Вы не пробовали бежать по заснеженному весеннему лесу задом наперед?

И не пробуйте!

Сделаешь пару-тройку шагов и опрокидываешься на напитанный холодной влагой тяжелый зернистый снег, под которым подло скрываются склизкий бугристый лед, промороженная гранитной твердости земля и толстые ветки с острыми сучьями…

Мне бы повернуться и побежать, дать нормального деру, а я все пер и пер – коленками назад – опрокидываясь и поднимаясь, опрокидываясь и снова поднимаясь, – пер, как заведенный, как будто во мне что-то замкнуло.

Хотя понятно что – страх.

Боялся получить пулю в темя.

Казалось, повернусь, покажу обкуренному прапору свой испуганный зад – и он тут же начнет палить.

И еще казалось: надо смотреть ему в глаза – как одичалому потерявшему всякую связь с человеком псу, чтобы тот не бросился.

Вот и смотрел…

Но глаз Лёхи Медведева уже не было видно, они исчезли, как и сам он исчез, скрылся за стволами и ветками, растворился в слоистом живом пространстве весеннего леса, а ты все пер и пер – задом наперед, замкнувшись на своем страхе.

А может, просто к нему привык?

Да нет, к страху привыкнуть нельзя, от него можно только устать – устать настолько, что уже все равно – боишься или нет.

Ты упал, наверное, сто раз, а, наверное, в сто первый остался лежать – со свернутой набок шеей и вдавленным в снег затылком, с изломанными в локтях руками и подрубленными в коленях ногами – как неживой.

Дыхание стихло и пропало, а сердце куда-то ушло.

Остановившиеся немигающие твои глаза смотрели вверх бессмысленно и неподвижно.

В хилых кронах грязных худосочных берез беззвучно загуливал шальной апрельский ветер.

Звуки жизни выключились, оставалось выключить изображение, тем более что не на что было смотреть.

Сверху наваливалось небо – тяжелое, тяжкое, тягостно-синюшное, смертельно больное, в грыжах и спайках бесконечных и беспросветных своих кишок, и ты вдруг понял – открылось вдруг, как уродлива воспетая поэтами так называемая природа, как страшен, безжалостен, бесчеловечен лес – твой лес, наш лес – русский лес. Нет, не для людей он, точно не для людей и даже не для зверья, которого в нем нет, и не для певчих птиц, которые никогда туда не прилетают, а лишь для крикливого воронья, сбившихся в стаи одичалых собак да одиноких маньяков – не для жизни он – для смерти.

И показалось вдруг, что умер, но точно этого не знал, требовалось подтверждение.

– Я умер? – спрашивал ты у горизонтально лежащего у виска крупитчатого снега.

– Я умер? – спрашивал ты у неподвижно толпящихся вертикальных берез.

– Я умер? – спрашивал ты у подвесного свинцового неба.

И они отвечали охотно и определенно, как незамутненная зеркальная амальгама у губ покойника:

– А ты как думал?

– Умер, конечно умер.

– Еще как умер!

И ты – поверил…

Первый апрель, никому не верь, Золоторотов!

Ты был жив, просто, как тот былинный богатырь, оказался на перепутье, чуть не перепутав жизнь со смертью…

Жив – понял ты устало и безрадостно.

Видимо, чтобы умереть, недостаточно одного лишь твоего желания, нужно еще чье-то согласие.

Не умерев, оставшись жить, ты не знал, не понимал, что делать дальше… Тем более что сил не было, сил совершенно не было – не то чтоб пальцем пошевелить, но даже чтобы веки опустить – чтобы не слышать…

«Тук!» – донеслось вдруг оттуда, откуда тебя прогнали, откуда ушел задом наперед, и, сам того не заметив, торопливо сел.

Сердце вернулось на свое место, отзываясь на услышанный звук: «Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!»

И еще раз – там: «Тук!»

И оно вновь: «Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!»

Ты вскочил на ноги и опять сам этого не заметил.

Ты знал этот звук – слышал его в армии – звук пистолетного выстрела.

И, замерев в зверином напряжении, пытался понять, что там произошло? Прапорщик Лёха запоздало стрелял в тебя?

Или в себя?

А может быть, в перепуганного водителя?

Обкуренный, обдолбанный, слетевший с катушек парень убил сперва себя, а потом его?

То есть, точнее, сперва его, а потом себя?

А тебе что делать?!

Что тебе теперь делать?!

Возвращаться?!

Возвращаться, а там три трупа?

А если тот парень, слетевший с катушек прапорщик Лёха, стрелял там не в себя и не в водителя, а просто так – в воздух, в ворон?

И вот ты возвращаешься, а он…

Он стреляет в тебя…

И вот – ты лежишь в сыром снегу с изломанными руками, подрубленными ногами и свернутой шеей и смотришь невидяще на хилые кроны худосочных берез, в которых загуливает шальной весенний ветер…

Ты только что чуть не умер и теперь хочешь умереть совсем?

«Нет, не-ет!» – выдохнуло все твое живое естество, и ты побежал, уже как все люди бегают – коленками вперед, дал наконец нормального деру, часто дыша открытым ртом и старательно работая локтями.

И – нет, лесопарк не лес, московский лесопарк – никакой не русский лес, заблудиться в нем нельзя. Ты бежал и слышал – Москва рядом, вокруг, везде, она гудела ровно и неутомимо, как вечный двигатель.

Москва была рядом, вокруг, везде, она гудела ровно и неутомимо, как вечный двигатель, и все равно явилась твоему удивленному взору внезапно, поражая своей рукотворной величественностью, геометрической торжественностью, правильной красотой. За твоей спиной затаилась удушливая тишина леса – дикость, хаос, смерть, – здесь были цивилизация, порядок, шум уверенной в себе жизни. Перед твоим ошеломленным взглядом открывалось пронизанное ярким весенним светом пространство широких тротуаров и шоссе, за которым выстроилась в ряд слепящая белизной рафинадная череда многоэтажных новостроек с блистающим многоцветьем окон.

Москва…

Рожденный и выросший в центре, ты никогда не замечал красоты московских окраин, отказывая им в праве на нее, а сейчас остановился, этой внезапной красотой пораженный.

Не знаю, как мир, то есть всех нас, спасет или нет, но тебя в тот момент красота спасала. Жадным счастливым взором ты вырезал ее огромные пространства, как вор вырезает из рамы дорогую картину, и, как вор прячет ее за пазухой, запихивал их в свою опустевшую изголодавшуюся по красоте нормального человеческого бытия душу, напитываясь ею и благодаря ей все больше оживая. Москва дарила тебе себя, как бы говоря: «Бери, Золоторотов, у меня меня много, мне не жалко, бери, бери!» – и ты совершенно забыл о том, что совсем недавно непоправимо случилось, и о том, что в скором времени неминуемо случится.

Редкий, редчайший в твоей жизни момент: в те неожиданно высокие мгновения, стоя где-то на окраине Москвы, ты жил не прошлым или будущим, а самым что ни на есть настоящим и, без преувеличения, был счастлив.

По просторному пустынному шоссе слаженно двигались выстроенные уступом пять снегоуборочных машин – ярко-голубых с ярко-оранжевыми цистернами. Большими железными скребками с резиновой лентой внизу машины убирали с дороги снег, сгоняя его к обочине, отчего там поднималась волна, самая настоящая волна, почти как морская, и, охваченный внезапным, не свойственным тебе поэтизмом, ты сравнил их в тот момент с плывущими в море кораблями, забыв, а может и не зная, что корабли не плавают, а ходят…

А я бы, знаешь, сравнил их с совсем другими кораблями – с «кораблями пустыни» – верблюдами, одногорбыми дромадерами: довольно высокий люк посреди цистерны напоминает верблюжий горб. Но какие же мы с тобой, Золоторотов, дураки-романтики, нашли время для сомнительных сравнений…

С неба донесся ровный и дружелюбный механический стрекот.

Ты поднял голову.

Прямо над шоссе летел маленький, словно игрушечный, самолетик, на каком ты никогда не летал, но всегда мечтал.

Он шел неторопливо на ветер – низко и, как на параде, торжественно-горделиво, демонстрируя себя, летящего в небе, всем, кто находится на земле.

Были отлично видны все его мелкие детали, даже заклепки на обшарпанном фюзеляже. За бликующими сегментами прозрачного фонаря сидели рядом летчик и седобородый старик в кожаном шлеме. Он увидел тебя и помахал вдруг рукой. И ты поднял руку и помахал в ответ.

Самолет, самолет, забери меня в полет! – вспомнился стишок из детства, и, провожая самолет благодарным взглядом, только теперь ты обнаружил перемену небесных декораций, во многом ставшей причиной перемены твоего настроения: небо как будто никогда не было тем больным, утробно-синюшным, свинцово-навесным, какое видел в лесу, но всегда таким – высоким, чистым, свободным.

звонко и весело звенели в прозрачном воздухе детские голоса: две девочки-погодки лет шести-семи прыгали, крича и размахивая руками.

«Ну вот, жизнь продолжается и ничего не меняется, даже детские песенки», – подумал ты с благодарностью к жизни, которая, без сомнения, когда-то началась, но, конечно, никогда не кончится.

