Левая сторона Волги — Борисоглебская — в тумане. Правая, Романовская, освещена солнцем. Сизая туча зависла над рекой. Но туча небольшая, она скоро уйдет.

Двое — женщина и мужчина — бегут дворами и уступчатыми лесенками вниз, к реке. Осень, листва, золотые пустотинки… И сладковатый запах прели: словно разломили гигантскую раковину, раскрылись створки перламутровой гнили, и порхнул из створок пьянящий, порочный, но и нежно ласкающий, миазматический дух.

Вдруг откуда-то сбоку истошный крик:

— Убё-ё-о-гли!

Слабое «ё-о-о-о» сносит эхом к воде.

Женщина и мужчина меняют направление движения. Не взбираясь на ближайшую из лесенок, они прямо с обрыва по кочкам, по траве кубарем скатываются к воде.

Суетясь, ищут лодку. Лодки нет.

Вдруг из-за длинного высокого причала выскакивает дюралька с навесным мотором. Ручку допотопного мотора с надписью «Вихрь» держит человек в армейском ватнике. Человек улыбается в редкую — по моде последних лет наполовину выщипанную — бородку.

Лодка утыкается носом в песок. Туча сползает на юг. Выходит солнце. В бороде у лодочника вспыхивает с десяток солнечных капель.

Человек в лодке — Трифон. Трифон Петрович Усынин, известный романовский ученый, доктор наук.

Трифон щурится на солнце и еще с лодки кричит:

— Так и нырнул бы! Прямо в одежде! Да уж ладно… Ну хоть бороду побрызгаю. — Он с наслаждением набирает алюминиевым черпачком воду, льет ее, брызгаясь, себе на голову.

— У-фф! Залезайте, поехали!

Женщина взбирается первой.

— Ой, я, кажется, подол намочила. Видели, Трифон Петрович, как они за нами кинулись? А это наш новый сотрудник: его зовут…

— Знаю, знаю!

Через пять минут на другой стороне Волги, загнав моторку меж двух таких же дюралек, Трифон говорит:

— Ты, птенчик, валяй к зондам. Валяй, валяй с миром… А мы на метеостанцию. По дороге и потолкуем. А ты, Женчик, на станцию потом возвращайся, перекусим.

Женчик-птенчик согласно кивает.

Двое мужчин направляются к метеостанции.

Станция — полузаброшенный пионерский лагерь. Всего-то — двухэтажный корпус и три-четыре развалившиеся беседки по краям. Постройки стоят на окраине города, в глухом, удаленном от шума и гама месте. Обсажены кряжистыми ивами. Заросли бурьяна — по самые окна.

Метрах в шестистах от станции, прямо на маковке невысокого волжского холма — еще один, двухэтажный новый домик. Рядом размером с крону десятилетней яблони — зонд. Выкрашен в царственный пурпурный цвет. Зонд едва заметно подрагивает от ветра. Тут же вкопаны длинные столбы с металлическими подносами на верхушках. Есть еще какая-то диковинная бетонная тренога высотой метра в четыре, с продолговатым ящиком, укрепленным на ней.

«Подносы» смахивают на кормушки для гигантских птиц. Ящик зеленый на треноге — точь-в-точь как для армейского оружия: для карабинов, а может, и для переносных зенитно-ракетных комплексов «Игла».

— …про эфир вам тут уже всякого, наверно, наплели, — слышится ясней и ясней голос Трифона. — Так я толочь воду в ступе не буду. Никаких экскурсов в историю! Просто вы должны усвоить: эфирный ветер в миллион раз сильней, продуктивней и, к сожалению, опасней ветра обычного.

— Все это я понимаю плохо. Я чайник, лох. Короче, не из вашей оперы!

— Знаю, знаю… Так вот. Ветер эфира идет не рывками, не волнами, — он перемещается странным манером и с неслыханной скоростью. Он — там, а потом сразу — здесь! Но при этом эфирный ветер умудряется оставаться вязким газом. Только запомните! Эфир — это сущность и состояние мировой материи, а не какой-то пар и туман. В общем, эфир — quinta essentia! Пятая сущность. Так когда-то называли эфир греки. А эфирный ветер — результат мирового, всюду сущего эфира… Греческим Богом — я имею в виду, конечно, Бога тайного, а не всяких там витринных властителей — был Бог-Эфир, Бог-Апейрон…

— Да ну?

— В христианстве тоже есть упоминания об эфире. Но сам эфир, как и сам Господь Бог, в руки никак не дается. Так что, кроме как за эфирный ветер, — нам и зацепиться пока не за что.

— Так чего и цепляться?

— Есть чего! И, как раз в связи с вашим дурацким вопросом, сообщаю последнюю новость: все, что происходит вокруг нас, — чушь и пустота! Видимость и тлен! Потому что в мире нет ничего, кроме вихрей…

В штанах нежно бурлит мобильник. Трифон с досадой его отключает, потом смеется.

