Тетрадь шестая
Сквозняковая отлучка
Побег
Зина равнодушным движением достала из-за шторы заначку.
— Все же? — спросил я.
— Мы ведь отработали, или как? — спросила она в ответ.
— Да пей, мне не жалко.
— Странно устроен человек, Трушкин. Да? Сама не знаю, зачем мне это нужно? Без этого мне, может быть, даже лучше. Но по трезвости честные мысли не могут пробиться в мою черепушку, она боится их. А когда выпиваю, сразу вспоминаю, что ни разу не была в Ботаническом саду, и тогда начинаю выпивать еще и еще, и мне кажется, что жизнь не удалась.
— Честная мысль.
— Ты думаешь, нет? Хочу посмотреть, как цветут азалии. Они в деревянных чашечках. Маленькие, с крупозный прыщик бутоны. Мне рассказывали.
— Я выйду покурить. Своди пока оба сюжета, потом вместе послушаем.
Я еще раз набрал Тараблина — абонент был временно недоступен.
Домой возвращаться пока не стоило. Что я им скажу? «Настоящий мужик в такой ситуации», — любила говорить Лера. Хоть бы раз она показала мне своего настоящего. Как бы поступил сейчас этот ее боксер, пролетарий, профессор? Устроил очную ставку и жесткий допрос Варгафтику и Алевтине Ивановне? И почему даже по ту (эту) сторону роковой черты я чувствую себя виноватым?
Я не нуждался в жалости, просто некуда было идти. Такое бывало и при жизни. Но тогда это был все же каприз выбора и экзистенциальный надрыв, в котором мы все время от времени нуждаемся. А сейчас мне некуда было идти буквально. И скучно, и грустно. Буквально. В музыке это состояние называется mesto. Смерть — тотальная буквальность, вот что я еще понял. Никаких отлучек, аллюзий и скорописи метафор.
Раньше в мыслях о смерти был все же некий привкус если и не свободы, то освобождения. А тут… Какое уж тут освобождение? Когда твоя участь зависела от случая, болезни, Бога (неважно, есть он там или это только псевдоним того же случая), с этим сознание мирилось, свыклось, тупо притерпелось к неизбежному. Но тут ведь какой-то заговор, это ясно. А зависеть и после смерти от воли людей — невыносимо.
Однако кому понадобились новые мертвые души? Люди и без того серийно улетучиваются или поливают цветы в офисах. Есть вяленые и копченые, гнутые, битые, кислые, примаринованные; навсегда удивленные, ручные, отключенные от электричества, живущие под подпиской, бомжи, клоны, сектанты, учителя, доноры, рабы, маугли. Зачем осуществлять еще и эту затратную фантазию с отсроченной смертью? Экономика должна быть экономной?
А может быть, напротив, это фарт и чье-то особое благоволение, подумал я вдруг. Тараблин прав: «В Чечню милиционером не хочешь?» Можно сказать, с нами поступили еще гуманно. И все же, что это — искушение дьявола или милость Бога? Смешно, но именно это сейчас меня волновало больше всего.
В милость верилось с трудом. Варгафтика Он вряд ли сделал бы своим посланцем. Да и не может быть так скверно, если это милость. И никто никого в жизни давно не спасает. Попробуйте выпросить у прохожего хотя бы улыбку, если она не кривая. Умилительная история Леры, как она девочкой взяла у мужиков на скамейке французский ключ, чтобы открыть квартиру. Ключ подошел, и ни ей, ни им не пришло в голову, что квартиру теперь легче легкого обокрасть. Собственно, во всех хрущобах были тогда французские замки, какие поставили еще строители. Над этой историей смеялись даже наши мальчики. Сейчас, когда не только живые — покойники начинают волноваться, заслышав ночью на кладбище человеческий голос… В общем… Рассказывайте, чего там? Вам сказка, а мне бубликов связка.
На лестнице горела только одна лампа, все освещал серый свет из окна. Я впервые почувствовал ее тесноту и неуютность. Почему-то представился курносый санитар с каталкой — как же он здесь развернется?
Всхлипывающий скулеж на втором этаже меня уже не удивил. По интерьеру и жизнь.
В углу на корточках сидел седой парень с закушенной губой, на пролет вверх из освещенного проема валил густой сигаретный дым, напомнивший мне некстати майские деревья, слышался громкий разговор и взрывы хохота.
— Чего они ржут? — спросил я парня. — Над тобой?
Мы были с ним трамвайно знакомы. Кажется, он работал звукооператором в драме. И звали его как будто Сергей. Седина, как ни странно, делала Сергея еще моложе. Впрочем, не исключено, что мы были ровесниками. Я давно перестал разбираться в возрасте.
— И над собой тоже, — ответил он.
— Что случилось-то?
— Что тебе и не снилось, — сказал он защемленным голосом.
— Ну, если хамишь, значит, еще не край.
Сергей посмотрел на меня такими глазами, что я тут же осекся. Каким-то образом стало понятно, что у меня сейчас точно такой же взгляд. Жалоба и бессильная злоба, больше ничего, как у собаки, которая не может сказать хозяевам о мучающей ее кисте. Мне захотелось поскорее примкнуть к стаду курящих.
В эту курилку, как и в нашу студию, пройти можно было только через шестнадцатый этаж северного крыла. Место укромное или заброшенное, как посмотреть. Рядом с туалетом уличный бак для мусора, зловоние от него перекрывало плоский, укоренившийся запах табака. Отходы редакционных гуляний не выносились месяцами, являя собой возмездие и напоминание, на которые давно никто не обращал внимания. Фигуры склонившихся над ведром, в котором плавали окурки, напоминали греющихся у костра. Было и правда холодно.
— Всем привет! Чего он там? — спросил я, осторожно присев на трехногий стул.
