Связана ли была неожиданная мужская слабость Ефима с бедой, обрушившейся на его брата? Переживал, разумеется, было родственное сочувствие, тревога, называй как хочешь, но психического потрясения не было, это тут ни при чем. Недолгое исчезновение сына переживал не так. Что поделаешь, надо признаться, давно отдалились друг от друга, разная жизнь. Можно бы считать, что просто совпало — если бы не очевидная озабоченность Юлианы. Она-то все связывала со всем, необъяснимой слепоте Бориса придавала какое-то свое, мистическое значение, хотя мужу прямо не объясняла, успокаивала по-женски. Обычное дело, пройдет, подождем, обращаться к специалистам незачем. А сама, конечно, пробовала что-то свое, жгла в фарфоровой курильнице пахучие корни, бормотала неслышно, делала руками энергетические пассы вокруг нужных мест. Передавалось лишь нарастающее смущение.

Сбой, всегда, что ни говори, унизительный, пусть даже временный, не может не порождать тревогу, пробуждая дремавшее, но давно уже наготове чувство жизненного поражения, оживляя известные мысли: насчет ушедшего поезда, не догнать, оглядывайся, перебирай, когда, как, в чем ошибся и ошибся ли вообще. Отстал, если угодно, не от науки, от молодых грез о ней, от мечты добраться до какого-то предельного знания, которое другим лишь кажется заведомо недоступным. Вспоминаешь, как утраченную сказку, времена, когда, засыпая, перебирал в уме отложенную, зудящую задачу, решение вдруг приходило на грани яви и сна — непередаваемое состояние, растворенность в сфере, где можно оперировать невещественными символами, не нуждаясь в инструментах, приборах, утром вставай и записывай. Возрастные фантазии: выделить для себя пусть частную, но свою, задушевную область, особенную среди других, тобой разработанную. Реальность вынуждает вариться в общем котле, добавлять год за годом свои расчеты в чужое, навязанное, уточнять траектории гарантированного взаимоуничтожения, выбивать дополнительные часы для работы на вычислительной машине, занимавшей целую комнату… ну, это сейчас надо объяснять тем, кто не застал логарифмической линейки, не крутил ручку устройства, называемого калькулятор. Какой-то смысл для себя можно было находить и в этом — до поры, до поры.

Объяснить ли теперь другим, какой унизительной тоской может отозваться случайная встреча на улице? Молодая пара всего лишь спросила дорогу, не сразу уловил, что это иностранцы, русское слово «баня» в их произношении изменило смысл, но как же славно было тут же проявить знание языка, редкая возможность, от таких контактов берегли, как от опасной инфекции. Об этом он тогда не подумал, не сработал предупредительный, вживленный под кожу сигнал. Девушка протянула для прощания руку, в другой руке торт в картонной круглой коробке, от неосторожного движения расслабилась тесемка, торт выскользнул на асфальт, к счастью, не повредился. Ефим кинулся помогать, заодно с наслаждением прополаскивая себе рот иностранной речью, потом прошел с ними по пути, так само собой получилось. Молодым англичанам на удивление нравилась Москва, здесь нет никакого consumption, которое так раздражало их на родине, нравилось идти по улицам, не испорченным киосками и прилавками, автомобилями, вытесняющими людей, вы не представляете, как это ужасно. Лучшего свадебного путешествия было не придумать. Ефим за разговором проводил их прямо до Сандуновских бань (занятный, однако, интерес) — за что тут было потом оправдываться в кабинете за двойными звуконепроницаемыми дверями?

Почему вы тотчас же не написали объяснительную о встрече с иностранцами? — смотрел на него бесцветными глазами, выковыривал из зубов щепочкой от спичечного коробка остаток спецпитания. Вытащил, посмотрел в пальцах, вернул в рот, проглотил — надо утилизовать, жалко. Вы же обязаны, знаете режимные правила. Вытянутая к губам мордочка обтекаемой саламандры, откуда он узнал про случайных попутчиков? Сам увидел, донес кто-то? Торжество осведомленности, ленивая уверенность всевластия — будь ты доктор наук, да хоть академик. Ведь вы член партии? Придется предстать перед паноптикумом рож, не способных к улыбке, ценящих право получать по праздникам для семьи апельсины в партийном спецраспределителе. Напрасно вы так легкомысленно улыбаетесь, дело серьезнее, чем вы думаете, вас, возможно, придется отстранить от проекта. И неспособность взбрыкнуть, высказать все, что вертелось на языке, вот что было постыдней всего.

Жизнь, противоестественность которой по-настоящему сознаешь, если попробуешь хотя бы мысленно объяснить ее иностранцу. Да что иностранцу? Поймет ли теперь сын, что значило не покупать, а доставать апельсины, тут же пришлось бы объяснять само слово, и что такое спецраспределитель, невыездной, треугольник, нет, не тот, про который ты знаешь, примерял он доступное толкование, «треугольником» назывались в учреждениях секретари партийной, комсомольской организации и профкома, которые подписывали работнику, например, характеристику, чтобы разрешить экскурсию хотя бы в Болгарию… но и тут каждое следующее слово требовало тоскливого, как ни усмехайся, комментария, в самом юморе сквозила постыдная униженность. Экзотика, проще описать древний мир или жизнь на фантастической планете. А ведь жили, как будто этого не ощущая. Вступление в партию кто-то назвал самоубийством личности. Какая там личность, какие убеждения! Не более, чем условие службы, ничего не стоило потом выбросить билет (ну, если честно, припрятать в нижнем ящике стола, мало ли что). Настоящим оставался лишь страх, он был таким естественным, что даже не ощущался, как не ощущается воздух вокруг. До сих пор, наверное, не совсем исчез, таился где-то в крови.

А невозможность привести женщину в квартиру, где жил с мамой! Своей до сорока лет не было, одалживал ключи у знакомых, отбывших в командировку, отношения на чужой жилплощади складывались криво, от женитьбы вяло уклонялся, да женщины сами долго не выдерживали. Крепкий, со стороны посмотреть, мужчина, разрядник по волейболу, доктор наук, он понемногу начинал выпивать, но из института сам бы уйти не решился, даже когда все проекты приостановились и зарплаты перестали платить — если бы не Юлиана.

Эту неяркую лаборанточку Ефим до поры в институте не замечал, по работе не пересекались. Как-то в столовой попросила разрешения поставить поднос напротив, ели молча, он не поднял от еды глаз, в таком был расположении. В следующий раз она уже поздоровалась, поморщилась, пробуя котлету: хоть бы мяса добавили. Он согласно хмыкнул, посмотрел, не уверенный, была ли она в прошлый раз брюнеткой. В круглом лице почудилось что-то кошачье. Почему у вас такой хмурый вид? Служебные неприятности? Покажите-ка ладошку, лучше обе. Прикосновение мягкое, непростое. Наклонилась к ладони, он увидел жемчужно-пепельный окрас опущенных век, длинные черные ресницы. Вот, смотрите, это линия сердца, это линия разума, да? они почти одной длины. А про вас-то говорят: интеллектуал. Нет, с чувствами у вас тоже все на месте. Только — смотрите — линия разума начинается на отдалении от линии жизни. Вам трудно бывает справляться с самим собой, нужно участие направляющей силы, чтобы энергия напрасно не тратилась… Подняла взгляд, глаза сверкнули зеленым. Вами надо серьезно заняться.

Только тогда он, наконец, поинтересовался, как ее зовут. Юлиана вызвалась привести его в порядок. Не в столовой, конечно, ей был известен пустовавший кабинет, узкий диван в черном служебном дерматине. Сведите пальцы, закройте глаза, сделайте сильный ноздревой вдох и выдох, отдайтесь потоку. Что вы чувствуете? Начинаете понемногу оттаивать?..

Много сеансов не потребовалось. Считай себя каким угодно рационалистом, строгим ученым, с этой женщиной нельзя было не поверить в реальность чар, называй их хоть сексуальной чакрой. Пусть наука объясняет, как хочет, известную испокон веков зависимость от существ, которые пленяют видимой слабостью, охотно приписывают тебе верховенство, стыдят своей обиженностью за необходимость тебе подчиняться — достаточно взгляда, прикосновения, губ, приблизившихся к губам, чтобы вся твоя воля, напрягшаяся вдруг сила оказались в ее власти. Сама деловито заложила ножкой стула ручки дверей без ключа, неудобный пухлый диван едва обоих не скинул, он этого не заметил, уже летел, растворяясь в лунных соках ее тела. И только потом не без удивления обнаружил, что она захватила его и повела, наделила энергией, уберегла от сползания в алкоголизм, избавила от дурных мыслей, от бесперспективности и депрессии.

