Трифон узнал о начале Главного эксперимента сразу же.

Как не узнать было!

Грубая и некорректная попытка направленного воздействия на эфирный ветер вызвала разрушения и смерчи. Прямой и ближайшей причиной разрушений стали несовершенства техники и бесцеремонное обращение с лазерными системами. Но и сама установка: «Воздействовать на эфир немедленно» — сыграла зловещую роль.

Стало быть, мысль о воздействии на ветер была излишней, необоснованной. И тут некстати нарисовался Пенкрашка: полез поперед батьки в пекло! Решил, сучий потрох, воспользовался отсутствием научного руководителя, чтобы показать свою крутизну, показать нерушимую связь с великими открытиями. Стал форсировать события и вместо медленно нагнетаемого давления на эфир дал, как говорится, по газам!

А отвечать за Пенкрашкину глупость кому? Ему, Трифону.

И, конечно, разбойно-цирковые дела, на которые Трифон возлагал особые надежды и которые только несведущим в научных экспериментах людям казались злостным хулиганством — дела эти, в сравнении с катастрофой, враз поблекли, вести их дальше не было смысла да и попросту расхотелось…

Но ведь после прекращения цирковых разбоев опять начнет наваливаться всей тяжестью вредящий любому виду творчества — и теоретической науке в первую очередь — здравый смысл! Дрябловатое, разжиревшее на дармовых харчах тело этого «смысла», в униформу тупорылого швейцара облаченное, все права от обывателей получившее — вот оно, нависает, нависло!..

А навалится здравый смысл — уйдет навсегда ликующая странность, унесутся великие нелепости, которые одни только и могут привести к чему-то сверхценному в науке!

Трифон чувствовал себя раздавленным, поглупевшим.

Он истратил последние деньги, чтобы нанять бывших военных и других слоняющихся без дела волжан, вложил в бесчинства душу и выдумку!.. Значит, кроме всего, плакали еще и денежки, с превеликим трудом накопленные для покупки двух новых голландских мельниц…

Как мелкий щербатый камешек, уцепившись едва видной зазубринкой за край жизни, висел над краем пропасти Трифон! Борода его, всегда изящно облегавшая лицо, как-то внезапно отросла и вмиг обмочалилась. Глаза стали чаще обычного прикрываться веками.

Куда — дальше? «Учудить» что-то новое? Продолжать цирковые бесчинства, чтобы взбодрить собственную мысль и нащупать новые неизбитые решения? Так эти бесчинства… Их ведь за панк-уродства принимают! Вот и получается: соблазн такие бесчинства и больше ничего!

«А все остальное — не соблазн?» — спросил кто-то Трифона бархатно.

— Да, — согласился вслух Трифон, — многое другое тоже соблазн. Соблазн — в злостном накоплении. В диком стяжании. Соблазн — в чрезмерном потреблении.

«Так, может, тогда и познание эфира — соблазн?

Нет, дудки! Поиск эфирного ветра — это, по сути, новое, и притом научное, богопознание! Просто проводим его неуклюже. Программу вот завалили… Надо что-то менять. Надо понять, что в самой „эфирной“ программе не так. Какую линию продолжить?

Измерять скорость эфирных вихрей и не сметь заявить во всеуслышание про эти вихри главное? Не сметь сказать: эфир — творец реальных форм! А значит — творец реальной земной истории.

Отсюда ясно: эфир и эфирный ветер — как минимум инструменты Божьи! А как максимум: эфир — единственный настоящий, а не самочинный, не выдуманный в угоду властям всех веков, посредник меж Богом и человеком. Стало быть, все остальные научные открытия последних столетий, все приятные догмы и резвые метафоры носят прикладной, а не фундаментальный характер!

Ну тогда и заниматься ими надо, как занимаются техникой в мастерской: починил машину — и она поехала. Не починил — на свалку. Прочистил съемные колесики и верченый валик — мясорубка заработала. Не прочистил — мясорубку в помойку…

Только так не выйдет! Никто не захочет: с одной стороны — принижения всей науки, а с другой — возвеличивания одной из ее частей. Никто не захочет признать философскую и религиозную ценность „пятой сущности“. Не захочет признать: уловлена одна из основных идей бытия! И значит, теперь пора изучать характеристики истинно Божьего посредника, а не слушать тех, кто долгие века себя за посредников меж Богом и человеком выдавал…»

Трифон собственных мыслей испугался, пошел в церковь.

В церкви было пустынно. Службы кончилась. Отец настоятель находился в отпуске. Диакон Василиск занимался подсчетами: стучал назидательно по конторке огрызком карандаша, в чем-то упрекая церковного старосту. Староста в ответ показывал отцу диакону густо исписанную ученическую тетрадь в клетку…

Трифон вернулся ни с чем. Мысли то путались, то прояснялись.

