Савву Лукича налеты и безобразия взбодрили сильно, очень сильно!

Он стал часто рассказывать старику-камердинеру — которого окончательно переименовал в Эдмундыча — про русский дух и даже вышел однажды на улицу без охраны.

Но еще до самостоятельного, без охраны, выхода Савва получил второе письмо, касающееся наследника.

Наследник был ему обещан твердо!

Правда, письмо сопровождалось нижайшей просьбой подождать еще три дня: и уж тогда наследника — сильно занятого на внезапно подвернувшейся работенке — представят в лучшем виде! Главное, чтобы Савва Лукич не забыл о достойном вознаграждении за тяжкий труд отыскания и восстановления в правах бывшего сироты.

На случай Саввиной забывчивости предусматривались разные меры, в основном материального характера.

Но Савва Лукич ободрился и тут: стало быть, дух русского предпринимательства — пусть пока дух жестокосердый, безбашенный, нагловатый — достиг-таки города Романова!

Как и каждый истинный капиталист, Савва был социалистом до мозга костей. В глубинах сердца он всех делал равными, раздавал неимущим контрамарки и вотчины, швырялся внутри себя доходнейшими акциями «Газпрома», направлял сирот на обучение в Болонью и Стэнфорд, а скромных провинциалок, если не всех, то хотя бы каждую десятую, выдавал замуж за вдовых миллионеров…

Переполнившись до краев мыслями-впечатлениями и сумев-таки обмануть собственную охрану, Савва Лукич погулять в городок Романов и вышел. Вскоре он заметил какой-то парк. Недолго думая, Савва в парк этот вступил.

Ветер-ветерок летел над Россией! И отнюдь не эфирный! Ветер сладкой наживы, бесподобного ростовщичества, ветер ничем не ограниченных вожделений и помыслов.

Подсчитывались суммы, списывались долги. Банкротились предприятия, работала без сна и отдыха сырьевая биржа. Свежесть взаимных расчетов была так воодушевительна, так экстазна, что слабо чуемые эфиропотоки, проносящиеся над страной, замечаться населением ну просто не могли.

Однако Трифон Усынин эти потоки продолжал замечать и фиксировать. Его временный уход от дела был изящным обманом, был, говоря нынешним языком, операцией прикрытия перед мощным рывком вперед.

«Лишь бы эти недоумки без меня чего не натворили», — трепетно и с замиранием сердца рассуждал о сотрудниках и лаборантах «Ромэфира» Трифон Петрович.

Кроме таких дум, еще одна научная мысль точила его.

Мысль была такой:

«А вот когда эфирный ветер и сам эфир будут найдены, определены и до миллиграмма взвешены, когда часть народу перейдет в эфирное состояние — как тогда с природой и животными быть? Ведь речку приятно трогать руками и пальцами ног, и как раз тогда, когда она течет водой, не эфиром. Рога оленя великолепны, когда крепко сидят на оленьей голове, а не зыблятся во мгле. А от выловленной рыбы — бьющейся в руках, крепкотелой — ждешь запаха не эфирного: острого запаха речной тины…

Остающихся в грубом телесном состоянии людей тоже было жаль. Не все ведь закоренелые преступники, не все упыри и мономаны! И потом: скучно без шутов, без базарной пьяни с чистыми глазами и мутными лицами, без хорошеньких грешниц, переклеивающих где-нибудь на юге России фиговые листочки с причинного места на нос и так и принимающих лучи закатного солнца…

Словом, не станет ли царство эфира — лишенное всего не вполне пристойного, всего сладко грешного — новым „совком“? Без кровинки, без живинки, без творческих объятий и неостановимых криков любви?»

Ответа не было.

Верней, ответ содержался в самом вопросе. Но Трифон Петрович такому ответу верить не хотел. Ответ не сходился с условием задачи!

И тогда Трифон Петрович решился условия задачи изменить. То есть решил сделать вопрос таким, чтобы ответ на него пришлось искать еще лет сто, а то и двести.

