. У нас в России это православие. Эта аббревиатура МП РПЦ – прямо монгольский язык, Цеденбал какой-то… Они гордятся «религиозным Ренессансом», якобы охватившем страну, ударными темпами строят новодельный храм Христа Спасителя с пластмассовыми скульптурами работы Зураба Церетели, говорят «о возвращении к истокам» и даже о возрождении мифической, как Атлантида или Беловодье, Святой Руси, а на самом деле – народ, а точнее, народонаселение боится нынешнего времени.

Как огня боится!

Людям страшно, смертельно страшно: от элементарного голода умереть, от незалеченной болячки, потому что денег на лекарства нет, от ментовской пули, от чеченского ножа, от беззаконного судьи, от маньяка с удавкой.

Вы слышали, вчера сбежал какой-то маньяк?

Слышали?

Басс ждал ответа, но ты не мог рта открыть и даже кивнуть – тебя вдруг стал разбирать смех, как тогда, в студенческие годы на похоронах декана, и твое счастье, что академик не стал допытываться, знаешь ты или нет о сбежавшем накануне маньяке, а то бы прыснул смехом, расхохотался бы, и не известно, каким объяснением все это могло закончиться.

Санта-Маркс нахмурился – он не понял твоей реакции, но она ему не понравилась.

– Так вот, – продолжил он свою мысль, – эта первоапрельская шутка маньяка прибавит у москвичей, а особенно, конечно, у москвичек, веры. Никто ведь не защитит, кроме… – Басс насмешливо ткнул пальцем в небо. – Вы меня понимаете?

Ты кивнул, с трудом преодолевая напряжение в шее, тебе совсем не хотелось быть источником веры, тем более таким…

Увлеченный маленькой плотной толпой, ты все же проводил Клару Ивановну Шаумян в ее самый последний путь и, как все, бросил ком мерзлой земли на опущенный в могилу гроб.

Он отозвался глухим звуком.

На могиле Басс произнес обещанную речь – витиеватую, пафосную, большую, и нет нужды здесь всю ее повторять, но важные для нас тезисы привести придется. Академик вдохновенно говорил о новой религии – религии атеизма и, применительно к России – православного атеизма.

– Каждый народ верит по-своему и не верит тоже, а это значит, что у каждого народа свой атеизм, и не за горами то время, когда православных коммунистов сменят православные атеисты, – сказал он и, лукаво улыбнувшись, прибавил: – Слушай, Россия, это я говорю, Израиль.

Еще он говорил о том, что в конце концов в России появится церковь атеизма и будет построен храм атеизма во имя первого атеиста Иова Многострадального, – величественный и прекрасный, на стенах которого будут написаны не набившие оскомину цитаты из Библии, а изречения великих гуманистов и просветителей, и вместо икон и распятий будут висеть портреты и стоять скульптуры ученых, деятелей культуры, революционеров, среди которых «найдет свое место мраморный бюстик нашей безбожной Клары».

Земляничкин морщился и крякал, воспринимая слова своего стародавнего приятеля как басни, а вот внучка его – выспавшаяся, бодрая, розовощекая пионерка, без сомнения, верила и, кажется, видела в своем воображении тот сказочный храм атеизма и себя в нем.

Тебе стало скучно и неинтересно, ты устал от речей могучего старца и, пока он говорил, отделился от толпы и побрел по узкой кладбищенской аллее куда глаз глядят – среди звезд и крестов.

Кладбище было старое, но не старинное, поэтому звезд было больше.

Уже не было слышно голоса Басса, а ты все шел и шел, глядя по сторонам и не обнаруживая особой разницы между жизнью и смертью.

«Вот уж где тебя не ищут и где никто никогда не найдет, – думал ты устало и невесело. – А что? Устроиться могильщиком и жить. Жить, но не быть. Не быть, не быть, не быть! Не значиться, не числиться, не именоваться. Наверняка никакие документы тут не нужны. Вон какие у них рожи… Особенно у того, кто так пристально смотрел и то ли улыбался, то ли хотел сожрать…»

Ты поежился, вспомнив того страшного человека, и торопливо отогнал от себя пугающее и неприятное воспоминание.

И тут же показалось вдруг, что кто-то идет за тобой…

Преодолевая постыдный страх, хотел повернуть голову, но передумал и, чтобы забыть о неприятном, стал читать на ходу имена на табличках звезд и крестов.

На одной из них было написано: «Твердохлебова». Ты нахмурился и успокоил себя тем, что мамина фамилия пишется через «ё», с точками.

Чтобы совсем далеко не уйти и не заблудиться, ты остановился у одинокой осины, прислонясь к ней спиной, опустился на корточки и долго сидел так, невидяще глядя вдаль.

Вспомнил про подаренную Бассом книгу, открыл обложку, тяжелую и твердую, как лист дээспэ, и прочитал размашистую дарственную надпись: «Прочь сомнения, мой юный друг!»

И подпись: «Академик Басс».

И число…

Закрыл, усмехнулся, но вспомнил вдруг важное, очень важное, самое важное, может быть, и стал торопливо листать большие, как бумажные полотенца, страницы.

Ты искал букву «с», статью «Свечка», почему-то не веря, что она здесь есть.

Но она была.

Сердце вдруг забилось, застучало о колени.

Глотнул воздух и прочитал: и раз, и два, и три…

Первый раз ничего не понял, потому что волновался, второй – все понял, но это ничего не прояснило, а в третий раз вновь ничего, потому что во всем этом не было смысла.

«Свеча (свечка) – культовая принадлежность различных религий, в том числе православия. Обычай зажигать свечи является пережитком огнепоклонства, в котором огню приписывались сверхъестественные свойства. Торговля свечками была и остается одним из основных источников дохода церкви».

И ты закрыл книгу – ненужную, бессмысленную, собственно и не книгу даже. Посмотрел на обложку, на золотое тиснение букв и усмехнулся. Большой словарь вранья под редакцией великого вруна. «Чтобы сильно поверить, нужно сильно испугаться».

Уж как я испугался, как испугался, а все равно не поверил.

Как бы не так, уважаемый Израиль Исаакович!

А может, оставить здесь, чтобы не таскать этот тяжеленный том – четверть пуда глубокомысленной бессмыслицы? Тут ему самое место…

Но – нельзя.

Басс спросит: «А где же мой подарок?»

До тебя донеслись голоса тех, кто хоронил Клару Шаумян, и среди них доминировал властный голос Басса: «Так, все направляются ко мне! Организованно собираемся около меня!»

Похороны напоминали выезд советского коллектива на природу. Ты вздохнул, готовясь подняться и идти, но понял, что не можешь этого сделать, потому что почувствовал вдруг, что ты здесь не один, и тот, кто, казалось, шел неслышно за тобой, сейчас стоит рядом, прямо за спиной…

Ты понимал, что это страх, глупый страх, не рождающий веру, – вполне объяснимая в твоем бедственном положении мания преследования, и, чтобы в этом убедиться, тебе нужно было всего-навсего повернуть голову и посмотреть.

Но спина, шея, затылок словно окаменели.

Страх навалился сверху, сцепил на спине в замок свои каменные лапы, надавил железными коленями.

«Сейчас случится что-то страшное», – обреченно и равнодушно подумал ты, и страшное случилось.

Из-за спины раздался голос – чужой и знакомый, ироничный и требовательный, насмешливый и злой, голос друга и одновременно врага:

– А вас, Золоторотов, я попрошу остаться…