Картина разрушений в Романове и близ него была пугающе разнообразной: ямы, поваленные деревья, искореженные, а потом еще и вывороченные с корнем «лэповские» разлапистые столбы…

И ведь это была еще только ночная картина: укрываемая черной синевой, сверху подсвеченная вставшими по краям неба сторожевыми звездами, внизу, у причалов, подернутая кисло-молочным туманом.

— А утром-то, утром что будет?

После звонка Косована и неожиданного взрыва («при впадении Рыкуши в Волгу рвануло», — на слух определил Пенкрат) зам по науке снова отхлестал себя по щекам и стукнул вторично гроссбухом по темечку. Но уже как-то вяло стукнул. Почуяв в собственных жестах наигранность и театральщину, он просто засунул в рот костяшки пальцев, и стал их покусывать до тех пор, пока на подбородок с разных сторон не брызнули одна за другой две обильные струйки крови.

Засушенный австрияк Дроссель, тоже всю ночь просидевший в «Ромэфире», не то чтобы плакал — причитал скрипуче:

— Всё-о — начисто!.. Как в помойную яму… Денежки все — коту под хвост! На одних только аэростатах: и спутниковые навигационные системы, и два воздухозаборника, и рукав тебе технологический, и горелки тебе газовые тройные, — перечислял Кузьма. — А брусья дубовые? А гондолы импортные? А трос из оцинкованной стали?.. Все — камнем на дно!

Одна Леля Ховалина — но это уже наутро — была полна решимости и сарказма.

— Вы б еще в мамашину юбку завернулись! Ну мужики, ну слизняки волосатые… Кончайте рюмзать! Быстро звоните мадам Бузловой! Мало чего там эти вихри понатворили. Главное не в том, что произошло. Главное в том, как это в газетах и блогах распишут: возвеличат как трагедию или гаденьким шоу представят. Звоните и езжайте! Я б сама позвонила. Но эта мымра в последние недели так в меня и впивается. Как пиранья в голую ляжку. Сунься я на порог — до костей обглодает. А всего-то и увидала разок с муженьком в ресторане… Так вы — звоните, езжайте!

Наутро последствия Главного научного эксперимента стали ясны в подробностях.

В дело рьяно включилась супруга начальника полиции. Прояснение причин было поставлено мадам Бузловой на широкую ногу, ему придали небывалую открытость и слегка пугающую прозрачность. Именно эта прозрачность как-то сразу превратила вечернее романовское дело — в призрачное. Все стало настолько открыто, что даже и непонятно было: чего, собственно, искать, если никто ничего не прячет?

Первый и основной вывод, сделанный мадам Бузловой и подхваченный другими должностными лицами, был краток: разрушения есть, но не так чтобы слишком сильные.

Да, образовалась глубокая канава. Но разве мы с вами, дорогие романовцы, таких расширенных и углубленных канав, соединяющих брошенные водоканалы, не видали? Таких удлиненных котлованов на пригородных стройках не наблюдали? Да, здоровенная эта канава представляет опасность для пешеходов. Так ведь еще ночью ее по всей длине огородили барьерами, а там, где барьеров не хватило, натянули проволоку с табличками.

Однако, несмотря на все успокоительные слова, встревоженные романовцы тут же окрестили глубоченную канаву бороздой смерти.

— Но ведь эта борозда — просто часть научных работ, которые будут обязательно в Романове продолжены. Конечно, с большей осторожностью и всеохватным оповещением жителей.

— По дворам и по домам ходить будем! До всех младенцев и старцев донесем: тут вот канава, там вон мельница разваливается, а здесь… здесь подвал свинцом залили, — бойко тараторила мадам Бузлова.

— Да, — признавала и признавала она дальше, — произошла поломка, а потом и частичное разрушение голландских ветрогенераторов. Да, потерпели крушение два аэростата. Но ведь пилоты и научные работники остались живы! Вообще, жертв, а главное — повреждений народного сознания (и это как раз благодаря бережным действиям господ полицейских) избежать удалось.

А вот эмчеэсовцы, те, по словам Бузловой, прямо-таки опростоволосились. Не сумели предусмотреть, где и что будет разрушаться, не смогли создать препятствий на пути ураганного вихря!

И пусть незрелые умы связывают осенний смерч только с научными экспериментами — ясно как день: на все случившееся наложила свою медвежью лапу волжская неустойчивая погода. А в этом чья вина? Клясть и проклинать неповторимую, но даже в бурях своих поэтичную российскую осень — у кого, блин, язык повернется?

Конечно, придется как следует спросить с метеорологов, с этих чванливых делателей погоды, с этих прикативших в Романов из далекого средневековья колдунов!

Но здесь — опять-таки — за погодой недоглядели уже не раз и не два упоминавшиеся дежурные местного МЧС.

— Да и в науке, — терпеливо поясняла мадам Бузлова корреспонденту местной, но уже не оппозиционной, а партийно-правительственной газеты, — в ней всякое бывает. Вон Гагарин, какой видный мужчина был, — а чик-чирик, и нету его. И «Булава» недавно в воду шлепнулась. А может, еще в воздухе на мелкие кусочки распалась. И «Фобос-грунт» наши с вами головушки едва не проломил, где-то рядом, в Заволжье, говорят, упал…

— Что же нас дальше-то в родном Романове ожидает?

— А ничего хорошего… То есть все будет прекрасно, — тут же поправилась мадам Бузлова. — Только вот ждать прекрасного сложа руки не надо. Нужно трудиться и отдыхать, отдыхать и снова трудиться… Вы знаете, как меня тут называют? — интимно склонилась мадам к правительственному корреспонденту.

Тот ошалело затряс головой.

