У Ромы
Ночь стояла глубокая, стояла осенняя, с легким приморозком. От затянувшегося бабьего лета не осталось и следа.
Трифон и Столбов, оставив Женчика на связи в конторе «Ромэфира», крадучись шли в морг. Плечи Столбова приятно тяжелил уложенный на дно просторного рюкзака новенький генератор-теслометр.
С дороги Трифон позвонил Женчику:
— Die sсhöne Müllеrin!.. Запускай, говорю, красота моя, мельницу…
В месте временного упокоения и подготовки к переходу в иную жизнь было чисто, но неприятно.
Столбов поеживался, Трифон держался гоголем.
— Мне патологоанатом знакомый рассказал… Тут понимаешь какая петрушка… Руку ему недоморозили! Вот рука, как лягушачья лапка, и сокращается. Теперь такие недоморозки — обычное дело. Но глянуть все-таки надо. Струпу и Пикашу я на ночь закуску и пойло выдал, они не помешают, — старался на ходу ободрить Столбова Трифон.
— Ты устраивайся с теслометром перед дверью. Для чистоты эксперимента… Сесть негде, так ты уж на корточках… А я зайду, гляну на Рому. Потом часа полтора тут, за стеной, над приборами поколдуем. Попробуем направленным эфиропотоком на Ромчика воздействовать. И показания прямо здесь снимем…
— А Женчик?
— У нее свои заботы. Ветрогенераторы у нас с тобой и раньше паршивенько мельничным шумом, ну то есть инфразвуком на эфир воздействовали. А теперь и подавно. Вот Женчик мельницу оставшуюся и проконтролирует… Но, если честно, Женчика в «Ромэфире» я для отвода глаз посадил. Сильно мешают нам в последнее время!
— Кто мешает, Трифон Петрович?
Усынин не ответил.
Вошли в узкое помещение.
— Чистилище, — просипел Трифон.
— Предбанник, — поправил практичный Столбов.
Справа от предбанника был вход в обычный, довольно просторный морг. Слева — в морозильник.
Столбов расстегнул ранец и, чуть повозившись, включил генератор-теслометр, похожий на обычный компьютер с приваренным сбоку стержнем и мерцающей, круглой, как тот фонарик-жучок, коробкой генератора.
— Я на десять минут. Ты устраивайся поудобней. — Трифон толкнул дверь, ведущую налево, в морозильник…
* * *
Вихри эфира, после Главного эксперимента почти успокоившиеся, вдруг снова почуяли принудиловку и нажим!
Один из потоков, струивший себя невидимо в океане эфира (так бегут по дну морей незримые реки: мощные, стремительные, но отнюдь не менее значимые, чем Дон, Днепр, Волга!), — ускорился и чуть изменил направление.
Ускорение вышло не так чтобы сильным. Но все же оно было.
Напряжение в общем эфиропотоке сразу возросло, и скорость его увеличилась значительно. Острые огненные языки и мосластые руки, отделенные от туловищ, вдруг замелькали в пространстве. Враз отвердевшие, загнувшиеся калеными стрелами перья и в мгновение ока заострившиеся, на длинных цыпастых ногах когти понеслись прыжками через волжские холмы!
Однако уже через несколько минут активное воздействие на эфир кончилось. Скорость одного из постоянных потоков, летевшего к Волге и близ реки уходившего в землю, — вернулась к обычным значениям.
Эфиросфера — успокоилась.
И лишь напоследок над фронтоном «Ромэфира» шевельнулась еще резная флюгарка, представлявшая собой диковинного шестикрылого петуха.
Кур жестяной, кур романовский залопотал, захлопал укрепленными на шарнирах крыльями, словно хотел слететь в сад, там меж деревьев резво прошвырнуться, спешно кого-то долбануть клювом, а может и разодрать пополам острыми своими шпорами.
Но никуда кур не слетел и никого клювом не долбанул: стальной шпиль под ним внезапно переломился надвое, и кур жестяной, кур романовский так на боку и завис…
Здесь все стихло окончательно, не причинив на этот раз ни людям, ни живности даже и крохи вреда.
* * *
Трифон вошел в расположенное латинской буквой «L» помещение морозильника, завернул за угол и остановился как вкопанный.
Одна из многочисленных ячеек, расположенных в стене, подобно вокзальным камерам хранения, была открыта. Из нее больше чем наполовину выставились узкие, легонькие и притом совершенно пустые носилки.
