Анчутка и глюк
Мельница эта чертова, мельница старая, лишь недавно после столетнего перерыва запущенная, от смерчей не пострадала. Но крыльями вертела словно бы через силу. Зато рядом с ней бойко молотила воздух мельница новенькая, голландская, Трифоном несколько дней назад — уже после катастрофы — восстановленная.
Чертовой эту столетнюю на речке Рыкуше мельницу, на взгляд Трифона, прозвали зря. Никаких чертей на ней отродясь не бывало, а сидел безвылазно шестидесятилетний «отрок прежних лет» — так он сам себя называл — длиннобородый Порошков. Порошков был ученым без степени и званий и поэтому ходил фертом.
— Не нужны никому ваши звания, — говорил он редким собеседникам, фигуряя и выдрючиваясь и при этом сминая узкую кощееву бороду в кулак, а потом опять распуская ее. — Звания, они только гордость ярят и в сторону от науки уводят. Какое у Парацельса было звание? Ясное дело — никакого. А у доктора Пирогова? Ась?..
Трифона ученый без степени встретил неласково.
— Что, Усыня? Теперь, наконец, усек кое-что? После встряски-то?
— Кое-что усек…
— А раз усек — так и вали отсюда, не мешай работать. А то совсем с мельницы сбегу, если будешь вмешиваться. Ты вон каких стружек у себя настрогал! Хочешь и мне тут все дело испортить?
— Дела портить не буду, а два слова скажу. Я для тебя, Порошок, кое-что новенькое припас.
Хотя рядом никого и не было, Трифон наклонился прямо к Порошкову и, вытягивая губы трубочкой, забормотал ему что-то в ухо.
Звук крупорушки, звук мельничной толчеи витал над головами ученых. От работы этой толчеи, или, как еще ее называют, водяной ступы, мельницу слегка пошатывало. При этом чувствовалось: вся мельница, ее приборы и механизмы работают хоть и с натугой, но исправно, безостановочно.
Трифону давно хотелось пошуровать, повозиться внутри мельницы: окинуть взглядом приборы, проверить механику, пятое, десятое… Но, приходя к мельнице еженедельно, внутрь он почему-то не входил, все осматривал снаружи, оставлял на пороге рюкзак с едой для Порошкова — и давай бог ноги!
Никому, даже Столбову, никаких подробностей про две работающие в тесной увязке мельницы — новую и старую — он не сообщал: Порошков лишней болтовни не любил и по головке бы за нее не погладил.
Выслушав Трифоново бормотанье, Порошков отскочил от него как ужаленный, а потом завизжал на всю мельницу как порося:
— Сдохни, Усыня! Никуда с тобой не пойду! Здесь дел по горло, а ты со своими проблемашками лезешь…
— Тебя, Порошок, поставили тут эфирным ветром заниматься, а ты что творишь? Молодилку себе завел… Так что пойдешь со мной, как миленький!
— Молодилка — новый поворот в исследованиях эфира. Новый и перспективный! Чем нам с тобой, Усыня, куда-то в космос уплывать и там в эфир переходить, лучше здесь, на месте омолодиться. Омолодился — и все дела! И… «Живите тыщу лет, родной товарищ Путин! Я — не умру здесь, в дальней стороне!» Когда-то это было песней — сейчас реальностью станет!.. Я с этой молодилкой уже пять лет вожусь. Сотни сказок переворошил, все немецкие легенды начисто перетряхнул, украинские и болгарские — тоже… И ведь прав я выхожу — стопудово! Ты тоже с дорожки привычной сворачивай. Настоящим делом займись.
— Дурень ты, Порошок. И дуботряс притом…
— Конечно, дурень! Так ведь только дураки и дуботрясы в науке кой-чего и значат. Ты и сам дурак, Усыня! Дурак восхитительный, неповторимый! За это — тебя обожаю. Дураки эфирный ветер открыли. А умники… Те открыли коттон на джинсы и бозон на вырост! Бозоновые частицы они, видишь ли, у себя там исследуют. А Бог — он на частицы не расчленим! И эфир тоже. Слитен! Целостен! А ты вздумал разъять его!