— Что за эфиром? — спросил сам себя Трифон и, радостно засмеявшись, себе же ответил: а что надо, то и есть!

Примерно так на пустынной улице размышляя, Трифон внезапно остановился. И сразу обратил внимание на какого-то крепкого мужика.

Мужик — рослый, бритый, с бобриком серо-соломенных волос, в тонкой и хорошей одежде — стоял посреди улицы и, широко раззявив рот, смотрел на парковую вывеску.

«Парк советского периода» Савву Лукича потряс!

Как дитя прыгал он вокруг скульптур и даже ползал близ них. Лизал языком прозрачные трубки газировки и смеялся от счастья, читая воинственные лозунги. Выворачивал карманы, пытался отыскать монетку и бросить ее в фонтан, бивший из лебединого клюва, которому помогал раскрыться пошире хозяйственный и, как видно, расторопный мальчик-кудряш.

Шестеро охранников, которые нагнали Савву по пути и теперь следовали за ним по пятам, быстро выставили всех гуляющих из парка вон. Однако Савва тут же приказал граждан с детьми вернуть обратно.

В тот час ему было все равно, узнают его или нет, будут ли клянчить, просить, требовать, выманивать деньги прямо в парке или уже по возвращении в гостиницу…

Савва стал водить с детьми хоровод, потом прошелся вприсядку — и у него впервые в жизни получилось!

Он стал показывать детям немые сцены, изображал рыболова и пограничника с собакой… И дети, сперва побаивавшиеся нелепого дяденьку, стали потихоньку улыбаться, некоторые даже смеялись.

— Have you in this park the лилипут-транспорт? — смешивая от волнения родную и чужеземную речь, спрашивал молчаливых детей Савва.

Не дождавшись ответа, мастерил он из стебельков зеленые усы, помогая накладывать их на губы пионеркам. Найденным куском красного кирпича рисовал очень пристойные, но иногда и чуть соблазнительные знаки, выводил на серебристых постаментах вполне себе печатные, но в новые времена и для новых детей звучавшие двусмысленно слова.

Все было как тогда, в беспечальном Саввином детстве, шестьдесят годочков назад!

Тут же Савва Лукич решил «Парк советского периода» купить.

Именно парк, а не какой-то занюханый музей или богом забытый цирк, вдруг стал представляться Савве символом новой российской жизни.

— В парках пьют? — рассуждал он, вернувшись в гостиницу и вышагивая мимо пустых номеров по всей длине третьего этажа. — Еще как пьют! Ну так в наших парках и питье будет особенное, беспохмельное. В парках совокупляются? А то! Так мы для взрослых просторных кабинок понаставим, и детям наблюдать за ними не позволим.

— В парках хулиганят? — допрашивал Савва ни в чем не замешанного Эдмундыча и сам за него отвечал: — Так то от задора! А мы хулиганящим управление реальными финансовыми потоками предоставим. Детскую биржу создадим! Подростковую земельную ренту наладим! Юношеский инвестиционный банк учредим! Старушечью меняльную контору организуем! И тогда старушка старушке — рубль, а не сумкой в глаз! И никаких тебе острых взаимных топоров, никакого старческого экстрима. Всё россиянам дадим через парк. Им из парка и выходить не захочется. Какой театр? Зачем музей? Развлекаясь — практикуйся! Вот наше будущее!

Оставлять «Парк советского периода» на своем месте, в городе Романове, Савва никак не желал. Желал целиком, со скульптурами, фонтанами, хозяйственными постройками и обязательно с почвой, на которой эти постройки стоят — перевезти в столицу. И где-нибудь у себя, в обширных подмосковно-московских владениях, этот парк разместить.

А для тех детей, подростков и отроковиц из числа романовцев, которые пожелают его новые владения посещать, решил уже в «Московском парке советского периода» — построить поместительную гостиницу в виде лебедя, поднимающего одно крыло.

