Бесчинства Трифона
Именно в те дни — дни негласного пребывания Куроцапа в Романове, дни улетных волжских туманов и бесподобного спокойствия в природе — первый налет в городе и произошел.
Благодаря разъяснениям старожила Пенькова, которому шел сто девятый год, всем сразу стало ясно: налет по своей безбашенности и нелепому ухарству далеко превзошел налеты времен Гражданской войны, происходившей, как напомнил Пеньков, в самом начале прошлого, ХХ века.
— А ведь речь идет, — не прекращал просвещать говорливый и ничуть не выживший из ума старожил, — о тех временах, когда город в течение целых суток назывался светлым именем — Луначарск! При этом по метеным наркомовским улицам проносились на лошадях и в каретах настоящие бандформирования, а не сновали в «маздах» нынешние балаганные бандосы с травматическими пукалками.
Вот как было.
Ранним утром пятого октября, еще до восхода солнца, по Борисоглебской стороне города Романова медленно проехали два самосвала и один эвакуатор с открытой платформой.
На тихой боковой улочке грузовики разделились.
Первый проехал еще немного вперед и притормозил у крупного супермаркета. Суперский этот маркет острые на словцо романовцы из-за муторно-зеленых небьющихся и каких-то по-особому угрюмых стекол обменного пункта звали без уважения Капустин двор.
Пустота улиц способствовала налету.
Охрану скрутили быстро. Ловкие люди в масках (не в новейших «балаклавах», а в старых, опереточных, с блестками) в течение пяти минут погрузили на самосвал три банкомата, и тот увез их в неизвестном направлении.
Правда, как стало ясно уже через час, ни на какую тайную базу террористов — для последующего потрошения — самосвал с банкоматами отогнан не был. Он просто выехал на один из волжских причалов и скинул все три денежных ящика прямо в матушку Волгу.
Тут и сгодилась романовцам полузабытая песня! Потому как, когда через час осатаневшие безработные и беззаботные держатели акций стали отдельными кучками собираться у причала, им только и оставалось, что бормотать:
— Только паруса белеют,
На гребцах шляпы чернеют…
Ничего-то в волнах нет!
Стало понятно: место было присмотрено загодя и со знанием дела. Ведь, как объяснили раздраженно-беззаботной толпе два отставных шкипера, более глубокой воды на всем протяжении романовских набережных просто не было.
На второй самосвал погрузили уже не банкомат, а переносной прилавок с кассовым аппаратом и двумя мангалами. На мангалах готовили крупно рубленных домашних уток и свиной шашлык, сбрызгивая все это из громадной медицинской спринцовки гранатовым соусом.
Соус, как поговаривали, был разведен туалетной водой, разбавлен муравьиным спиртом, нашатырем, сдобрен помоями и всем, что во время приготовления попадало мангальщику под руку. Это придавало соусу дикую остроту и помогало — без всякой русской бани — кидать добрых романовцев из холода в жар.
Мангалом и кассами Волгу захламлять не стали. Свалили в пригородный карьер.
Когда к вечеру хозяин мангала вместе с двумя полицейскими решил осмотреть сворованное имущество — смотреть было уже не на что: одни обломки и расплющенный кассовый аппарат виднелись на дне только вырытого и не успевшего еще заполниться водой песчаного карьера.
А вот эвакуаторщиков — тех ждала неудача.
Водитель и двое в масках никак не могли справиться с памятником Борису Ельцину. Памятник — как в свое время и оригинал — стоял уперто, твердокаменно! Не могли его стронуть с места ни заговором, ни веревками, ни цепью, ни молитвой…
Уже слыша вой полицейской сирены, злоумышленники наскоро вывели на памятнике пульверизатором оскорбительное, хотя, к великому счастью, и не матерное слово и, выкинув в кусты брызгалку с краской, позорно скрылись.
Рассказов об этом ходило много и предположения были разные.
Инициаторы бесчинств и налетов удивили горожан по-настоящему. Фантазия у налетчиков работала хорошо, что и дало повод смиренным романовцам утверждать: это дело рук приезжих, никто из местных до такого просто бы не допер!
Вслед за банкоматами, мангалами и памятником последовала вздорная, но в чем-то и поучительная война вывесок.
По ночам старые вывески стали заменяться новыми. Причем не чувствовалось в этих действиях безобразного панковского влияния! Наоборот. Веяло неизбывным, до боли знакомым: разбойной удалью Стеньки, радищевским негодованием, окропляло пушкинскими колкостями и благородным гневом князя Кропоткина, обдавало душком милых сердцу анархистских песенок!