Нельзя было не оценить бескорыстности ее чувства. Успех, материальная состоятельность привлекает женщину, как запах, как что-то сродни мужской обаятельности, как ее заменитель. Но с человеком почти без заработка, да и без перспектив можно было связывать лишь другое, если угодно, аристократическое честолюбие. Мамино недовольство его на сей раз не смутило, тем более поселять Юлиану у себя не пришлось. Ее отец, тихий работяга с истощенным деревенским лицом, на удивление деликатно уступил им поначалу жилье, ему было где ночевать, а вскоре внезапно умер, и как нельзя, прости Господи, кстати: обманувшая было беременность Юлианы время спустя все-таки подтвердилась. У Ефима даже мелькнула мысль, не сработала ли и в отношении отца какая-то ее магия, особенного горя у нее он не заметил. Чушь, конечно, игра непозволительных мыслей, грешно было даже так думать, но с этой женщиной в иные минуты можно было поверить в любую мистику. Уже на подходе был ее салон магических услуг, сам он еще глупо держался за службу, не умел или не хотел ничего другого. Как-то, без хмеля одурелый, он стал бормотать ей в теплое ухо, легонько покусывая сладкую мочку: а можешь ты сделать так, чтобы этот институт, продукция которого имела, если вдуматься, не менее условный смысл, чем любая магия, достаточно ведь символической угрозы, чтобы обойтись без реального применения — можешь ты наколдовать, чтобы он куда-нибудь провалился, рассыпался, и она отвечала со смехом, что ради него постарается. Со службы Ефим ушел все-таки сам, а через полтора месяца услышал, что институт прекращает прежнее существование. Считать ли попутным результатом, что вместе с ним перестала существовать прежняя страна? — как в той истории про колдуна, который заговорил дом от тараканов, призвав на них огонь и воду, но забыл при этом обезопасить само жилье. В тот же день в доме лопнула труба, а когда слесарь стал сваривать ее, возник пожар — но тараканы исчезли.

Довольно долго еще он продолжал мысленно объясняться с былыми коллегами и знакомыми, представлял себе их ухмылки, сравнивал. Те, кто остались в науке, нищенствовали, уехавшие за границу там пока и пропали, большинство переключилось на бизнес — перед денежным соблазном так называемая интеллигенция не устояла. Новые занятия бывали небезопасны, одного из бывших технологов их группы, он слышал, прикончили по пути из Китая, высадили из грузовика с закупленным товаром и пристрелили прямо на месте, перешел, видно, дорогу местным челночникам. Ефим торговать и тем более воровать органически был не способен — семейное воспитание. Нишу, в которой он обосновался как бы нечаянно, можно было назвать межеумочной, но не постыдной. Предсказания ли, прогнозы, политические ли, экономические убедительно выстраивались на основе информации и здравого смысла, соображать он умел, а если Юлиана попутно украшала их астрологическими и прочими виньетками, обмана здесь не было. Не обязательно верить в приметы, но без них было бы просто скучней, и разве редко они оправдываются? Те, кто верят, получают психологическую поддержку, она прибавляет решительности, помогает жить. Его докторский титул тоже оказался чем-то вроде полезной для бизнеса виньетки. Жизнь с этой женщиной постоянно напоминала ему, что есть области, которых рационально не объяснишь до конца, математику это понятней, чем другим. Научная добросовестность не позволяла утверждать иных вещей без доказательств, но если угодно, абсолютно доказуемых истин не бывает, есть лишь приемлемые, условные, как реальности, существующие лишь в знаках и формулах, — для тех, кто готов, а значит, способен обосноваться в этом особом мире, доверившись чувству, что доказательство рано или поздно удастся найти, где-то оно существует.

Его мнительные сомнения Юлиана опровергала, похмыкивая: не выдумывай, на самом деле тебе все завидуют. Ненавязчиво, но умело она отдаляла его от прежних коллег, да и от семьи, от брата. Мне неинтересно с людьми, которые не имеют успеха, читают книжки на продавленных диванах да пьют пиво. Она все больше интересовалась антиквариатом, серебряные бокалы и хрусталь предназначались не для употребления, для демонстрации за стеклом серванта. Оба могли теперь ужинать в ресторанах, каких простой доктор наук представить себе не мог, да прежде таких, кажется, и не бывало. Среди их знакомых появились люди неведомых прежде профессий, визажисты, криэйторы, просто богатые дамы, решившие стать писательницами. Однажды в компании, собравшейся на загородной вилле, из тех, что стали показывать по телевизору, Юлиана по неопытности оконфузилась. Разговор зашел о новых холодильниках, в которых стало совсем не хватать места, и она решила проявить свою осведомленность, порекомендовала свой «самсунг», который как раз только что купила, большой, двухкамерный, очень вместительный. Ефим раньше нее уловил, как, усмехаясь, переглядывались другие, — они, оказывается, говорили о холодильниках для мехов, до такого уровня надо было еще дорасти.

Когда обсуждались моды, покупки, марки швейцарских часов, ассортимент японской кухни, Ефим помалкивал, кивал. Он сам пытался убедить себя, что ему нравятся сомнительные моллюски, куски сырой пресной рыбы, жгучие к ним приправы. Даже если удавалось уловить удовольствие, то не столько от выделения слюны, сколько от экзотических названий. Надо же, даже не знал, что такое существует, не надеялся попробовать; да еще цена — вот что больше прочего порождало сознание приобщенности к слою, который называл себя новой элитой. Хотя и эта еда выйдет тем же путем, что у всех.

Вспоминалась премудрость неведомой бабушки в мамином пересказе: что надо, то у нас есть, а чего у нас нет, того нам не надо, возникало что-то вроде ностальгии по былой жизни. Дворовый волейбол, стихи в институтском кафе со светомузыкой, интеллигентные технари, ухаживания на вечеринках, парусиновые туфли начищены зубным порошком, но было ведь хорошо, право же, хорошо! Конечно, такие вещи значат что-то лишь для тех, кто этим жил, для остальных не имеют смысла, не объяснишь, не расскажешь, все уходит. Но песни у костра в лесу, водка с черным хлебом, опьяняющие разговоры, чувство близости, женщина в одном с тобой спальном мешке! Важны ведь только чувства, жизнь проживается внутри.

Ему не раз хотелось сказать Юлиане, как сомнительны для него люди, называющие себя нынешней элитой, — потом до него дошло, что она к ним относится примерно так же. Ее интересовали другие возможности. Писать «потомственная колдунья» на визитной карточке ей, во всяком случае, не было надобности. Однажды у них дома появился низкорослый вежливый человечек, вместо галстука засаленная бабочка, не первой свежести рубашка, все не первой свежести, прозрачный зализ на черепе, пятнышко волос под носом. Это был специалист по генеалогии, готовый найти для заказчика достоверных и убедительных предков. У меня большой стаж в этой профессии, говорил маслянисто, ласково. Еще недавно родословными боялись интересоваться. Вдруг выяснится, что в вашем роду были дворяне или купцы… нет, купцы вас не интересуют, я понимаю. Ну, может быть, графы, князья, я говорю условно. Безопасней было этого не прояснять. Теперь многие поняли: картина с фамильным древом вот на этой стене — уже выход в историческое измерение. Для начала надо будет узнать ваши данные, поискать в архивах, в метрических книгах. Вы откуда родом? Услышав название деревни, на мгновение поскучнел, но не более чем на мгновение. Возможности могут обнаружиться совершенно неожиданные, надо лишь покопаться. Представьте себе, бухгалтер в провинциальной глухомани оказался прямым потомком последнего русского императора. Ему открыл это покойный отец. Мне удалось документально подтвердить, в 1916 году император Николай проездом действительно осчастливил своим визитом городок, где жила тогда матушка моего клиента, известная местная красавица, он вполне мог ею заинтересоваться. Обнаружилось поразительное сходство в чертах, в форме ушей, рисунке бровей. Для абсолютной убедительности хорошо бы, конечно, заказать генетическую экспертизу, теперь появилась такая возможность. Но случай, как вы понимаете, не рядовой, с экспертизой не так просто. Да клиенту уже и не обязательно, главное, чтобы заработала легенда, память — она ведь в крови.

Высморкался в нечистый платок, продолжал говорить неторопливо, голос был таким же маслянистым, как зализ на птичьем черепе. Вместе с документированной родословной, понял Ефим, можно было заказать и герб. Вынул из кейса внушительный том: вот образец, так называемый альбом-отчет, составлен дизайнером, переплет можно сафьяновый. Здесь заверенные архивами копии документов, фотографии, портреты. Открыл, стал осторожно перекладывать страницы. Когда появился портрет Суворова, черно-белая репродукция из школьного учебника, Ефим извинился, сказал, что ему нужно выйти. У него было чувство, что его присутствие мешает более откровенному разговору. Договорилась ли с ним о чем-нибудь Юлиана, он не знал, продолжения пока не последовало.

