Позавтракав, Городецкий затеял сперва небольшую постирушку. Потом, вытащив мокрое белье из стиральной машины, развесил его на протянутой во дворе веревке. На это время во двор был выпущен и котенок. Из старого кожаного ремешка Городецкий сделал для котенка ошейник. К ошейнику цеплялась тоненькая длинная цепочка, другой конец которой висел на гвоздике, прибитом к краю веранды. Ваня Белкин, смеясь, говорил, что так выгуливают собак, а не кошек. Но Городецкий отмахивался – для него было важнее, чтобы котенок не удрал опять в лес и не потерялся.

Развешивая белье, он вспомнил, что сегодня пятница, а значит, надо ехать к окулисту – забрать готовые очки, первые в жизни. Городецкий всегда гордился своим зрением, свысока поглядывал на сверстников, которые к пятидесяти, а то и к сорока обзаводились очками. Да вот все-таки и его пора приспела… Сухопарая девица, помощница окулиста, надела на Городецкого очки, бросила изучающий взгляд. Шевельнув покрытые яркой лиловой помадой губы, изобразила удовлетворенную улыбку. Городецкий подошел к висевшему на стене зеркалу – массивная черная оправа, широкие линзы, сквозь них предательски проступает сеть мелких морщинок под глазами.

Отраженная в зеркале входная дверь офиса открылась за спиной Городецкого. Он увидел худенькую фигурку Риты, жены Вани Белкина. Войдя, та прищурила свои добрые, близорукие глаза:

– Ой, Семен Ефимович, тебя в очках и не сразу признаешь. А я звонить тебе сегодня собралась, все по тому делу… Погоди минуточку, только запишусь на прием.

Последнее время Рита принимала деятельное участие в устройстве холостяцкой судьбы Городецкого. «Ну вот, опять будет кого-нибудь сватать» – смятенно подумал он. Пару недель назад, пригласив на Ванин день рождения, Рита как бы невзначай усадила за столом Городецкого рядом с внушительной дамой лет пятидесяти, своей давней знакомой еще по Одессе. «Агнесса Ароновна» – представилась та и церемонно протянула пухлую ладошку. На рыхлом лице дамы отчетливо проступали черные усики. Разговор с ней сразу навеял на Городецкого тихую тоску. Преуспевающий американский врач, Агнесса Ароновна важно поведала Городецкому о своих заботах – в какой вид недвижимости лучше вкладывать деньги и каким образом скостить по возможности непомерно раздутые государством налоги. Она ела много и с аппетитом, к усикам приклеилась капелька майонеза. Когда вышли из-за стола, Городецкий удрал от нее в другой угол комнаты, достал с книжной полки любимую Ванину книгу «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, стал сосредоточенно перелистывать…

Записавшись на прием, Рита подошла к Городецкому.

– Пожалуйста, Семен Ефимович, не кори меня за тот день рождения. Когда вы уселись рядом за столом, я присмотрелась… Нет, тебе не такая нужна. Агнесса, конечно, богатая невеста, да ведь не в одних деньгах счастье.

– Риточка, а ты уверена – мне, действительно, так уж надо жениться?

– Чего же хорошего болтаться неприкаянному? Ведь не молоденький. Главное – найти человечка по душе… Слушай, я тут познакомилась с одной милой женщиной. Из Белоруссии. Там она в школе литературу преподавала. Здесь работает секретаршей в какой-то небольшой компании. Лет под пятьдесят, как и Агнессе, но совсем на Агнессу не похожая – худенькая, мягкая, женственная. А чистюля какая, подстать тебе… Мужа потеряла четыре года назад – гнал машину под дождем, разбился, бедняга. Дочка этим летом замуж выскочила. Я ей, Верочке, про тебя намекнула. Вот на бумажке телефон ее, обязательно позвони. Вдруг и приглянетесь друг другу. Тогда, как и положено, – Рита засмеялась, – свахе отрез на платье подарите…

Навстречу «эскорту» пробегали за его окном тихие зеленые улочки Рэндолфа. Пешеходов почти нет, все передвигаются на машинах… «А может, и в самом деле позвонить этой Верочке? – вяло думал Городецкий. – Хотя, всего вероятнее, еще одно `не то' получится. Поздновато, пожалуй, семейную жизнь начинать».