Охальных вывесок тоже не было, может, поэтому их и не торопились снимать. Но оскорбительные, конечно, были.
К примеру, над входом в одну из городских оппозиционных газет вместо привычного «Романовская правда» — целые сутки сверкало розовато-бурое «Лакейские побрехушки».
А вот на здании администрации новые вывески продержались всего два-три часа. Там злоумышленники на хороших, тонкой работы медных досках вывесили сразу две таблицы: «Контора герр бургомистра» и «Романовское представительство абвера».
Конечно, такие вывески долго продержаться не могли.
Особенно после того, как на здании полиции появилась вывеска «Охранка-02», на резиденции мэра злобно шипящее, но и чарующее слово «Вольфшанце», а на неприметном окраинном здании с веселым и буйным садом, раньше обходившемся без всякой вывески, — «База Гуантанамо».
Очень странными показались местным жителям и выходки в центральном парке.
А ведь парк города Романова великолепен и необычен был!
Над входом в него много лет уже красовалась вывеска:
«Парк советского периода»
И уж ее-то не злоумышленники гвоздями приколотили! Во всех вики— и лит-педиях этот романовский нонсенс был заботливо отмечен.
Саму вывеску правонарушители не тронули, но всем пионерам на лбах написали «Слава им!». А одной из красивейших парковых пионерок змейкой по груди пустили надпись: «Жирик стух! Хочу путиненочка!».
Это навело на мысль: в парке бесчинствуют коммунисты-обновленцы под управлением бывшего дирижера Мариинского оперного театра Семена Бабалыхи.
Но быстро выяснилось: в ночь бесчинств этого дирижопера в городе не было: отдыхал маэстро в Баденвейлере, а обновленная коммунистическая организация на конец сентября 201… года насчитывала всего двух членов. В нее входили сам Бабалыха и упомянутый выше ставосьмилетний романовский старожил Исай Икарович Пеньков.
Однако старожил божился и клялся, что ни во времена Гражданской войны, ни во времена теперешние ни на каких памятниках ничего не писал.
— Доносы, случалось, пописывал. Не совру! — смело рубил ладонью воздух и призвякивал медалями не подлежащий суду из-за умопомрачительного возраста Пеньков. — Но чтоб на груди? Про путиненочка!?
Легкое и доступное объяснение пришлось, скрежеща зубами, откинуть.
А тут как раз произошло нечто социально противоположное: нескольким парковым пионерам пришпандорили на плечи настоящие царские эполеты. Эполеты невозможно было отодрать, и они целую неделю красовались на плечах беспровинных изваяний.
Еще одной пионерке, стоявшей как раз напротив той, что желала «путиненочка», вложили в руки — словно бы исключительно для этого случая сработанные — деревянный скипетр и тяжкую, каменную «державу».
Здесь в сознании некоторых жителей города произошел еще один, и теперь, кажется, коренной поворот: возрождение российской монархии начнется отсель, из города Романова!
Немедленно была послана приветственная телеграмма Никите Михалкову. Стали думать и гадать, как Никиту Сергеевича похлебосольней встретить, что отвечать на его умные, полностью разъясняющие суть современного монархизма речи, как вдруг — новое событие.
Тепловой аэростат!
Он-то и стал венцом шестидневной войны добрых романовцев и неизвестных правонарушителей.
Тепловой аэростат — и опять-таки в ночь глухую, когда не спится только лошадям и овцам, — пристегнули тросом к радиобашне. А внизу, у радиобашни, посадили на цепь двух хорошо известных городу собак: Рекса и Рексону.
Промеж себя Рекс и Рексона вели себя вполне сносно, а вот зевак и полисменов, пытавшихся приблизиться к башне, готовы были порвать на куски. Длинные цепи с кольцами, продетые в десятиметровые, протянутые по земле проволоки, собакам в этом сильно помогали.
Кобель Рекс приобрел популярность тем, что принадлежал городскому голове. Рекс был тупо свиреп, страшно кусач и только месяц назад загрыз в парке двух милых белочек и одну приблудившуюся кошку.
Конечно, ротвейлера Рекса можно было усыпить, а цепь обрезать. И тогда — лети тепловой аэростат на все четыре стороны! И тогда — раздражай своим нелепым видом хоть древний Ярославль, хоть тихий Рыбинск, хоть близлежащее Пшеничище!