Рядом стояла их мать, еще молодая женщина с усталым безразличным лицом жены алкоголика. Всем своим видом она доказывала, что никогда не была маленькой девочкой и никогда не приветствовала так летящий в небе самолет, и, хотя это не могло быть правдой, в это верилось. Лицо ее было таким, как будто она никогда не улыбалась. Но ты точно знал, что это не так, что она тоже была девочкой, пела когда-то и помнила еще детскую песенку про самолет, но приняла такой вид, чтобы защититься от безжалостного напора жизни, скрыться, спрятаться, ничем, даже улыбкой, в ней себя не проявляя, и, встретившись с женщиной взглядом, улыбнулся: «Русские, улыбайтесь!»

Она глянула в ответ строго и осуждающе и что-то коротко сказала девочкам. Те замолчали, перестали прыгать и, замерев, смотрели на тебя с удивлением и испугом.

Ты попытался улыбнуться и им, но на этот раз не получилось.

«Что такое? Неужели уже объявлено о моем побеге?» – мелькнуло в мозгу.

Женщина вместе с детьми быстро от тебя уходила. Девочки оглядывались и смотрели на тебя все с тем же испуганным удивлением.

«Нет, этого не может быть! Слишком мало времени прошло, – попытался успокоить ты себя. – Но что же такое она им сказала, какое-то слово, одно слово… “маньяк”?»

Ты задал себе этот вопрос, но не стал искать на него ответ, было некогда, да и не хотелось.

«Надо сдаваться, и как можно скорее! Подойти к первому встречному милиционеру и сказать: “Здравствуйте, я Золоторотов”». Ты проговаривал про себя этот решительный монолог, растерянно наблюдая, как по шоссе движется, приближаясь, большой милицейский автомобиль, красивый, американский, с красными и синими проблесковыми маячками и острым, как пуля, хромированным громкоговорителем на крыше. За широким лобовым стеклом находились два милиционера. Наверное, потому, что машина американская, менты сидели в ней, как копы в американском кино – лениво развалясь и презрительно-изучающе поглядывая по сторонам.

Ты никогда не испытывал симпатии к работникам милиции, правда, и антипатию в себе не культивировал, но после полугодового пребывания в СИЗО испытывал к ним типичное для всех заключенных чувство ненависти, презрения и страха.

Ты смотрел на приближающихся ментов, и на душе делалось муторно, так муторно, что даже живот закрутило.

Сдаваться вдруг расхотелось.

«Так надо. Я так решил, и так надо», – заставлял думать ты себя и, с трудом передвигая одеревенелые ноги, потащился к обочине, поднимая на ходу свинцовой тяжести руку.

Они тебя заметили.

Менты смотрели недоумевая, словно не веря, что какой-то хрен с обочины решается их, таких крутых на такой крутой тачке, вот так остановить.

Сидящий рядом с водителем что-то тому сказал, и машина двинулась к тебе из крайнего левого в крайний правый ряд, увеличив скорость, включив проблесковые маячки и взвыв сиреной.

Ты закрыл глаза, готовясь немедленно сдаться: «Здравствуйте, я Золоторотов», и, чтобы эти слова прозвучали спокойно и убедительно, взволнованно и неубедительно произнес их, репетируя, как плохой артист в первом в своей жизни выходе на сцену:

– Здравствуйте, я…

Разумеется, ты не ждал аплодисментов, но и того, что дальше произошло, тоже не ждал: холодная тяжелая волна дорожной грязи ударила в лицо и грудь, и насмешливый мужской голос, усиленный на всю улицу мощным американским динамиком, прокричал:

– С первым апреля, мужик!

Ты открыл глаза и увидел, что, набирая скорость, милицейский лимузин едет дальше, а сидящие в нем менты оглядываются и смеются.

И ты улыбнулся, стирая ладонью с лица жидкую ледяную грязь, и то была улыбка благодарности.

Теперь ты точно знал, что сдашься не этим и не таким, как эти, а кому-нибудь проще, приличнее, скромнее, кто сразу все поймет, войдет в твое положение.

Впрочем, размышлять на эту тему ты долго не мог – к тебе стремительно приближался большой двухсекционный «Икарус», называемый теми, кто в нем ездит, скотовозом, и из-под его колес разлетались цунами снежной жижи.

Чтобы не быть накрытым ими с головой, ты попятился, но неожиданно автобус сбросил скорость так, что занесло заднюю секцию, затормозил и остановился впереди, обдав тебя мужским ароматом солярного выхлопа.

Ты не подумал, что это он ради тебя остановился, и даже когда с громким шипением открылась задняя дверь – все еще не верил и, неуверенно улыбнувшись, побежал, да так быстро, что, когда вскочил в него, согнулся в поясе, задохнувшись в одышке.

Если не считать водителя, автобус был совершенно пустой. Он двинулся, и все время, пока ты приходил в себя, водитель всматривался в тебя, пытаясь определить твое состояние.

Это был немолодой, крупный, с большим загорелым лицом мужик, как-будто чем-то озабоченный. Несомненно, он хотел с тобой пообщаться, и ты двинулся к нему по просторному салону, успев отметить про себя, что это не будка автозака, и задержался у кассы, вспомнив, что у тебя нет денег.

Водитель понял твой взгляд по-своему – глянул озорно и вопросительно и постучал себя пальцем по кадыку. Так он определил твое состояние.

Ты усмехнулся и отрицательно мотнул головой.

Водитель не поверил.

«А что же?» – спрашивал его взгляд.

Ответ пришел в голову сразу: ты сложил пальцы обеих рук, изображая тюремную решетку, и приблизил к своему лицу.

Водитель радостно засмеялся, откидываясь в кресле, и ты подумал: какая же хорошая, легкая и простая вещь правда. Сказал – и всем хорошо, и даже весело, и к тебе почти вернулось то радостное состояние, которое испытывал, когда смотрел на летящий в небе самолетик и сидящий в нем бородач в летчицком шлеме махал тебе рукой.

– Да я сам с бодуна! – сообщил водитель в сиплый микрофон, поняв твой ответ по-своему.

Голос у него был густой, хриплый и как будто чем-то огорченный.

– У тещи день рождения, семьдесят старушке, но хорошая еще… Еле поднялся с утра, думал, на линию не выпустят. Прихожу, а фельдшерица с начальником смены сидят спиртик попивают. С утра! – Водитель помолчал и, осуждающе мотнув головой, подвел итог: – Везде бардак!

Он смотрел на тебя, ожидая твоей реакции, и, делаясь серьезным, ты согласно кивнул, поняв, что не тяжелое похмелье, а всеобщий бардак огорчает этого большого и сильного человека и тебя заодно, и подошел к кабине.

– А ты чего перед волками этими руку поднимал, думал, такси? – с интересом спросил водитель.

Тут твоя правда была бы долгой и неинтересной, и ты неопределенно пожал плечами.

– Такси… – усмехаясь, вновь мотнул головой водитель. – Это же Найденов, начальник нашего ОВД, сволочь страшная! Он в Нижнем Чертанове еще недавно работал. Я лично взятку ему давал, когда шурина из ментовки за драку вытаскивал.

Глядя одним глазом на дорогу, вторым на тебя, он ожидал вопроса, и ты его задал:

– Берет?

– Как последняя проститутка! – с особенным чувством и удовольствием водитель выговорил последнее слово и засмеялся.

И ты засмеялся, но вновь вспомнил про деньги на билет и опечалился.

– Там все развалил, теперь здесь разваливает. Даже не понимаю, почему он до сих пор майор, генералом должен быть при таких талантах. Ничего, попадется он мне, я его не так окачу! Окачу, окачу, еще как окачу! – мстительно щурясь, пообещал водитель. Это было даже не обещание – клятва.

Никогда в жизни ты не ездил зайцем.

Это был один из твоих маленьких, но важных жизненных принципов, и ты не хотел ему изменять даже сейчас.

– У меня нет денег, – глотнув от волнения воздух, признался ты, и сразу стало легче.

– Что? – не расслышал водитель.

– У меня нет денег на билет! – прокричал ты, почему-то раздражаясь, и, услышав, водитель отмахнулся, даже не глянув – он не хотел сейчас говорить и думать о деньгах, его грела и радовала мысль о мести Найденову.

«Ну вот…» – подумал ты успокоенно.

Стало совсем хорошо.

«Вот так бы ехал и ехал. Всю жизнь…» – думал ты, глядя на дорогу, дома за окном, людей на тротуарах, на водителя в кабине.

«Ионышев Виктор Иванович» было крупно написано на прикрепленном скотчем к торпеде прямоугольничке картона.

«Ионышев Виктор Иванович, Ионышев Виктор Иванович (опять Виктор Иванович!), я тебя никогда не забуду», – думал ты, выходя из автобуса у станции метро, и конечно же забыл.

Впрочем, совсем не факт, что славного того человека, подобравшего тебя на дороге, подбодрившего и поддержавшего в трудную минуту жизни, звали именно так, это могло быть и имя напарника, сменщика то есть, а табличку с фамилией водителя не сменили: и то правда – везде такой бардак!

То был Теплый стан.

Ты бывал здесь не раз: приезжал на ярмарку за продуктами для своей семьи, потому что здесь они дешевле, чем у вас в Чертанове. Но сейчас вел себя так, как будто приехал сюда впервые из какой-нибудь провинциальной глухой дыры – стоял, растерянный, посреди хаотично движущейся толпы, смотрел во все глаза, слушал во все уши.

Для тебя это была не толпа, но собрание людей – свободных и счастливых.

И все они тебе нравились, всех ты, можно сказать, любил, – без сомнения, эти люди были лучше оставшихся в общей камере Бутырки. У тех присутствовала на лицах печать несвободы, выражавшаяся в общем напряжении, злобном взгляде, кривой ухмылке, – эти же были свободны!