С некоторых пор у Ефима стало возникать чувство, что у Юлианы в уме все больше созревает мысль об аристократизме непростом, особенном — связанном с его собственным происхождением. Право, мама была к невестке несправедлива, однажды назвав ее шиксой. Юлиана ценила еврейство ее сына больше, чем он сам. Когда-то для поступления на работу Ефим готов был даже без особых терзаний поменять пятый пункт в анкете на «русский», не потребовалось, и обрезания в конце концов не отменишь. Кстати, Юлиана, не мама, спросила его, не сделать ли обрезание Илье (религия не религия, сказала она, это, кроме всего, очень красиво, мне у тебя нравится). Он пожал плечами, не спрашивать же у мамы, как это теперь делается. Когда Юлиана одно время стала обсуждать возможность уехать в Израиль, он объяснял ей, что не может оставить маму, а она никуда не поедет. Хотя главной причиной, наверно, было скорей нежелание что-либо менять. В свекрови Юлиана ощущала силу, родственную своей собственной, с ней надо было считаться, хотя и держась на расстоянии.

Особенно же интересовал ее, конечно, отец, Даниил Мукасей, его загадочные способности, о которых так мало было известно. Она пробовала расспрашивать про него Ефима, но что он мог сказать? Пробовал что-то выяснить, отступился, оставил брату доискиваться по-своему. Имя отца до поры лучше было просто не упоминать, спасибо, что в институте не прицепились к анкете. Теперь оно неожиданно становилось брендом, загадочность делала его лишь более привлекательным, многообещающим, Юлиана не зря воспользовалась им для своего бизнеса.

Для Института глобальных прогнозов Ефим как-то сделал обзор современных научных представлений о возможности предвидеть будущее. Для него оказалось неожиданностью узнать, что этой статьей заинтересовался едва ли не самый известный политик, который пожаловал к ним однажды. Они с Юлианой наблюдали из окна, как он выходит из громадного лимузина неизвестной им марки, дверцу перед ним распахнул такой же крупногабаритный бугай в черном костюме, другие обеспечили безопасный проход до подъезда. Прежде Ефим видел этого человека лишь на телевизионном экране. Он производил впечатление грубого, нахрапистого жулика, при другом раскладе судьбы такой мог бы стать спекулянтом, пройдохой, удачливым в любом случае. Речь у него была громкой, напористой, он мог говорить без остановки о чем угодно, не заботясь о логике, сыпал несовместимыми обещаниями, обещал квартиры бездомным, женихов незамужним женщинам, требовал изгнать из страны инородцев и призывал к национальной терпимости. Можно было лишь удивляться, как у слушателей словно отключалась способность к критике, они проглатывали эту болтовню, не замечая хамелеоновой способности меняться под цвет аудитории — менялись не просто убеждения, но как будто сам облик. А может, он саму аудиторию приспосабливал к своему цвету, она менялась вместе с ним. С подачи язвительных журналистов к нему пристало прозвище Брокер, оно было похоже на мафиозную кличку, ходили разговоры о его действительных связях в этом мире, о его нешуточном бизнесе. Видя его на экране, Ефим не мог отделаться от чувства какой-то липкой брезгливости, переключал программу.

Теперь, оказавшись с ним рядом, Ефим ощутил, что от этого человека, от его массивного тела исходит странный жар, как от запаренного большого животного. Составить для него прогноз Юлиане было нетрудно, с ней он задержался недолго. Брокера больше интересовала возможность увидеться с Мукасеем. Он, оказывается, обратил внимание на его статью о возможности предвидения или, если угодно, ясновидения с точки зрения науки. Очевидно было известное противоречие: если предвидение на самом деле возможно, значит, на будущее можно влиять, то есть можно его изменять. Но измененное, подправленное будущее, резонно уловил Брокер — это уже не то, что было предсказано, значит, само предсказание оказывается неверно. Что позволяет Ефиму Даниловичу говорить, что наука все же допускает возможность предвидения? Говорил он на удивление деликатно, как ученик с учителем, но суть ухватывал точно, это надо было признать. Ефим сказал, что здесь имеется в виду принцип дополнительности в работе двух полушарий мозга. То, что называется ясновидением, может возникнуть на уровне образного мышления (например, в сновидении), когда сознательное направленное воздействие на реальность невозможно. То есть, пояснял он, предсказывает как бы мозг, дополнительный к мозгу действующему…

Брокер слушал вначале внимательно, скоро стало, однако, чувствоваться, что ждал он чего-то другого, хмыкнул, едва дослушав.

— Твой отец мог обходиться без этих теорий, — перешел вдруг на ты.

Ефим осекся. Что этот человек мог знать про его отца? Перейти на взаимное ты у него не получилось.

— Да, наверно, больше, чем ты, — хмыкнул Брокер. И неожиданно, хлопнув по плечу, предложил Ефиму продолжить разговор с ним в ресторане поблизости. Он в этом ресторане был свой человек, для него там имелся особый кабинет. Не спрашивая, им сразу поднесли на подносе, в хрустальных рюмочках, охлажденной водки, дальнейшее обильное угощение прошло почти мимо сознания Ефима, запивал, жевал что-то, не замечая, так его ошеломило услышанное в тот день от Брокера.

По его словам, в спецслужбах уже много лет пользуются секретными наработками, которые называются «Эффект Мукасея». При его участии исследовались возможности влиять на сознание и поведение не только отдельных людей — больших масс. Те же исследования проводились в одном фашистском институте, он и с ними, оказалось, сотрудничал, причем во время войны, ты этого еще не слыхал? Затаиться потом не удалось, выдал прежний шеф, немец, попавший к нам в плен. Ну, идеология идеологией, наука наукой. Способности твоего отца позволили открыть такое, чего вообще-то лучше не знать, неизвестно, чем обернется, поэтому пока тему не рассекретили, а может, никогда не рассекретят. Я его уже не застал, мне рассказывали неофициально, как своему человеку. Вы имеете отношение к этим службам? — наивно спросил Ефим, он уже немного размяк, в голове шумело. Тот рассмеялся: а ты думал, кто меня выпустил в политику, зачем? Я был нужен, чтобы оттянуть на себя маргиналов, которые могут стать опасными, если их перехватят другие, это не всякий может, с ними надо уметь разговаривать…

Было чувство, что он импровизирует на ходу, сочиняет очередную свою байку, соврать ему было недорого — и, как всегда, трудно было решить, есть ли за этой болтовней какая-то правда. За полтора часа с этой тушей, пышущей непонятной энергией, Ефим понял в политике больше, чем за годы газетного чтения, даже не понял — почувствовал без суждений и доказательств. Не в той политике, о которой треплются офисные европейцы в галстуках. С насмешливостью, почти издевательской, этот человек относился и к своим идиотам-избирателям, и к партийным соратникам, да, наверно, сейчас и к нему, своему собеседнику. Вдруг стал приглашать Ефима к себе в консультанты, чтобы раскрутить имя отца по-настоящему, не как в этой конторе. А потом, захмелев не более, чем до выпивки, предложил ему даже пост министра науки в своем теневом правительстве и позвал завтра попариться с ним в сауне.

Расплачиваться наличными не потребовалось — в этом ресторане у партии имелся свой кредит. На прощание даже облобызались взасос, оба пьяные — Ефим, впрочем, мог определенно сказать это лишь о себе, нельзя было избавиться от подозрения, что собутыльник, хотя и пил вровень с ним, больше пьяного изображал. Уже дома, понемногу приходя в себя, он вспоминал болтовню про отца, вспомнил про завтрашнюю сауну, вдруг представил себя голым рядом с этим массивным, жарким животным — стало как-то не по себе, словно он заранее засомневался в своих мужских достоинствах. Надо было как-то избавиться от этого неприятного ощущения, Юлиана, как назло, задерживалась, с трудом ее дождался, поспешил к ней с ласками. В ту ночь и случился у него первый сбой, можно было только надеяться, что временный, — он еще не знал, что происходило с братом, может быть, в тот самый час, когда он сидел в ресторане с мерзким политиком.

Все было связано со всем, Юлиана была в этом глубоко убеждена. Борис сам так толком не смог рассказать о происшедшем, оставалось строить предположения, довольствоваться неясными подробностями, суждениями врачей. Брат вообще стал пугать своей молчаливостью, иногда казалось, он просто не реагирует на разговор, пребывает где-то не здесь. Болтовню Брокера об отце Ефим пересказал ему сразу же, ответ Бориса прозвучал для него неожиданно. Это не то, сказал тихо. Прояснить бы по-настоящему.

Юлиана к его редким словам прислушивалась с особым вниманием, за ними ей чудилось что-то непроизнесенное. Илью опять подселили к дяде не только для того, чтобы за ним ухаживать, делать нужное по хозяйству (благо были каникулы). Она то и дело сыну звонила, расспрашивала, что Борис делал, о чем говорил, требовала запоминать буквально, по телефону он не мог говорить громко.

