Книга: Пламенеющий воздух
Назад: Мельница ветров
Дальше: Homo aetherons

Разговор в лесу

Ветер, ветер, ты не один на белом свете! Но ты один в нашей жизни чего-нибудь да стоишь, один по-настоящему что-то значишь.
Ты всегда — обещание и скорость! Обещание ухода от утомиловки и скудоумия жизни. И бешеная скорость, переворачивающая вверх дном и потопляющая в глубоких водах все, что стало избыточным, косным…
Хруст корней и зубовный скрежет, грязь и сор, ошметки и лушпайки — ждут не дождутся эфирного дуновения! Все обалдуи и христопродавцы, все недомерки и недоумки — они тоже полны сладостного ожидания: вот сейчас ветер эфира продует мозги, прочистит сосуды, соскоблит наросты с сердечной мышцы!
Упыри, уроды, сутяги, сикофанты — эти опять-таки исступленно ждут, чтобы синюшные их языки, выставленные навстречу ветру, были очищены от скверн и проклятий.
Вот, к примеру.
Катится по России — с запада на восток, а потом через всю страну с юга на север — голова с крыльями.
Только голова! Ну, еще из морщинистой шеи крылышки летучей мыши — торчком! Катится она, обрызганная кровью, катится голова умная, но ненужная. А ведь могла бы летать! Но голова, как тот надутый, а потом проколотый бычий пузырь: боком, с остановками и запинками, собирая вокруг себя мелочь и сор, — катится и катится.
И хочет эта упрямая голова, чтобы ее очистили от скверны, хочет, чтобы нашелся для нее постамент пошире и повыше!
И потому никак не успокоится: то выставится бородкой округлой из интернета, то очками пакостными, без дужек заушных, блеснет в кинозале, то из статейки похотливый нос покажет!
Только не хочет эфирный ветер продувать скорбную эту голову!
И потому нет голове крылатой, лишенной туловища, рук и ног и чем-то явно напоминающей голову Льва Троцкого, но по временам смахивающей и на голову собачью, — и секунды покоя! Череп расколотый покинуть нас и укатиться куда-нибудь на чертову мельницу ей мешает, что ли?..
А хорошо б она укатилась! И где-нибудь на чертовой мельнице перемололась в муку, и была бы засеяна в поле, и вместе с собой похоронила приготовления к мятежам, революциям, войнам, а потом взошла чистым колосящимся злаком!..
Но теперь, после целого века ошибок и несовершенств, — может, уже недостаточно и голове с крыльями, и нам всем вчерашним — перемолоться в муку?
Может, нужно поменять — и как раз при помощи эфирного ветра — само нутро человека? Может, нужно, чтобы вместо этого поганенького, порченного-перепорченного нутришка в человеке вызрело нечто новое, неповторимое? Чтобы наполнил человека кружащий голову эфирный разум и духоподъемный покой наполнил?
Вот только где такого эфирного ветра-разума наглотаться? Как подступиться к нему, у кого купить?
* * *
Волжская вода бурлит. Рабочий в лодке орет благим матом.
К воде кидается лаборант, делавший замеры на берегу, кидается приезжий москвич… Напрасно!
Оторвавшегося Пенкрата, закрутив водоворотом, уволокло в подводные пещеры и ямы.
Вскоре выныривает директор Коля. Ему помогают свинтить шлем со скафандра, и он, задыхаясь, кричит, а потом показывает руками:
— Коряга плавучая! Во-от — такая! В бок его! Р-раз!
Вызванная по Колиной команде речная полиция, а вслед за ней и «Скорая помощь» прибывают очень быстро.
Вскоре отыскивается и сам Пенкрат.
С виду он здоровехонек, но говорить почему-то не может, только трясет головой и по-идиотски мычит, пуская слюну пузырями.
— Ничего страшного, у нас в горбольнице мертвого из гроба подымут. А потом пострадавший все вам и расскажет, — утешает молоденький врач расстроенного Колю.
Директор Коля отскакивает от врача, как от заразного, и начинает звонить Трифону.
Трифон долгонько не отвечает, а ответив, сразу начинает на Колю орать. Тот намеренно врубает громкую связь, чтобы были свидетели разговора:
— …бя предупреждал! Я всем вам по сто и по двести раз объяснял! Грубые проникновения в эфиропотоки, да еще через воду — опасны! Ну хватит уже ветер в воде искать, в телескоп воду лить!.. Онемел, говоришь, Пенкрашка? Так мы все тут скоро онемеем и опупеем. Если не перестанем двигаться по путям, которые давным-давно исхожены, избиты и ведут на свалку! Имею в виду свалку науки…
— Трифон! Я тебе обещаю: оборудование будет. Опять же, Селимчик кое-что привезет. Брось демагогию, приезжай сюда. Христом Богом тебя прошу! Глянешь, что тут и как…
— Не в оборудовании дело! Аэростаты, скафандры, интерферометры… Пора эти причиндалы — в утиль. Лучший прибор — человеческий глаз! И наши тактильные ощущения. А Селимчик… Ну привезет еще один микрогенератор. Ну притащит записки папаши Миллера, в которых, скорей всего одна старческая глухота и слепота… Ты ишак, Коля!