— Даже несмотря на то целостен, что состоит из корпускул? В свою очередь обладающих формой правильного додекаэдра?
— Именно благодаря такой форме! Именно!.. А там… Там про это просто забыли. Или никогда не знали.
— Где там, Порошок?
— Там — это за пределами мельницы. Там — весь оставленный Богом мир. А неоставленный мир — он здесь, на мельнице! Они там «темную материю» обнаружили. А светлую, то есть эфир, не заметили, болваны! А она вот где: белей муки, легче перышка…
— Совсем, Порох, у тебя крыша съехала и трубой землю коптит!
— Так я ведь к этому всю жизнь и стремился: к съезду крыши, а не к очередному съезду очередной партии. И ты — как я. Ты бесподобный дурак, Усыня! А все потому, что эфир — творческая среда! Эфир подталкивает человека быть художником жизни и науки. Ты, Усыня, художник! Ты — тронутый ангел с распахнутым скворечником и крышей, взмахнувшей крыльями! За это тебя сегодня — молодильным ветром обдую! Вмиг разницу почуешь… Ты в науке всегда интуитивистом был, селезенкой чуял! И я от тебя старался не отставать… Так что сегодня и попробуем: хоть на четверть, хоть на десятую долю, а станешь моложе! Сейчас пробегусь по клавишам и… Все ветры в гости будут к нам!
Однако до клавишей ученый без степени добраться не успел: на мельницу, стуча подковками ботинок, с черно-синей мордой, вымазанный грязью и редкой для этих волжских мест синей глиной, вломился Пенкрат в капюшоне. При движении Пенкрат дородным не выглядел. И лицо его, даже вымазанное жирной грязью, казалось худым. Только живот выпирал арбузом.
Ни слова не говоря и не обращая на ученого без степени никакого внимания, Пенкрашка замахнулся палкой на укрепленные буквой «Н» зеркала. Потом, передумав, палку отшвырнул, ухватил прислоненную к столу кочергу и кинулся, минуя зеркала, к тихо гудящему крестообразному интерферометру. Но и его Пенкрашка не тронул, а, уронив кочергу на пол, тихим шагом вернулся назад, сел на винтовой стул и заплакал.
— Это что еще за обман чувств? Что это за цитохимера, я спрашиваю? — ткнул Порошков ревматическим пальцем в Пенкрашку плачущего.
— Ты что совсем, Порошочек? Завхоза нашего научного не признал?
— Это который главный эксперимент проводил?
— Он, паразит…
— Что-то твой паразит сильно переменился. Или не видал я его давно… Ты что ж, сучий потрох, на эфир всем пузом лег? — крикнул Порошков, подняв с полу кочергу и подступая с ней к Пенкрату.
Пенкрат инстинктивно выкинул перед собой обе руки.
— Эфир тебе баба, что ли? А инструменты чего зря хватаешь? Кочергу вон чуть не погнул. — Порошков легко подкинул и поймал в воздухе длинную тяжелую железяку. — Она, кочерга, между прочим, вся приборами утыкана…
Пенкрат промокнул слезы поочередно двумя рукавами, потом потерся вымазанными щеками о плечи, как-то быстро успокоился, глянул вправо-влево и даже вместе со стулом разок-другой вертанулся.
— А чего вертишься? Тут нельзя ничем зря вертеть: ни задом, ни стульями. Видишь — даже столы в землю вкопаны? А ты, ишак, вертишься.
— Я не ишак и не верчусь я… Случайно вышло. Выпить бы мне. Из борозды еле выбрался…
— Дай ему ректификату, Усыня. Да побольше плесни, может, заснет. А лучше оба уматывайте. С ветроомоложением я и сам как-нибудь разберусь.
— Может, еще Лелю позовешь разбираться?
— Может, и позову. И она придет… А ты… Засиделся ты тут, Усыня! Так что, говорю тебе — вали!
— А если я тебе, Порошок, обе мельницы обесточу? Много ты тут ветров насобираешь?
— Ну главный интерферометр ты питания никогда не лишишь. И вообще: брось пугать. Я — пуганый. Волоки отсюда этого чумазого, а сам, если хочешь, возвращайся. Я тебя не только ветерками попотчую.