Свободные лица, свободные глаза, свободная походка – они не думали о своей свободе и вряд ли считали себя счастливыми, но ты-то знал, ты – знал…

Подойдя к книжному развалу, ты остановился, как останавливался перед книгами всегда.

– Помочь? – участливо поинтересовался продавец, молодой человек с интеллигентным лицом студента филфака.

– Нет-нет, – смущенно ответил ты и пошел дальше, впрочем, скоро остановился у цветочного киоска, невольно же подсматривая и подслушивая, как юноша покупает девушке цветы.

Подумать только! Юноша покупает девушке цветы!

Она хотела розы, а он настаивал на гвоздиках. Понятно, гвоздики в три раза дешевле роз, но молодой человек не был жадным, просто ему хотелось, чтобы хватило на кино. «Эх, если бы у меня были деньги», – сочувственно подумал ты, но не решил, что бы сделал, потому что юноша все же купил розы, и девушка благодарно чмокнула его в щеку.

«Какие же они хорошие – эти свободные люди», – думал ты, умиляясь и одновременно самоумиляясь – два этих чувства всегда сливались в тебе в одно.

Странное дело – первым на воле к тебе вернулось твое прекраснодушие.

Следующая остановка была у киоска, где готовили и продавали шаурму.

Запах жареного мяса щекотал ноздри.

Впервые за последние полгода ты по-настоящему захотел есть.

В общей ты делал это, потому что все ели и было нужно есть, – давился ненавистной сырокопченой колбасой, устало рвал зубами сало – тюремную защиту от туберкулеза, но так называемого аппетита никогда не испытывал.

– Иды, иды отсуда! – услышал ты вдруг и открыл глаза, которые почему-то закрылись.

Это именно к тебе обращался продавец шаурмы – черный и носатый восточный человек. Девушка в белой короткой шубке, белых колготках и грязных белых сапожках, с шаурмой в одной руке и стаканчиком кофе в другой смотрела на тебя брезгливо и презрительно, видимо, она пожаловалась на тебя продавцу.

– Иды, иды, – незло повторил тот и скосил виноватый взгляд на девушку.

У вас в общей кавказцев называли пиконосыми, но тебе это не нравилось и ты ни разу не употреблял это слово.

Вот и сейчас – он не стал для тебя пиконосым, хотя было немного обидно.

– Извините, – сказал ты, поворачиваясь, и подумал, уходя: «Все равно они хорошие».

Но в самом деле твой внешний вид оставлял желать лучшего: ботинки грязные и мокрые, и брюки, и куртка, и даже берет на голове – ужас. Тебе бы выбрать какой-нибудь закуток и почиститься, но данная мысль в голову почему-то не приходила. Хотя и то правда: какая разница, в каком виде сдаваться…

«Я Золоторотов! Я Золоторотов. Я… Золоторотов…» – стал повторять ты про себя на разные лады, репетируя, вновь готовясь к собственной сдаче.

Надо было подойти к первому встречному милиционеру и сказать эти слова, – только и всего, но почему-то ты этого не делал.

Хотя милиционеров вокруг было немало, но какие-то они были… несвободные, что ли…

Среди огромного количества свободных людей эти были самыми несвободными и свою внутреннюю несвободу, как уродство, прятали под толстыми шинелями и бронежилетами, а чтобы что не подумали, сжимали в руках автоматы.

«В конце концов, это ваша работа – выделять из толпы таких, как я, выделять и арестовывать», – думал ты раздраженно и смотрел на милиционеров почти с вызовом, но они и не думали выделять тебя и арестовывать.

Маленький, замурзанный, жалкий, ты был для них не то что неинтересен, но даже как бы не существовал; встречаясь взглядом, они не отводили глаза, а продолжали смотреть сквозь тебя, что вызывало смущение и благодарность.

Ты давно уже не был ребенком и перестал быть прекраснодушным идиотом, то и дело норовящим выдать желаемое за действительное, понимая, что твой невольный побег почти наверняка увеличит срок, но если ты не сдашься сам, а тебя возьмут, он будет увеличен больше, – кто как не ты, Золоторотов, осознавал значение слова «надо», с самого раннего детства прожив под его дамокловым мечом, но с каждой новой минутой вольной жизни, с каждым вольным шагом и глотком вольного воздуха это делалось все более невозможным.

«Не хочу! Не хочу! Не хочу!» – вопило все твое исстрадавшееся в неволе естество.

Хотелось есть, пить, сидеть, лежать, спать, молчать, говорить, смеяться, плакать – жить, хотелось жить жизнью живого свободного человека…

«Ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста!» – незаметно для себя упрашивал ты неведомо кого и вспомнил вдруг, как шел однажды в детстве по Тверскому бульвару и также неведомо кого упрашивал.

Очень хотелось тогда найти денег.

Немного – рубль, хотя, конечно, и много, потому что тогда это были деньги.

И ты точно знал, что в таком случае было бы дальше.

Ты бы пошел в гастроном на углу Большого и Малого Козихинского переулков, и толстая продавщица с розовым, как чайная колбаса, лицом свернула бы из толстой серой бумаги кулек и насыпала в него конфеты «Пилот», предварительно взвесив их на механических весах. Конфеты «Пилот» стоили два пятьдесят за килограмм, на рубль выходило почти полкило – штук пятнадцать-двадцать этих самых вкусных конфет на свете. Шоколадные с ароматной бело-розовой начинкой, завернутые сначала в фольгу, которую вы называли золотом, а потом в синий фантик, на котором нарисован маленький самолетик с пропеллером (вот откуда мечта на таком полетать!) – это были самые лучшие, самые вкусные, самые главные твои конфеты!

Мама конфет не покупала, она не любила сладкое, а тебе так хотелось иногда взять одну большую весомую конфетину, неторопливо и бережно ее развернуть, положить в рот и, разглядывая фантик, ждать, когда она начнет там таять – выделяя изо всех, возвышая надо всеми, растворяя в сладости твоего личного бытия.

И вот однажды почти вот так же ты брел по довольно людному в полуденный час Тверскому бульвару и мечтал, мечтал, мечтал – до тех пор, пока мечта не превратилась в просьбу, а потом и в требование: «Ну, пожалуйста! Ну что тебе стоит! Сделай так, чтобы я нашел сейчас рубль… Чтобы он вон там лежал. Или там… Ну что тебе, жалко?» Ты обращался неведомо к кому, хотя понятно – к кому, его признание тобой зависело от того, найдешь ты сейчас рубль или нет.

И ты его нашел, нашел!

Он лежал на пыльном гравии – желтенький, измятенький, совершенно ничей, и ты подошел и поднял его, мгновенно забыв о том, кого только что просил.

Потом был гастроном на углу Большого и Малого Козихинского переулков, и толстая продавщица с колбасным лицом, и кулек из плотной серой бумаги, и – конфеты «Пилот», лежащие в кульке горкой, и, выйдя из магазина на улицу, ты взял одну, самую верхнюю, неторопливо и бережно ее развернул, положил в рот и, разглядывая фантик, видя себя в кабине самолета, ощущал, как конфета начинает таять во рту, выделяя, возвышая, растворяя…

Потом был дом, мама с раскрытой книгой в руках, ее удивленное лицо и вопрос: «Откуда деньги?» – «Нашел». – «Что это я никогда не нахожу?» – «Не знаю». Она взяла одну, развернула, сунула в рот, пожала плечами и, равнодушно ее разжевывая, вновь углубилась в чтение.

Но почему там, в Теплом стане, ты вспомнил так подробно этот врезавшийся в память эпизод детства, неужели, как тогда, рассчитывал найти?

Ну да, наверное…

Хотя нет, конечно, это в детстве, в наивном своем детстве рассчитывал, – просто сейчас деньги тебе были нужней, чем в детстве.

И дело даже не в книгах и не в шаурме, а в том, что тогда ты смог бы доехать на метро до Новослободской, дойти до Бутырки, постучать в маленькую железную дверь в стене и сказать:

– Я Золоторотов, я вернулся. Сам.

Такое твое заявление прозвучало бы там, на месте, внятней и достойней, там бы тебя сразу поняли, приняли и, возможно, не стали бы бить.

(Я так подробно остановился на том твоем желании денег вовсе не потому, что в нем было что-то исключительное: кто и когда не хочет денег? Все всегда хотят, просто отмечу, как мало ты переменился: повзрослев, пожив, пережив и продолжая переживать такое, что не дай бог, – в душе остался тем же мальчишкой с Тверского, потому что почти в тех же словах формулировал тогда свою просьбу-требование неведомо кому, хотя понятно кому: «Ну пожалуйста! Ну пожалуйста! Ну пожалуйста!»)

И, как тогда в детстве, ты его увидел!

Только не рубль уже, а бумажник – толстое кожаное буржуазное портмоне, каких в твоем детстве не было, он лежал на грязном снегу, очень недовольный таким обстоятельством, несомненно, он хотел быть как можно скорее увиденным, поднятым, очищенным от холодной грязи и положенным в карман человека – любого, но лучше того, кому больше других нужны сейчас деньги, и кажется, таким человеком был ты.

Я остановился и посмотрел по сторонам.

Никто, решительно никто его не видел, а я – видел, и это означало, что он мой, что я имею на него полное, полнейшее человеческое, юридическое и какое там еще право!

И – пошел к нему…

Шаг, еще шаг, еще…

И наклонился уже, чтобы поднять, и уже взялся за него, но в этот момент рядом возникла чужая рука, которая тоже за него ухватилась.

И голос – дружелюбный, интеллигентный и очень радостный.