— А сходить не может. Амба! Отговорила роща золотая, — живо сообщил парень с костлявым лицом, половину которого скрывали декадентские патлы.
— Запор, что ли? В самом деле, обхохочешься, — сказал я мрачно. И вспомнил некстати, как рассмешил меня заголовок стенной газеты в поликлинике (вернее, многоточие): «Если у вас запор…»
Ответом мне был новый взрыв хохота, без разгона, вроде кашля, когда не успеваешь набрать в легкие воздуха.
— Кишечник экологически чистый, безотходный, понял? По психологии-то еще тянет, а так нет.
Я вдруг все, действительно, понял, и мне стало страшно. Ясно вспомнил, что после кончины ни разу не был в туалете. Никогда не думал, что есть еще такая форма отлучения от человечества. Похоже, никто, кроме меня и седого, не видел в этом беды. То, что еще вчера подрывало божественный замысел, теперь казалось незаконно похищенным, лишало веры в высшую поднадзорность или хотя бы в природную целесообразность. Вот только можно ли это назвать духовным происшествием?
Соседи по курилке, очевидно, вполне освоились с новым положением. У выпавших из жизни обостряется чувство солидарности, что при удачном совпадении химических реакций может привести даже к душевному родству. Человек болеет от одиночества, оно кажется ему страшнее смерти. А тут, казалось бы, что: ты выпал, он выпал, я выпал, вот мы и снова вместе.
— Говорят, в Америке лечат, — сказала девушка, похожая на растение, выросшее в темноте.
— А меня, наоборот, один чувак уверял, что там давно уже наши, — ответил Кирилл Назаров, ведущий светских хроник, знакомый со всеми ментами, проститутками и депутатами города. По части образования он к своим сорока годам сохранил удивительную невинность. Строчка «Ночной эфир струит зефир» вызывала в нем воспоминания о липком привкусе южной ночи. Это не мешало Назарову быть самым сведущим человеком на радио.
— У нас понятно, а им-то зачем? — снова удивилась девушка.
— А что тебе понятно? Сплошные непонятки. Что тебе понятно? — зло сказал декадент. — Нужен парень для опасной работы — покрывать крыши во время дождя?
— Ну, это тот же стабфонд. Например, резерв для армии.
— Да, вот тебе уже есть один отец солдата. Дед, ты готов воевать за родину?
— Нашел пионера, — буркнул мужик с белокурой бородкой, которого все звали Дедом.
— А койко-места в больнице, — продолжала девушка. — Может, он сейчас в Мариинской бессрочно лежит на отделении кардиологии. Надо же врачам и зарплату там, и премии, и лекарства лишние. В этот год на бюджетные места в иняз было зачислено сто человек с самыми высокими баллами по ЕГЭ. Потом оказалось, «мертвые души». Отогревали места для блатников. Или… Или какой-нибудь вариант птичьего гриппа. Пошумели и забыли. А про нас, скорее всего, никто даже не знает.
— Но ты-то сама про себя знаешь, — возразил Дед.
— Я слышала, есть план заселения Сибири. А то там уже под каждым кустом китаец с термосом… — сказала стажерка с приятной мультимедийной мордашкой.
— Да нас для демографии держат, бросьте вы! — крикнул мужчина из спортивной редакции, на полных щеках которого свой пунцовый след оставила гипертония. — ЧСФ — Человечий стабилизационный фонд. Кризис, как мы знаем, это даже не дефолт. Вдруг все снова к мотыгам вернется. Где людей взять? Вот нас и запрягут.
— Чушь! На выборах электорат давно перебрасывают из одного региона в другой. По списку пятнадцать тысяч, а к вечеру, глядишь, уже двадцать проголосовало. Снижение показателей смертности, сокращение безработицы, увеличение голосующих правильно — вот наш девиз.
— Говорят, второй президент тоже наш, — тихо сказала девушка, и все замолчали.
— Тогда почему с меня взяли налог за грядущую бездетность? — горячо заговорил декадент. — С него, хочешь сказать, тоже берут?
— Еще, подожди, будут брать за неудобрение почвы и неучастие в круговороте воды в природе, — кисло усмехнулся спортсмен.
— И валюту отказываются на «мертвяки» обменивать. У наших, чтоб вы знали, водяные знаки в обратную сторону закручены.
Дед загасил сигарету и прищурился от попавшего в глаз дыма.
— Зайди на Караванную. Не просто обменивают, а один к двум дают. Балаболите тут. Любое положение имеет свою выгоду, надо уметь по-умному распорядиться.
— Это как «по-умному»? — закричали все и почему-то вдруг стали почесываться и сверкать глазами наподобие чихуахуа, который сидел на руках у полной дамы и, проникнувшись общим возбуждением, вертел маленькой головкой, не поспевая за говорящими.
— А вы сходите на Караванную. Там толкутся люди понимающие.
— Да что они могут понять, если мне сны больше не снятся? Ни эротические, ни ужасы, никакие, — заплакала дама из муздрамы, душа в объятьях свою палевую собачку. Она давно договорилась с начальством и на вахте ее безропотно, даже изображая умиление, пропускали. Какими прихотливыми путями идет наша фантазия, подумал я, в поисках духовного двойника. — Поставили нам бекар, вот и все.
— Рита права, — сказала стажерка. — На днях в информации показали два теракта, один в Нальчике, другой в Москве. Очевидцем и там и там оказался один и тот же паренек. Людей не хватает.
— Да вы забыли, что ли, что нас уже нет? — снова захныкала дама.
— Я, честно говоря, забыл, — сказал декадент. — А чего такого-то? Там на нас срали и здесь кладут. Не оскалишься, не пожрешь.