До эмиграции рядом с Городецким всегда была его мама. Отца он помнил плохо – отца убили на фронте в сорок втором. Женщина умная, волевая, мама никогда не вмешивалась в сердечные дела сына. После того, как Городецкий защитил кандидатскую, поднакопил денег, переехал с мамой в духкомнатную кооперативную квартирку на Каширском шоссе, там появлялись иногда его подружки. Проводив такую гостью, Городецкий всегда интересовался потом маминым мнением. Но та уходила от прямого ответа, пожимала плечами, говорила, что решать надо самому. И Городецкий понимал – значит, мама не в восторге. Ореол очередной кандидатки на руку и сердце почему-то быстро тускнел.

Стряслась, правда, у Городецкого однажды большая любовь в Москве. Тут, наверное, он и к маме не прислушался бы. Да вот беда – любовь эта, Мариной ее звали, замужем была. Встречались они тайком. И случилась такая история. Муж ее (то ли Славиком она его звала, то ли Стасиком?) поехал на два дня, субботу и воскресенье, в Коломну, родителей проведать. А храбрая Марина на субботу пригласила Городецкого к себе. К вечеру, после долгого горячечного дня вдвоем, они сидели, обнявшись, на диване, уже вполне одетые. Городецкий читал ей стихи, свои и чужие.

И вдруг, как в дурацком анекдоте, повернулся ключ в замке, открылась дверь квартиры. И вошел Славик-Стасик. Потянуло его зачем-то домой раньше срока. Так и замер, растерявшись, у порога. Городецкий помнит, как где-то подспудно шевельнулось в его душе чувство вины перед этим сразу побелевшим мужиком. Городецкий поднялся с дивана, тихо спросил Марину: «Уходим?» Ушла бы – и составила, как говаривали в старину, счастье его жизни. Но она отрицательно качнула головой, не отрывая глаз от мужа. Городецкий обошел застывшую «статую командора», притворил за собой дверь. Потом, слышал, они быстро помирились. А у Городецкого через год мама от инфаркта умерла, рассыпался его привычный мир, и он махнул в эмиграцию…

Подъезжая к дому, Городецкий увидел в окне котенка. Тот сидел на подоконнике, ждал, как всегда, хозяина. На кухне Городецкий еще раз мысленно прошелся по своим скучным хозяйственным делам. На сегодня, кажется, ничего больше не запланировано. Значит, можно предаться любимому делу – сесть за стол, водрузить на нос новые очки, достать листки с последним, недописанным стихотворением.

Пробовать себя в поэзии он начал еще в студенческие годы. Но никогда не относился к этому серьезно, не ожидал ни славы, ни денег, просто писал, когда писалось. По журналам свои стихи не рассылал – боялся отказа, щелчка по самолюбию. Хранил их в тонкой папочке, под настроение читал друзьям. Порой, переписав поразборчивее, дарил знакомым девушкам.

Обычно новое стихотворение начинало в нем свою жизнь исподволь, незаметно. Посреди самого банального разговора, или когда Городецкий, задумавшись, вел машину, или в наступившем полусне – неожиданно из глубины сознания всплывала первая строчка, потом она пропадала куда-то, потом снова появлялась. Возникала потребность найти вторую строчку. Городецкий писал, не спеша; если внутренний стимул затухал, он откладывал начатое – иногда на недели, месяцы. Потом нежданно этот таинственный стимул появлялся опять, и мучительно-радостная работа над словом возобновлялась. В современной русской поэзии ему мало кто нравился, мода на словесное жонглирование, за которым – ни чувства, ни мысли, вызывала раздражение. Как и всякий уважающий себя автор, свои стихи он считал, конечно же, лучше (если бы считал хуже – и писать не стал).

Нынешние стихи тоже зародились как-то сами собой. Выглянув утром в окно, за которым старый клен на полянке недвижно простирал бугристые ветви, покрытые еще кое-где золотом листьев, увидев солнечную прохладную синеву неба, Городецкий благодарно прошептал: «Ах, какая осень золотая…» Прямо перед окном тянул из-под крыши почти невидимую нить паучок, шевелил в воздухе лапками, опускался все ниже… И всю неделю потом, а за ней и вторую это осеннее великолепие не менялось. Подходя по утрам к окну, Городецкий слышал, как внутренний голос грустно и умиленно повторял те же слова: «Ах, какая осень золотая…» И он вдруг понял – это же стучится первая строчка, пятистопный хорей.

За прошедшие дни стихотворение было вчерне написано. Но некоторые слова еще царапали ухо, казались приблизительными – тут стоило поработать. Стихотворение получилось небольшим, пять строф. Городецкий не любил многословия. Лирическое стихотворение хорошо, если, обозначив тему и вызвав эмоциональный настрой в душе читателя, обрывается в той волшебной точке, где читательскому воображению еще предстоит что-то довоссоздать самому.

