Доведя приезжего москвича до метеорологического домика, обставленного с четырех сторон столбами, Трифон куда-то исчезает.

Леля встречает приезжего нежными колкостями.

Женчик просит Лелю быть повежливей.

Приезжий лопочет что-то по поводу волжской воды и летучих парфюмов. В общем, бодяга.

Поработав в новеньком домике на холме, все трое спускаются вниз, в полуразрушенный с виду особняк. Во втором этаже, с окнами, повернутыми к лесу — а не к Волге, как хотелось бы москвичу, — его снова усаживают за стол, дают толстую тетрадь: смотри, сличай, записывай. Скорость, ее уменьшение, особые замечания и прочую иную статистику.

Леля и Женчик-птенчик то уходят, то возвращаются: бумаги, чай, зеркальца. Помада, бумаги, опять помада…

Однако здесь нетерпеливо-трепетное ожидание конца рабочего дня, всюду в России к 18 часам густеющее, как облако дождя над сухими полями рабства и принудиловки, облако с каждой минутой все сильней наливающееся, где неизбывной тоской, где ожиданием чуда — вдруг рассеивается Трифоном.

Трифон входит, громко стукнув дверью. В руке — молоток.

— Кто… с… стекло? — захлебнувшись слюной в середине фразы, — стекло кто разбил? — кричит Трифон.

Можно не спрашивать. Никто ничего не знает.

Женчик «листает» компьютер. Леля румянит щеки. Приезжий москвич силится понять, чем бы заняться дальше.

Оценив равнодушие, Трифон устало бухается в кресло.

— Что-то пропало? — без особого беспокойства спрашивает приезжий москвич.

— Пару зеркал из интерферометра сперли. Интерферометр не главный, не лазерный, но важный, нужный… Видно, опять «эфирозависимые» к нам повадились!

— Как же они у вас в эфирную зависимость попали?

Тут Леля и Женчик мордашки свои хорошенькие опускают. Обе разом. Как балованные кошечки в сметану. Кротко опускают и ласково. Трифон же, перед тем как ответить приезжему, почесывает бороду у самых глаз, долго кашляет.

— Здесь все виноваты. И в первую очередь, я сам. Мы ведь поиск эфирного ветра ведем в трех средах: в воздухе, в воде и в самом человеке. Под воду спускаемся в скафандрах. Там укрепляем приборы, их перенастраиваем, караулим, чтоб течением не унесло. А потом, на земле, делаем расшифровку записей. Теперь — воздух. Тут поднимаем интерферометры — и еще один прибор новейший, его называть не буду, — на аэростатах. Хотя нам, конечно, — и об этом кому надо тысячу раз говорено — самолет-разведчик с лабораторией на борту нужен… Теперь про человека. В самом человеке эфир исследовать — это уже наша, российская, точней романовская идея…

Трифон встает, глаза его загораются хищным желтоватым огнем.

— Вам гастроскопию делали? Ну зонд с телевизором в желудок опускали?

Приезжий утвердительно кивает.

— Ну тогда быстро сообразите. Такой же зонд, только с особой системой зеркал, мы одно время спускали в желудок добровольцам. Внутри у них измеряли скорость эфирного ветра. На первый взгляд ересь. Но результаты — поразительные! Как показали замеры, внутри у человека эфирный ветер резко угасает. Скорость его там — не 11,29 километров в секунду, как в ионосфере, не 3,04 километра в секунду, и не 200 метров, как у самой земли. А каких-то жалких 6 метров в секунду! При этом характеристики эфира внутри у человека тоже меняются. Почему — непонятно. Вот мы и решили… Кх-х-м…

Теперь на ноги вскакивает приезжий.

— Так вы меня решили эфиром продуть?

— Тёма! Можно я буду называть вас Тёма? Вы и похожи страшно…Только без собачки Жучки. И длинноваты для Тёмы малость. Но зато любопытны, как мальчик. Даже прядка от любопытства у вас приподнялась на затылке… «Тёма без Жучки», а? Похоже?

— Он на ежика похож! — кричат почти разом Леля и Женчик, — особенно со спины, — добавляет Женчик.

— Пусть Ёжик. Все-таки лучше, чем дикобраз. Но тогда — через два «ж». Ёжик, а внутри у него — ЖЖ. Живой журнал, я имею в виду…

Трифон улыбается, жужжит, втыкает себе в голову воображаемые иголки. Потом вдруг становится серьезней.

— Так вот, Ёж-жик. У вас другая задача будет. Мы в драгоценное ваше нутро не то что гастроскописту с эфиром — ни одной вредной эмоции влезть не позволим! Вас ждут высшие достижения науки и фейерверки чувств… — Трифон опять смеется, потом, скорчив серьезную мину, наводит палец пистолетом на окна, а после на приезжего москвича: — Так что — к аэростату! На старт, внимание, арш!

Селим Симсимыч подзадержался в Европах. А именно: во Франкфурте-на-Майне задержался он на некоторое время.