— Ну, разве что иногда… мельком… посещает, — послышался за моей спиной проникновенный мальчишеский тенорок. — Что-то вчера в нос попало, чихнул, запахло… Как после грозы, знаете, когда сразу и черная смородина, и крапива, и укроп. Подумал: «Как хорошо жить!» И тут только вспомнил.
Я обернулся.
Лирический мальчик стоял надо мной и улыбался. Я скорее почувствовал, чем понял, что он красив. Разглядеть его было нельзя, он стоял слишком близко, да к тому же — ракурс снизу. Но красив, определенно, это читалось на лицах окружающих, безоружных — у женщин и снисходительных у мужчин. Помню, я первым делом подумал: «Что ему от меня надо?»
Тело вообще реагирует быстрее, чем мысль. В приближении мальчика был эротический вызов, хотя не мог же я решить, что он станет соблазнять меня на глазах у этой скорбной компании. Однако в каком-то смысле, как покажет будущее, я оказался прав.
— Константин Иванович, я за вами. От Льва Самойловича. Срочно просит. Мобильник ваш не отвечает. Вот, даже записочку для верности передал. — Мальчик, похоже, не чувствовал никаких затруднений в переходе от драматического воспоминания о запахе смородины к этому деловому сообщению. Тот же ласковый, не всерьез обиженный и жизнерадостный голос. Бывают такие счастливые натуры. Меня эта ровность почему-то раздражала.
Записка опустилась близко от моих глаз, так что первым движением я промахнулся.
— Да что вы ее под нос-то суете?!
— Извините. Лев Самойлович так меня торопил. Прямо очень. Я подумал, что случилось.
— Ну так отдайте уж мне! Клещом вцепился и не отдает.
Я чувствовал, что нехорош, меня трясло. У мальчика, видно, свело от волнения пальцы. Левой рукой из своего правого зажима он вынул записку и передал ее мне. Варгафтик просил срочно прийти к нему с антиповской дискетой.
Само по себе общение при помощи посыльного с запиской было необычно. Как будто меня можно было упустить, и поэтому выслали конвой. Мальчишка что-то такое и сказал: «для верности». И потом, к чему такая срочность?
Эфир завтра, а Варгафтик был верен слову — мои сюжеты не подвергались никакому контролю, кроме технического.
Но что-то меня еще смущало. Что?
— Хорошо, я сейчас, — сказал я мальчику.
— Лев Самойлович просил вас сопроводить.
Ага, значит, все-таки конвой. Даже интересно. Или мне чудится? В жизни, сколько помню, я не страдал мнительностью.
— Ну, тогда вперед!
— Нет, наверх не надо, — остановил меня посыльный, — пойдем через двор. Так короче.
— Через двор?
— Вы разве не знали? Я думал, вы здесь все знаете. Ведь вы старожил. Через внутренний двор, насквозь через северное крыло, а там лифт.
Странно, действительно, что никто при мне до сих пор даже не обмолвился об этом пути. Авторитет мой в глазах посыльного, похоже, упал. Все они такие, по-стариковски подумал я, профессией не успели овладеть, а потайные ходы знают.
В подвале спутник легко нащупал металлическую дверь, три ступеньки наверх — и мы во дворе.
Я посмотрел в небо. Оно уже отходило к ночи, сизо-синее, облака легкие, как будто вылетели только что из печных труб. А снег на крышах еще розовый…
Через двор навстречу нам шел Володя Выпорепечь из бригады дежурных операторов. Эти работали сутками и всегда находились в параллельном состоянии. То есть взгляд их в любое время суток пребывал в полудреме, а голоса продолжали бодрствовать под гипнозом ответственности. Суета цейтнотов не могла помешать работающему внутри них дежурному хронометру. Вид Володиных брюк свидетельствовал о коротком и тревожном сне в аппаратной.
— Далёко? — спросил он меня, зябко прищурившись.
— Варгафтик хочет видеть, — ответил я.
Володя посмотрел на меня внимательней, с хмурым удивлением.
— Сам хочет?
— Ты Лёвушку не знаешь?
— Я только сейчас пытался к нему проникнуть. Вокруг него трое в черном, сразу видно, с недобрыми полномочиями. А он сидит в своем кресле как арестованный, улыбается и молчит. Я ему то, сё. Молчит и улыбается. Выбивает на столе пальцами танец маленьких лебедей.
И тут я вспомнил, что именно поразило меня в записке. Тем же почерком было написано заявление вдовы Антипова. Не мог Варгафтик по собственной прихоти пойти на эту духарилью. Криминалом пахнет за версту. Обвинят в сговоре. И уж тогда ни при какой погоде не удастся мне подтвердить факт своей смерти.
Теперь я почти не сомневался, что мальчик ведет меня в ловушку.
— Как вас звать? — спросил я.
— Алешей.
— Подождите, пожалуйста, здесь. Я не взял дискету, которую ждет Лев Самойлович.
Времени было в обрез, а я еще ничего не успел понять и тем более придумать.
Зина застегивала надетую поверх блузки малиновую кофту, спешно что-то дожевывая и засовывая дискету в конверт.
— Костик, что-то случилось. Мальчишка за тобой прибегал, вылитый Ди Каприо. А сейчас звонил сумасшедший Варгафтик, требует тебя или, в крайнем случае, дискету с Антиповым. Я пошла?
— Давай сюда!
— Тэ, тэ, ты чего?
— Зина, можешь мне помочь?
— Нет проблем.
— Проблемы как раз есть. Какое сегодня число?
— Двадцатое.
— Месяц! — закричал я.
— Март, — удивленно сказала Зина. — День рождения же у меня завтра.