— Улетел наш с вами эфир! И разговоры о нем тоже. Ладно. Теория — потом. Сейчас — практика…

В полузаброшенном с виду доме все оборудовано и устроено по высшему разряду. Сразу ясно: дом умышленно закамуфлирован под разрушенный, чтоб никто не позарился.

В комнате, выходящей окнами на холм, прибрано, светло. Кроме компьютеров на стене — огромная старинная, со зверушками и диковинными человеческими фигурками, карта звездного неба, северного его полушария.

Особо — разными цветами — выделено Созвездие Льва.

— Все, что надо, вам объяснит Женчик. У меня просто времени нет. И вообще: я скоро могу отсюда улетучиться…

Трифон закуривает. Дым от сигары — плотный, едкий. Приходится сразу же проветривать.

Помолчав, Усынин говорит:

— Я, знаете ли, бросил курить. Но сигарами иногда балуюсь. Так вот. Проект наш мне очень, очень дорог. А ваше личное в нем участие может оказаться бесценным.

Приезжий москвич делает удивленное лицо. Трифон это замечает и, гася сигару, чуть более нервно продолжает:

— Да, бесценным! Людей мало, каждый на счету. Поэтому все политбеседы проведут с вами другие. А я спрошу вас вот о чем. Вы когда-нибудь имели сверхчувственный опыт?

— Какой-какой?

— Сверхчувственный. Вижу, что нет. Тогда — опять к практике. Как у вас в смысле находок? Деньги, ну хотя бы монеты десятирублевые, часто находите?

— Вообще не нахожу.

— А нужную страницу в книге с какого разу открываете?

— Мне книги читать ни к чему. Я, знаете ли, сам их пишу.

— Это жаль. Я вот, к примеру, из волн эфирного ветра научился вылавливать разные полезные образы. Причем — в редких, правда, случаях — образы эти достаточно плотные. Не какой-то мечтательный морок! То ветер вербочку иерусалимскую занесет, то с кладбища уральского, играя, табличку закинет…

Трифон встает, разминает ноги, потом руки.

В движении его кряжистость превращается в атлетизм, а ширина плеч навевает мысли о добром и скором окончании всех дел. Устремляясь вместе с телом вперед, кругло-простоватое лицо делается по-настоящему пытливым. Длинноватый и немного смешной, с кончиком в виде крохотного прямоугольничка, нос говорит не о праздном любопытстве, а о том, что нос этот можно воткнуть, как штекер, в любой разъем.

Борода Трифонова не похожа на запущенные бороды ученых из фильмов. Она умело подстрижена, облепляет лицо с изящной небрежностью, и, словно у дикаря, доходит до внешних уголков глаз.

— Вы учтите: если переуставить глаз, можно научиться видеть не только образы и предметы — даже сам эфирный ветер. Эфирный ветер — сродни сну! Но сну особому: двигательно-моторному. Такие сны — с моментальным, но хорошо осязаемым забросом в неизведанные места, с легким полетом и тяжелым, драматическим возвращением — посылались, наверное, каждому. Вам, думаю, тоже. И хотя природа снов не разгадана — непредсказуемостью движений они во многом подобны эфирному ветру… А уж чего только в этих — подобных снам — эфирных потоках не проносится! Однажды целый город пролетел. Пролетел, знаете, и рассыпался. Но затеси после себя оставил. Вот, гляньте.

Трифон сбрасывает пиджак, закатывает рукав выше локтя и показывает правую руку. На плече тремя вспухшими кровавыми рубцами, сантиметров по десять каждый, горит знак или символ, отдаленно напоминающий греческую «альфу».

— Вы… Вам же в больницу надо!

— Я тоже сначала так думал. Лечить, бинтовать… Но рубцы эти сильно нам пригодились. Они, словно кости у ревматика! Приближение особо мощных эфирных вихрей лучше любых приборов чувствуют. Только это не все…

Трифон лезет в стол, вынимает обломок дерева.

— А это, прошу любить и жаловать, обломок старинного корабля. Да что там корабля — ковчега! Да-да. Я возил в Москву, и там возраст обломка определили быстро: 6000 лет. Как раз — время потопа. А вот еще…

Усынин вынимает из стола, подбрасывает на ладони и подает приезжему небольшую статуэтку.

Статуэтка блескучая, наилегчайшая, выплавлена из синеватого металла и по виду напоминает голого с головой собачьей человека. Область паха прикрывает чуть бугрящаяся металлическая повязка, и поэтому окончательно понять, мужчину или женщину изображает статуэтка, невозможно.

Приезжий пожимает плечами. Трифон встряхивает головой.

— Но это все ранние и случайные находки. Когда стали заниматься небесной археологией вплотную… А не только горная и равнинная археология существует. Есть и небесная! Во всяком случае, я ее так для рабочих нужд прозвал… Так вот, когда занялись небесной археологией вплотную, когда сумели запустить один из вихрей эфира в заданном направлении — а только один слабенький вихорек подманить и сумели — вдруг из него выпала и по земле побежала… Вы думаете кто?