— Ладно, спирт у тебя, где раньше? Завхозу и впрямь хлебнуть нужно. Дрожит весь.
Но не успел Трифон достать пузырь со спиртом-ректификатом, не успел Порошков поставить кочергу в угол, как на чертову мельницу с печальным звоном, каким звенит вдалеке разбитое по нечаянности стекло витрины, проникла меланхоличка Лиза.
В руках Лиза держала погремушку с колокольчиками.
С минуту она постояла на пороге, а потом, заметив в руках у Трифона пузырь со спиртом, погремушку отбросила, пузырь решительно отобрала, поставила на стол и достала из сумки плоскую бутылочку с джином.
— Выпьем все вместе. За окончание вашего эфирного дела. Доставай мензурки, Триша.
— А это чего это за окончание? — Порошков недовольно ухватил себя за бороду. — Мы только в начале, в начале, девонька!
Порошку никто не ответил.
Трифон вынул из навесного, хорошо ему знакомого лабораторного шкафчика четыре металлические стопки.
— Так почему за окончание? — спросил Лизу теперь уже Трифон.
— Потому что без твоего эфира всем было лучше. И вообще, пора с этим делом кончать.
— Что ты заладила, как «Главкосмос»: пора, заканчивайте, прекратите немедленно ваши эксперименты… Так мы их и послушали. Мы еще повоюем. Я прав, Порошок?
— Прав, прав, дружок.
— А это тот самый Порошок, что обещал тебе молодильную мельницу? Где ж она? — Лиза подступила к Порошкову вплотную и, проглянув его насквозь, как прозрачную лабораторную колбу, вернулась к Трифону. — Ну? Где она, ваша молодилка, спрашиваю? Здесь только шум в ушах и мука из всех дырок сыплется…
Лиза разлила из своей бутылочки, Порошков, никого не дожидаясь, выпил.
— Ого! Вот джин — так это и правда молодость! Можжевеловый? Сорокопятка?
Лиза рассеянно кивнула, подошла к Трифону, подала стопку.
— Выпей, Триша, и ты за нас за всех!
Здесь подкинуло на ноги Пенкрата. Словно желая поторопить Трифона, — как огородное чучело надетыми на палки тряпками, — затряс он своими измазанными руками.
Чуть сбоку и сзади, послышался хрип и шум. Трифон, держа стопарь в руке, обернулся.
Меж намертво закрепленным стулом и лабораторным столом оседал, скрипя зубами, на пол ученый без степени.
В те же секунды завертелась вокруг собственной оси — быстрей, быстрей — чертова мельница…
Порошков мягко осел вниз и на полу неловко скорчился.
И тут произошло странное: борода его седая, борода узко-длинная, стала на глазах чернеть. Из белой с желтинкой она стала превращаться в каштановую. Загорелись чумовым блеском закрывшиеся было глаза. Нос вялый, нос кривой и бледный налился блеском, силой. Даже узловатый палец, которым Порошков хотел напоследок в кого-то резко ткнуть, потерял свои хондрозные наросты, выровнялся и засветился слабо-розовой краснотой, какую можно увидеть, рассматривая ладонь на просвет, на солнце.
Трифон протер глаза.
— Хоть перед смертью… а стал, а стал… моложе, — голос Порошкова, звонкий, студенческий, был тут же оборван страшным хрипом и даже каким-то клекотом.
Лежа на спине, Порошков закатил глаза и приготовился умирать.
Но не умирал и не умирал.
— Что за черт? — поиграл Порошков все той же студенческой фистулой. — Что, говорю я, за черт?
Тут черт свою морду меж ножек намертво закрепленного стула и выставил.
Был это даже не черт, чертенок: ничтожный, жалкий, мокрый. Из примечательных особенностей была у черта только олимпийская перевязь, перекинутая от плеча до паха, да короткая кочерга в запекшихся бугорках и загогулинах.
На перевязи прилежным ученическим почерком было выведено:
Нет — эфирным бредням!
Все должно быть как раньше!
Трифон поставил стопарь на какую-то приступку. Он уже хотел было выразиться в том смысле, что мельницу не зря в народе прозвали чертовой…
— А холодная водица нынче в Рыкуше, — опередил Трифона чертенок и еще сильней съежился, а мельница — та, наоборот, заходила ходуном.