– Ой, и я тоже!

– И вы тоже? – только и сумел растерянно проговорить ты.

Ты был в берете, а он в шляпе, в черной широкополой шляпе, и, держась за бумажник, вы смотрели друг на друга удивленно, радостно и смущенно, пока за спиной не раздался злобный и угрожающий крик.

– Стоять, милиция!

Нет, вру, крик раздался позже, ну конечно, он раздался позже, после того как состоялось ваше короткое знакомство, общение и, если можно так сказать, деловые переговоры.

Итак, перед тобой стоял интеллигентного вида господин лет сорока пяти в плотном драповом пальто и широкополой шляпе. Он был круглолиц, губаст, лупоглаз и смотрел на тебя из-под очков в толстой оправе, как на родного.

– Повезло! – громко прошептал он и признался: – Мне еще никогда так не везло.

– Мне тоже… – обрадованно согласился ты и прибавил, вспомнив: – Только однажды в детстве…

– Ну, в детстве нам всем везло! – Господин в шляпе вскинул мягкий подбородок и засмеялся, обнажая неважные зубы.

Бумажник сам раскрылся в ваших руках.

Он был набит денежными купюрами, что называется, под самую завязку.

«Мне столько не нужно!» – эта мысль первой пришла тебе в голову, но когда господин в шляпе страстно предложил пересчитать деньги и поделить их пополам, она покинула зону твоего внимания.

Вы счастливо взглянули друг на друга, но тут же посмотрели по сторонам – как отнесутся к этому окружающие.

Мимо шли равнодушные люди толпы, которым не было дела до своего счастья, а тем более до чужого.

– Вас как зовут? – спросил очкарик дрожащим от волнения голосом.

– Евгений Алексеевич.

– А меня Михаил Аркадьевич, очень приятно! Только… – Твой товарищ по внезапному счастью озабоченно глянул в сторону большого торгового центра. – …Моя жена… Вечно она около тряпок задерживается. Вы не против, если мы ее подождем? Да вот же она! Саша! Сашенька! Мы здесь!

Важной, я бы даже сказал, царственной походкой к вам направлялась женщина в зеленом драповом пальто с большим рыжим лисьим воротником. Что-то в ней было показное, театральное, как, впрочем, и в нем – в одежде, осанке, в голосе, но в ней гораздо больше. Они будто играли в спектакле, плохо играли в плохом спектакле. Она шла деланой показной походкой, как в жизни не ходят, разве только на сцене…

Впрочем, об этом ты тогда не думал, ты и о деньгах забыл, потому что сразу узнал ту женщину.

Теперь она не показалась тебе такой красивой, как в первый раз…

Видимо, она бросила пить – пополнела, округлилась, отчего красивое когда-то лицо сделалось глупым.

И все равно ты сразу ее узнал.

А она тебя – нет.

– Откуда это у тебя?! – глядя на бумажник, женщина обратилась к мужу, говоря громко и ненатурально, как будто произносила написанный текст.

– Нашли вот… – указывая взглядом на тебя, объяснил он, привычно оправдываясь. – Сейчас поделим на двоих, как интеллигентные люди.

– Почему на двоих? Нас же трое! – воскликнула женщина, и это прозвучало неожиданно искренне и натурально.

– Сашенька, я прошу тебя: потише, – мягко одернул ее муж и виновато глянул на тебя.

Ты понял, все понял, до тебя наконец дошло, что это разводка, элементарная разводка, о которой слышал в общей, а еще раньше читал в газетах под рубрикой «Милиция предупреждает» или «Осторожно! Жулики» или что-то в этом роде: сначала деньги находят, потом делят, потом появляется их хозяин, потом… Чёрт ее знает, что должно быть потом, тебя это уже не интересовало. Ты вновь оказался лохом, жертвой, терпилой и понимал, что никаких денег у тебя не будет и ничего хорошего тебя уже не ждет.

Но почему же не бросил все и не побежал сломя голову прочь, извинившись, а то и безо всяких извинений – какие уж тут извинения?

Почему? Быть может, потому, что не мог поверить до конца, что все это происходит с тобой, с тобой, сколько тебя еще будут мучить?..

Ну и, конечно, стыд, жгучий стыд: «Денег захотел, чужих денег захотел, скотина и свинья, и еще кто-то там в придачу!»

Так что ты был почти рад, когда услышал за спиной властный и угрожающий окрик: «Стоять, милиция!»

Хотя не рад, конечно, какая уж тут радость, но воспринял с несомненным облегчением. «Ну, вот и всё… И сдаваться не пришлось», – думал ты, стоя молча и неподвижно, а вот те, кто только что тебя разводил, возмущались и вопили, мгновенно собрав вокруг себя толпу, так, что к вам не мог подъехать патрульный жигуленок.

«Артисты» возмущались и упирались, а ты шел к машине молча и покорно, сцепив за спиной руки, прощально поглядывая на небо, которое вновь затягивалось противными сизыми кишками.

Уже в машине ты размышлял о том, почему она тебя не узнала…

Думаю, что ее сознание отбросило от себя невозможное – она встретила того, кого никак не могла встретить, и значит, это был не ты.

Также, наверное, сыграло свою роль то, что за полгода, прошедших со времени вашей последней встречи во время опознания-обознания, ты здорово, можно даже сказать, разительно переменился: похудел, от отсутствия солнечного света обесцветился, но, самое важное, конечно, то, что не стало твоих рыжеватых с плешинкой на макушке курчавых волос – их пришлось состричь после первого же набега на вашу общую здоровенных бутырских вшей.

Да и вообще ей было не до тебя, она бы, наверное, и дочь родную не узнала, участвуя в банальной разводке, ощущая себя на сцене и не видя ничего вокруг.

Как там ее звали? Мамаева-Гуляева?

Вот-вот, Мамаева-Гуляева…

Аида Диомидовна, да…

По паспорту, к слову, она оказалась Александрой Дмитриевной…

Плохая актриса.

Плохая актриса погорелого театра.

И в отделении милиции она плохо играла – то рыдая, то хохоча, то падая в обморок, а нюхнув нашатыря, вздымала руки к потолку, призывая на помощь «ангелов, архангелов и все прочие силы бесплотные».

Михаил Аркадьевич Мельтцер напирал на то, что он не только артист, но и режиссер, и это была не жульническая разводка, а репетиция спектакля, который они вынуждены репетировать на улице из-за отсутствия сцены. «Поймите, мы артисты, и мы не можем без игры!» – горячо втолковывал он всем, и даже тебе.

Менты слушали привычно – не такое слышали, но на лицах их присутствовала досада: обычно они везде опаздывают, а тут поторопились – взяли исполнителей, а организаторы разводки в это время находились где-то в толпе.

Что же касается тебя, то ты вообще был всего лишь потерпевшим, на тебя никто не обращал внимание.

Когда спросили личные данные, ты, не задумываясь, назвал свою фамилию, имя и отчество, а также, согласно прописке, домашний адрес, а остальное говорить не стал – не смог и не захотел, полагая, что сейчас они «пробьют» тебя «по базе» и сами все узнают.

Но не пробили – «база» не работала, недавно установленный в отделении компьютер, на котором толком не научились работать и днем играли в «косынку», а по ночам смотрели порнуху, завис.

Можно было на базу позвонить, и позвонили, но там было занято, а потом забыли.

Ментов напрягло лишь отсутствие у тебя паспорта, который, впрочем, ты никогда не носил, так как боялся потерять.

– Почему же это вы паспорт с собой не носите? – недоумевали служители закона.

– Боюсь потерять, – отвечал ты, уверенный в том, что тут тебя поймут.

– Ну, понятно, – не понимали они.

А больше всего их интересовало, почему ты так неопрятно выглядишь, и тут ты тоже говорил правду:

– Грязью из-под колес машины обдало…

Услышав это, милиционеры почему-то усмехнулись и переглянулись.

Никто не спросил, из-под какой машины, но ты бы и тут сказал правду. Происходившее в ОВД «Теплый стан» первого апреля 1998 года очень напоминало то, что происходило в ОВД «Краснопресненский» десятого ноября 1997 года – в день, когда тебя взяли, и ощущение дежавю усилилось многократно, когда в кабинет, где ты давал показания в качестве потерпевшего, вошел начальник ОВД майор Найденов.

И хотя он нисколько не походил на подполковника Захарика – то были два совершенно разных человека, какое-то сходство было – видимо, ментовское, хозяйское, начальственное в осанке, в голосе и во взгляде превалирует над всеми другими различиями и определяет главное сходство – начальник, бугор, мент.

Майор Найденов был в белом спортивном костюме, но ты его сразу узнал – это он скомандовал обдать тебя на дороге грязью, и он тебя тоже, кажется, узнал, но вида не подал, глянул коротко, изучающее и привычно-презрительно, как менты и бандиты смотрят на всех, кто не мент и не бандит, и обратился к подчиненным, которые при его появлении привычно напряглись:

– Потерпевший, товарищ майор! – указывая на тебя, доложил старший по званию.

– Лоханулся? – зло улыбнувшись, обратился к тебе начальник ОВД.

Сделав усилие, ты ответно улыбнулся и пожал плечами.

Мгновенно потеряв к тебе последний интерес, Найденов бросил подчиненным: «Ладно, пробейте по базе, и пусть идет» и вышел из кабинета.

– Уже пробили! – крикнули вслед подчиненные и облегченно засмеялись, косясь на прикрытый листом миллиметровки монитор компьютера, под которым светился экран с зависшей групповухой.