— Спасибо на добром слове…
— Ишак, потому что не понимаешь: нужен наш, отечественный подход к разработке эфирного ветра. Поэтому ишак не только ты! Ишак я, ишак Пенкрашка… Зачем ты его только на работу к нам приволок?
— Пусть я ишак. Но я прошу тебя, Трифон: давай съездим к Пенкрату в больницу. Такого выражения на лице я ни у кого никогда не видел! Какая-то маска ужаса. Но самое неприятное: маска-то — саркастическая! Издевочный ужас намертво в лицо ему впечатался!
— И что?
— А то…
Не дожидаясь окончания препирательств Коли и Трифона, приезжий москвич спешит на метеостанцию любоваться Ниточкой.
Лицо Ниточкино прозрачно, как родниковая вода, а сама она — даже склоненная над записями и приборами — кажется парящей в воздухе.
— Сейчас, сейчас… — мягко унимает москвичеву прыть Ниточка, — только программу новую проверю.
— Медицинский кабинет нам с тобой, Ниточка, пора проверить…
— Какой ты скорый. Дай записать сегодняшнее!
От Ниточки приезжего отрывают быстро и отрывают грубо, и не кто-нибудь, а Трифон.
— Ни в какую больницу я не поеду, — говорит Трифон с порога, хотя вопросов ему никто не задает. — Мне сорок три, уже на больных насмотрелся, — добавляет он специально для Ниточки, вскинувшей удлиненные глазки с едва заметными складками в виде маленьких «рыбьих хвостов» в углах.
Трифон манит приезжего пальцем:
— Идемте в лес, прогуляемся. А Нина Ивановна самописцы пока проверит. Я тут одну здоровскую поляну знаю.
С трудом отодрав себя от Ниточки, все еще возбуждаемый воспоминаниями о превосходно оборудованном медицинском кабинете, о нежности и податливости Ниточкина тела, приезжий нехотя плетется за Трифоном.
Однако по мере углубления в осенний лес настроение москвича меняется. Возбуждение покидает, сердцебиение почти унялось. Спокойствие и смирение с каждым новым шагом ковшами и малыми ковшиками вливаются в ему в душу.
Приезжему даже кажется: еще самую малость, еще с десяток шагов — и прямо сейчас, в первый день октября, повалит крупный киношный снег. И занесет неудобья и страхи, завалит по крыши дома, отрежет пути в столицу. Не надо будет выбегать на скользкие улицы, не придется наблюдать встревоженно орущих людей, любоваться на дележи и захваты, ощущать кожей наращивание капиталов и замышляемые у всех на глазах банкротства. И, конечно, отпадет необходимость кидаться сорными словами, спорить и кричать про богатых и бедных, про зеленых, красных, белых, желтых!..
Трифон отыскивает поваленное дерево, садится, указывает приезжему на гладкий высокий пень и сразу берет быка за рога:
— Говорю с вами только потому, что мне и обратиться здесь не к кому! Да, я ездил в Москву, да, говорил со знающими людьми. В Университете, в Академии наук, в ИЗМИРАН, в Институте Иоффе. Но они даже рта раскрыть мне не дали.
— Да бросьте вы.
— А представьте. Все зациклились на теории Эйнштейна, как Зюг-Зюган на ленинизме. И теперь меня слушают — этого не скрою — одни лохи и чайники! Такие, как вы, к примеру. Только не обижайтесь. Про лоха — это я грубовато, но по существу верно.
— Ладно, переживу. Меня в Москве тоже, как ту псину бездомную, пинают. А чаще, как хомячка: то тискают, то по носу щелкают, то из клеточки в клетку пересаживают…
— Про хомячка — это вы чик в чик, это вы сверхточно…
— Никакой сверхточности тут нет!
— Не скажите. Битая скотинка понятливей. Умученная — тоже… Но про умученных и битых — потом. Сейчас про главное! При начале работ меня слушали многие. Но как только уразумели: немедленной пользы от эфирного ветра ждать нельзя, — сразу отвалились… Как пиявки от старческих коленок. А другие — наоборот. Хотят идеи мои своровать, а потом их по-своему использовать. Может, и Селимчик из таких. Точно не знаю. А вы… Если вы правильный чайник, то обязаны меня не дыша слушать. И не вздумайте перебивать, — Трифон оглянулся и понизил голос. — Таких кренделей навешаю… Вот вам крест!..
Приезжий приподымается с пня, дует, пыхтя, несколько раз в воздух, потом звонко смеется.