— Останови, останови, чертяка!
— Не в силах я! Не я включал — не мне выключать. Наука ваша блядская далеко шагнула… Ох и нагорит мне!
— Кончай выламываться! Останови, анчутка!
— Да что я могу! Я к вам за рецептом прибыл… У нас про такую отраву уже лет триста слыхом не слыхали.
— Не паясничай! Останови, блин…
— Да ей-ей, не могу. Возможности такой не имею. Чистый эфир нас, чертей, под корень изводит. Вроде как спиртом с ног до головы окатит — и ничтожит, и рвет! Мир ваш с эфиром стал плотней соединяться — тьмы и поубавилось. А как без тьмы? Солнце-то небось быстро всем вам глазки повыпечет! А эфир — он что? Был — и нету его. И никакого от него достатку, никакой прибыли! Уж вы мне поверьте, пустое дело с эфиром на земле затевается! Это, господа ученые, все ваши штучки. Хуже чертей вы! Особенно этот вот, Порошок. У него и спирт особый. Как бы сказать… эфиристый! Хорошо отравили его, подлюгу.
Верчение мельницы тем временем приобрело ровный, даже успокоительный характер.
«Спирту я, что ли, перебрал?» — задумался Трифон.
«Уи, месье, уи! Спирту, спиртяги!» — будто бы даже улыбнулся Трифону давным-давно отравленный, но сейчас отнюдь не синий и не расхристанный, а весело на стуле — нога за ногу — сидящий Рене Декарт.
Трифон сжал вертящуюся голову предплечьями.
Тут вскинулась меланхоличка Лиза.
— Не получилось, Триша, тебя травануть…
Трифон отнял предплечья от головы, глянул на приступку, силясь понять, из чего пил.
На приступке стоял поданный Лизой и даже не надпитый стопарь. А пил Трифон, оказывается, из порошковского пузыря: прямо оттуда спиртяги наглотался!
— Ну и придурок ты, Петрович, — проговорил тихонько, успокаивая сам себя, Трифон.
— Не получилось… — опять затянула свое Лиза, — ну так я сама выпью.
— Лизка, брось! Мы же договорились! Не пей… — вымазанный хуже черта Пенкрат кинулся к Лизе.
Но та задумчивыми глотками и с улыбкой малахольной свой джин уже пила…
На Лизу отрава подействовала быстрее, чем даже на лежащего Порошкова. Ее шатнуло, потом резко скрючило. Но Лиза не упала, а, шатаясь, пошла к небольшому с облупившейся амальгамой зеркальцу, висевшему на стене, перед которым года три назад еще брился ученый Порошков.
— Так это ты, Пенкрашка, ее ко мне подослал?
— Я. А то кто ж? Но только не ее к тебе, а тебя к ней. Как мысли твои дурацкие было изловить? Как тетрадочки, не торопясь, просмотреть?
Пенкрат выхватил из-за пазухи и встряхнул в воздухе Трифоновой ученической тетрадью.
— Отдай, козлина!
— Это ты козел, Усыня! И Порошок твой козел! Ты думал, никто не узнает, куда вы роскосмосовские денежки вбухиваете? Думал, весь этот бред с мельницей ветров достоянием общественности не станет?
— А ты у нас теперь обществоведом, я вижу, стал. Может, в Архнадзор или в партию какую вступил?
— Да, я вступил! И партия меня поддержит. Партия выведет тебя на чистую воду!
Крик Лизы прервал спор ученых.
— Мать моя… была женщина… — чертенок сунулся было опять под стул. Но потом передумал.
Отрава подействовала на Лизку странным образом.
Даже сзади, со спины было видно: она на глазах стареет! Спина горбится, кисти рук грубеют, краснеют, покрываются, как у прачки, цыпками, ноги начинают искривляться, подламываться…
Обернувшись, Лиза хотела что-то грозное крикнуть.
Лучше б она не оборачивалась!
Иссеченное черными глубочайшими прорезями лицо, расквашенный нос, порванные малярией губы — напугали мужчин хуже черта.