Из состоявшегося следом разговора ты понял, что начальник расхаживал по отделу в спортивном костюме потому, что его окатило грязью с ног до головы из-под колес проезжающего мимо автобуса и служебный мундир пришлось отвезти в химчистку.

«Окатил-таки, как обещал, окатил!» – подумал ты обрадованно и вспомнил водителя, с которым ехал в автобусе и готов был ехать всю жизнь, но, как его зовут, вспомнить не смог.

(Ионышев его зовут, Ионышев Виктор Иванович, если, конечно, это не имя сменщика.)

С Найденовым ты больше не встречался, и твое счастье, что не встречался.

Назначенный начальником штаба по поимке коварного маньяка по кличке Ветеринар, он не мог признаться в том, что сам своими руками отпустил беглеца, и остается только догадываться, каких усилий стоило ему скрыть данный факт от начальства и той части публики, которая наблюдала за побегом.

Как никто, Найденов был заинтересован, чтобы при задержании ты получил пулю в лоб или между лопаток, ведь, оставшись в живых, ты мог рассказать об этом, а главное, о том, какую роль в твоем побеге сыграл его зять прапорщик Лёха – Алексей Медведев.

Это было для него даже страшнее, так как дочь Найденова, Алла, твердо обещала повеситься, «если с Алешкой что-нибудь случится», а в свою очередь жена Найденова, тоже Алла, Алла Афанасьевна, заявила, что если ее дочь «что-нибудь с собой сделает», она с ним, полным импотентом, и часа больше не будет вместе жить и на всю страну через газету «Столичный молодежник» ославит, и про взятки расскажет, и про проституток, и про все. Впрочем, бог с ней, с Аллой Афанасьевной, а вот о дочери четы Найденовых необходимо два слова сказать. Не то чтобы Аллочка была такой страшной, нет, внешне она была ничего, то есть никакая, но душевное уродство так активно пробивалось наружу, что не спасал даже бюст четвертый номер, и если кто на нее ненароком взглядывал, то тут же отводил глаза. До тридцати лет проходила Алла Найденова со своим подвядшим четвертым номером никому не нужная, и даже гипотетический тесть – начальник ОВД не становился той привадой, ради которой можно было на ней жениться. Что-то подсказывало: «Там не жизнь, там подохнешь», и только контуженный в первую чеченскую, повидавший ужасы плена, давно променявший баб на дурь Лёха Медведев на это пошел, ему было уже все равно.

Потому майор Найденов больше всего хотел лично застрелить тебя при задержании – он и представить себе не мог, что на допросах ты будешь молчать, как партизан в советских фильмах про войну, благодаря чему майор станет подполковником и получит пост в центральном аппарате МВД, а его зять из прапоров прыгнет в летехи, непрестижную Бутырку поменяв на престижную Матросскую Тишину.

Впрочем, мы, читавшие твое «Дело», знаем в общих чертах, как все было и будет, ты же тогда ничего не знал, хотя и догадывался, что ничего хорошего тебя не ждет…

Выйдя из отделения милиции на улицу, ты остановился напротив и довольно долго там стоял, не понимая, какое сегодня число, месяц, год.

Первое апреля 1998 года или одиннадцатое ноября 1997-го?

Дежавю – штука по-своему забавная, но некогда это почти каждому знакомое психологическое дублирование событий грозит подобными неприятностями. Если бы тогда, в ноябре девяносто седьмого, ты ушел побыстрее от ментовки, Сокрушилин не нашел бы тебя и все было бы иначе, по-другому, не так, как сейчас…

Обернувшись, с тоской и опаской ты поглядел на железную милицейскую дверь: «Как выскочит сейчас оттуда майор Найденов, как выпрыгнет подполковник Захарик, как вылетит и. о. генерального прокурора Сокрушилин – держись тогда, Золоторотов! Полетят твои клочки по закоулочкам».

Надо было уходить, убегать, рвать когти, по-заячьи петляя и по-лисьи заметая хвостом след, но ты не мог сделать и шагу.

Подступившая вдруг со всех сторон едва ли не смертельная усталость сдавила голову и грудь, навалилась невыносимой тяжестью на плечи, обезволивая, обездвиживая, понуждая лечь, закрыть глаза и заснуть, и несомненно, ты так и поступил бы, если бы не был таким мокрым, грязным и холодным асфальт тротуара, и, из последних сил себя преодолевая, словно с прикованными к ногам пудовыми гирями потащился прочь…

Кто-то мягко дотронулся до твоего плеча и осторожно спросил:

– Эй, вы кто? Кто вы?

Голос был женский – мягкий, удивленный и немного насмешливый.

Ты открыл глаза и увидел…

Да, открыл глаза и увидел…

Закрыл, открыл и снова увидел….

Это была она – женщина твоей мечты, Татьяна Доронина в молодые годы.

И, поверив в то, что это именно она, сел, не решаясь больше на нее смотреть и ожидая, что будет дальше.

– Так все-таки вы кто? – удивления в ее голосе уменьшилось, а насмешливости прибавилось.

Надо было отвечать, ты подумал и выбрал лучший, на твой взгляд, в данной ситуации вариант ответа.

– Никто. – Но как-то нерешительно ты это сказал и неуверенно же пожал плечами.

– А звать никак? – иронично поддержала она.

– Почему никак? – не согласился ты слабым со сна голосом, попытался придать ему мужественности, но не получилось. – Евгений… – и прибавил со вздохом: – Алексеевич.

(Ты был похож в тот момент на ребенка, Евгений Алексеевич!)

– А как вы здесь оказались, Евгений… Алексеевич? – Теперь удивление и насмешливость в голосе почти исчезли, а появилась неожиданная, почти родительская заботливая нотка.

Ты еще раз задумался, вспоминая, как брел по-крабьи, бочком, на подгибающихся от усталости ногах подальше от ментовки, выбирая плывущим, тускнеющим взглядом место, где можно лечь, и так добрел до ярмарки, где шел спотыкаясь по людным и шумным наскоро устроенным торговым рядам, ничего вокруг не различая.

Присутствие людей успокаивало, ровный гул голосов убаюкивал.

Засыпая на ходу, ты ткнулся носом в фанерную дверь, вошел в какой-то закуток, увидел сложенные у стены картонные ящики, лег на них на бочок, подобрав под себя ноги, сложил под щекой ладошки и заснул.

– Как оказался, как оказался… Так и оказался… – смущенно признался ты.

Она прыснула смехом и спросила с сомнением:

– А вы не пьяный случаем? – потянула носом воздух и сама же ответила: – Нет, не пьяный…

– Нет, не пьяный… Я очень давно не пил, да и вообще никогда не увлекался… – подтвердил ты и, подняв на нее смущенные беззащитные глаза, объяснил: – Просто очень захотелось спать…

Она с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, и спросила с серьезным видом:

– Выспались?

– Выспался, – вежливо ответил ты, хотя, пожалуй, еще бы поспал, и она почувствовала это и сообщила озабоченно:

– Но что же делать, я не виновата, мне товар надо вывозить, машина ждет…

Ты понял, что своим присутствием здесь мешаешь вывозить товар, и торопливо поднялся.

Стоя напротив, она окинула твою жалкую со сна фигурку и с сомнением и сочувствием предложила:

– А может, поможете мне, Евгений Алексеевич, машину бананами загрузить и в Коньково отвезти? А то грузчик мой не вышел сегодня на работу…

Все это был так неожиданно и незаслуженно, что ты молчал, не решаясь ответить согласием.

Она расценила твое молчание по-своему и, склонив голову набок, пообещала:

– Вы не думайте, я заплачу!

Ты помотал головой и, смущенно улыбаясь, не поднимая глаз, проговорил:

– Я не думаю, что вы… Конечно помогу… С удовольствием помогу!

В коробках лежали бананы – по двадцать килограммов в каждой, и ты стал поднимать их и носить в стоявшую неподалеку «газель».

Сначала ты делал это один, но когда, быстро устав, упал на колени, она подошла к тебе и вы стали носить вдвоем – брали коробку за края и несли.

В это трудно поверить, но она тебя, кажется, смущалась, молча глядя куда-то в сторону, а ты тем более старался на нее не смотреть.

Хотя иногда все же взглядывал, но тут же отводил глаза.

Женщина твоей мечты – Татьяна Доронина в молодые годы, ты всегда ее искал и нередко находил, особенно в сфере торговли и службы быта: за прилавком гастронома, в окошечке сберкассы или больничной регистратуры, но были среди них и учителя, и врачи, и даже одна женщина техник-смотритель. Общаясь с ними, ты всегда робел и торопливо комкал общение, боясь разрушить в своей душе созданный замечательной актрисой образ простой русской женщины. Покупал молочка, получал талончик, вырывал зуб, видя – она, она, и скорей: «До свидания!» – чтобы, очаровавшись, не разочароваться, а еще больше – чтобы не разочаровать.

И то правда: ты их замечал, а они тебя, что называется, в упор не видели.

А эта – видела…

Темноволосая, но белокожая, с черными пушистыми бровями, большими, цвета спелой вишни глазами, крепким овальным подбородком и полными розовыми губами, которые время от времени поджимала, а иногда закусывала… Да, и ямочки, самое главное – ямочки на щеках, эти водоворотики бурлящих где-то внутри насмешливых страстей, – они то появлялись на ее розовых покрытых едва заметным пушком щеках, то исчезали.