Теперь я, по крайней мере, знал, что у них по часам март. В заметке было написано, что Антипов на суде выступал два дня назад, восемнадцатого. Без указания месяца, разумеется, газета выпускалась не для сумасшедших. Но дата стояла под заявлением. Я не обратил на нее внимания, хотя свой мучительный вопрос мог уже тогда разрешить легче легкого.
С датами у меня давно сложились отношения несуразные, пропускал не только чужие дни рождения, но и свои часто становились новостью. Родные не обижались. Выбирая между «равнодушный» и «блаженный», они из благоразумия предпочли второе. Не превращаться же и мне теперь в педанта. Дату под заявлением, однако, надо было проверить, что я и сделал на глазах удивленной Зины.
— Точно, семнадцатого третьего. Значит, академик выступал в суде на следующий день после своей кончины. Зина, мне надо срочно где-то укрыться. Можешь чего-нибудь сообразить?
— В каком смысле? Есть ключи от кладовки. Там я храню фонотеку.
— Где?
— Тебе объяснять, все равно не поймешь.
— Тем лучше.
Так я оказался в кладовке, с дискетой и фонариком, который успела сунуть мне в карман Зина. Здесь, как вы понимаете, и настрочена большая часть этих записок.
Превращения инфекционного организма
С названием предыдущей главы я, конечно, поторопился. Это был еще не побег. Зинино убежище находилось метрах в ста от нашей студии, внизу за курилкой, в тупике левого коридора. Представить, что оно обитаемо, было трудно. В театре над такой раритетной дверью, покрытой ожоговыми волдырями, художникам пришлось бы потрудиться. О самой комнате не говорю — в ней царствовали пауки, поедающие прошлогодних мух. Почему во всем чистоплотная, домашняя Зина до сих пор не навела здесь порядок?
Так вот, с названием я поторопился. Это моя слабость. Хочется сказать калькой с немецкого: имею страсть к заголовкам. Иную книгу и читать необязательно, довольно одного заголовка. Но для него тоже нужен талант. В заголовке должна быть и проговорка, и тайна одновременно. Еще легкость, конечно. Как будто он родился между делом и не в нем суть. «Хорошо ловится рыбка-бананка». Чудо заголовок. Впрочем, и рассказ хорош. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Или: «Во сне ты горько плакал». Просто шедевр. «А еще мы выгуливаем собак». Вот, как будто совсем ни о чем, а между тем читатель уже на крючке.
Как и во всем остальном, страсть у меня к этому была, и мог же я по достоинству оценить чужой полет, но самому таланта Бог не дал. Как вы уже, наверное, заметили, в заголовках я излишне лапидарен или же претенциозен, и ни один из них не похож на меня, все без исключения мне не нравятся.
Разговоры в курилке произвели на меня гнетущее впечатление. Людей перебросили через Лету, а они и там толкуют о налогах. Жалкие существа. Если бы я писал социальную сатиру, лучшего материала не найти. Мне, однако, было не до этого.
Сидя в одиночке, я избрал, как мне казалось, более благородное направление мысли. А что если все мы жертвы научного эксперимента, подумал я. В этом есть даже что-то величественное.
Нечто из популярной науки застряло и в моем сознании, и я уже не осуждал Тараблина, а его рассуждения о психологическом времени не казались теперь такими абсурдными. В их пользу говорило хотя бы то, что я определенно существовал сейчас в каком-то своем времени, в том числе в своем (любом) времени года, и уж во всяком случае, не по часам большинства людей. Скоро этому нашлось еще одно подтверждение, о чем речь дальше.
Время, как уверяли некоторые ученые, проблема чисто инженерная, без нее невозможно решить множество задач. Так, мне запомнилась из одной статьи загадочная фраза о рассогласовании жизненных циклов у инфекционных организмов. Я почувствовал небывалое удовольствие, представив себя таким организмом, в поэтическом, так сказать, варианте. Ну, что-то вроде инфузории-туфельки, которая в действительности была хрустальной туфелькой Золушки или глиняным гномиком, физиономия которого в теплом кармане становилась все более ехидной. В детстве все мы обзаводимся такими любимцами, спасаем их от генеральной уборки и стирки, а иногда сами превращаемся в них. Да детство и есть инфекция, попавшая в стареющее тело человечества.
Инфекционный — не просто вредный, но не такой, как другие, тайный, со значением, хотите — инакомыслящий, сверхиндивидуальный, переживший или ожидающий превращения. Все у него не так, как у других, и время идет как-то иначе — долго ли, коротко. Во всяком случае, измерить его с помощью, так называемой, эталонной изменчивости — часов — невозможно.
Жизнь, рассуждал я, сложный вихрь, который захватывает молекулы, обладающие определенными свойствами; но в него постоянно проникают и из него постоянно выбывают индивидуальные молекулы. Однако пока существует движение, форма живого тела существеннее, чем вещество. В переводе на человеческий: пусть ты и из другого теста, мы не станем тебя обличать, на празднике всем места хватит. Беда приходит, когда движение останавливается. Тогда каждая соринка в глазу — бревно. Если мать поссорилась с отцом и в этот именно момент нашла в моем кармане измусорившегося гномика, это может окончательно подорвать ее веру в смысл жизни.
У нас сейчас именно такая ситуация. Кризис.
Главное не сбиться с мысли. Ньютон говорил, что время течет само по себе. Тут с великим физиком придется поспорить. Должны быть и у времени какие-то источники, свои, так сказать, энергетические родники. Так, уже после Ньютона, родилась гипотеза генерирующих потоков, из которой я запомнил только, что они не есть «весомая» материя, но сами порождают эту материю, то есть, как сказано одним ученым, имеют собственный бытийный статус.
Все это будто сказано про меня, в моем, я имею в виду, нынешнем положении. Потому что при движении в среде у этих индивидуальных молекул не возникает эффектов трения или сопротивления, что скоро, как я вам и обещал, подтвердится.