Почерканные листки лежали на столе. Городецкий почти к ним не прикасался. Поиск слов шел медленно. Городецкий перебирал их, мысленно ощупывал, менял местами, ударял друг о друга, прислушиваясь к протяжному звону… Нет, третья строчка не тянет: «С тихим вздохом лис тья облетают …» Сколько уже вздохов свершилось в поэзии – избито… «Кувыркаясь, листья облетают»?.. Слово «кувыркаясь» помогает зрительно представить падающий лист. Но ведь кувыркаются акробаты – в цирке, под мажорную музыку оркестра. А настрой стихотворения отнюдь не мажорный… «Как уныло листья облетают»?.. Нет. «Как послушно»… «Как покорно»… «Как подранки»… Стоп… «Как подранки, листья»? Да! И настрой верный, и зрительный образ схвачен. Так птица-подранок в первые мгновения после выстрела еще смятенно цепляется крыльями за воздух, пытается планировать, но уходит кровь из раны, уходят силы – и тело неудержимо устремляется к земле… Кажется, то, что нужно. Пошли дальше…

Часа через два Городецкий вспомнил, что пора кормить котенка. Но тот куда-то подевался. Городецкий прошелся по комнатам, заглядывая во всякие укромные уголки; увидев приоткрытую дверь на чердак, забрался и туда. Лука, свернувшись в клубок, безмятежно спал на пятне солнечного света под чердачным оконцем…

Покормив котенка, Городецкий вынул из холодильника и разогрел остатки вчерашнего обеда, перекусил сам. Белье во дворе уже высохло. Он снял его с веревки, выгладил, рубашки повесил на плечики в стенной шкаф.

В пять, вспомнив об утренних событиях в сабвее, Городецкий включил телевизор. Все тот же телеведущий, что и утром, но только помолодевший, с хорошо наложенным гримом, передавал первую вечернюю сводку новостей. Он повторил сообщение о трагедии на станции «Парк стрит», дополнил его новыми деталями:

– По предварительным данным, число погибших возросло к этому часу до тридцати одного. Свыше сотни пострадавших госпитализированы. Сотрудники ФБР, ведущие расследование, воздерживаются от комментариев, считают их преждевременными. Нашему корреспонденту удалось, однако, узнать, что газ, задействованный в сабвее, принадлежит к группе так называемых нервно-паралитических веществ. Синтезированные в тридцатые годы немецким концерном «Фарбениндустри», эти вещества использовались вначале как инсектициды. Позднее нацистское командование разработало план, но так и не решилось применить их в боевой обстановке. Однако нервно-паралитические газы были все-таки нацистами опробованы – на узниках концлагерей – и показали высокую поражающую способность.

Городецкий прослушал новости, еще раз подивился человеческому безумию. Сверху на телевизоре валялась какая-то мятая бумажка. Городецкий повертел ее перед глазами. Это был телефонный номер, который Рита дала ему утром. Наверное, придя домой, он машинально вытащил бумажку из кармана, положил на телевизор. Выбросить?.. Или все же позвонить?..

Негромкий женский голос отозвался после нескольких протяжных гудков, когда Городецкий уже хотел положить трубку. Преодолевая смущение, он заговорил каким-то не своим, «гусарским» тоном:

– Это Верочка? Я уж, было, подумал – вас дома нет… Только что вернулись с работы? Понятно… Вы меня не знаете. Рита Белкина, наша общая знакомая, дала ваш номер телефона. И вот я, рисковый, звоню… Городецкий. Семен Ефимович. А мама когдато звала Сенечкой, задумчивый такой, послушный был мальчик… Рита много хорошего о вас рассказала. Может, встретимся, посидим где-нибудь в ресторанчике, поболтаем за жизнь?.. Не любите… Куда?.. Это здорово – выходит, вам поэзия нравится. Мне тоже, только не всякая… Итак, встреча с поэтом Ямпольским в Гарвардском университете… Как же, наслышан – знаменитость… За вами я хоть куда, даже на Ямпольского… В воскресенье, послезавтра, без четверти два у входа в зал?.. Маленькая черная сумочка в руке? Примета не то, чтобы очень… Ладно. А я буду держать букетик цветов. Скажем, красных гвоздик. Не для поэта – для вас… Всего наилучшего. До послезавтра.

Городецкий положил трубку, облегченно перевел дух.