Хотел сразу в Америку — и приглашение лежало в кармане, и американцы визу, хоть с неохотой, но открыли. Однако отложенный рейс позволял на несколько дней задержаться. А тут нежданно-негаданно — какой-то немец, в кафе «Одиссей», во франкфуртском пригороде, на Веберштрассе.

Немец как немец: церемонный, аккуратный, лет пятидесяти и неулыбчивый. Но по-русски лопотал сносно.

Разговорились. Селим Симсимыч рассказал про бухгалтера Дросселя. Немцу такая фамилия была издавна знакома.

И пошло-поехало. Случайный знакомый благосклонно обещал поискать инвестора для российской науки, просил только господина Селима задержаться на денек-другой.

Тот и задержался. Сперва на пару деньков. А потом пробыл целую неделю.

В эту неделю Селим Симсимыч сумел-таки заняться настоящим делом! Аккуратный немец нашел и безвозмездно предоставил в распоряжение русского организатора науки копии бумаг того самого профессора Миллера, который вместе с американцами Морли и Майкельсоном когда-то начинал «эфирное дело».

Селимчик засел за бумаги. Помогала ловкая переводчица. Переводчица была мила и обстоятельна. Она водила пальчиком по коже Селима и сразу отыскивала на его теле эрогенные зоны, а в тексте нужные места.

Тут — открылось! Многие достижения профессора Миллера — в определении скорости эфирного ветра и некоторые другие важнейшие характеристики — были кем-то намеренно искажены, а в некоторой своей части даже уничтожены.

Сочный бухарский еврей и русский патриот Селим Семеныч срочно перелетел из Франкфурта в Ляйпциг.

Там тоже кое-что было найдено. С помощью все того же немца, оказавшегося выходцем из России, и нежно-обстоятельной переводчицы Ульрики Штросс отыскались куски, не вошедшие в опубликованную папашей Миллером в 1933 году итоговую статью.

Из ляйпцигских бумаг проглянуло нечто новое: оказалось, чудный немец пошел дальше своих американских коллег!

Получив новые данные и неопубликованные куски из статьи чу́дного немца, Селимчик понял: домой он вернется, может, и без денег, но отнюдь не с пустыми руками.

Под аэростатом тихо гудит пламя. Его струи бьют из всех четырех горелок вертикально вверх. Солнце — спряталось. Погода серенькая, как перед ненастьем. Но в общем сносная. Начинается подъем.

На стыло-коричневую, грустновато веселую Волгу смотреть одно удовольствие. За вычетом криков Трифона, все идет великолепно.

Трифон в воздухе преображается. Некоторая изнеженность и периодические приступы лени мигом его покидают. Он выбрасывает за борт вонючую сигару и продолжает орать во всю глотку.

Впрочем, по временам замолкает и Трифон. Но потом снова резко вскрикивает, толкает приезжего москвича локтем в бок, просит быть повнимательней.

— Смотрите на шкалу! Сюда, сюда, Ёж-жик! — тыкает приезжего носом в приборы Трифон. — Вы должны, вы обязаны хотя бы поверхностно оценить наши эксперименты! И затем — помочь нам.

— Чем я могу? Следите лучше… А то ветер… Мотает сильно. Грохнемся — костей не соберут!

— Аэростат, конечно, старенький… Но у нас с вами, если не откажетесь помочь, будет пять новейших аэростатов! Десять! Двадцать пять! И вы из корзины каждого сможете окрестными лесами любоваться!

— Бросьте говорить загадками!

— Когда спустимся, Коля вам кой-чего объяснит… Потом приедет Селимчик, и вы поймете все окончательно! Но сейчас — завтра, послезавтра, в течение двух-трех недель — я хочу, чтобы вы уяснили, какое великое дело — эфирный ветер! А уяснив, с легкой душой и совершенно сознательно помогли нам…

Аэростат тихо дрожит, покачивается, но никуда не летит. Как белая послушная овца, висит он на привязи над лесами близ Волги.

Трифон, замолчав, припадает к интерферометру. Приезжий улыбается.

Вдруг откуда ни возьмись налетает ветер, погода окончательно портится. Длиннющий трос натягивается струной, а потом неожиданно лопается. Аэростат несет куда-то в сторону и вбок, он быстро снижается, его сносит дальше, дальше, к приречным лугам…

На краю луга аэростат цепляет корзиной одинокое дерево и мягко, как на видео, оседает куполом в землю.

— Денег на хороший трос и тех нет, — бережно открепляя дорогой интерферометр, урчит Трифон. — Слава богу, так все закончилось… А мог бы и вас, и себя запросто угрохать!

При посадке Трифон ушиб руку и теперь досадует, хандрит.

Приезжий не ушиб ничего и поэтому счастлив и весел. Лишь иногда удивленно вскидывает брови, про себя соображая: чем бы это таким он мог романовским ученым помочь?