— Овца-ца-ца-ца! — без раздумий выцокивает языком приезжий.

— Дались вам всем эти овцы! Никак без шуб романовских обойтись не можете. Не овца! Выпала и по земле побежала — сгущенная струя эфира. Как расплавленная платина, с розовым отсветом она была! Как черт знает что!.. Побежала и ушла в Волгу! Это и была quinta essentia, пятая сущность. Такая, какой ее греки и латиняне представляли, даже круче…

Трифона внезапно начинает ломать и корчить. Лицо его напрягается, темнеет. Приезжему даже кажется: сейчас рассказчика вывернет наизнанку и он по-старинному широко и криво, как деревенская баба, зарыдает.

— Я, видно, и вправду не совсем здоров. Но об этом позже. Идемте на замеры, на маковку. Леля давно там. Женчик, наверное, тоже…

От слова «дуть» произошло великое — Дух.

От Духа и его дуновений родилось в мире все остальное.

Дух веял, где хотел, но при этом не забывал для веселья тихонько поддувать в музыкальные инструменты.

Дух дул в космическую дуду. Дух играл и пел. А не только ваял, поучал и брюзжал.

От такого дуновения заводился всемирный пляс: пляс Галактик.

Музыка пляса была поразительной! Она кружилась, взлетала и падала, была вроде беспорядочной, хаотичной. Но не хаос, а новая ткань мирового мелоса, творящая за звездой звезду, за жизнью жизнь, вызревала в этой музыке духа!

Фигуры в пляске — а среди пляшущих планет и созвездий просматривались не только ангельские, но и человечьи, и птичьи, и звериные фигурки: барашки с младенческими головами, ослицы, выцокивающие копытцами задних лап, как те дамы каблуками, бородатые козлы в профессорских, наглухо застегнутых костюмах, лошади, танцующие вальс и регги, — фигуры в пляске менялись, а вот дудки Духа, те продолжали едва зримо висеть в воздухе, на своих, навсегда им определенных, местах.

Дудки были разными.

От нежно плюющих в синеву небесных тромбонов до сдавленных страстью фаготов, от мягких лесных рогов до пронзительных корнет-а-пистонов. Прикладываясь по очереди к инструментам духа — пролетавшие фигурки созвездий испытывали, как видно, неслыханное наслаждение: отдудев, они кувыркались и скатывались с небесных косогоров колбасой, а потом, наполнившись в движениях новой энергией, стремглав исчезали…

Вдруг фигурки созвездий и планет ушли полностью. Космический пляс кончился. Все уменьшилось, приобрело человеческие измерения.

И тогда вышел на приволжскую горку дурак.

Дурак был голый, но в колпаке с бубенчиками и притом с влепленным косо в область паха червовым тузом. Дурак поднес к губам инструмент, называемый аморшаль: медную валторну с клапанами.

Дурак заиграл, и музыка его оказалась отнюдь не дурацкой.

Тут же высыпали на поляну перед горкой десятки умных узкобородых старцев, стали, приплясывая, ходить, стали качать головами. Потом, как те запорожцы, пошли вприсядку. А после, как воронежцы и тамбовцы, заплясали «барыню». При этом все показывали на дурака пальцем, восхищаясь им, кричали:

— Господин Аморшаль, господин Аморшаль! Только твоей дурацкой дудки нам тут и не хватало!

Один умный по ходу пляски даже просверлил себе буравчиком дырку в голове. Чтоб мозг лишний вытек. Чтоб можно было, подобно дураку, радоваться уханью аморшаля и диковатому танцу планет.

Но мозг не вытек. Может, и вытекать было нечему.

А дурак, чтобы добавить музыке красоты тембров, полез рукой в раструб валторны-аморшаля. И сперва музыка в раструбе под его рукой завизжала и захрюкала, как свинья, сжимаемая за нежное место, а потом — ничего: выправилась, зазвучала чище, лучше!

И полетела пляска шире, музыка духа зачастила быстрей!

Как та труба архангела, — но не пугающая, а слегка шутовская, только для минут пляски и предназначенная, — продолжала звучать блескучая эта валторна.

Под ее звуки сам Дух стал принимать форму музыкального ствола, с наверченным вокруг диким хмелем планет и созвездий.

А затем Дух стал обретать смысл единого эфиро-звукового потока…

Тут дурак свой аморшаль отложил и запел спертым голосом:

— Зеленое ты мое виноградье…

Глупое и дурацкое становилось умным, нужным! Поэтому господин Аморшаль луженную свою глотку прочистил и продолжил:

— Когда вострубят трубы — встанет столпом травяная земля. И каждый дурак станет виден насквозь. И любой человек будет, как текучее стекло. А дух земли — тот очистится и осветлится, и направит свою струю от Волги строго вверх, к созвездию Льва…

Здесь дурак внезапно смолк, а вихри эфира продолжили соединяться с Духом Вселенной и Духом Музыки.