— Я уже и пар, как настоящий чайник, выпустил. Так что валяйте, просвещайте!
Трифон тоже улыбается, но криво, с печалью.
— Не обижайтесь. Какие обиды, если я вам суть мира приоткрыть собираюсь? Завтра мне, может, и говорить не с кем будет… У вас мобилка на запись работает?
— Уже включаю…
— Тогда — главное. На земле в последние сто — сто пятьдесят лет происходит черт знает что. Но что именно — в начале обозначенного периода — знали всего несколько человек: Морли, Майкельсон, Тесла, Таунс, Чижевский. Догадывался, конечно, Флоренский. Вот, пожалуй, и все, кто хоть что-то знал тогда. А теперь… Теперь количество знающих даже уменьшилось. Конечно, сегодня каждый лапоть может отозвать вас в сторонку и, закатывая глаза, сообщить: причиной многих катастроф, войн, революций и других деструкций является сам человек. Как это ново, как позитивненько… Хотя, с одного боку, так оно и есть. Но! Как бы мы ни обвиняли американцев в пожарах, возжигаемых в наших лесах из космоса, как бы американцы, в свою очередь, ни обвиняли нас в землетрясениях и торнадо, регулярно насылаемых на Штаты, — все эти обвинения происходят от научного и человеческого бессилия.
— Так вы ведь сами…
— Не перебивайте. Не в Думе!.. Если продолжать уклоняться от понимания: кто это на человека так воздействует, что он все вокруг себя рушит… Или наоборот: кто это никак не может до конца подействовать на человека, чтобы он прекратил все вокруг себя и в себе разрушать… Если сейчас же не ответить на вопросы о первопричинах… То нечего, конечно, и думать разобраться в следствиях!
Ниже по реке долгой, срывающейся на кашель сиреной обозначает себя теплоход или сухогруз. Приезжий ежится от холода. Трифон всем корпусом подается вперед.
— Если снова не включить в научный и философский обиход понятие пятой сущности, то есть понятие эфира и эфирного ветра — ничего в сегодняшней нашей физической и духовной жизни по-настоящему понять нельзя! Но и в будущей нашей жизни, в посмертном существовании (а оно реально!) без эфира — не разобраться. Но про будущее потом…
Сирена звучит еще раз: короче, глуше.
— А пока должен сообщить вас на первый взгляд не касающуюся, но на самом деле отвратительную новость: наша теоретическая физика в тупике.
— Да ну!
— А представьте. Как слон в зоопарке, топчемся мы на одной и той же подстилке, в одном и том же тесном слоновнике! То же самое — мировые религии. Практически все они, — а я очень высоко ставлю научную и нравственную ценность религиозных прозрений, — так вот: практически все религии предлагают нам в последние века не новые, очищенные от догматических наслоений и отвечающие современным вызовам откровения Божии (такие современные откровения есть, их не может не быть!), а учат совсем другому: рабскому повиновению, тихоумию, просто какому-то приходскому овцеводству!
— Вы прямо антиклерикал какой-то. Бросьте, Трифон Петрович, клепать на религии! Не вы ли третьего дня бочком в храм пробиралась? Сам видел.
— Да, я ходил туда. Но еще раз перебьете — язык присушу! Только и сможете мычать, как Пенкрашка… Продолжаю. Настало время всю нашу науку — именно науку, а не религии, — поставить с головы на ноги. И признать: кроме воздуха, огня, воды и земли — есть кое-что еще. Признать наличие пятой субстанции, то есть признать существование мирового эфира! Осознанный как вселенское явление эфир нужно тщательно исследовать и утвердиться в главном — в том, что давным-давно сформулировал Декарт: «В мире нет ничего, кроме вихрей эфира!».
— Даже и нас с вами?
— Без сомнения. В философском отношении нас с вами, конечно, тоже нет. Есть масса из костей, кала, воды, мочи. Но кто возьмется утверждать, что эти кости — моя или ваша сущность? Мы — телесная видимость.
— Тогда, получается, и Бога нет! Мы ведь по Его образу и подобию созданы. Бога нет, а кругом одна только косная материя: струи, мруи, мигалки дэпээсовские… К этому ваш дурацкий Декарт клонил? Сам я поклоны в церкви каждый день не кладу. Но такая постановка вопроса… У меня — мозг, у меня — душа! В общем, я, кажется, начинаю понимать профессоров из Института Иоффе…
— Ничего вы пока не поняли. И душу вашу никто у вас отбирать не собирается. Помалкивайте лучше!
Слышится хруст. Усынин затравленно озирается.