Поверх толстой зимней куртки на женщине твоей мечты был ярко-вишневый болоньевый фартук, какие носят торговцы на московских рынках, и на нем, на груди, был приколот пластиковый прямоугольничек с фамилией, именем и отчеством – так называемый бэйджик, бог его знает, почему он так называется, все его так называют, вот и мы назовем.

Не в силах смотреть на нее, ты смотрел на него, точнее в него, читал-перечитывал короткую, всего в три слова, но такую прекрасную книгу, на данный момент самую прекрасную в твоей жизни книгу.

Кажется, к тебе возвращалась любовь к чтению. (Шутка.)

– Тонь, а он ничего, – донесся откуда-то сбоку насмешливый голос.

Ты повернул голову и увидел приземистую девушку, то ли якутку, то ли калмычку в таком же вишневом переднике с бэйджиком.

Она улыбалась, сделав из своих глаз совсем узкие щелочки.

– Да пошла ты! – дружески-беззлобно отозвалась на шутку женщина твоей мечты.

Ты понял, что речь идет о тебе и еще больше смутился и посерьезнел, а у нее скривились краешки губ – то ли в улыбке, то ли в усмешке, но усмехалась она не над тобой, а над собой, словно сама не понимая, что в тебе нашла, в этом маленьком, заспанном, измученном и к тому же извазюканном в грязи мужичке, но то, что между вами тогда происходило, было видно со стороны: не только та то ли калмычка, то ли якутка посматривала на вас весело и иронично, но и водитель «газели», в которую вы грузили бананы, – белесый, с несовременными, как будто из ваты, прилепленными к круглым скулам бачками, смотрел на вас своими прозрачными глазами и, обнажая белые десны с короткими зубами, многозначительно улыбался.

Потом была поездка в кабине грузовичка от рынка в Теплом стане до рынка в Конькове.

Пело радио «Шансон», водитель сердито рассуждал о «совсем оборзевших гаишниках», а ты сидел счастливый рядом с женщиной своей мечты, ощущая исходящее от нее ровное и надежное тепло – она была как печка, как раз и навсегда хорошо протопленная русская печка.

От нее пахло дешевой косметикой, сигаретами, но эти чужеродные запахи не могли забить не аромат, нет, а запах женщины – матери, дочери и жены одновременно, запах, который ты совершенно забыл, а скорее всего, не знал. Она не смотрела в твою сторону и ни о чем не говорила, но время от времени поджимала вдруг губы и на щеках ее закручивались водовороты ямочек, смотрела вперед и улыбалась чему-то своему – тайному, чистому, хорошему.

Когда в Конькове вы разгрузили грузовик, перетаскав коробки с бананами в железнодорожный контейнер, стоявший в длинном ряду таких же контейнеров, она рассчиталась с водителем, спрятала под передник кошелек и, вернувшись к тебе, на тебя не глядя, спросила неожиданно равнодушно и почти сердито новым неприятным по форме и сути языком:

– Вы какую форму оплаты предпочитаете в качестве вознаграждения за труд?

– Что? – не понял ты, растерявшись от вопроса и от того, как он был задан. Какая форма оплаты, какое вознаграждение, ты уже был вознагражден общением с женщиной своей мечты – общением, которое не разочаровывало, а наполняло радостью и силой.

Руки с непривычки гудели, но усталости не чувствовалось, ты готов был еще и еще носить и возить бананы, носить и возить, носить и возить, только чтобы она была рядом.

Она стояла напротив неподвижно и смотрела вопросительно.

– О чем вы? Я не понимаю… – смущенно пробормотал ты.

Она фыркнула, резко реагируя на такую вполне простительную непонятливость и, глядя уже куда-то вбок, стала громко и нервно объяснять:

– У нас тут как разгрузка-погрузка оплачивается? Или бутылка, или на бутылку. Но это если целый день работать. На бутылку вы не заработали, а на стакан накапало… Вам что нужней, деньги или что?

«Деньги или что? – растерянно повторил ты про себя. – Деньги, конечно деньги! На эти деньги, на честно заработанные, между прочим, деньги, можно будет выпить стаканчик кофе, съесть шаурму и доехать на метро до Новослободской… Деньги или что? Да что тут думать – деньги!»

Она ждала ответа. Ты торопливо поднял на нее глаза и сказал:

– Стакан.

– Стакан, – повторила она, то ли пародируя тебя, то ли цитируя, но в голосе чувствовалась благодарность за подобный выбор. – Ну, если так, тогда, может, и пообедаем заодно? – Она смотрела то в сторону, то на тебя. – Такая дурацкая натура – не могу есть одна. Так и прохожу голодная весь день, если не с кем. Вы не против?

– Не против… – ответил ты. Согласие на обед почему-то далось тебе трудней, чем выбор стакана в качестве оплаты за труд. Кажется, ты стеснялся есть вместе с женщиной своей мечты, а стакана даже боялся, ты не хотел пить, ты хотел быть, просто быть рядом с ней.

Сказать по правде, ты никогда не любил алкоголь, он тяжелил сознание, путал мысли, страшил завтрашним похмельем, и выпивал только за компанию – с женой, другом Герой, сослуживцами или соседями, потому что они выпивали, мог даже и напиться, но если только другие напились – чтобы не обидеть.

В радостные минуты жизни тебе и без алкоголя было хорошо, а пить, что называется, с горя – и мысли такой никогда не возникало.

За полгода пребывания в общей камере Бутырки ты ни разу не выпил, хотя выпивки там случались, особенно когда кому-нибудь удавалось получить алкоголь вместе с «дачкой». В новогоднюю ночь, например, у вас было два литра спирта, залитого внутрь презервативов, хитроумно спрятанных в пакетах с апельсиновым соком, тебе предлагали выпить, но ты отказался. (Закусывали, кстати, дурацким черным петухом, переданным твоей женой, к нему ты тоже не притронулся.)

И сейчас ты совсем не хотел выпивать, боясь представить, какие это может повлечь для тебя, страшно усталого и страшно голодного, последствия.

– Только у меня ничего особенного: картофельное пюре и сарделька, – предупредила она и замерла, глядя, ожидая твоей реакции.

Ты согласно кивнул, сглатывая слюну и смущаясь этого.

В самом углу контейнера было выгорожено что-то вроде кухоньки: столик и две табуретки, газовая плита с баллоном, умывальник.

Ты вымыл руки, умылся и вытерся неожиданно чистым полотенцем.

Быстро и привычно она управлялась у плиты, что-то беспрерывно рассказывая.

Самые неинтересные и ненужные нам, мужчинам, вещи женщины говорят, когда стоят у плиты, и ты не вслушивался в смысл, но слушал звучание речи, какой не слышал давно, – она была мягкая, певучая, солнечная. Так говорят люди, родившиеся и прожившие жизнь на широких ласковых просторах у реки или у моря.

– Вы откуда-то с юга? – спросил ты, уже почти не боясь на нее смотреть.

– Из Таганрога, – с привычной готовностью ответила она.

– Из Таганрога?! – удивился и обрадовался ты.

Она удивилась твоему удивлению и ответно удивилась и обрадовалась.

– Вы были в Таганроге?!

Ты смутился, опустил глаза.

– Нет… Просто… там Чехов родился…

– А-а, – улыбнулась она, закивала и вновь повернулась к плите. – Просто там Чехов родился, – она повторила твои слова, как повторяют услышанное, чтобы запомнить. Она часто повторяла потом сказанные тобой слова, фразы, как бы удивляясь им, как будто не слышала такого никогда и понимала, что никогда больше не услышит, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь. Ты же понял все, как всегда, по-своему, решив, что она тебя спародировала или, как еще говорят, передразнила.

«Наверно, все так говорят, – с досадой в свой адрес подумал ты тогда. – Волга – река, Пушкин – поэт, Чехов в Таганроге родился… Не можешь без банальностей, Золоторотов».

А она в это время шла к тебе – медленно, плавно, почти торжественно, как та молочница с картины неизвестного мне французского художника, – неся в каждой руке по глубоком стальному судку, в каких раньше в вагонах-ресторанах подавали борщ и сборную солянку, – улыбаясь и глядя радостно и открыто, так радостно и так открыто, что ты еще больше смутился и опустил голову.

В судке парило лежащее горкой картофельное пюре, увенчанное половинкой горячей сардельки.

– У нас в Таганроге все на Чехове стоит, – женщина твоей мечты говорила громко и увлеченно. – Я жила на улице Чехова и училась в школе имени Чехова… И театр у нас имени Чехова, и библиотека.

– У вас же там море? – вспомнил ты. – Азовское?

– Азовское… Раньше было море. А сейчас… Все там умирает, даже море… – Она погрустнела, но тут же прогнала грусть (это было видно, как она ее прогнала – глаза на мгновение сердитыми сделались) и, улыбнувшись, продолжила увлеченно и громко: – Я, когда сюда в Москву ехала, думала, здесь все знают, что Чехов в Таганроге родился. Никто не знает, вы первый! Первый и единственный. У меня даже сердце екнуло, когда вы сказали…

– Не может быть, чтобы первый, – искренне не поверив, смущенно пробормотал ты.

– Я вам говорю! Даже не знают, что это за человек был такой. Один, знаете, что сказал? «Эстрадный певец», – она засмеялась, вспоминая.

– Любите Чехова?

Этот простой и искренний вопрос неожиданно поставил в тупик женщину твоей мечты.

– В каком смысле люблю? – не понимала она.

Ты еще больше смутился и даже растерялся.

– Ну… читать?

Она улыбнулась, поняв наконец, и махнула рукой – отмахнулась.