Крыло поднятое и крыло, лебедем опущенное, должны были символизировать: с одной стороны, прохлопанные когда-то возможности, а с другой — беспримерный подъем производства и неслыханно успешную капитализацию всей культурно-парковой сферы!

— Толцыте и отверзется, — твердил, вышагивая по коридору Савва, — толцыте и толцыте! Не в дверь ногами — головой, головой толцыте!

— Ну учудил ты, Лукич, ну учудил, — тихий Эдмундыч от счастья служить такому человеку, как Савва, обмирал сердцем и моргал красноватыми от недосыпу камердинерскими веками. — Только забыл ты, Саввушка, вот про что: про нашу церковь! Как без нее в парке?

— Будет церковь. И не одна! Оно и правильно: помолился перед входом — и за ограду, за дело! И мечеть, и синагогу, да хоть буддистский дацан на входе и выходе поставлю. Верь мне, старик! Вся жизнь — в парке! И парк уже не советский, а переходный к российскому!.. Все о чем мечталось — в одном, так сказать, месте. Теорию одного окна знаешь? Эх, темнота!

— Что верно, то верно, темен… А дальше, дальше-то как, Саввушка?

— А дальше — прошел парк насквозь, вышел и снова очистился, в каких желаешь церквах! И сразу опять назад!

— Как же это, Саввушка? Разве ж вход и выход не в одном месте будут? И по деньгам невыгодно — там и там храмы ставить. Чтой-то ты зарапортовался…

— Эх, старик! Да если мы в одном месте все церкви поставим — как священнослужителям работать? Обманут их, как пить дать! В парке покуролесят и выйдут через задние — без церквей — ворота. И теперь уж, заметь, не помолившись! Скажут: «Зачем? Я уже на входе молился!» А если выходить через первоначальную церковь — старым знакомым могут и грехи по знакомству отпустить. Нет, Эдмундыч. Так у нас с тобой в парке честно работать и честно грехи отмаливать никто не станет. Поэтому на выход из парка специальное разрешение получать надо будет. А тех, у кого такого разрешения не будет, церкви и другие священные дома, на выходе стоящие, мягким отческим словом назад заворачивать станут! Так и будут храмы действовать: храм на выходе и храм на входе. И называться соответственно будут: входная церковь и выходная. И вообще… На входе в парк у нас с тобой все церкви милующие будут. А на выходе — мягко порицающие и бездельников, ну, так это… слегка карающие. Потому как только конченные лентяи и остолопы из парка назад в этот вздрюченный мир стремиться будут! А те, что к делу прирастут, те в парке навсегда останутся!

— Так ведь, Саввушка… Расширять «советский парк» придется!

— И расширим. Так расширим — ты от широты нашей дико ахнешь! Сперва расширим территорию парка на всю европейскую часть… Потом, конечно, Зауралье, Алтай, Тыва… А там и Восточную Сибирь подтянем! Может, до самого Дальнего Востока, до тигриного города Уссурийска с тобой доберемся. «Парковый капитализм» — это тебе не суп с треской… Его, паркового капитализма, всюду, расправив на груди салфетки и облизываясь, ждут! Вся Россия будет парк аттракционов!

— Так оно, Саввушка, уже и теперь так. Сплошные аттракционы кругом…

— Сгинь, старик! Я русский пернач Куроцап! Вижу далеко, раздробляю в щепки! И ты меня не зли. Иначе я тебя как штатную единицу аннулирую!

Приезжего москвича странноватые бесчинства встревожили не на шутку. От неуверенности и нервности в один из прозрачных романовских утренников он возьми да и брякни Ниточке:

— А давай мы с тобой всю эту науку — к чертям! И в белокаменную!

— Нельзя пока. Главный эксперимент два года готовили. Потому, наверное, и Трифон прячется — вдруг результат не тот будет. Или вообще никакого результата…

— А если — какого надо результата добьемся?

— Тогда Трифон сразу и вынырнет.

