Куда дальше?
Приезжий после разговора в лесу вернулся к Ниточке взбудораженный, с новыми, ему самому не слишком ясными мыслями.
Как-то по-другому, исподлобья, взглянул он и на Колю с Лелей. Говорить с ними стал осторожней, обдуманней.
Коля и Леля почему-то задержались на метеостанции, за реку, в контору «Ромэфира», уезжать не спешили. Хотя заниматься им на станции, и на взгляд Ниточки, и на взгляд приезжего москвича, было абсолютно нечем.
Но Коля с Лелей сидели и ждали. И только когда Коле на мобилку позвонил кто-то едва слышимый — слабо донесся из мобилки вибрирующий тенорок — разом подхватились и от левого берега Волги отчалили.
А уже на следующий день директор Коля со старшим научным сотрудником Лелей и замом по науке Пенкратом начали действовать. Правда, на взгляд засушенного австрияка Дросселя — за ними ревностно наблюдавшего — действовали коряво и невпопад.
Сам Трифон ровно через день после разговора в лесу исчез.
Тут пошло-поехало!
Хотя поначалу-то все шло медленно и даже томительно: второго октября в «Ромэфире» весь день ждали прибытия Селимчика.
Однако Селимчик не прибыл. А ведь накануне, из мобилки покрикивая, уверял: прибудет в срок!
Но, как стало известно уже во вторник, Селимчика нежданно-негаданно задержали в Москве, на шереметьевской таможне.
А еще через день задержанный очутился в тюрьме. Да не в какой-нибудь — в Лефортовской! Как передал Сухо-Дросселю верный человек из Москвы — Селимчика задержали по подозрению в тайных сношениях с террористами.
Таким образом, бумаги папаши Миллера из научного оборота на время выпали. А может, и совсем медным тазом накрылись.
В «Ромэфире» срочно собрали совет. Долго сидели молча. Трифон, как и ожидалось, не пришел. Селимчика было жаль.
Но, когда прикинули еще раз, получилось: Селимчик теперь не особо и нужен. Селимчик указал наследника — Селимчик может сидеть.
— А выпустят — как родного встретим, — подытожил мысли о лефортовском узнике австрияк Дроссель, роняя железные очки на веревочке.
— Все! Включаем в дело наследника. По полной программе!
Крикнув это, директор Коля собрался весело запрыгать по кабинету, но Леля удержала его за руку.
— Ты, Коль, не прыгай, ты послушай, чего скажу! Надо не просто включить в дело наследника. Надо нам самим и как следует прощупать Куроцапа. Я предлагаю написать Савве Лукичу письмо. Содержание письма — мое личное женское дело. Фишка в том, чтобы Савва сюда, в Романов, прибыл… А там — поглядим!
— Так ведь Трифон второй день глаз не кажет. И до этого всякие заявления делал. На кой нам Куроцаповы денежки и сам Куроцап, если смысл научной деятельности утерян? Ну проведем главный эксперимент. А если он не даст искомого результата?
— Денежки, Кузьма Кузьмич, всегда пригодятся. А особенно Куроцаповы. Кому как не бухгалтеру это знать. Вы новый бизнес-план составьте — и наслаждайтесь покоем.
— А я, господин Пенкрат, не желаю лишних денег! Лишние деньги — путь в СИЗО! Оставьте денежную приманку недоросткам! Меня на фу-фу не возьмешь. Вы мне смысл дальнейшей работы — на время отсутствия основного разработчика проекта — укажите!
— Ну, смысл… Смысл этого дела и в моей голове сидит неплохо. Не только в Трифоновой…
Только что выписавшийся из больницы Пенкрат скинул капюшон, крепко и уверенно постучал себя по лбу костяшкой пальца.
Звук, однако, вышел тупым, глуховатым…
* * *
Савве Лукичу взгрустнулось. То ли годы, то ли утомление капиталами, то ли просто стих нашел.
А тут еще письмо неизвестной блудницы: наш с тобой, Савва, сынок в городе Романове дурня ломает! Собак гоняет и овец считает, а ни к какому настоящему делу не приспособлен. Хоть годами — уже к сорока вышел!
Смутная надежда, посетившая Куроцапа на вечере у Максима Ж-о, вдруг снова шевельнулась внутри.
Неужто правда? Неужто блудный сын к блудному отцу возвращается? Двое блудных — в тоске пустыни!..
В последние три-четыре месяца Савва Лукич стал сильно склоняться к Библии, еще сильней к Евангелию. Не столько к самой религии, сколько к отдельным речевым оборотам и образам священных книг.