Ефим все чаще думал о том, что, оказывается, мало представлял себе брата. Книги, полученные от него в подарок, казались, увы, скучноватыми, он вслух в этом, конечно, не признавался. Как-то Борис спросил, узнал ли он на его страницах эпизод из их детства: когда он спрятался на пустыре, а вместо него появился лось? Ефим соврал, что помнит, потом перечитал эту страницу: не вспомнил. Теперь стал перебирать в памяти разное. Он думал о том, что вообще почти ничем с некоторых пор всерьез не интересуется, и книг читать не хочется, обходится телевизором. О науке и говорить нечего, но ведь и потери тут он особой не ощущал. Можно было даже себя уважать за то, что не рвался ни к деньгам, ни к успеху, — почему бы не признаться, что ему это просто нравилось?

И вдруг все сложилось в мысль, что эта удовлетворенность приятным, непритязательным существованием родственна отсутствию желаний — не такова ли была и природа смутившего его бессилия?

Он теперь совсем перестал ходить в институт, Юлиана не требовала, понимала. Оставаясь дома один, Ефим включал интернет (восхитительный дар недавнего времени!), выискивал новости в своей бывшей области — и убеждался, что отстал уже непоправимо, понять способен был немногим больше простого любознательного читателя. Он и собственных давних статей, в которые попробовал заглянуть, не мог уже совсем понять, формулы стали китайской грамотой, смутным воспоминанием. Юлиане про свои занятия он не говорил, листки с выписками и формулами прятал в ящике своего стола и почему-то запирал на ключ — так скрывают, как измену, возвращение к первой любви.

Да и что он мог ей объяснять? Утраченное наслаждение: думать, неподвижно лежа, глядя в потолок и не замечая его, ворочать в уме возможности, не нуждаясь в бумаге, блуждать в мире бесплотных знаков, измерений внутри измерений, которые реальны только в уме, нащупывать взаимодействия, связи, не сопоставляя их с миром предметным. Не испытавшим не объяснишь. Женщина бывает по-своему гениальна, но у нее другое устройство ума.

Брат — вот с кем ему хотелось бы поговорить, он это бы понял. Наука ведь тоже оперирует допущениями, она так же служит желанию человека заслонить ужас и скуку реальности воображаемой гармонией, где есть иллюзия смысла. В ней, если угодно, больше фантазии, и при этом подлинности, чем в мистических построениях, она может объединить точное знание с недоказуемым.

Мысль, записывал он, придает хаосу видимость умопостижимого. Проникнуть в него по-настоящему нам не дано, мы довольствуемся статистическими приближениями. Изучив что-то, одновременно что-то в нем разрушаешь. Эпилептические судороги, писал один автор, могут быть формой самоорганизации хаоса, они возникают, когда сердце и мозг начинают работать слишком регулярно. Нездоровое, чрезмерно регулярное состояние вызывает кризис в системе, которая теряет вариативность. Хаос может быть конструктивным, он порождает новый порядок и не ведет к потере гармонии. Рождается новая картина мира, более тонкая форма реальности, вбирающая в себя и закон, и игру, как многомерное пространство может вобрать в себя сколько угодно трехмерных, преобразуя не только пространство, но и время. Мысль о нестрогой упорядоченности делает мир поистине бесконечным, пространство непредсказуемого возрастает по экспоненте. Вселенная неотделима от наблюдателя с самого своего начала, она была устроена так, чтобы сделать возможным его появление. Чудо существует, как существуют бесконечность и вечность, его рано или поздно удастся объяснить, не беспокоя астральную мистику, к желанному результату скорей может привести мысль, родственная художественному воображению. Бога вполне можно представить как математическую абстракцию и в то же время как реальность, обладающую атрибутами Бесконечность и Вечность.

Это было так божественно и в то же время так очевидно — почему не догадался сам? Только сделать шаг в сторону, преодолеть привычную инерцию мысли. Думать об относительности всех условных построений. О воображении, о компромиссе между иллюзией хаоса и иллюзией порядка, о необходимости вернуть науке исчезающее чувство аристократизма, то есть подлинности. Ефим сознавал, что нового слова не скажет, но каким наслаждением было перебирать, выстраивать расширяющееся пространство возможностей — и вдруг? Срабатывала ли унаследованная от неизвестных предков, за тысячелетия вошедшая в кровь готовность перебирать, вникать в путаницу частностей, искать решения неразрешимого, выхода из безвыходных умственных ситуаций?

Незнание всегда будет богаче нашего знания, записывал он. Оно заставляет искать, удивляться. Удивление наполняет жизнь смыслом, понимание ее иссушает. Когда у меня нет вопросов, значит, мысль просто остановилась. Когда вопросы появляются, мы преодолеваем инерцию нетворческого существования.

Жизненные ценности создаем и поддерживаем мы сами, без них просто не сохранить себя, записывал он. Для разных людей по-разному убедительны суждения о том, что будет после жизни с нашей мыслью, с нашим миром, с нами самими (не с телом, про тело мы, допустим, знаем, с возрастом оно для нас все менее важно, от него не жаль избавиться). Кто-то убежден, что не будет ничего, кроме пустоты, безмолвия и беспамятства, кто-то сошлется на опыт собственных вылазок в другой мир с удавшимся возвратом, распишет впечатляющие своей достоверностью подробности, большинство сошлется на поэзию древних вероучителей, каждый своего, ибо все описания запредельных сфер могут быть только поэзией, не более, но и не менее, впечатляет гениальность авторов, нам проверять придется самим, без возможности рассказать. И сетовать, обижаться не надо, возможность знать заранее самое главное не просто обесценила бы саму жизнь — прекратится время. Бесконечно вникать, опровергать прежний смысл, выискивать новый, не замеченный, бесконечно ускользающий, никогда не окончательный — смысл, радость и оправдание жизни в самом поиске. Не просто род занятий, инстинкт исследователя — тут способ существования. Страсть познания родственна религиозной, а может, одно из ее проявлений.

Бывали мгновения, когда казалось, что он приближается к чему-то — что-то в нем начинало оживать.

Проснулся опять от собственного крика, с чувством вины и утраты, сердце колотится, и пробуждение не облегчает, наоборот, возвращает к сознанию, что ты натворил непоправимое, это не приснилось, было на самое деле. Разлепив глаза, чтобы впустить свет, окончательно растворить, заменить разбившееся на осколки видение, Илья увидел над собой дядю. Тот возвышался над ним, загораживая окно, смотрел — или направлял в его сторону невидящие глаза, зрачки ориентированы неточно, а ведь дошел из своей комнаты сам, неслышно. Застал врасплох, как будто все-таки мог что-то различать, успел подглядеть, проникнуть, разбуженный нечаянным криком. Лицо дяди было красноватым, даже с оттенком коричневого, как будто обгорел на солнце.

— Ну Боб, где ты нашел солнце? — проговорил Илья, собственный сонный голос помог окончательно вырваться, переместиться в другое состояние. Утренний свет уже делал наполненным воздух. — Ты прямо обгорел.

Борис тронул пальцами щеку под глазом, под другим, покачал головой: в самом деле.

— Надо же, только сейчас почувствовал. Долго брел под солнцем, негде было укрыться. Вот… проявилось.

Илья смотрел на него настороженно: шутит? Вроде даже чуть хмыкнул, только лицо оставалось серьезным. Который раз возникало чувство странной неуверенности. Но эта воспаленная кожа… Поскорей спустить ноги с постели, предупредить движением встречный вопрос.

Потом они, позавтракав быстрой яичницей, пили на кухне кофе. Илья умел его заваривать, как учила Анита. Он смотрел, как Борис точно, почти не нащупывая, берет чашку за ручку. Родители подселили его к внезапно ослепшему дяде, чтобы взял на себя житейские хлопоты, ходил в магазин, разогревал еду из полуфабрикатов, да он умел и сам кое-что готовить, не зря околачивался на кухне с Анитой. Никто не подозревал, насколько дядина беда позволила ему отвлечься от собственной душевной неразберихи, даже намекнуть было нельзя…

— То, что привиделось, не так уж бесследно для нас, — произнес Борис, вновь трогая пальцами щеку, уже в щетине, отчасти седоватой (видимо, жгло). — Вдруг это осознаешь. Помнишь наш разговор про игру, когда сам автор не знает, чем его мысль обернется для персонажа. А потом не поймешь, кто на кого влияет.

Илья смотрел на дядю, опять не зная, как ответить. Ему не хватало Аниты, но он чувствовал, что нельзя даже спросить, где она, куда, почему ушла. А знает ли она, что случилось с Бобом? Молча допивали из чашечек кофе. Между тем исподволь возникало ощущение непроясненной, недоговоренной близости. Этот взрослый, непонятно потрясенный мужчина словно сравнялся с ним.