Трифон и Пенкрат, как по команде, отвернулись. Лиза кинулась лицом в стол, завыла. Чертенок с кочергой подошел к ней, наклонился, снизу и сбоку заглянул в лицо, причмокнул языком:
— Слюшай… Такой женьщин… Такой женьщин зря расходоваль. — Потом, бросив ломать кавказца, устало сказал: — Ну, я пошел. Дела́ тут у вас… Остаток отравы, если позволите, с собой заберу. Давно одному московскому коррумпанту влить ее в супчик пора… А вы уж тут сами, без меня… Ты, Порошок, вставай, хватит «делаться». Мы с тобой скоро серьезно поговорим!
Черт исчез, мельницу резко качнуло. Но вскоре потихоньку, как старая парковая карусель, со скрипом и вздрагиваниями стала она останавливаться.
Однако, на минуту приостановившись, мельница вдруг завертелась с новой силой. Но уже в другую, сторону, против часовой стрелки.
— Ура! Понеслась! Гони этих! Их счастье, что они отраву на мельницу, а не в «Ромэфир» принесли. Теперь поболеют — выздоровеют. Молодилка моя заработала!
Мертвый Порошков вскочил на ноги. Пенкрат отступил на шаг, потом подбежал к обезображенной старостью Лизе, поднял ее, кое-как взвалил на плечи, и, пачкая голубенький Лизин плащ жирным волжским илом, потащил к двери.
Трифон сперва кинулся помогать. Но потом вернулся, подошел к единственному мельничному, взблескивающему ночною водой окну, выбил ударом кулака створки наружу…
Ветры дивные, ветры молодильные зашумели вокруг него!
* * *
Зашумела Погодица, загремел цинковыми корытами Похвист, ветры Полуденный и Полуночный, Хилок, Горыч и Луговой близ мельницы загомонили!
А загомонили они потому, что крыльями своими враз ощутили: вернулся Пенкрат и на цыпочках побежал куда-то вглубь мельницы. За ним, на дико выкривленных ногах, — меланхоличка Лиза.
Пенкрат вскоре вернулся с полным кулем муки и стал горстями — как ту пудру — сыпать на сморщившуюся компотной грушей меланхоличку.
Увидев: не помогает мука, Пенкрашка набуровил в лабораторное корытце молока из всех шести принесенных Трифоном пластмассовых бутылок. Потом влез в мусорную корзину, нашел и бросил в молоко бараньи кости, оставшиеся от недавнего обеда. Поставив все это на мигом зажженную спиртовку, он через минуту-другую подхватил подмышки меланхоличку, ткнул ее мордой, как котенка, в кипящее молоко…
Молоко зашипело. Лизка, урча, подняла голову.
Если б увидал ее в это мгновенье Трифон Петрович! Бросил бы он наверняка к чертовой матери всю науку и побежал за Лизой в ее дом или в любое другое ею указанное место!
Но Трифон, наклюкавшись спиртяги, только посапывал, Порошков на полу читал выброшенную Пенкрашкой Трифонову ученическую тетрадь и ни на что постороннее внимания не тратил…
Тут Пенкрат, оказавшийся хуже черта, сдернул за ножки с гвоздя — гадливо, как падаль, — огромные мельничные клещи, принадлежавшие ученому без степени Порошкову. Прокалив клещи над мощной спиртовкой, ухватил ими Лизку за левую ногу.
Лизка заорала. Нога выровнялась.
Ухватил за правую — правая тоже стала ровной, засияла у щиколотки, как тот ненаучный глянцевый журнал, дивной кожей. Потом Пенкрат стал теми же клещами, но уже аккуратно, бережно сдирать одежку с меланхолички. Одежка скоро вся содралась, и Пенкрат кинул ее в огонь.
Одежда сделалась пеплом, а Лизка предстала голой и прекрасной. И при этом в меру, а не в дымину пьяной. И потянулась Лизка всем телом, и хищно подумала о длительной плотской любви.