А на стуле, закутанный по пояс в простыню, так что видны были только босые ступни его, сидел покойный Рома Петров.
На коленях у него лежала книга. Глаза были открыты. Но они ничего не видели: глаза у Ромы были мертвые.
«Струп с Пикашом пошутили! Точно! Только они стул сюда могли приволочь. Да еще усадили на него покойника… Ну, сторожа хреновы, ну, вы у меня!..»
Трифон сделал шаг вперед. Рома уронил книгу на пол.
Книга, на лету раскрывшись, упала на каменный пол и, поскольку пол был слегка наклонным, поехала в сторону. От ее падения произошел необычный и не сразу смолкший звук: словно не маленький аккуратный том, а тонкий и широкий станиолевый лист упал на бетонный пол…
Трифон, скосив глаза, прочитал название.
«Алфавитный патерик» — алмазной вязью было выведено на книге.
Трифон хотел было позвать Столбова, но вслед за книгой шевельнулся и сам Рома. Шевеление покойного — мягкое, едва заметное — напомнило Трифону дрожь отражений в летней речной воде…
На задних лапках, как тот байбачок у норки, замер Трифон перед Ромой.
Тут же Ромины глаза вспыхнули изнутри загадочным, может даже неоновым светом, лицо подобрело, глубокая морщина на переносице разгладилась. Казалось: Рома силится улыбнуться, но никак не может.
Сладкий запах цветущей гнили вдруг распространился в воздухе морга. Свет в морозильнике вспыхнул ярче, пролился сильней. Трифону внезапно представилось: «Не какой-то неоновый! Свет негасимый…».
От разлившегося и уже вовсю бушующего света у Трифона потемнело в глазах. Неловко опершись о стену, он сбил плечом светильник. Тот с грохотом упал на пол. Морозильник завернуло спиралью, сознание пугливо рванулось в сторону, кувырнулось вниз…
Услышав шум, Столбов приоткрыл дверь.
Увидав Ромины пылающие негасимым светом глаза — как будто его траванули полицейской «черемухой» или другим спецсредством, — бесчувственно сполз на пол.
* * *
Трифона и Столбова обнаружили в городском морге вернувшиеся после ночного отдыха сторожа. Незваные гости лежали на полу, ближе к выходу из морозильника. А Рома Петров — тот находился, где ему находиться было и положено: на носилках, укрытый простыней. Правда, носилки больше чем наполовину выставлялись из ячейки.
Это был явный непорядок.
Еще невдалеке от стеллажей стоял деревянный, покрытый кожзаменителем стул. На стуле — забытая кем-то книга.
Трифон и Столбов были живы, но в сознание не приходили.
В городской больнице их привели в норму быстро, однако отвечать прибывшей полиции на вопросы по существу оба отказались.
Трифон нес какую-то белиберду, блаженно скалился, бормотал сквозь отросшую комками бороду:
— Да просто плохо нам от запахов в покойницкой стало, — пора получше там все оборудовать. А то умирать даже неохота… А к Роме нас его родственники заглянуть просили. Да вы у них у самих спросите…
Поскольку в морге ничего не пропало, не было разбито или повреждено — сгорел только прибор, принадлежавший пробравшимся в покойницкую ученым, — дело спустили на тормозах.
Выйдя из больницы, Трифон решил в морг больше не ходить, а в науке действовать корректней, но и жестче.
Однако, прежде чем перейти к новому этапу в науке, надо было не частично, а полностью восстановить ветряные мельницы и метеостанцию, окончательно привести в порядок записи и результаты замеров в конторе «Ромэфира». На все это нужны были деньги, и деньги нешуточные!
Трифон позвонил засушенному Дросселю, потом в «Роскосмос», потом даже в нелюбимую им Академию Наук и о небольших суммах — для исследования «космической погоды» — на будущий год договорился.
Поскольку денежная составляющая стала вырисовываться, осталось, засучив рукава, приступить к работе.
Начал Трифон с малого: починил переносной генератор-теслометр. Тот снова заработал, стал даже послушней в управлении.