Который раз это знакомое чувство: только что не понимал ничего, месяц, неделю, два дня назад — понимание каждый раз было ярким, очевидным, несомненным, как откровение. Нет, как очередной потрясающий удар, который непросто было выдержать — чтобы время спустя обретенная премудрость опять казалась подростковой недоразвитостью. Компьютерные радости, программы, оливковый красавец с волосами длинными, резинкой собранными в пучок на затылке, учитель, который с тобой готов держаться на равных. Хай, Илья, хай, Тим, будем готовиться к олимпиаде, на тебя главная надежда. Первый взрослый, с которым, не стыдясь, можно было говорить обо всем, родители, располневшие, самодовольные, отгородились ороговелой оболочкой в своем устроенном мирке, ничего не способны впустить. Тим с улыбкой, дружески поправлял: не надо мерить старших своей меркой, у всех своя жизнь, у тебя должна быть своя. Предлагал настоящий взрослый заработок — простейший способ избавиться от зависимости. Станешь моим соавтором, у меня заказы на ролевые игры, входи понемногу. Графика тебя пусть не смущает, в прототипе она может быть какой угодно, лишь бы работала гейммеханика, начинать надо с программных кодов. Темы найти не проблема, вокруг полно идей, сюжетов, подсказок, только всматривайся, читай, думай, как преобразовать, ввести в свой мир.

До сих пор взгляд Ильи был рассеян, он плохо узнавал даже тех, кого каждый день встречал. Ел поджаренные мамой на завтрак гренки с сыром, пил апельсиновый сок, ходил в школу, делал вид, что любит английскую группу «Led Zeppelin», по маминой просьбе мог вынести мусор или сходить за хлебом, но вообще она его от домашних дел берегла. Уходило в прошлое восхищенное щегольство игровым словарем: выполнить квесты, ввести шутеры с отработанной физикой, чтобы валюта конвертировалась в обе стороны. Для настоящего геймера, учил Тим, игра — составляющая самой жизни, мысли о продаже, деньгах опускают на нижние уровни. Думай, всматривайся, прокручивай возможности, варианты, в уме, перед сном, по дороге в школу. Какую ввести музыку, как станет меняться герой, его окружение, на одном уровне, на следующем. Это лишь кажется, что игра уводит от жизни, перед монитором от страстей можно умереть, были случаи. Пригласил для разговоров к себе домой, у него там оказалась целая студия, потрясающая аппаратура. Упругий ковер на полу делал бесшумными шаги в носках, а можно и босиком, лиловые шторы на окнах создавали ласковый полумрак. Тим, сняв клубный пиджак, накинул поверх рубашки такого же цвета шелковый японский халат с длиннохвостыми птицами. Ничего, что по-домашнему? Чувствуй себя здесь свободно. Игра предлагает уровень свободы, в реальности недостижимый. Она не просто учит жизни — позволяет справляться с ней, осознавать ее. Она, как любое искусство, творит воображаемые миры и преображает реальность, открывает в ней неосознанные прежде возможности.

Никогда никто с ним не вел таких разговоров. Восхитительна была дружба старшего. Настоящей можно считать жизнь, проникнутую чувством игры, улыбался он, разливая чай по легчайшим, из лакированного дерева, чашечкам. В восточной чайной церемонии важен не просто вкус: приобщаешься к уровням, которые другим не даны, подключаешься к символике высокого наслаждения. Стрелялки, квесты — это для других, уже не для тебя. Не для нас с тобой. Я постараюсь тебя ввести в игры, где высший уровень называется уровнем любви, ты еще не знаешь что это такое?

Вопрос был неожиданным, родителям Илья бы ответил рычанием, но тут смутился. Любовь? Не мог же Учитель иметь в виду общеизвестное, если он что про это и знал, рассказывать не хотелось. Было детское воспоминание, девочка в третьем классе. Круглолицая, солнце в светлых кудряшках делало рыжеватые волосы золотистыми, тянуло на нее не просто смотреть — прикасаться, быть рядом, чувствовать не тепло — излучение, волнующее, необъяснимое. Она скоро перевелась в другую школу, забылась, как-то окликнула его на улице. Коричневая форма обтягивала толстые обтекаемые выпуклости, волосы не имели цвета, на лице отблескивала жирно кожа. Дома он посмотрел в альбоме фотографию класса, не сразу нашел ее, не мог вспомнить, понять, что могло привидеться в этой круглой, как колобок, и такой же бессмысленной мордочке. Потом ничего похожего не повторялось. Фотографии голых женщин под партой, в классе, слюнявые смешки на переменах, про какую-то девочку сказали, что от нее пахнет позавчерашними прокладками. Он не понял, что это такое, но когда эта девочка приблизилась, тошнотворный запах подступил к горлу, долго еще потом чудился, не сразу отпустил. Сам, наверно, что-то испортил в себе еще раньше, когда в родительском медицинском справочнике для фельдшеров зачем-то открыл украдкой раздел о женских болезнях. Непонятные термины едва не вызвали рвоту, с трудом удержался. Теперь интернет без спросу подсовывал порнографические картинки, они готовы были затянуть, если бы тошнота не заставляла их поспешно убирать.

Нет, Тим, конечно, говорил не об этом, оставалось только пожать плечами, не уточняя. Учитель с готовностью кивнул: я тебя понимаю, этого словами так просто не выразишь, разные люди имеют в виду разное. Видишь, я живу один, то есть без жены, без женщины. Женщины вообще о другом, ты когда-нибудь со мной согласишься. И что-то про философа Платона, про любовь, которую стали называть платонической.

Это потом, в воспоминании, частности составились вместе, все было не подряд, разговоры тут же возвращались к главному, вновь звучали пленительные слова: диздок, прототип, скринсейвер, мягкий голос, ласковая рука на плече, когда они сидели в креслах перед компьютером рядом, щека, безволосая, гладкая, иногда нечаянно касалась щеки. Текстовый мод для уже известной платформы на основе гениальных фантазий, что-то начинает проясняться. Нежное существо, милый зверек, смотри, как я его представляю, круглая мордочка, наивные глазки, прелесть, правда? Мир ему поначалу не очень понятен, поэтому он все время чего-то боится, смущается, тотчас ищет укрытия, ему кажется, будто его кто-то преследует. А может, бояться на самом деле нечего, наоборот? Может, на самом деле его кто-то ищет, чтобы открыть ему, показать такое, чего он еще не представлял, самое прекрасное? Проникновенная идея, сюжет сам собой выстроится. Не обязательно было вникать, непонятное затягивало. Тим предлагал вино из маленьких рюмок, некрепкое, сладкое, тебе можно, только на всякий случай родителям не надо рассказывать. На мягком диване, среди подушек, слова звучали как музыкальная разработка: томление, ожидание, когда прекрасно не спешить к цели, наоборот, растягивать желание, оттягивать разрешение. Музыка между тем тихо звучала, незаметно включалась сама собой. Умереть ради тайной любви, переводил учитель слова томительного напева. Вот что невыразимо. Пей, мальчик, пей. Что сравнится с тоской по возлюбленному, сладостью потаенной? Выдать имя желанного самурайской этикой запрещено. Голос все больше подчинялся ритму, следовал за напевом:

В голове уже слегка кружилось, вдруг началось удивительное: по комнате полетела громадная узорчатая бабочка, затрепетала, приблизилась. Илья потянулся к ней — пальцы прошли сквозь воздух. Он такого еще не видал. Такого и в Японии еще нет, подтвердил Тим, тут и моя идея, у нас еще есть мозги. Тебе жарко, да? Сними рубашку, вот так. Жить бесконечным, неутолимым… О, у тебя соски чуть набухли, как у девочки. Наверно, еще болит, вот здесь, или уже прошло? Дотронулся нежно. Не стесняйся, прекрасное не стыдно, поверь мне. Самый волшебный возраст, больше не повторится. Яд, опьянение счастья. Можно и тут расстегнуть, хочешь?..

Беда была в том, что прикосновение подействовало на него, как страницы про женские болезни. Он слышал, что такое бывает, то есть как называется, но не представлял телесно, до тошноты: нет, нет! не надо, пожалуйста… не надо… пожалуйста… нет, нет, нет! Японский халат распахнулся, как бы нечаянно, то, что он увидел под ним, отозвалось омерзительным извержением. Его вырвало прямо на ковер, драгоценный, ворсистый, упругий, все было испорчено непоправимо, позорно.

Безысходность, убийственная безысходность, невозможность продолжать жизнь, только что понятную, как продвижение по компьютерным уровням, вот что навалилось неодолимо. Мысль лихорадочно искала решения.

Дома не укроешься, там, как в ловушке, только бежать из нее, вопрос куда? Очевиден был лишь первый пункт, вокзал. Деньги, запрятанные в поясном кошельке под рубахой, на животе, обеспечивали по крайней мере начало. Дальше воображаемое, как в еще не проработанном квесте, пространство открывалось во все стороны, разветвлялось по гулким рельсам, растекалось безразмерно, неопределенно, ничто в нем до сих пор не было опробовано, кроме ежелетней кратовской дачи, курортные Испания и Турция не в счет, попутные пейзажи, строения. Слово Рязань на вокзальном табло было из маминой биографии, за ним не виделось ничего, но для начала ведь достаточно двинуться хоть наугад.