– В школе читала. По программе. И «Человек в футляре», и «Крыжовник». А потом… Некогда было читать…

Ты кивнул понимающе и ободряюще – женщина твоей мечты имела право на все, даже на то, чтобы не читать. В одной ее руке оказалась початая бутылка дешевой водки, в другой – два тонкостенных стакана.

– Чехов, Чехов, – по-женски ворчливо проговорила она, наливая водку с стаканы. – У нас в Таганроге и водка «Чехов» продается. Да никому ни тепло, ни холодно от того, что он там написал. Разве не так?

С тяжелой задумчивостью и сочувствием к себе ты смотрел, как медленно и тягуче льется из бутылки водка, с женщиной своей мечты ты готов был согласиться во всем, даже в этом, и поднял голову, чтобы кивнуть, но мотнул вдруг, не соглашаясь.

– Ну почему… Хотя я Чехова не очень… Как говорится, не мой писатель… Но есть люди, которые даже очень… – И вспомнился вдруг тот начинающий писатель из Трехпрудного переулка, он тогда такую цитату из Чехова «задвинул», точнее, не он, а его жена – чеховские слова запали в память, и ты не раз их потом вспоминал, то соглашаясь с ними, то споря.

«Между есть бог и нет бога – дистанция огромного размера, русский же человек принимает либо да, либо нет, остальное его не интересует. Так, кажется?» – ты задумался над этой мыслью в очередной раз и вдруг обнаружил, что женщина твоей мечты смотрит на тебя удивленно, страстно и пытливо, словно пытаясь узнать, о чем ты сейчас думаешь.

Ты смутился и опустил глаза, но она ждала, что ты с ней поделишься своей мыслью, глядя внимательно и поджимая губы, отчего на щеках то появлялись, то исчезали таинственные и желанные, как мечта, ямочки.

Ты вздохнул, пытаясь сформулировать как можно более ясней, доступней:

– Чехов сказал однажды: «Мы говорим “есть бог” или “нет бога” и делаем вид, что что-то знаем, а на самом деле не знаем ничего…»

Ты понял, что запутался, и посмотрел на собеседницу расстроенно, но она понимающе кивала, и водка в стакане тяжело покачивалась в ее руке.

– Конечно, раньше все верили… Сейчас не то… И люди не те, и вера совсем другая. А вы в бога верите? – спросила она неожиданно, и так же, неожиданно для себя, быстро ты ответил:

– Я не знаю.

– Что не знаете? – Женщина твоей мечты выпрямилась и смотрела недоуменно. – Что верите или что не верите?

– Скорее нет, чем да…

– Ну вы даете! – И глянув на тебя с чувством превосходства, похвасталась: – А я верю! – А подумав и вспомнив что-то, поделилась сокрушенно: – Но как же я с ним ругалась…

– С кем? – не понял ты.

– С Богом! Когда муж на машине разбился. Ладно б пьяный был, а то ведь трезвый, как стеклышко. И ладно б один, а то с сыном… И ладно б он погиб, а то сын…

Надо было спросить о муже, надо было спросить о сы-не – надо, но ты спросил о другом:

– А… как вы с ним ругались?

– С кем? С Богом? Как ругалась, как ругалась? Сильно ругалась, – ответила она. – Ладно, давайте, как говорится, под расчет выпьем.

Женщина твоей мечты подняла стакан, чокнулась с тобой, и вы выпили под расчет.

Водка была вонючая и тягучая, как глицерин.

«Напьюсь», – подумал ты испуганно и, чтобы не напиться, стал есть – торопливо, почти жадно, уже не стесняясь.

Впрочем, она, кажется, этого не замечала – тоже ела с аппетитом, рассказывая про свою жизнь в Москве, в Таганроге и про жизнь вообще: как после аварии похоронила сына, и что муж четвертый год лежит с переломанным позвоночником, и что раньше она ему «жопу вытирала», а теперь это делает ее мать, «сама насквозь больная сахарным диабетом, ноги все в язвах, того и гляди отрежут», и что она одна четверых «отсюда содержит»: свекровь, мужа и еще двух своих пацанов – на четырех работах работает, ругала новую жизнь и новую власть, и с ностальгией вспоминала старую, советскую, «хотя тоже жизнь была еще та», а ты слушал, не пытаясь спорить или переубеждать, радуясь, что не пьянеешь, и думая о том, как велика и многообразна наша страна, как много в ней замечательных людей и как много в их жизни горя.

Но, рассказывая о своем бедственном положении, женщина твоей мечты не жаловалась, не плакалась, а просто делилась, составляя компанию, как могла развлекала гостя за столом. Она улыбалась почти во все время своего совсем невеселого рассказа – вот что радовало тебя в ней, вот что восхищало.

«Русские, улыбайтесь!» – вспомнил ты и улыбнулся сам, что не осталось ею незамеченным.

– А вы почему улыбнулись? – спросила она растерянно. – Я что-нибудь не то, не так рассказываю? – И засмеялась от растерянности, и ты подхватил ее смех. А муж, оказывается, гулял от нее, «пока здоровый был», и поколачивал даже, а сейчас тихий стал, в бога поверил, говорит, давай повенчаемся.

А дальше она сказала фразу, которая тебя убедила: «Верит, по-настоящему верит».

Склонив голову набок и печально улыбаясь, словно видя перед собой не тебя, а своего мужа, женщина твоей мечты сказала следующие слова:

– Нет, милый, венчаться я с тобой не буду, я тебе эту жизнь отдала, а в той для себя хочу пожить.

И тебе еще больше захотелось узнать, как она ругалась с богом, и ты вновь спросил, но она вновь ушла от ответа.

– Зачем вам? Это долго рассказывать.

– Ну, тогда налейте мне еще, – попросил ты.

– А вам не много будет? – с сомнением спросила она, берясь за бутылку.

– Я же стакан заработал, а выпил только половину, – ответил ты с несвойственной тебе лихостью.

Пить не хотелось – хотелось сказать.

– Да мне ее, гадину, не жалко, мне вас жалко, – проговорила женщина твоей мечты и вновь наполнила стаканы вонючим глицерином, твой до половины, свой на четверть, и прибавила убежденно: – Но здесь без нее нельзя, здесь зараза кругом, да и черные эти…

Ты поднял стакан, готовясь сказать нечто очень важное, очень искреннее, очень личное, ободряющее и поддерживающее о женщинах – существах высшего порядка, и о том, что если нашей стране суждено спастись, спасут ее, без сомнения, женщины, а также о том, что есть среди них те, кого ты всегда называл женщинами своей мечты, похожие на замечательную актрису Татьяну Доронину, и что ты видел в своей жизни много таких женщин, но никогда не общался, но вот наконец общение состоялось и действительность превзошла все ожидания, и что ты очень от этого счастлив и что-то еще и еще, но, взглянув на нее, даже рта не открыл.

У нее были умные и внимательные глаза. Она улыбнулась смущенно и попросила вдруг:

– Забудьте, что я вам наговорила… Это я по привычке жалуюсь… Вы меня жалеете, а это я вас жалеть должна. Я же вижу, вам сейчас хуже, чем мне…

Ты удивился, вспомнил все и, удивившись еще больше, спросил:

– Вы так думаете? А как, как вы это видите?

– По глазам, – проговорила она и отвела взгляд.

И чтобы ничего не было уже видно, ты закрыл глаза и выпил, удивляясь и радуясь тому, что на этот раз водка пьется значительно легче.

– Выпиваете? – раздался вдруг другой женский голос. Та то ли калмычка, то ли якутка, оказавшаяся, как потом выяснилось, тувинкой, отодвинув занавеску, заглядывала к вам и, не дожидаясь ответа, сообщила: – А там менты Казбека избили!

– А кто такой Казбек? – глупо спросил ты, и женщина твоей мечты не ответила, поднялась и вышла, и, посидев в одиночестве, изругав себя последними словами за глупый вопрос, ты тоже поднялся и вышел.

Стоя неподалеку от контейнера, женщины обсуждали избиение незнакомого тебе Казбека.

Она посмотрела на тебя расстроенно и объяснила:

– Хозяин наш, Казбек. Не заплатил, наверно, дань, вот они… Там еще Таджибек есть и Мансур, но Казбек самый добрый. Мне надо туда съездить.

Кажется, она не хотела с тобой расставаться…

– Ну, вот и всё, – сказала она, привычным взглядом посмотрела куда-то вверх и горько усмехнулась. – Спасибо за помощь и за компанию. Может, вам все-таки деньги нужны? – Она полезла под передник за кошельком.

– Нет-нет, – торопливо остановил ее ты.

– Ну, тогда мы в расчете, – сказала она и отвернулась.

– Вы за окончательным расчетом вон туда приходите, – смеясь, вклинилась в разговор тувинка и показала рукой на стоящие в отдалении два дома-башни. – Вон они, наши башни-близнецы. Вон в той мы живем. По тропочке пойдите и дойдете… Садитесь там на скамеечке и ждите… Может, дождетесь…

– Ой, да хватит тебе, Юль! – женщина твоей мечты даже замахнулась на подругу и тут же обратилась к тебе: – Ну ладно, мы поехали, а то машина ждет. Прощайте, Евгений Алексеевич. Спасибо за… за все спасибо.

– Это вам спасибо, – сказал ты, не веря, не желая верить, что больше не увидишь женщину своей мечты.