— Формулировку Декарта мы обязаны понять по-новому. Мы не призраки, но и не грубая бездушная материя, как утверждали ученые-материалисты. Мы — посредине. Мы — промежуток между Богом и косностью скал. А эфир — посредник между Богом и человеками. Но вернемся назад…
— Валяйте. Мобилка стерпит, я тоже…
— Так вот… Нас не то чтобы совсем нет. Мы — есть. Но мы — не то, что думали о себе раньше! И Бог, Он, конечно, есть! Но и Он не совсем такой… Вернее, в своих действиях — совсем не такой, каким Его рисуют наши простонародные или элитарно-изысканные религии. И уж совсем не такой, каким Его рисует здравый смысл, этот главный враг открытий в науке, философии, в любом творчестве! Сообразуясь со здравым смыслом, вам надо сейчас послать меня на три буквы и бежать через лес к Ниточке…
Трифон на секунду умолкает.
Приезжий на пне тихо ерзает, приподымается, но, кряхтя, усаживается обратно.
— Ага, зацепило, — Трифон радостно потирает руки. — Да вы и дороги без меня не найдете!
Лицо Трифоново светлеет, и он, переходя на шепот, заговорщицки сообщает:
— Что там Декарт! Слушайте, что я вам скажу. Мы сейчас у края пропасти. И в то же время — у подножия сияющих вершин. Кинуться нам в пропасть или начать карабкаться на вершины? Вот что надо понять. Вы вот, к примеру, — сразу глянули вниз. Я заметил! — Голос Трифона от радости начинает позванивать. — Это веками повторяемое, ставшее инерционным желание. Давным-давно доказано: первейшее желание человека — убить другого и, одурманившись кровью, ринуться в пропасть, в ад, на тот свет, под землю! И там окостенеть. А вы… вы на вершины гляньте!
Вскочив на ноги, Трифон задирает бородатую голову вверх.
Вставая, пытается задрать голову и москвич. Но как-то неудачно у него выходит. То ли голова кружится, то ли давление падает, а только он тут же рядом с пнем на землю и опускается…
* * *
Лес улетал. Вокруг царил эфир. Густо журчали небыстрые, осенние, вставшие вертикально потоки вод.
Внизу через пустошь шли к лесу какие-то люди. Их было плохо видно.
Под ногами слабо видимой, но, судя по звуку, плотной толпы хрустел сушняк. Лес и примыкавшая к нему лысая пустошь, вместе с почвой и подростом, с зеленцой хвои и сохлым бурьяном — поднимались выше, выше… А люди, те оставались на земле: ободранной, пустопорожней.
Как такая земная пустота могла образоваться — было неясно.
Но было именно так…
И тут один из вихрей эфира, летевший к Земле из далекого созвездия Льва и огибавший ее с севера, подхватил лежавшее на траве бесчувственное тело.
Тело — с разбросанными в стороны руками и подтянутыми к животу коленками — два-три раза крутанувшись винтом, стало подниматься над землей.
Как двулопастное кленовое соплодие, отвечая каждому прикосновению эфирного ветра, то медленней, то быстрей закружилось тело в пространстве! В полете кленового соплодия была неуклюжесть и угловатость. Чувствовалось и торможение.
Вдруг что-то с телом в полете стряслось. Словно ударившись о невидимую стену, отпрянуло оно в сторону, навесу застыло…
И сразу стало снижаться. Его — тело — опять потянуло вниз, к лиственной подстилке, в жухлую траву: чтобы за зиму сладко сгнить в ней, не чувствовать больше боли и жжения окружающего мира, перестать ощущать собственные порезы, опухоли!
Люди, идущие через пустошь (тоже бесплотные, но с земли почему-то не взлетающие), стали жадно тянуться к двулопастному соплодию: кто одной, а кто сразу двумя руками.
Однако новый, внезапно подоспевший вихрь непривычно духмяного, тепло-холодного ветра вмиг подбросил кленовое тело выше, поволок его к верхушкам сосен стремительней!
Бурлящая нежность инобытия, враз отстранившая все наружное: людские толпы, постройки и котлованы, ямы и мосты, избушки и троны, анфилады, мавзолеи, деревни, околицы, пристани, скутера, причалы, наполовину вбитые в дно Волги и брошенные сваи, — бурлящая нежность инобытия обернула кленовое тело.
Оно сделалось почти безвесным, полупрозрачным. Но форму свою и свое предназначение — оберегать душу, спинной мозг и верхнее, чисто звериное чутье — сохранило…
Внезапно страшная дрожь прошла по прозрачному телу: над вихрем эфира есть что-то еще! Именно туда, крутясь малым бесшумным пропеллером, кленовый плод упорхнуть и тянуло.
Однако выше твердо обозначилась преграда. И назад возвратиться было трудно.
Неожиданно кленовый плод верчение свое прекратил, короткими рывками пошел вниз, плоско лег, а потом и вжался в распростертое человеческое тело: раскинувшее руки, коленки подтянувшее к животу…
Назад: Мельница ветров
Дальше: Homo aetherons