— Супруга полиции — называют.

— Может, мать полиции? — заерзал на стуле журналист.

— Может, и мать… — задумчиво протянула Бузлова. — Но мы отвлеклись. Вы про мать и супругу из записи удалите…

Почти все то же самое — кроме, конечно, выражения «супруга полиции» — двумя часами раньше нашептывал полицейской жене Олег Пенкрат. Он убедил-таки мадам Бузлову в том, в чем убедить ее для существования романовской науки было просто необходимо: эксперимент проходил почти в точном соответствии с утвержденной в Москве программой. Вчера звонил членкор Косован. И членкор в целом одобряет… Ясное дело, не разрушения, — одобряет те изменения, которые, он, Олег Пенкрат, внес в программу эксперимента. Косован советует программу «Вихрь эфира» продолжить и сам в Романов на днях прибудет…

— И здесь, не будь я Пенкрат, — перешел Олег Антонович с драматического шепота на крик, — и здесь-то мы с вами сможем убедить членкора: пора, наконец, поставить эфир на службу государству. И борозду эту по-хозяйски использовать: новый гребной канал соорудить или под картофелехранилище, в конце концов, оборудовать…

— Да, все прошло с некоторыми отклонениями, — продолжил уже с явной уверенностью в своей правоте Олег Антонович. — Но с небольшими и устранимыми! Конечно, всему этому способствовало отсутствие в критический момент руководителя программы. Но и без него с теми вопросами, которыми занимался лично он, Пенкрат, справились неплохо.

— И этот шутяра… Этот скоморох безродный — имел наглость в такой момент отсутствовать? Это ведь он Рексоночку мою испугал? Он, Усынин? Отвечайте немедленно!

— Большой ученый. Не без закидонов, конечно. Да и устал сильно. Работал Трифон Петрович, надо признать, много.

— А устал — так пусть отдохнет. Думается мне, пора вам, Олег Антонович, возглавить это дело. Попробую перетереть с кем надо в «Роскосмосе», и с членкором этим вашим… Как его, с Косовером…

— Лучше сразу в Академию! Там поймут. Там про эфир и его предназначение не так, как Трифон с членкором… Там, по-другому думают!

— Как же они, симпомпончик, думают?

— А так: без философий и мерехлюндий. Они думают: эфир, не поставленный на службу государству, — это вечный двигатель оппозиционных сил в науке!

— Вот до чего дошло!.. Ну тогда заметано, — по-деловому подмигнула супруга полиции Пенкрату, не ожидавшему такого скорого поворота дел. — Ваш Косовер и не рыпнется!

Правда, выходил Пенкрат из полицейского управления (куда его никто не вызывал и куда он явился сам сразу после того, как узнал: супруга начальника полиции уже прибыла в управление) — выходил с потемневшей, как будто пороховым взрывом изрытой кожей лица.

Убедить-то он супругу полиции убедил. И предложение получил. Даже от «членкора Косовера» было обещано его оборонить. Но и вздрючен был мадам Бузловой он по высшему разряду: зачем не доложил обо всем раньше? Зачем не написал докладной записки о возможности постановки эфирного ветра на службу муниципальному хозяйству? Про оппозиционность науки и вечный двигатель в умах ученых — зачем не сказал?

Ну и напоследок мадам Бузлова, как-то устало щурясь, то ли сама себя, то ли Олега Антоновича спросила:

— А не проще ли нам с тобой эфир этот взять и запретить?

Кроме полицейской вздрючки, терзала Пенкрата и еще одна утренняя неприятность. Думать о ней не хотелось. Но и полностью отстраниться было никак невозможно: ночью в больницу в тяжелом состоянии была доставлена Ниточка Жихарева.

Приезжий москвич, — которого рядом с Ниточкой во время Главного эксперимента на метеостанции не было и который про последствия применения теории на практике еще мало что знал, — думал в то рассветное утро не про Ниточку, думал про Трифона.

Трифон не выходил у него из головы, потому как внезапно заставил взглянуть на жизнь и смерть человека по-иному. А поскольку голова и рот приезжего были заняты философскими бурчаниями про то, что в недалеком будущем предстояло доказать экспериментально, — сам эксперимент оказался в стороне.

Вот потому, когда перед началом Главного эксперимента москвич был отослан директором Колей в гостиницу (отослан умышленно, с толстенной ромэфировской тетрадью подмышкой, якобы для записи впечатлений, а на самом деле — от греха подальше: не дай бог с наследником что случится), потому-то настаивать на своем присутствии в пункте управления эфиропотоками приезжий не стал.

Он, конечно, удивленно хмыкнул, ухватив краешком зрения пылавшие свечками аэростаты, чертыхнулся, услыхав далекие взрывы. Но про согнутые в дугу, а в тонких местах и завязанные узлом металлические ноги голландских мельниц и про многое другое — знать не знал, ведать не ведал…

Зато ночью, сунув толстенную тетрадь под подушку, он, засыпая, вдруг окончательно понял — Трифон тысячу раз прав!

И тогда спать приезжему расхотелось вовсе. Ему до жеста, до черточки припомнился недавний разговор в лесу. Как будто репетируя, стал он повторять куски из этого разговора вслух…

Припомнились ему также обморок и сладость эфирного скольжения. Припомнилось пребывание в «неплотном» теле над голой, ободранной землей. Припомнилось путешествие по краешку абсолютно неведомой жизни, походившее на глиссаду кленового соплодия над хромированной, то возносящей вверх, то вниз уходящей плоскостью…

Ранним утром раздался звонок.

— Ниточка в реанимации, — чисто-звонко пропел, а не проскрипел как обычно, Кузьма Кузьмич Дроссель.