— Ты прелесть, Ниточка…

— А ты не мешай, не на ту клавишу нажму. — Ниточка остро выставила локоток. — Не видишь, работы по горло… И вообще: я колкая! Вот сейчас и уколю тебя: спустись-ка ты, дружок, к Волге. Тебе ведь рассказывали… Ну про наши земные ветра…Что они частенько эфирному ветру предшествуют или ему сопутствуют. Эфир ведь, как природный газ: ни тебе запаха, ни цвета! К нему, к эфирному, наши обычные ветра каким-то странным образом и примешиваются: так примешивают запах к природному газу, чтоб его учуять. Тебе, кстати, давно пора освоить кое-какие приемы работы с ветром.

— Ты лучше ветра! И приемов никаких не надо.

Приезжий обнял Ниточку за плечи.

— Не мешай, а? И чему только тебя Лелища учила! Я ведь слышу: ветер сегодня не вполне обычный. Ты прислушайся. Улавливаешь? Как будто голос дополнительный к привычным завываниям добавился.

— Послышалось тебе, Нитуль…

— Ничего не послышалось! И я не часовой, чтоб вокруг тебя с ружьем ходить и кричать: «Слушай, слушай!..».

Приезжий вышел на улицу, стал спускаться к Волге.

Он попытался создать в себе установку «на ритмы ветра», прослушал — как его и учили — одно ритмическое коленце, затем другое, третье. Ритмы были разные, уловить в них порядок и смысл было нелегко.

Внезапно ветер смолк. Приезжий остановился. Потом попытался создать в мозгу коробочку для ловли ветра заново.

После паузы ритмы ветра стали ловиться четче: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. (С ударением на первой доле.) Затем — смена завываний, смена скорости, а значит, и общая смена ритма: раз-два, раз-два, раз-два. (С ударением на второй доле.)

«Ветер имеет заданный ритм? Может даже — ритм осмысленный? — приезжий передернул плечами. — Смотри ты, как налегает: прямо-таки стихотворным размером прет!..»

После усвоения двух-трех основных ритмических рисунков приезжий переключился на мелодию ветра. Уловил восходящую линию. Потом прослушал нисходящее мелодическое движение ветра. Затем вдруг услышал, как прибавляется к восходящему голосу другой, третий!

Все сильней наполняясь непривычной, неясно откуда взявшейся полнотой жизни, взбираясь по бесконечной лестнице слухового мастерства, стал он впитывать утренние голоса ветра почти профессионально, как слушают оркестр опытные музыканты: все инструменты разом и каждый инструмент в отдельности…

Северный ветер сообщал о чем-то тревожно-веселом. Причем сообщения эти не возбуждали пустых эмоций: ух, какой этот ветер мощный, ух, он затейливый какой! Сообщения были набиты под завязочку необычными сведениями. Они с трудом переводились на язык понятий и цифр, вообще несли в себе нечто не имевшее сходства с информацией «общего доступа». Эти сведения не угадывались наперед, они лишь взбивали столбиками маленькие, шатучие, прекрасные, правда чем-то и пугающие смерчи интуиции… Однако, при всей загадочности и возвышенности, волжский ветер, непонятно где и как соприкоснувшийся с ветром эфирным, толкал москвича к простым, но важным решениям повседневной жизни…

Ветер был сложен. Человек — прост. Поэтому и решение человеческое оказалось в тот час простым: на время из происходящего выключиться, думать только о Ниточке, о кушетке в медицинском кабинете, о сладких телесных удовольствиях, не имеющих ни конца, ни краю.

Приезжий москвич спешно вернулся на метеостанцию.

Тоненькая, но где надо и плотная Ниточка послушно прошла за ним в медицинский кабинет, сразу же ладошкой прикрыла ему глаза, уселась на москвича верхом и, сладко нахлестывая себя пояском от платья с разноцветной кисточкой на конце: «Ну, вперед, девка!» — как тот пойманный и насаженный на стержень ветерок, — мерно задвигалась вверх и вниз, а потом завертелась в бешеном круговом движении: плотней урагана, круче бури…