Для организма, ну, читай, понятно, для общества, особенно в состоянии кризиса, эти индивидуальные молекулы смертельно опасны, если их не развести во времени. То есть, чтобы избежать беды, некоторых представителей общества надо временно перевести в их индивидуальное время.
Вот, собственно, и объяснение того, что произошло. Не понимаю, почему президенты не скажут об этом народу прямо? Все у нас какие-то тайны мадридского двора и боязнь посмотреть в глаза правде.
Объяснившись сам с собой таким образом, я немного успокоился, но все же не до такой степени, чтобы добровольно покинуть каморку. Хотя мы после определенных событий и стали открытым обществом, где каждый имеет даже право существовать в своем времени, все же недоумков и завистников по-прежнему хватает.
Передышка моя, однако, быстро закончилась. В мыслях все мы живем в свою пользу, и нет на этот случай людей благороднее и искуснее нас. Но это одновременно и отлучает от решительных действий, когда в них как раз бывает нужда. Меня извиняет то, что никакой нужды действовать я в тот момент не видел. И все равно, переходить к практике после таких благостных минут охотников еще меньше, чем до того. Собственное несовершенство начинает сильнее прежнего угнетать. Как говорится, сверкнуло в мечтах, мелькнуло в толпе, а дальше-то что — живи, как умеешь? А если не умеешь вовсе? Положение хуже ефрейторского.
Если верить Катаеву, а верить ему у нас нет никаких оснований, Есенин любил, пожимая новому человеку руку, представляться «Свидригайлов».
Что это значит?
По прежним, романтическим представлениям, речь идет, конечно, о двойнике. В двойнике людям всегда чудилась зловещая красота и тайна. К тому же, это льстило самолюбию.
Распорядиться этим можно по-разному. С одной стороны, кто бросит мне «подлеца», в плоской своей морали пренебрегая прекрасным двойником? С другой, люди, угнетенные обнародованной помимо их воли ординарностью, непременно пестовали в себе какой-нибудь порок и держали для значительности двойника-чудовище. Да и просто, скажи два-три несвязных слова, можешь сойти если не за умного, то хоть за странного человека.
Романтизм вполне приспособился к мещанскому образу жизни и украшает его, как хороший интерьер. Всяк хоть на вершок, да больше себя самого.
Но в последнее время что-то переменилось и, как водится, к худшему, а как — мы и сами не заметили. И вообще-то в правилах человека пропускать самое главное. Вот любовь промелькнула, старость подошла, смерть нагрянула. А с чего все началось, никто не знает. Бог суди, чем до того заняты были?
Так вот, переменилось и что переменилось — толком не объяснить. Метаморфозы всякие стали с людьми происходить, но такие, не то что неправильные, а как бы случайные, какие угодно. Смотришь, смотришь вокруг и, как это было у Хомы Брута, ничто не может означиться в ясном виде: вместо дома представляется медведь, из трубы делается ректор.
Не в моем таланте писать фельетон, и без меня всем все известно. Только определение для этого пока не подоспело, одни упыри да оборотни приходят на ум, но это, конечно, от недостатка фантазии. А так — сидит перед тобой, допустим, на летней веранде господин, кофе дегустирует, закрывает глаза при шуме соседней березы, а ты не можешь поручиться, что он час назад собственного младенца не засунул головкой в уличный контейнер для мусора. И, может, он даже вовсе безвинен и, напротив, отдыхает, спасши только что подобного младенца на операционном столе, но, главное, ты сам за все это поручиться не можешь и фантазия твоя не из воздуха взялась, а коренится в общей криминальной статистике и неоднократных наблюдениях. Поэтому — что Свидригайлов? Это еще, можно сказать, шутки! Да и то, если верить мемуаристу.
С одной стороны, все это происходит, быть может, от ничтожности и незначительности происходящего вокруг, а также от частой смены кадров в телевизоре. Чувство не поспевает и поэтому тайком отвязывается и как бы пьянеет. Страшно ему хочется и того, и того, и чего-нибудь совсем нового попробовать. Вот хоть младенца вниз головкой — каково будет? Не о младенце, конечно, речь, в смысле — каково ему, а о собственном переживании. Что произойдет, если преступить?
Все это, повторяю, от ничтожности и эмоционального голода, а не из принципа безнравственности и тем более не от врожденного злодейства. Совсем напротив. Такой разгул фантазии сочетается в большинстве с крайним консерватизмом. Совсем как мужчина, заведший любовницу, начинает особенно ценить домашний уют. Цветаева сказала бы: семьи́ тихие милости. И даже становится в этом вопросе чрезмерно требовательным, так что семья в конце концов разрушается, конечно, но не из-за любовницы, а из-за этой мелочности.
Кроме шуток, по себе знаю. Лера так часто подавала мне вилку с выщербинкой в костяной ручке, что я привык к ней как к родной и начинал искать ее и нервничать, если она долго не находилась. Могла ли жена вообразить, что раздражительность эта происходит лишь оттого, что я провел ночь в преступном наслаждении? Потому что то — то, а это — это.
В последний раз «императив значительности» нас вел, быть может, на переходе от дефицита к временно недоступному изобилию, когда все с левой стороны перешли на правую и стали особенно радикальны. Даже канкан на трибуне еще вписывался в этот карнавал. Красно-коричневая чума, выборы, коробка с долларами, путч, реформы, гласность. Тоже в очередной раз пропустили момент, когда веселье переросло в пьянку и бандитские разборки. Удар был сильным, мир рассы́пался на поющие, режущие и блистающие осколки. Теперь попробуй сложи все заново. Тем более если воображение познало сладость от безнаказанного нарушения некогда вековечного регламента.