Тут же, не обращая внимания на сопящего Трифона и полудурка Порошкова, оказавшийся хуже любого черта Пенкрашка дважды воспользовался Лизой: сперва как девушкой, потом как юношей. И приобрела Лиза вид лучше прежнего, а Пенкрашка, увернув ее в голубенький, лишь в двух местах испачканный плащ, ухватив в охапку и затем перекинув через плечо, двинул с молодильной мельницы куда-то во мрак.
Но перед этим все-таки оглянулся и пожалел, что теми же раскаленными клещами не выкривил в обратную сторону руки-ноги Трифону, а заодно уж и Порошку.
— А то опять за эфир примутся! — засомневался проявивший себя хуже анчутки Олег Антонович.
Здесь висящая на плече меланхоличка тихонько стукнула его коленкой в пах, и Пенкрашке захотелось послать всех мельничных и других мировых ученых куда подальше.
Правда, кто-то словно шептал ему: «Вернись, доделай дело! Много, много еще досад принесут тебе Порошок и Трифон!».
Однако сопровождающие эфир, а иногда ему и предшествующие Погодица и Похвист, ветер Полуденный и Полуночный, Хилок, Горыч и Луговой — для того и были ветрами могучими, чтобы стронуть Пенкрашку с места, подхватить вместе с его ношей, закрутить и закинуть куда-то за речку Рыкушу, на часы многие, может, и на дни долгие…
* * *
Трифон очнулся.
Порошков теперь не лежал на полу, а сидел и, приятно похрюкивая, — видно, добавил спирта, — читал собственную Трифонову тетрадь. Лизы и Пенкрашки — след простыл.
— Эй, Порошок, Лизка с Пенкратом — где? Они вообще были?.. А черт, чертяка, — был?
— Лизка с Пенкрашкой — те были, конечно. Вон чего, паразиты, натворили. Ил от них на полу и молоко подгорело. Еще и спиртовку сожгли, гады… А чертенок этот, Усыня, не настоящий. Глюк это мой собственный. Я, знаешь ли, галлюцинаторное возбуждение на экран выводить научился. Оно и мне интересно, и тебе не скучно на чертей воочию, а не внутри себя глянуть… Вот только черти пошли не те, ты заметил?..
Трифон озирнулся.
Разор на мельнице вышел страшный. Все было перевернуто вверх дном, корытце — продавлено, спиртовка — на боку, приборы грубо, даже напоказ, переломаны.
Но зеркала с интерферометром — те остались невредимы.
— Ну чего? Включаем молодилку? Все семь ветров, а не только Погодица с Похвистом, сейчас сюда явятся. Такую бабу себе после них найдешь! Куда твоей Лизке! А она пускай Пенкрату достается. Ну, врубать? — Порошков двинулся к пульту…
— Брось, Порох! Черт-анчутка твой правду сказал: чистый эфир — вот чего нечисть и человечья, и нечеловечья теперь на земле только лишь и боится. Следственный комитет, ГУИН с Бутыркой и Крестами, вурдалачья и даже бандосовская ухватка их уже не пугает. А пугает — эфир! Вишь, чертяка твой как забеспокоился.
— Так он же галлюциногенный!
— А вот это не знаю… Ну, я пошел. Ты не проказь тут больше. И молодилку свою бросай нафиг. Эфир, полцарства за эфир!
— Проказил и проказить буду, — крикнул Порошков уже в спину Трифону, — что за ученый без проказ!
Трифон оглянулся, чтобы показать Порошкову кулак.
Тут из-за зеркал выступил и тупо в уходящего вперился однорукий гигант с красным топором и в зеленых штанах-бермудах.
— Глюклихе райзэ, — ласково протрубил гигант, — а то, если желаешь, подходи ко мне, на раз кости пересчитаю, мясцо пошинкую!
Занося топор, замаранный свежей кровью, высоко, занося страшно, двинулся он к Трифону…
Как ветром выдуло Трифона с чертовой мельницы!
* * *
Посещение мельницы, молодилка и все прочее из колеи Трифона не выбило: наоборот, сильней взбодрило. И натолкнуло на ряд важных, вполне научных, уже без всякой чертовщинки, мыслей.
Трифон быстро выкинул из головы Порошкова и самоотравительницу Лизу, мокрого чертяку и вымазанного илом Пенкрашку…
Великое дело манило его вновь за собой!