Но в том-то и беда, что городской голова в сопровождении двух высших романовских чиновниц в эти серовато-призрачные волжские деньки пребывал на встрече в верхах, с последующим двухнедельным практическим семинаром, ежегодно проводимым в Республике Кипр (в турецкой его части).
А без хозяина усыплять Рекса было попросту опасно.
То же касалось и кавказской сучки Рексоны. Но тут дело обстояло куда серьезней!
Пустолайка Рексона принадлежала жене местного начальника полиции, и жена эта отнюдь не отдыхала, а находилась с докладом в Москве. И, конечно, вернувшись, не стала бы разбираться, кто украл, кто дал приказ усыпить, кто конкретно усыплял — пусть даже на короткое время — ее любимицу, резвушку Рексону…
Из-за всего этого тепловой аэростат провисел на тросе над городом ровно три дня, прежде чем команда местного МЧС — начальник которого не боялся ни бога, ни черта, ни даже жены главного городского полицейского — пересилила нерешительность городских властей.
Время, однако, было упущено. Аэростат свое дело сделал: он поселил в сердцах добрых романовцев сумятицу и соблазн.
С аэростата глядело на горожан всего несколько слов и цифр.
Но при этом и цифры, и слова не краской по фанере были выведены!
Цифры состояли из палок сырокопченой колбасы, а слова — из крупных и толстых полукружий колбасы полукопченой, краковской.
Сильней всего раздосадовала романовцев сырокопченка.
Мало того, что дорогим деликатесом, на огромном фанерном листе, пришпандоренном к аэростатовской корзине, были выложены четыре даты:
25 октября 1917
22 июня 1941
19 августа 1991
10 февраля 2007
Мало! Была выложена и пятая дата. Тоже, возможно, роковая. Каждый из смотревших вверх старался ее как можно скорей забыть. Но вряд ли мог! Дата была близкой, слишком близкой, набором цифр она явно перекликалась с четырьмя предыдущими, наводила на исторические воспоминания, и — что хуже — грубо и непристойно влекла к футуристическим прогнозам.
Еще неприятней было то, что под цифрами, под твердокаменной, но честной и прямой сырокопченкой, было кругами и полукружиями коварной краковки выложено: «Ты уже отдал Россию за евроколбасу?»
К аэростату, к дармовой колбасе, стаями летели птицы.
И тогда — при птичьем приближении — в корзине аэростата включалась мощная пароходная сирена.
Пернатые поворачивали назад. Возмущенно крича, разлетались они по своим гнездам, по неотложным птичьим делам или просто в разные стороны…
Дурацкая выходка с аэростатом вдруг пустила мысли романовцев по новому руслу: а не затеял ли все это известный своей любовью к резким нарушениям норм человеческого общежития и другим неровностям поведения доктор физико-математических наук господин Усынин? Трифон Петрович — человек умный, человек продвинутый, но в последнее время сильно истомившийся в облаках романовской грусти — вполне мог на такое решиться.
Сразу вспомнили: два года назад, и тоже осенью, разрывая тоску депрессивных туманов, расшвыривая в стороны брызги косого дождя, Трифон Петрович уже поднимался на воздушном шаре. Пролетая над городом, он тогда тоже что-то натужное и скорей всего противоправное сверху орал.
От Трифона и его сообщников ждали новых выходок.
Но вдруг все стихло.
И все же странные эти налеты взбаламутили волжское людское море — прежде очень спокойное — до крайности.
В городе стоял глухой ропот. Побаивались новых бесчинств. Но сильней бесчинств боялись политических провокаций, исторических аллегорий и некорректных сравнений.
Именно такое томительное ожидание и позволило заскорузлому лаптю Пенькову сморозить во всеуслышание очередную глупость:
— В городе Луначарске да при большевиках такого ни в жисть не случилось бы!
Слова Пенькова мигом распечатала местная оппозиционная газета. Многие смеялись, а некоторые снова задумались о быстрейшем возвращении династии Романовых — для наведения теперь уже настоящего, веками и тысячелетиями не нарушаемого порядка.
В силу всего этого Савва Лукич Куроцап, ставший невольным свидетелем городских происшествий и сам склонный к подобным штучкам-дрючкам, решил остаться в Романове еще на несколько дней. А в случае чего — так и помочь бедовым скоморохам материально.