Вопрос кассирши о паспорте отрезвил унизительно, как щелчок по носу. Не рассчитал первого шага, домашний мальчик, это тебе не передвижения на компьютерном мониторе. Ходу назад, однако, все равно не было, мысль продолжала искать. Двинуться дальше можно было и на электричке, неважно куда, лето позволяло спать на скамейке, укрываться курткой, на еду хватит долго, все, как игра, прояснится само собой, по ходу продвижения. Простота ближайшего решения позволяла не торопиться, перекусил пока вишневым пирожком с пепси. Вид игровых автоматов заставил по пути на перрон задержаться.

Эти рулетки и покеры еще в детстве опробованы были на домашнем компьютере. Илье временами казалось, что удается уловить алгоритм надежного выигрыша, пусть кто угодно такую возможность опровергает, у него получалось. Главное не поддаваться затяжному азарту, он это умел. Здесь, в утробе тяжелых, мигающих устройств заложены были деньги реальные, стоило себя проверить — на будущее, мало ли как придется. В американском покере заказал для начала пять линий, выигрыш сразу удвоил, и тут же словно по мановению выстроился Royal flush, посыпалась звучно лавина жетонов. Фантазия, весело возбужденная, стала рисовать возможности здешнего заработка, — а что? уезжать было не обязательно. Долго пофантазировать не удалось, щелчок по тому же месту отрезвил болезненней прежнего: паспорт потребовали теперь в кассовом окошке, несовершеннолетним не разрешается. А продать ему жетоны разрешалось, в этой же кассе? Небритая ухмылка из-за стекла: хочешь, скажи спасибо за половину, тоже немало.

Унизительней несправедливости было чувство собственной неприспособленности к неучтенным, оказывается, поворотам. Откуда-то сбоку вдруг возник малорослый, с голым черепом, толстячок, все мгновенно уладил, выигрыш был засунут Илье в наплечную сумку, весь ли, не весь, уже не стоило проверять, он ведь сам и не знал, сколько ему положено, благодарно, с готовностью согласился перекусить вместе с незнакомцем.

Его звали Валет, так он предложил себя называть. Пристроились за столиком тут же, неподалеку, носатый кавказец настругал для них ножом шаурму с жирного стержня. Уважительный, сочувственный тон поощрял раскрыться, довериться. Что, просто повезло, или умеешь? Не знаю, ответил честно. А если попробовать еще разок, а? Пришлось продемонстрировать опять, ставки он делал наобум, с искренней надеждой проиграть — не сумел, выигрыш пришел сам. Ого! — оценил Валет, болезненно раздутый гном, лицо мучнистое, белое, на подбородке одиночные волоски, бесцветные бородавки. Пойдем со мной, покажу нашу пещеру, ты будешь там Али-Бабой.

По пути они накупили три сумки разнообразной снеди, Илья не сразу понял, зачем так много. Старый привокзальный особняк числился на реконструкции, но продолжал лишь разрушаться все больше. Окна были закрыты снаружи толем, одно служило замаскированным входом, забрались через него внутрь. Глазам пришлось привыкать к полутьме, свечные огоньки впереди указывали направление. Кучи строительного мусора были отметены к стенам, расчищенное пространство завалено рухлядью, неясные тела возвышались над ней, как части ее состава, засветились, повернувшись навстречу, детские лица. Это мои сорок разбойников, представил разновозрастную компанию лысый. А это наш Али Баба, показал движением головы на Илью. Имейте в виду, обижать его — ни-ни, его надо беречь, как волшебную лампу, ясно? Вот, смотрите, он нам сегодня уже принес угощение.

Зажжены были все наличные огарки, на пиршественной клеенке разложены принесенные яства. Брали горстями нарезанную вареную колбасу, набитые рты не сразу позволили говорить — вполголоса, чтобы не слышали с улицы. К Илье подсел подросток с ангельским личиком, лет девяти. Тоже, что ль, убежал из дома? Отец его выгонял побираться, да хоть воровать, лишь бы приносил на выпивку. Если возвращался без денег, привязывал к ноге веревку, подвешивал на гвозде вниз головой (как это, переспрашивал Илья, казалось уже, что может представить все, но такое?), ну да, до потери сознания, матери не давал заступиться. Отца он теперь собирался убить, научился ничего не бояться. Если хорошо надышаться клея, перестаешь чувствовать даже боль. Вот — отвернул рукав, показал воспаленные сигаретные ожоги на коже. Удивился, узнав, что Илья этого даже не пробовал, незаметно перемещался на позицию старшего. Ползком отправился куда-то за тюбиком, Илья проводил его взглядом. На отдалении Валет, заголив руку, вводил в сгиб у локтя иглу шприца, мальчик, вернувшись, его заслонил. Деловито выдавил из тюбика змейку клея в полиэтиленовый пакет, показал, как дышать, погрузив в него лицо, протянул: попробуй.

Илья про клей слышал и раньше, однажды, уже очень давно, ему даже предлагали, он был в возрасте этого мальчика. Почему-то не захотел, как не хотел никогда пить даже вино, не говоря о наркотиках. Не то чтобы боялся — нет, ему просто это было незачем. Но клей — это вроде был еще не наркотик. Вдохнул, ничего особенного не почувствовал, подышал еще. Клей так и не произвел на него впечатления, но стало просто хорошо, куда-то ушла тревога.

Возникало чувство какой-то не испытанной прежде дружеской общности, обещание настоящей жизни. Без электричества здесь обходились, воду приносили с вокзала в прозрачных пятилитровых бутылках, зато курить можно было от души. Сладкий дым растекался в воздухе, растекались сладкие мысли о том, что он уже никогда не вернется домой, к родителям, сладким было чувство вины перед ними, нежность и жалость, кружилась голова от сознания, что прежняя жизнь теперь невозможна, он теперь останется здесь, никуда не уезжая, будет зарабатывать для новых друзей, выигрывать, его тут защитят, укроют. Зачем-то потянуло проверить на ремне кошелек, не нащупал. Почему-то не огорчился, наоборот, стало смешно. Фигуры и тени множились в сумрачном пространстве, плавали вместе с веществом ватного дыма, дранку под осыпавшейся штукатуркой можно было передвигать шевелением пальца. В кучах у стен проявились не только строительные обломки, подробные цветы на разбитых изразцах, мятые пластиковые стаканы, блюдца, пустые прозрачные бутыли, использованные шприцы, фрагменты гипсовых завитков. Лепные ангелочки с обломанными руками и крыльями зависали под потолком в углу, он парил рядом с ними, среди мягких белых облаков. Где-то внизу или над собой он увидел своего маленького приятеля, почему-то в странной неудобной позе, тот наклонился, выставив голый зад, на испачканном личике выражение безгрешной детской доверчивости, так не понимает щенок, когда ему делают укол. Валет возник сзади, расстегивал медленно, как во сне, штаны. Отвернуться не было сил, но хоть закрыть глаза. Что ж, это жизнь, убеждал Илью кто-то, похожий на Тима, тут нет ничего плохого, ты просто раньше не знал, ты ничего еще не испытал, жизнь начнется только сейчас, теперь будешь знать многое.

Он очнулся от прикосновения к лицу. Открыл глаза, увидел прямо перед собой громадную серую морду, усики на остром носу шевелились. В то же мгновение он понял, что его обнюхивает крыса. Дернулся, вскрикнул, когда открыл глаза снова, она исчезла. Потом Илья пытался убедить себя, что это было не на самом деле, приснилось — первый из повторяющихся снов. Непонятное пробуждение, похмелье без отрезвления, тоскливая головная боль, поиск отхожего места внезапно перерос в попытку панического побега. Двор оказался огорожен надежней, чем внутренность здания, его стащили за ногу с ограды, когда он уже почти через нее перелез, отвратительно было оказаться добычей малорослых, с каждым из которых мог бы легко справиться, скверный привкус был не во рту — в душе. Я е…у Али-Бабу, сказал мерзкий прыщеватый подросток и как-то отвратительно ткнул ему твердыми пальцами в низ живота. Ну зачем, так не надо, укорил лысый гном, но от повторного тычка не защитил.

Все дальнейшее совершалось еще в тумане, сквозь головную боль, вспоминалось потом недостоверно. Подневольное, под охраной грязноватой стаи, возвращение в игровой зал, а там издевательство жульнического устройства, невозможность объяснить, что ему перестало везти не из-за ошибки, не из-за просчета, не из-за умысла — если автоматы подкручивают, не помогут никакие расчеты. Валет, наконец, остановил его: так ты все просадишь, но азарт пожирал его, не Илью, требовал продолжения, делал опасным. Сумка и куртка оставались где-то в особняке, денег было не вернуть, но если бы хоть отпустили, ошеломленного, униженного своей неспособностью вырваться в самостоятельную жизнь. Милиционер показался поодаль, среди вокзального многолюдья, надо было найти способ незаметно приблизиться к нему, чтоб хотя бы услышал крик о помощи, но с ним уже беседовал Валет, как со знакомым. Илье показалось, что милиционер даже скользнул по нему взглядом… нет, отвернулся, прошел в сторону, как медленное безразличное судно, хуже, чем эта стая. Женский голос, окликнувший его по имени и еще раз, с фамилией, прозвучал, словно в обмороке наяву, из потусторонних спасительных сфер.