— Из-за гордыни одних, — продолжал громыхать он мысленно, — и боязни утерять власть над миром других ничего сделать и не удается! А в науке… От бездействия и инерции ту ее часть, которая является высочайшим искусством, начинает клонить ко сну. Науке-искусству на смену топает жалкий алгебраизм, простой математический обсчет. А вслед за алгебраизмом — мелкие устремления и полное уничтожение мыслящего человека как самостоятельного биологического вида!

Будет, будет вместо человека мыслящего слоняться по городам и весям — человек-догмат: вялый, как чехонь, с тупо-рачьими, вылупленными глазами, с коровьей бороденкой, во все тыкающий указующим перстом, ко всему прислушивающийся, подозревающий всюду одни дерзости и оскорбительную непочтительность…

— На Сухо-Дросселя, как пить дать, будет похож! — предположил Трифон. — И надо ж такому случиться! В мире нет ничего важней эфира — а хрен кому об этом скажешь… Так, может, и говорить не надо? — Усынин безотчетно прикрыл рот ладонью. — Декарт вон уже поговорил. Быстро его после таких разговоров в могилу спровадили!

Длинноволосый, лежащий на широченной кровати Рене Декарт, в расстегнутой белой манишке, с заострившимся носом и посиневшим от смертельного зелья лицом, представился живописно.

— А ведь Декарт про эфир по-детски наивно думал! Да еще и сугубо научно. В глубины особо не лез. Но сказано им было веско, сказано навсегда!

Трифон встал в позу, выбросил вперед руку.

— «Нет в мире ничего, кроме вихрей эфира!» — произнес Рене Декарт и поехал на вечеринку к одной любознательной королеве. И там на эту тему, конечно, чуток поговорил. И ясное дело, такой разговор мало кому понравился. Потому и уехал в тот раз Декарт восвояси быстро!

Трифон проговорил последние фразы громко, почти выкрикнул их. И впервые за несколько дней в голос рассмеялся. А потом даже ловко пошевелил в пространстве всеми десятью пальцами: рысью, мол, на лошадках, в карете от королевы ускакал.

— Ну и прискакал куда надо. Навсегда прискакал! И королева Кристина ему ничем не помогла. Мышиные ушки в королевской гостиной Декарта услыхали, прыткие пальцы зелья в бокал подсыпали!

Новая знакомая, «музейная меланхоличка», широко открыв глаза, хотела Трифону возразить, но не смогла: тот стал безостановочно и заливисто, брызгая слюной и вытирая рукавом отросшую бороду, смеяться.

Не то чтобы ему было смешно думать про Декарта, нет! Просто жизнь человеческая, скрывающая от себя самой наиважнейшее знание, внезапно представилась дикой каверзой, грубым посмешищем…

— И сегодня у нас так, — продолжал говорить Трифон вслух, — сегодня, когда наши исследования выправили и греков, и европейцев… Когда, — говорю тебе, Лизок, — эти мысли вдруг стали приобретать научно-философские очертания… Опять двадцать пять! Не поговоришь сильно!

— Так давай помолчим, — Лиза смахнула со щеки вялую слезу.

— Не хочу я молчать. Кончай цензуровать, Лизок! У нас везде так. Цензуры нет, а свободного слова — ни от кого не добьешься… И ты должна знать: меня если власть имущие не отравят, так эйнштейновцы с потрохами слопают. «Всю науку нам до горы раком поставить решили?!» — орать будут…

— Трифон Петрович!

— Да, именно так!.. А любая из религиозных конфессий тут же объявит ересиархом. Или — хуже того — обычным грешником, в мироустройстве ни черта не петрящем…

— Тебе бы, Трифон Петрович, на улицу, проветриться. Заодно хлеба с молоком купил бы. Можешь и вина тоже…

Меланхолическая Лиза, рюшками-фартучками и белизной лица напоминавшая превосходную фарфоровую куклу, вдруг оживилась.

— Что нам вино, Лизок! Пей не пей, а по ночам страшно становится. Голоса эфира покою не дают. А сейчас — другое. Вот я сейчас с тобой говорю, а мне — даже не голос членкора Косована слышится! Нет! Большее академическое начальство вдали мощным хором орет, в дело оно, видишь ли, ввязалось. А там, среди академического начальства — все куда догматичней, чем в любой церковной организации. Дух Божий там в расчет не принимают. Свободному наукотворчеству не способствуют. Хотят одного: самих себя близ щедрот власти навек приспособить. А власть нынешняя, она, кажется, всерьез решила из фундаментальной науки — да хоть из самого Господа Бога — золотой постамент себе соорудить. И на этом постаменте не чья-то фигура будет укреплена. А укреплена будет лестница, прямо в небо ведущая!

— Прекрати, Трифон…

Но Трифону (как вот пятка зачесалась) захотелось вдруг бичевать, демаскировать, выводить на чистую воду… А потом захотелось изобразить ситуацию в российской науке. Причем не для одной меланхолички Лизы: для многих изобразить. В словах и образах, выпукло, беспощадно!