— Мы с этим теслометром еще на Луну слетаем, — шутил Трифон в ответ на немые вопросы Столбова, удивленного такой очередностью работ. — А то, может, и на Фобос с Деймосом…
После починки теслометра последовали: осмотр останков двух сгоревших тепловых аэростатов, починка интерферометров и заказ новых Т-образных лазерных трубок, поиски регистрационных записей и тому подобные скучноватые, но страшно необходимые дела…
После одного из таких до краев наполненных работой дней к длинной и глубокой чертовой борозде — так впечатлительные романовцы прозвали канаву, образовавшуюся после прохождения огненных смерчей, — Трифон Петрович и двинул…
* * *
Глубокая борозда омертвения, образовавшаяся на Романовской стороне, между Волгой и метеостанцией, постепенно наполнялась водой и осенним крупным сором. Непроглядной своей чернотой борозда так пугала и отталкивала, что даже бродячие собаки к ней близко не подходили.
Сунулась было одна заблудшая овца, которую хозяин фермы «Русская Долли» не смог вовремя изловить. Но и она мячиком от борозды отлетела!
Нашелся, однако, человек, которого «полоса отчуждения» чернотой и глубиной притягивала неотступно.
В одну из кромешных осенних ночей, высокий, плотный, как куль, мужик в куртке с островерхим, закрывающим лоб и щеки капюшоном, почти вплотную подступил к борозде. Только он собрался глянуть вниз, как из тьмы прозвучал окрик:
— Стой, дубина! Дальше нельзя! Дней через десять все выветрится — тогда приходи.
— Ты, Трифон? — Вглядываясь в темень, человек в капюшоне сделал два-три шага назад. — А я думал, ты с овцами продолжаешь забавляться.
— Овцы — не моих рук дело.
— Врешь, Триша, врешь…
— А ты бы, Олег, у самого хозяина спросил. Говорят, налетчики метку свою ему оставили. И потребовали от него не романовскую, а какую-то другую породу на ферме завести! И меткой той — новых овец клеймить…
— Зачем же клеймить их?
— Мне почем знать? Знаю одно: шел бы ты, Пенкрашка, отсюда подобру-поздорову. Мешаешь только.
— Это ты мешаешь! Из-за тебя все! Ты, Трифон, с Главным экспериментом, как ворюга, обошелся! Ты у нас его своим неприсутствием украл!
— Нет, это вы с Колей! Хотели с Куроцапа денежки побыстрей снять. Шоу с пылающими аэростатами показать ему хотели. Удивить и поразить думали. Ну и кой-чего недоучли, лопушата.
— Ты не можешь!.. Ты на станции не был! Устранился!
— Мне Ниточка несколько слов черкнула… И я не устранился, я — думал!
— Ниточки нет. Умерла она. Что-то с рукой у нее страшное, говорят, случилось…
— Ошибаешься, жива Ниточка. Тима-Тимофей сейчас у нее. Он, кстати, никакой не Саввин сын. Но это уже не имеет значения.
— Это почему еще — не имеет?
— Скоро узнаешь.
— Ну я пойду, гляну, что там и как… Заодно кассету, с членкоровской фигней, которую он тут для тебя наговорил, выкину.
— Так тебе Косован звонил? Чего ж ты раньше молчал! Давай, враг, кассету!
Трифон двинулся к Пенкрату, тот развернулся, сделал несколько нетвердых шагов, выхватил из кармана небольшой сверток и швырнул его в направлении борозды.
Балансируя на краю чертовой ямы, Пенкрат вдруг зашатался, попытался сделать шаг назад, обо что-то споткнулся…
— Стой, остолопина! Там — космическая радиация! Эфир! Бездна!
Как бронзовый, вдруг оказавшийся ненужным вождь, выкинув правую руку в сторону и вверх, грянулся вниз Пенкрашка…
И, подобно грязевому вулкану — такой вулкан Трифон видел совсем недавно на Тамани, — борозда омертвения втянула в себя зама по науке.
Пытаясь всосать и растворить Пенкрашку в своей вязкой жиже, не продуваемой воздухом, не проницаемой взглядом, борозда грубо чмокнула…
Но тут же и вытолкнула тело назад.
Олег Антонович никуда не пропал, на струйки и дымки не расслоился. Правда, капюшон с его головы сбился набок, а дыхание на время пресеклось…
Борозда омертвения не приняла Пенкрата.
— Говно не тонет, — спокойно подытожил Трифон и полез в карман за мобилкой вызывать «скорую».
Мобилка близ борозды не работала.
— Позже позвоню, — решил Трифон и двинул туда, куда давно и собирался: на старую мельницу.