Дальнейшее желающие могут назвать сном или глюком, а записки мои «записками сумасшедшего». Я же остаюсь в убеждении, что все рассказанное — абсолютная правда, что документально и подтверждается последовавшим вслед за этой сценой звонком жене.
У двери говорили шепотом. Громким. Те еще конспираторы. Голоса мужчин, мне неизвестные, но разговор явно шел обо мне.
— А если он там?
— Да посмотри ты: эта дверь знала еще японцев. Меня матушка ребенком сюда водила. Я, можно сказать, на радио вырос. Дверь всегда была заперта.
— Но ключ от нее должен быть?
— Говорю тебе, здесь нет даже номера. Вахта пожимает плечами.
— Не мог же он испариться? Хитрый бобер. Мне он всегда не нравился. Представляю, сколько ему вдовы платят, только чтобы отвести глаза общественности от собственных блядок.
— За руку не поймали.
— Вот поэтому его и надо сразу за яйца. Нам-то с тобой только шею намылят, а Варгафтику голову отрубят. Покойник, похоже, золотой, а этот хочет его в одиночку распилить. Стой здесь. Пойду получу разрешение на взлом со взрывом.
— Рехнулся, что ли?
— Шучу. Топориком отомкнем.
По телу моему прошла паника, оно как будто в очередной раз исчезло. Не знаю, было ли еще что-нибудь подобное со времен казаков-разбойников, когда так же переговаривались, стоя за поленницу от твоего укрытия, а уж били, если поймают, по-настоящему.
Это шкурное беспокойство подтолкнуло еще одну тревогу, которая по всем признакам не имела отношения к теперешнему положению. Так бывает: нарушишь одно, а вылезет совсем другое, о чем как будто и не думал, но оно, оказывается, только и ждало момента, когда ты зачешешься. Тревога ведь бывает многих сортов, с этим вы не будете спорить? В этой тревоге было не предчувствие даже, а совершенное знание, что с матушкой случилось несчастье.
Что рассуждать, заточение мое казалось мне теперь дезертирством, самым малодушным и позорным из всех, что бывают на свете. Зачем я здесь сижу? Чего боюсь? Таким, как я, опасаться совсем уж нечего, самое страшное случилось. Достоинство и характер когда еще и проявлять?
Но ключ был у Зины, и вся моя решительность не стоила ломаного гроша. Под дверью дышал неизвестный мне хмырь. Дождаться, когда вернется второй с топориком, нырнуть им под ноги, оглушить внезапностью… В мультфильмах это хорошо получается.
Я, однако, уже достаточно осмотрелся в своей каморке и давно следил за окошком в дальнем левом углу, из которого пробивался туманный свет, какой бывает белой ночью или на ранней заре. Сквозь него по временам отчетливо доносились грохот трамвая и человеческие голоса, которые напоминали подаваемые во сне команды. До того окошко казалось мне слишком узким и не стоящим внимания, щель, а не окошко, но в эту тугую минуту захотелось мне его испробовать. Я понял, что взять его можно только с разбега, на испуг. Дверь, между тем, уже скрипнула по-женски, ребята начали работать. Ясно было, что большого сопротивления она им не окажет.
Кровь закипела во мне, я разбежался, прихлопнул оттопыренный карман куртки с мелочью и в ту же секунду, не встретив сопротивления, выпал на асфальт.
Интеллигентный старик в вельветовом пиджаке со свежим удивлением посмотрел на меня, потом на пораненную в войну ладонь и, едва нахмурившись, пошел дальше.
Мимо императрицы, по переулку Крылова, мимо отделения милиции, в котором я однажды только по случайности не сгинул навсегда, сквозь торговые ряды я побежал к Сенной.
Несмотря на то что полоска света казалась серой и туманной, день был яркий, туркменки из ведер торговали сиренью, старушки долго, как в прошлое, заглядывали в свои сумки с громкими замками. На деревьях появились первые паутинки, дети надсаживались в истерике от жары.
Я подумал было купить мороженое, но обнаружил, что не могу вынуть из кармана мелочь, руки двигались парализованно и казались невесомыми. Продавщица смотрела в мою сторону недовольно, но в то же время без материальной злости, как смотрят на сквозняк, не умея определить его причины. Так же, как я скоро понял, воспринимали меня и остальные, некоторые даже отталкивали и морщились, но тут же свою досаду направляли на кого-нибудь другого. Никто не желал со мной состязаться и, встретившись взглядом, отворачивались.
Ко всему этому я с опозданием осознал, что у меня пропал голос. В горле был спазм, похожий на комок нетающей сахарной ваты.
Трамвай, гоня перед собой клубы тополиного пуха и сверкая стеклами, визгливо затормозил, когда я в задумчивости переходил улицу. При этом ни вагоновожатый, ни посыпавшиеся пассажиры не отпустили в мой адрес ни одного изречения, будто я был предметом, не стоящим какого-либо сердечного изъявления чувств. Я понял, что и при крайних обстоятельствах меня сейчас не приняли бы даже в драку.
Миновал площадь, подхожу к нашему семейному магазину. Вижу, в стороне, на одной из бетонных плит, лежит женщина. Укрыта зимним пальто по голову и как будто спит.
У меня подозрение самое ужасное. Стал делать движения невесомыми руками, привлекая внимание, а у самого подойти к женщине не получается — ноги идут почему-то кругом, и я снова оказываюсь на прежнем месте. А многолюдно!
Тут виденный уже мной старик в вельветовом пиджаке и с нафабренными усиками подходит к женщине и осторожно стягивает пальто.
Лицо — не могу описать. Синее, красное, не природой исковерканное. Приподымается безразлично, ни о чем не просит и снова по-детски щекой к плите.
Слава Богу, не матушка. И платка у нее такого нет.