Поэтому за вином и молоком он не пошел, а, недолго думая, выпросил у Лизы тетрадь и побежал с этой тетрадью в смежную комнату.

Для разговора о науке Трифон Петрович решил избрать полухудожественный, полужурналистский жанр. То есть решил написать про эфир и его российских открывателей научно-популярный очерк. При этом очерк — по мысли Трифона — должен был постепенно приобретать черты стремительной, с парадоксальным концом, новеллы.

Заголовок для очерка сперва был выбран такой: «Вихрь невраждебный».

Поколебавшись, Трифон прилагательное «невраждебный» зачеркнул и вывел другой заголовок. Получилось интересней, но куда как мелодраматичней: «Кто над нами реально веет?» — спросил человечество Трифон.

Это тоже не устроило.

Не дающимся в руки заголовком Трифон был озадачен не на шутку. Пересилив себя, он перебрал еще несколько вариантов и вдруг набрел на простой, подкупающий безыскусностью заголовок: «Про эфир без начала, про эфир без конца».

Как только название было найдено — Трифон поскорей выставил меланхоличку Лизу из ее же квартиры вон (за молоком, за вином, за хлебом!) и, тихо рыча, принялся накидывать мысли.

Но вскоре ручку отбросил, застучал по клавишам Лизонькиной компухи. Работать с экранным текстом оказалось еще мучительней, чем с названиями. Слова выскакивали из-под клавиш то чахло-кривые, как зимние огурцы, то дикие, как осенний ветер, и сути эфира даже в малой мере не передавали.

Остановившись на первой странице, Трифон задумался почти на час.

Раньше с ним такого не бывало. Формулами он сыпал легко, теоремы держал в памяти цепко. Внезапно он всю компьютерную галиматью стер, тетрадку сунул меж книг.

Тут же заметил: терзаться и причитать, а отпричитав, подбирать формат за форматом, вводить курсивы и «пэжэкалы», возиться с разметкой страниц, просматривать ссылки и вставки, залезать в интернет для справок и хронологических наблюдений значительно проще, чем подбирать не дающиеся слова для неуловимых мыслей…

— Сделали из ученых — клавишников! А из писателей — холодных фотографов, тасователей не ими найденных фактов! Полуроботов сделали! Подростков, тычущих пальцами в каждое соблазнительное слово и к нему приписывающих два-три своих, но уже матерных. Как первобытные люди, на экранах малюем, чертим… А суть где? На сто страниц экранных закорючек — ни крохи смысла…

Все сильней негодуя, Трифон задирал голову вверх, хватался за обмякшую бороду, костерил безбожно отравителей Декарта, а заодно уж корил возникшую после смерти беспокойного француза — как возникает после сильного пожара стойкое зарево в полнеба — философию картезианства, основной мысли отравленного философа так и не уловившую…

Мысли о никчемности занятий наукой и напрасности собственного существования не покидали Трифона. Не дающийся научно-популярный очерк мысли эти распалял. Трифон в бессилии закрыл глаза, затем лег на пол.

Тут в уме и всплыли первые фразы очерка!

«Дух веет, где хочет. Эфир неслыханной свободой подобен Духу. Стало быть, эфирный ветер — дуновение Божье и есть!»

Следом всплыли и другие фразы:

«Эфир — не препятствие в познании Бога. А лучшее подтверждение Его существования».

Волнуясь, Трифон последовал за мыслью, не убиваемой клавишами, дальше:

«Бог есть все сущее. А эфир есть творец реальных форм!

И создает он эти формы при помощи реальных дуновений! Эфир и эфирный ветер есть дух мира. Дух мира и любые его дуновения — причина всех физических тел и существ: неба, звезд, человека, зверей и птиц».

Трифон хотел подняться и без отлагательств записать начало, но передумал, лишь крепче сожмурил глаза.

Лежа, сформулировал он и основную задачу очерка:

«Сообщить миру! Наступает эра тонко-телесного человека! Время обновленных — но не разрушенных — религий! Время неслыханной эфирной жизни! Такая жизнь будет заключена в новую громадную эфиросферу».

Вслед за определением основной задачи он сам себе стал диктовать куски будущего очерка:

«Не мальчик Эрот, а младенец Эфир — летит к нам на легчайших крылышках! Подлетая, становится он мощней, круче. Вот уже и всеобъемлющим ветром-смыслом, ветром-человеком и ветром-человечеством стал!

И это только один из возможных ликов Эфира.

А чаще всего эфир открывается нам (даю строго научные определения) как:

а) эфир карающий;

б) эфир милующий;

в) эфир… эфир…»

Здесь Трифон сбился. Сладко потянувшись, он зевнул: раз, другой, третий… А потом, как наглотавшийся горного воздуху на высоте пяти-шести километров альпинист, блаженно сопя, уснул.

Меланхолическая Лиза, вернувшись, нашла Трифона на полу, на коврике, в полном отсутствии сознания и чувств. Но и сквозь бесчувствие продолжал Трифон безоблачно улыбаться.