Казалось, за эти сутки на вокзале, в пещерном мраке полуразрушенного особняка, среди мусора и отбросов, среди подростков, выброшенных сюда, как мусор, на потребу скользкого гнома с бесцветными бородавками на подбородке, в ядовитом головокружительном опьянении он сразу повзрослел, понял и почувствовал в жизни больше, чем мог себе прежде представить — потому что представлять боялся. Страхи игрового воображения показались такими детскими, безобидными. Он должен был вернуться туда, где его не мог не поджидать человек, называвший себя наставником, никуда он не делся, от него было не укрыться, разве только на время, знать обычный почтовый адрес было не обязательно, расстояние не имело значения. Надо было только покончить с сомнениями, мучительной неопределенностью, понять наконец, чего же ты все-таки хочешь, и тогда принять игру по-взрослому, без сантиментов, не уходя от неизбежной жестокости — жизнь есть жизнь. Дядя подсказал возможность решения. Он вынуждал преследователя гнаться за собой, пробираясь через мусорные, провонявшие мочой катакомбы, где в мерцающем свете огарков белела нежная раздвоенная фасолина, подбрасывал на его пути шприцы с остатками жидкости, обещающей сладкие глюки — и чувствовал, что ходы преследователя становятся все неуверенней, расплывчатей, сбивчивей. Он добивал его трезвым вокзальным знанием, нечувствительным, жестким. Под конец ему особенно удалась крыса, ее насмешливо сморщенный оскал, большего не понадобилось. Ушел, так, что не отыскать, окончательно, не оставив возможности, наставник это признал.

Знать бы тогда, что он ничего еще не понял по-настоящему. Занятия в студии прекратились, от знакомого по телефону услышал, что у наставника, говорят, что-то с наркотиками, завис, подробности дошли потом, потрясли. Подлинное понимание открылось, лишь когда он опять поселился у дяди. Сразу пришлось спросить, что случилось с компьютером, и Борис пересказал ему прощальное послание Тимоти. Он пересказывал, до мелочей вспоминая подробности, сам впервые понимая вместе с племянником то, о чем когда-то лишь неясно догадывался. Послание завершенной игры, объяснение в запретной любви, поражение, невозможность, конец, не судороги милых существ, вывалившихся в реальность через треснувшее стекло, — настоящий, который надо было еще приблизить, каждой дозой не оттягивая его — делая лишь неизбежней, чтобы на вершине все-таки найти выход, освободиться, броситься в желанную глубокую пустоту без стекла.

Илья слушал, глядя куда-то вниз и в сторону, как будто боялся встретиться взглядом — с кем? с незрячим? но когда это случайно произошло, ему показалась, что дядя его видит, все время смотрит. Как можно было до сих пор всего этого не понимать — и что можно было поделать с природной несовместимостью, с сознанием вины и с чувством утраты, с невозможностью и неизбежностью, неизбежностью?

Телефонный звонок, вздрагиваешь от затаенного ожидания: не она ли? Подошел, как всегда, племянник, аппарат обосновался в его комнате, родители обычно говорили с ним. Борис ничьих звонков не ждал, ни с кем говорить не хотел. Недостоверный Центр перестал для него существовать, перестали существовать друг для друга, взаимно. Маме было сказано, что он задерживается в командировке, оттуда нет связи. Уточнять пока не понадобилось, приняла, время прояснит, что придется говорить потом ей, да и другим… кому, впрочем, другим? Вздрагивать заставляла только мысль об Аните. Не сознавал, что ждет, не хотел себе признаваться, а вздрагивал. Почему-то никто с ним о ней не заговаривал, не спрашивал — из жалостливой деликатности или знали что-то без него? Вот и сейчас — не она ли?

— С кем, с кем? — переспрашивал за стеной племянник, прикрывал горстью губы у трубки, сдержанный полушепот звучал громче голоса. Отчитывался, что ли, перед матерью, почему так секретно? — Ты еще не знаешь?.. Я не могу отсюда говорить…

Нет, не с матерью, не с отцом. В воздухе на миг будто повеяло знакомой озоновой свежестью, голос из трубки проявился помимо слов, через закрытую дверь, как музыка, слепота обостряет слух.

— Хорошо, сейчас сам приеду, — сказал племянник.

Почудилось, воображение подыграло. Воче ди донна о д’анджело. Ария где-то в воздухе. Стук в дверь, повторно, она приоткрылась, высвобождая голос.

— Эй, Боря… Боб… мне надо ненадолго, жди. — Голос звучал непонятным веселым возбуждением, с чего бы это? — К телефону можешь не подходить, я оставил автоответчик. Хай!

Кудлатая голова, сияющие глаза, Борис сейчас, право же, видел его, до конца не обернувшись, не успел даже спросить, кто это сейчас звонил. Мать звонила сюда Илье постоянно. Приезжая к нему с Ефимом, она заводила разговор как будто ни о чем, об извержении вулкана, о погодных аномалиях, за всем этим ощущался косвенный, но прямо не высказанный интерес. Врачей он попросил некоторое время больше не приглашать, ехать в клинику даже на обследования пока отказывался, она убедила Ефима не настаивать.

Щелкнул в замке ключ. Борис вместе с креслом повернулся к письменному столу, ощутил под ладонью в раскрытой папке листы незавершенной работы, пальцы на ощупь опознавали знакомые наизусть строки. «Безотчетное понимание, приближение к полноте, о которой лишь догадываешься, без уверенности, но ведь она есть, должна быть, иначе невыносимо…» Перед лицом на стене — протянуть руку — книжные полки. На средней за стеклом фотография мамы с двумя сыновьями, старший стрижен наголо, в школьной форме с широким ремнем, большой пряжкой, как у былых гимназистов, младший еще в светлых кудряшках, глаза выпучены, рот приоткрыт, у мамы густые волосы уложены по-молодому, чуть вбок. Фотография отца рядом переснята с афиши, единственная, по которой можно было о нем судить. Большой, иронично изогнутый в уголке рот, грустные, затененные гримом глаза… подбородок как будто вдруг оброс седой щетиной… привиделось, набежало воспоминание о другом лице, попробовало соединиться. Если представить такую щетину, в самом деле может померещиться сходство с этим стариком. Упустил возможность вовремя расспросить. Может, еще вернется. Столько осталось непроясненного, не выявленного, не воссозданного. Так до сих пор и не знаю, кем отец был до войны. Эстрадный гипнотизер, чудодей-целитель, исследователь каббалы? А может, то и другое, в разное время или одновременно? Надо бы поискать, как другие, документы, свидетельства, есть же где-то архивы. Ты даже не пробуешь. Да, я это уже говорил себе. Но как, где искать, на чье имя? Пока просто не представляю, у меня нет опыта документальных поисков. Ведь даже фамилию, которую отец нам оставил, нельзя, видимо, считать достоверной, до меня уже начало доходить, что у него когда-то могла быть другая, обстоятельства вынудили сменить, потом не стал восстанавливать. И нетрудно понять почему: ее мог узнать кто-то, более сведущий в этих делах, чем я, с другими возможностями, опасно по тем временам, стали бы копаться. Что, похоже, и случилось. Он и маме не захотел договаривать чего-то. Она, допустим, сама не очень хотела знать про его жизнь до встречи с ней, ревнивая психология не нуждается в фактах, женщину можно понять. Ее семейные архивы тоже ведь все сгорели, вместе с местечком, в разбомбленном вагоне по пути в эвакуацию, погибли вместе с родственниками, восстанавливать, доискиваться не хватило сил, да, кажется, и не пробовала. Судьба многих в наше время и в нашей стране. В свое-то прошлое мне, может, дальше родителей не углубиться. Да и какие свидетельства, документы позволят выстроить полный, последовательный сюжет скрытой от взгляда жизни? Приходится домысливать, причины объяснять следствиями. Мама показалась отцу похожей на женщину, в которую он был когда-то влюблен. Ее волосы… Тот, кого она предпочла, обаятельный весельчак, безвестный остроумец забытой эстрады, от таких в лучшем случае остаются черно-белые кадры на исцарапанной пленке. И этот их бедный ребенок… их ли? тут вообще почти все закрыто мраком. Гетто… непонятная болезнь… приход в логово элегантного вивисектора, монстра… попытка излечить уже не подростка, юношу… тут почти сплошь пустоты. Как все удалось? Можно только довообразить, какие особые способности позволили отцу уйти вместе с ним, как переходили не границу, наверно, уже линию фронта, через леса, боясь встреч с людьми… так явственно возник однажды на языке пресный привкус картошки, испеченной в золе, накопанной где-то в попутном огороде. Пристроил, видимо, потом юношу у того, найденного отца? Сам обзавелся новыми документами, попробовал хоть на время осуществить обычное счастье? А этот юноша, ставший, как можно понять, Цыпиным, потом начал выступать и с моим отцом? Дальше, казалось бы, можно представить определенней. Так ведь нет, встречаешь реального, казалось бы, человека, видишь его перед собой — а воображение не срабатывает, растекается. Мама говорила, даже голос отца ей послышался, и он сам показался неотличимо похож. Допустим, с ее головой, с ее памятью не все в порядке. Но ведь и мне в его лице стало мерещиться вдруг сходство. Как, что, каким образом могло ему перейти от отца? Пытаешься вообразить, возникает, право же, сомнительный институт, провода или трубки сосут что-то из мозга, он ведь бормотал про что-то такое…