Иду дальше, а сердце все равно неспокойно. Пойду домой, думаю, чего уж там выяснять чин теперешнего моего положения? Смешно даже! В крайнем случае, поругаемся. Зато буду спокоен насчет матушки.
И тут новая несуразность. Прохожу кондитерское кафе «Еж», мексиканский паб, круглосуточный магазин в низке, но за углом нахожу не свой дом, а скверик с детской площадкой, который, изогнувшись, можно увидеть и из нашего окна, только он располагается дальше, почти у ворот школы. Мне, стало быть, надо идти в обратную сторону. Иду, места всё знакомые, вплоть до граффити Silentium и Аральского моря на асфальте, заблудиться невозможно, но на этот раз утыкаюсь в фитнес-клуб «Дифирамб». Заведение известное, здесь происходят тинейджеровские посиделки с гитарами, когда большая часть баров закрывается. Но как я завернул к нему, не переходя канала? Спросить ни у кого не могу, да и стыдно спрашивать.
Присел на иву, дряхлую, корявую, пригнувшуюся к земле. Никто ее старости не уважал, дупло давно служило и скамейкой, и пепельницей, и урной. Присел, закурил. Думаю, не вернуться ли на радио? Там, по крайней мере, меня имеют в виду, ищут. Какие-никакие, а все же свои.
Из соседнего двора донесся запах шавермы. Перекусить, что ли, хотя особого голода и нет. Кое-как добыл из кармана деньги, взял рулет и хотел уже вернуться к иве, потому что скамейки давно из города исчезли, стариков потихоньку выживали, но тут стоящий за мной неандерталец с васильковыми глазами положил мне на плечо руку:
— А ну возьми мелочь!
Я поблагодарил его жестом и сгреб с дощечки забытые монеты. От неандертальца пахло круглосуточным запоем, васильковые глаза потемнели:
— Не бунтуй!
Зреет, зреет народный гнев. Глядишь, и я, несмотря ни на что, стану заметной мишенью. Нечего демонстративно мелочь разбрасывать на глазах у малоимущих! Я почувствовал что-то вроде комплекса кающегося дворянина и еще раз благодарно посмотрел на своего врага — все же разглядел меня, а мои душевные происшествия никогда не отвлекут его от главного.
Вечер уже планировал в небе и накрывал тенью улицы. Я шел куда глаза глядят, без единой мысли в голове, даже без мысли о ночлеге.
Вдруг вижу, старушка на той же плите, с ладонями, подложенными под щеку. Меня снова подозрение взяло. И в это время к старушке подходит моя жена Лера, маленькая и тонюсенькая, как церковный огарок. Но осанку держит, в белой какой-то незнакомой мне блузке.
Снимает она со старушки пальто, мама приподымает голову и моргает глазами, что у нее давно обозначает: плачу. Лицо, надо сказать, уже не такое испорченное, но главное, глаза — не обознаться. Узнал и платок ее, синий с петушками, другой вязки.
— Как же это вы? — говорит. — Вторые сутки здесь лежу.
— Да что вы, мама, — отвечает Лера, — вы только утром вышли и пропали без вести.
— Ну как же утром? — опять. — Мне ночью сторожиха молоко приносила, хлеб в рот засовывала и щепочки раздувала.
У меня слезы текут беззвучно, как в детстве, когда представлял, что умру, и смотрю уже на жизнь со стороны. Странно, что этот аппарат во мне не отключили.
Мама с Лерой пошли к дому, я следом. Пойду следом, так они меня и выведут. Не было бы счастья, как говорится.
А у нас на самом переходе для удобства остановку маршруток устроили. Ну, люди сочувствуют несчастью, очередь клонится в сторону, пропускает моих. Однако при моем приближении стоит неприступно, пытается даже вокруг обвиться. Тут автобус подошел, все заволновались и стали по ошибке затягивать меня с собой. Длилось это несколько мгновений, я вырвался, бросился к мостику через канал и наткнулся на заграждение. Рабочие набивали свежие доски, а срединная часть моста была еще скелетом. Значит, мои пошли в обход. Оглянулся — никого. Неужто до другого моста успели дойти и его одолеть? Это при их-то шаге.
Я посмотрел с минуту на свирепо дерущихся голубей и пошел, условно говоря, в обратную сторону. То есть никуда. В общем, думаю, это, наверное, и есть асимметричный ответ тому, кто имел глупость полагать, что может быть для кого-то смыслом жизни (неуклюжая получилась фраза, но — некогда).
Всякий, кто, возомнив, грезит при свете дня о высших сферах, неизбежно наталкивается на общие места обыденной жизни. Это и есть ее, обыденной жизни, иронический ответ. Все нормально. Как бы только напоследок не изваляться в сардонической истерике. Как только поймешь окончательно, что ты не князь, не плод чистописания золотого века и что диагноз твой не высокий, а обыкновенный, медицинский, тут и поманишь зрителя и уж с ним церемониться не станешь.
Ноги сами вели меня на радио. Зачем? Бог знает. Горбатый не думает ведь о своем горбе. Что там еще для меня придумали, какие расставили капканы и унижения, а идти мне все равно больше некуда. Может, это и есть последняя моя дорога.
Вспомнил, как шел сюда чрезвычайным грозным октябрем, когда был поднят по тревоге около полуночи. Боялись, что Москва вот-вот прекратит вещание и мы станем единственным островом свободы. Войска якобы уже двинулись от Большого дома, надо было успеть до осады.
Москву, правда, не отключили, но и мы трындели всю ночь индивидуально срывающимися и сверхъестественно справедливыми голосами. Облако красно-коричневой чумы вновь нависло над отчизной.
Утром вместе со всеми я смотрел по ТВ расстрел Белой казармы.