Библейско-евангельские образы перетекали в современную жизнь легко, встраивались в русскую мысль преотлично, многое в жизни высветляли, а кое-что так даже и проясняли окончательно.
К примеру, на все требования современного общества смягчить отношение к гомосекам Савва Лукич отвечал, набухая яростью: Содом и Гоморра!
Это словосочетание поражало сторонников педерастии силой звука, таинственностью последствий, сложносочиненностью туго сжатого — подобно створкам морской раковины — образа. Зачинщики педерастии делались бледно-серыми, защитники — сокрушенно рыдали.
На Пугачиху Савва орал — Иезавель!
Недавние революционные судороги на Ближнем Востоке обозвал длинно и звончато — словно горлышком бутылки по струнам гуслиц проехал: «путешествие евреев к арабам по дну Красного моря, но без Моисеевой головы».
Балерин Мариинки звал упорно дочерьми Лота.
Партийного лидера Зюг-Зюгана — Валаамовой ослицей.
Ну а собственных братьев по стремительному обогащению называл Савва, сердечно замирая: капиталюгами.
Последнее слово ни в Евангелии, ни в Библии не встречалось.
Сперва Савва терпеливо его выискивал, а потом понял: это даже хорошо, что там такого слова нету! Вот и нужно бережно пополнять словарь Священного Писания понятиями, уточняющими и расширяющими — с привязкой к сегодняшнему дню — библейско-евангельскую образность.
Иногда такие слова соединяли древность и современность в нечто слитное, как бы давно задуманное. Быстро осознав силу слияний, Савва стал публично звать друзей по бизнесу — «капиталюги иродовы».
— Куда спешишь, капиталюга иродов? — кричал он в телефонную трубку, отвечая на звонки Роман Аркадьевича или кого-то еще из столпов российского предпринимательства.
— Куда несешься и ты, о Российская Федерация? Куда летишь, запрягши иродовых капиталюг в газпромовский, росгидровский и росвооруженческий кортеж диких «мерсов»?
Языковые эксперименты приятно освежали, отвлекали от печали и сомнений. И вообще: грустил бессемейный Савва недолго…
Письмо блудницы он перечитал дважды. Блудница была переименована в бедную Агарь, а сам Куроцап, недолго думая, стал собираться в городок Романов.
Ехать было решено без всякой помпы.
Однако два-три глянцевых пачкуна и с ними одна гламур-блудница — про поездку узнали, увязались следом.
Тихо рыча на гламур и глянец, Савва в последнюю минуту из поезда-экспресса Москва — Ярославль выскочил, вернулся домой.
А на следующий день, купив фирменный автобус московского футбольного клуба «Локомотив» («им такой роскошный не нужен, все равно играть не умеют и никогда не научатся»), погрузив в него двенадцать охранников, одетых в спортивную форму с прыгающей по спине пумой, и прихватив с собой камердинера Феликса — покатил он в городок Романов.
Получилось, как Савва и хотел: ни пресса, ни телевидение вслед за «глянцевыми» и блудницей (тянувшими соску-пустышку в ярославском поезде) в Царево-Романов за ним не потащились.
С пользой проведя время в автобусе, Савва Лукич весело ступил на романовскую землю.
И вдруг едва не расплакался.
Давно забытое умиротворение малых русских городов, висящее кисеей над приволжской равниной, обволокло Савву нестрашным огнем, а затем обдало речным холодящим туманом.
Вслед за умиротворением и туманом, содрогнувшись всем своим тяжким телом, втянул Савва далекий хлебный дух: дух романовских пекарен.
Хлебный дух насытил сильнее пищи. Чудодейственная романовская грусть пробрала, проняла, а потом напомнила о напрочь забытом!
— Все-то ты, Савва Лукич, по заграницам да по заграницам, — на лету поймал Саввино настроение старый, но вполне себе бодрый камердинер Феликс. И сдержанно прослезился.
— Не плачь, старик! Не плачь, Эдмундыч! Я сам старик. А ты так и совсем уж — гробовой старикашечка. Сейчас купнемся в Волге, сразу тебе полегчает.
— Так ведь октябрь наступил, Лукич!
— Это тебе он, Эдмундыч, на хобот наступил!
Отчество камердинера Савва часто менял. Больше всего его привлекало величественное Эдмундыч. Когда «эдмундить» надоедало, отчество старику он возвращал паспортное — Ильич. Зато Феликса менял на Владимира. Делал это Савва с такой младенческой безыскусностью, что старику камердинеру иногда даже казалось: у него и в самом деле два имени, два отчества.