И вновь ты остался один, и вновь у тебя не было ни копейки денег, и вновь ты не знал, не понимал, что дальше делать. И пошел, пошел в указанном направлении к домам-башням, слушая, как хлюпает под ногами снежная жижа. Вначале было хорошо, так хорошо, что ты даже спел вполголоса «Я люблю тебя, жизнь», но потом стало вдруг плохо, затошнило, закружилась голова. С трудом, покачиваясь и останавливаясь, пытаясь вдохнуть глубоко и неспособный это сделать, ты добрел до башен-близнецов, свернул к той, на которую указывала тувинка Юля, сел на лавочку и стал ждать.

Как-то очень быстро темнело.

Ты поежился и, пряча озябшие руки в карманы куртки, подумал, что, возможно, было указано не на эту башню, а на ту. И поднялся и пошел к той башне.

Она была точно такая же, и перед ней стояла точно такая же скамейка, и ты сел на нее и, пряча руки в карманы, подумал, что все же тебе был указан не этот дом, а тот.

Стало вдруг совсем темно, и с неба повалил густыми хлопьями снег.

Ты обхватил себя руками за бока, сжался, согнувшись под навалившейся небесной тяжестью, и замер, не зная, сколько времени прошло, впрочем, и я уже не знаю…

– Вы не замерзнете? Эй, вы не замерзнете тут? – прозвучал вдруг знакомый голос, и ты поднял голову и увидел женщину своей мечты и поднялся, и с твоих плеч и спины соскользнули с болоньевой ткани на землю пластины снега.

Поняв, что это ты, она даже отступила от удивления на шаг.

На ней не было того красного передника с бэйджиком на груди.

Она прижала ладонь ко рту, и глаза были большими и круглыми от удивления.

Ты понимал, что выглядишь глупо, и так и сказал:

– Я понимаю, что выгляжу глупо, но вы обещали рассказать, как ругались с богом, а мне это очень важно знать. Очень важно, поверьте!

На последнем слове тебя вдруг пробила такая дрожь, что все тело передернуло снизу доверху, и ты выдал зубами короткую, но громкую очередь.

Она всплеснула руками, глянув горестно и сочувственно.

– Да что я там с ним ругалась! Ругалась, подумаешь… Вы же совсем замерзли!

– Не замерз, – не согласился ты, и тебя еще раз передернуло.

Она взяла тебя под руку и повела.

Конечно, ты все перепутал – женщина твоей мечты жила не в этом доме, а в другом, здесь же оказалась потому, что шла к больной лежачей женщине, и это одна из четырех ее работ – еще моет полы в подъезде и гуляет с собаками. «Какой породы?» – спросил ты. «Маленькие какие-то», – равнодушно ответила женщина твоей мечты; также она рассказала, что на рынке в Теплом стане такое творится, что просто дурдом, потому что мало Казбека избитого, еще, оказывается, из тюрьмы кто-то сбежал и где-то там в районе рынка ошивается, перекрыли все, мужиков не выпускают, а женщин – пожалуйста, вот она и ушла, все равно торговли никакой.

– Мы сидим с девками, гадаем – под кем теперь будем, под Мансуром или под Джанибеком, а тут омоновцы забегают с автоматами: «Стоять!», бояться – как же. Я даже в ихнюю сторону не повернулась. Маньяк, оказывается, какой-то из тюрьмы сбежал. Бегают, орут, а чего орать, если он уже сбежал, правда же? – Все боялись сбежавшего из тюрьмы маньяка, одна она нет.

Квартира, которую женщина твоей мечты снимала вместе с тувинкой Юлей, находилась на первом этаже и была совсем бедная, но очень чистая.

Тебя колотило от пробравшего до костей холода, как щенка гладкошерстной породы на морозе, и, чтобы этого не было видно, ты вжался в темный угол у двери.

Она вошла в ванную, включила горячую воду и приказала:

– Раздевайтесь.

– Нет, – сказал ты, испугавшись и еще сильней вжимаясь спиной в угол.

– Не нет, а да! – строго остановила тебя женщина. – Раздевайтесь! Или что, мне вас раздевать?

Об этом не могло быть и речи, нет, об этом не могло быть и речи, и ты решительно протиснулся к двери, чтобы уйти, но услышал вдруг за спиной голос – усталый и насмешливый:

– От вас тюрьмой пахнет, Евгений Алексеевич. У меня муж сидел, я ему передачи три года возила, я этот запах ни с каким другим не спутаю.

Ты повернулся к ней лицом и смотрел, как беззащитный беспомощный зверек – испуганно и виновато.

Она смотрела не моргая, и ее большие темные, принадлежащие какому-то неведомому высокому и прекрасному существу глаза увлажнились.

– А… за что ваш муж сидел? – спросил ты.

Она сердито мотнула головой, прогоняя близкие слезы, и, усмехнувшись, спросила:

– А вы за что?

– Ни за что, – не задумываясь, ответил ты.

– Вот и он тоже… Дорогу перешел начальству… Хорошо, по УДО отпустили. А то бы и сейчас сидел… Зато, может, здоровый был бы. И сын живой… – Лицо ее исказилось, но вновь усилием воли она удержала слезы.

– Вы не поняли – я и есть тот маньяк! – воскликнул ты, чтобы помочь ей, поддержать и заодно все расставить по местам.

– Да все я поняла, – махнула он рукой. – Маньяк… Что мы, бабы, не знаем, какие бывают маньяки? Я, когда вы спали, все про вас поняла… Малой и малой… – И, увидев твой удивленный взгляд, объяснила: – Ребенок… Ладошки сложил, положил под щечку…

Женщина твоей мечты улыбнулась, смутившись, как когда вы носили бананы, и, усмехнувшись, сказала скорей себе, чем тебе:

– Я… может… всю жизнь о таком мечтала – в беретике…

Ты смутился и торопливо стянул берет с головы.

– Вот-вот… – закивала она, и, в этом твоем жесте видя подтверждение своим мыслям и глянув прямо и открыто, вызывая этим взглядом тебя на откровенность, проговорила: – Только я никогда не поверю, что ты сбежал…

– А я и не сбегал… – вскинувшись, торопливо ответил ты.

– А как же?

– Да можно сказать – прогнали, – признался ты.

Ответ удовлетворил ее, и она тут же о нем забыла – ее больше не интересовали подробности твоего побега. Она тихо засмеялась, глядя на тебя, и тихо же заговорила сама с собой:

– Чтоб в беретике был и чтобы книжки мне читал… Я читать никогда не любила, а слушала с удовольствием… Только никто не читал… Все больше в койку тащили…

Она хотела что-то еще сказать, но ты вдруг громко и отчаянно чихнул.

– Ну всё, – деловито и строго проговорила она. – Раздевайтесь и садитесь в ванну. Юлька сегодня не придет, не бойтесь. И меня не бойтесь, я тоже не маньяк. И мужу не изменяю… Хоть он у меня и лежачий, а все равно ведь муж… Так что не бойтесь… Евгений Алексеевич… А я пойду, мне еще полы в подъезде надо вымыть…

…Вспоминая потом ту необыкновенную встречу с женщиной своей мечты, много раз ее вспоминая, ты удивлялся, как мог в той ситуации, сидя в горячей ванне, заснуть, и без удивления уже, но с какой-то восторженной благодарностью вспоминал, как, проснувшись, увидел ее, устало сидящую на краю – одной рукой она пробовала остывшую воду, другой подливала из крана горячую.

А дальше, что же было дальше…

В своем ненаучно-теоретическом труде «Собаки и кошки как фактор любви» автор, которого мы знаем довольно-таки неплохо, настолько неплохо, что лишний раз можем не называть его имя, если помните, рассуждал о праве животных на личную жизнь, которую они, животные, в силу своей природы не могут защитить от посторонних глаз, – лично мне тот пассаж запомнился своей неожиданностью и если ничего не доказал в отношении животных, то кое-что подсказал в отношении автора, и совершенно неожиданно помог мне закончить эту желанную и трудную, может быть, самую желанную и самую трудную главу моего романа.

Дальше, что же было дальше…

Тут испорченная кинематографом и гламурными караванами любовных историй читательская фантазия рисует себе пылкие слова признания в любви, поцелуи, объятия, соитие, бесчисленные фрикции и конечно же – вершину отношений между современными мужчиной и женщиной – его величество оргазм.

Так вот, товарищи дорогие, ничего этого там не было, а если что и было, ничего этого мы не узнаем. Не только вы, читатели, но и я, автор, потому что литературные герои, как те беззащитные зверушки, также имеют право на свою тайную, закрытую от посторонних глаз жизнь.

Да это, в конце концов, не так уж и важно, есть вещи важнее этих самых, чёрт бы их побрал, фрикций – гораздо важнее. Например, слова – те, которые говорила тебе женщина твоей мечты в ту бесконечно долгую и прекрасную ночь, и я не могу их здесь не привести, не все, разумеется, а, так сказать, избранное.

– Когда я родилась, мое счастье кончилось.

– Я свекрови говорю: какая же я шлюха, если твой сын – мой единственный мужчина?

– Мне спокойно, когда дома суп есть.

– Я швабру не признаю. С ней углы непромытые остаются.

– Люблю быть беременной. Хорошо себя чувствую, когда он там бьется.

– Когда УЗИ показало, что третий тоже мальчик, иду по улице – рыдаю. Пришла – свекровь навстречу: «Что? Больной? Больной?» А он как забьется там… А я ему: «Не волнуйся, все равно любить тебя буду».

Я все равно любить тебя буду.

Она так и не рассказала, как ругалась с Богом, впрочем, ты и не спрашивал…

Да, а звали ее Антонина Алексеевна Перегудова, и ты никогда ее не забудешь.