Нас ничуть не смущало, что все мы в ту ночь думали одинаково, а наши мамы, тайно сочувствуя коммунистам, пили рюмками корвалол за наше спасение.
Завидев милицейский патруль, я инстинктивно перешел на другую сторону. Без паспорта ходить опасно, могли покалечить для развлечения. Или у них приказ не трогать таких, как я? Экспериментировать, однако, не хотелось. Если же они узнают, что меня каждый день слушает страна… Могут и убить. В общем, здравствуй, паранойя, я твой тонкий голосок.
И словно в ответ на эту внутреннюю реплику из арки вышел знакомый неандерталец. Шаг огромный, торс подан вперед. Казалось, он не шел, а совершал бреющий полет, повторяя рельеф отечественного тротуара. И тем не менее (голову могу дать на отсечение), столкнулся он со мной намеренно, злой, но не пьяной волей. Спину ожег удар крупной ладони. Это он, видимо, отмахнулся от меня, как от саранчи. Я резко повернулся, хотя и понимал, что словесная схватка у нас вряд ли получится.
Тот косо подошел к ментам, которые тоже перешли улицу, и шлепнул по их подставленным ладоням. Дружбаны, стало быть. Не иначе, столкновением пометил меня для ментов.
Все трое закурили. Говорил неандерталец. Звук трубы баритон. Я разобрал только одно слово, да и то неясно: проставить, представить или приставить. Последнее могло относиться и ко мне. Он несколько раз, действительно, качнул головой в мою сторону, но лица не поворачивал. Потом попрощались, менты остались в тех же позах и время от времени бросали в мою сторону взгляды. Так мне казалось. Или не казалось. Хмыри обнаружили пустую каморку и пустили кого-нибудь по моему следу?
Я намеренно замешкался, будто ища что-то в карманах. Не бежать же. Но менты, видимо, лучше меня умели держать паузу. Тогда я пошел. Они тут же ленивой, лживой походкой двинулись вслед за мной. Но, может быть, и просто отрабатывали свой скучный маршрут. Сказать наверняка было нельзя. Или сопровождали меня в сторону радио, куда я не только по собственной воле, но и по их установке должен был идти.
Что-то я слишком возомнил о себе.
Страх, однако, снова вернулся. А что если с этим некрологом я попал в заварушку государственного масштаба? То есть гостайна была в некрологе на живого академика? Не сам же Варгафтик выслал за мной следаков и задействовал милицию или одноименную полицию?
Удивительнее всего было то, что я продолжал думать о себе как о живом. Видно, последней умирает не надежда, а страх.
«Тем лучше», — подумал я вдруг, пытаясь справиться с унизительностью состояния, которое предшествует ожиданию реального унижения.
Мне захотелось выпить. Могу я хоть так проверить свое звание? Пусть берут, это хоть по-человечески и, главное — не впервой.
Но на месте прежних рюмочных манили не меня витрины ювелирных магазинов и салонов итальянской мебели. Жизнь явно отстраивалась под кого-то другого, мне и здесь указывали. Захотел полезть на рожон — не тут-то было.
Оставалась еще уютная забегаловка в соседнем с Домом радио дворе. Не могли же и там обустроить офисы с драгоценностями и ореховыми бюро. Это было бы уже святотатство.
Рюмочная стояла на месте. Мальвина-Маша спросила:
— Как всегда?
Я кивнул. Потом решил попробовать, не вернулся ли голос, и к собственному удивлению внятно произнес:
— Да.
Что у них здесь, вокруг Дома радио, магнитное поле, что ли? Почему я снова заговорил?
Так или иначе, меня это обрадовало. Может быть, я еще вернусь к жизни? Набравшись храбрости, я быстро посмотрел за спину — ментов не было.
Вдруг из окна раздался крик женщины в синем халате с крупными, готовыми осыпаться маками:
— Груня! У собаки понос! У собаки понос!
От этого крика я еще более оживился и, можно сказать, воспрял. В этом проникновенном зове был запах настоящей жизни, без высших сфер, отсроченной смерти и унизительной слежки. Женщина кричала в телефонную трубку и одновременно в окно напротив, где ее также с трубкой у уха слушала миловидная Груня.
— Вечно вы выражаетесь, — томно сказала Груня. — Ну так лечите.
— У нас без интереса не лечат даже ветеринары. А я с утра была на рынке.
Я почувствовал себя в уютной, безалаберной, доброй и жульнической Одессе. Такова, вероятно, эстетика всех замкнутых пространств.
Стало спокойно. Узкая сосредоточенность моя и угомонившийся страх пошли рукавами теплых течений. Нельзя долго и упорно думать об одном. Да и кто, по совести говоря, способен на это? Разве что люди особо выдающиеся, умеющие разобрать бездну на фрагменты, а главное, собрать ее потом заново согласно собственному замыслу. Честь им и хвала. Мне эту бездну не то что умом не охватить, но и чувство мое съеживается и скулит от такого размаха. Труднодумы — люди обычно малоприятные, глаза их скошены в точку, которую они и сами, разбуди их, не смогут назвать. Так страдают дети, когда им хочется поковырять в носу, но мамка не велит, а платок в рубашке под курткой. А тут что же глаза скашивать и в носу ковырять, дело житейское — у собаки понос.
Благодушие мое, однако, длилось недолго. С двух сторон меня подхватили под локти и, можно сказать, не повели, а понесли через двор к выходу. Мое удивление стало еще больше, когда увидел, что обязан я этим полетом не ментам, а моему лучшему другу Тараблину и лирическому мальчику Алеше. Лица их были веселы, каждому бы в ладонь горсть семечек, если бы не были они заняты мной. Вот уж не мог представить, что Тараблин и этот мальчик водят одну компанию. Тут была какая-то, которая уже по счету, загадка.