Ну, насчет этих проводов и трубок в самом деле что-то сомнительное, подтвердил снисходительный голос. Передача памяти из мозга в мозг, техника из старых фантастических фильмов, примитивные представления. Или чье-то жульничество. Лучше без этого. Но, может, тебе вообще не обязательно все прояснять до конца.

Что значит не обязательно? — Борис не сразу понял, словно не очнувшись еще от задумчивости.

Да, может, просто лучше не стоит, ответил тот же знакомый голос. Есть многое, чего мы до конца объяснить не можем, этим жизнь бывает прекрасна. Она так недаром устроена. Нельзя, чтобы совсем не оставалось тайны, чуда, загадки. Понятое до конца, без остатка оказывается, считай, умерщвленным. Как рыба, вытащенная из воды. Только что переливалась всеми цветами, влажная, еще живая — а в руках у тебя вдруг тускнеет. Годится только на уху. Может, лучше так и оставить кое-что до конца не решенным. Вокруг неясности может возникать сколько угодно версий, догадок.

Я как будто с кем-то вслух разговариваю, спохватился наконец Борис. Опять сам с собой?

С собой, с собой, подтвердил насмешливо голос. Была у тебя, помнится, мысль назвать своего собеседника внутренним голосом. Или, пуще того, духом повествования. Нет, не надо меня выводить на своих страницах в качестве персонажа… Да, так вот, насчет этих трубок и проводов. Может ли этот старик без них знать что-то, чего сам вроде бы не испытал? Психиатры знают такой синдром, у меня где-то записано, как называется. Пациент начинает приписывать себе услышанное, прочитанное, воображать себя кем-то другим, чужую жизнь принимать за собственную. Есть известные случаи.

Да ведь не мог этот бедняга совсем выдумать, приписать себе то, что знали только отец и мама. Вдруг ему на самом деле что-то передалось, было передано? Каким образом, как? Считать это фантастикой, мистикой?

Темная область. Возможно, узнаем когда-нибудь. В воображении, как ты сам уже говорил, тоже ничто не рождается совсем случайно, душа принимает не все, отторгает неподлинное. Удивительны попадания, совпадения. Ведь и с тобой самим происходит что-то похожее. То, что тебе уже открылось — несравненно больше, чем ты мог видеть. Почему, как открылось именно это, через других, через их жизни, их мысли? Эти люди ни для кого не существовали, пока ты о них не написал. Но и сам ты обретаешь новое существование вместе с ними, благодаря им, входишь частицей в каждого из них, они вошли частицей в тебя. Пусть это будут фантазии персонажа. Ты ведь не пишешь документальное повествование. В чем, в чем, а в документальной достоверности тебя не упрекнуть. Даже точных названий предпочитаешь избегать, не говоря о датах, хронология у тебя сплошь смещена. Хочется чувствовать себя свободней, не бояться нестыковок, да?

Не пойму, что мы сейчас обсуждаем. Чью-то жизнь или чье-то сочинение? Чье, интересно?

Ты как будто заподозрил, что я претендую на авторство?

Ну, может, соавторство?

Остроумно. Кто, по-твоему, на твоих страницах должен произносить эти слова?

Тот, у кого из нас есть чувство юмора.

Неплохо сказано. Будем надеяться, у обоих его хватит. Не надо мелочиться, ты не оценил, я ведь только что прямо сказал: на твоих страницах. Твоих, твоих. Во всяком случае, нет надобности расставлять знаки прямой речи, где кто говорит. Читатель поймет. Да если и не поймет. Важно, что кое-что тебе приоткрылось в процессе работы, сам ли ты постарался, кто-то вместе с тобой, через тебя? Изнутри всего не понять. Ни отца, ни ближних, ни собственной жизни, вообще самого мира. Нужен взгляд из другого измерения, только по-настоящему это нам не дано, можно лишь вообразить, додумать, осмыслить. Способность видеть другим зрением — как переход в другое измерение или состояние. Созданное начинает существовать, когда оно подлинно, по ту сторону реального и нереального. Есть, видно, все-таки память больше той, что мы способны осознавать.

Начнешь сейчас говорить про память крови?

Почему бы нет? Будем это считать образом. Высокое, наследственное знание, переданное неведомым путем, при особых обстоятельствах оно оживает. В минуты внезапного потрясения, творческого напряжения, иногда, говорят, во сне… Подожди, мне кое-что сейчас надо записать сразу для себя, пока не растаяло. Рабочие мысли, для памяти. Пусть будет от твоего имени… хотя на чем ты сейчас можешь писать? На компьютере, на бумаге?.. неважно…

Если описывать только то, что сам видел, не было бы не только литературы, — сами собой, легко побежали неизвестно где строки. — Сотворение мира описывал не свидетель, но как впечатляюще, согласись. Смешно его обвинять в сочинительстве.

Жизнь обычного человека так ограничена, она так мало вмещает. Знаешь себя, и то не сплошь, непосредственно близких, семью, детей, родителей, редко дальше деда, прадеда. Кто были те, дальше? Их могилы неизвестны или забыты, заросли вдоль дорог вынужденных перемещений, редко кто соотнесет с собой отдаленное имя на камне, сохранившемся по недосмотру в каком-то из устойчивых некрополей, без портретов, без фотографий. Нам остаются беглые прикосновения, раскопки, мозаичные домыслы — работа воображения.

Слова не могут жить, если они лишены веры в свою магическую силу. Есть фантазии более реальные, чем сама жизнь. Есть фантазии, чреватые гибелью. Безответственность не безобидна. Фокус — не волшебство.

Можешь таиться, ни слова не говорить о себе — если получится настоящее, о тебе будут судить по тому, что ты написал. Ты связан со своим текстом сосудами, нервами, вы так проросли друг в друга — чтобы разделить, придется резать по живому.

Телефонный звонок, возникло сбоку, на полях, чернилами, другим почерком. Кто-то вмешался, напоминал, подсказывал, сбил течение строк. Затяжной звонок повторился. Не было силы встать, хотелось еще перечитать или дописать незавершенную фразу. Кажется, там была пропущена запятая, перед «которая», надо вставить.

Нашел о чем волноваться, вернулся насмешливый голос. Найдется, кому вставить.

Борис, наконец, очнулся, некоторое время еще не мог сообразить, день сейчас или ночь. Звонок умолк. Из открытого окна доносились голоса играющих детей вперемежку с птичьим чириканьем, поодаль время от времени шуршали шины легких машин, изредка напрягал мотор грузовик. Тихая улица, день. Ветерок шевелил, перебирал листья легкими аккордами, арпеджио, ствол старого тополя покряхтывал, возраст, ничего не скажешь, недолго, видно, осталось, но не такой ветерок его свалит, еще постоит, еще напоследок порадуется. Зелень уже пахуче разогрета солнцем, каждое время суток обладает своим запахом, не обязательно открывать глаза. Из ветвей совсем рядом выделился знакомый пересвист, когда-то умел различать некоторых птиц по голосам, да и сейчас бы мог, только подождать, пока повторит… Ну конечно, синичка, желтая грудка…

Звонок повторялся настойчиво, не отпускал. Борис с усилием оперся на подлокотники кресла, поднялся, почти отжавшись, с трудом. Он все еще не окончательно вернулся к себе, но двигался уверенно, не нащупывая дверной проем, не стукаясь о косяк. Босые пятки ощущали прохладу паркета. Свет сквозь пыльные стекла, пятна солнечных теней, на обоях, справа от выключателя, вот тут, след от раздавленного комара. Все видно отчетливо, как никогда, запечатленное в памяти может обходиться без зрения. Порядок квартирного хаоса, в котором ориентируешься без труда, если сам годами его создавал, единственно живой порядок, не тот, что устанавливается однажды и навсегда, по каталогу дизайнера, вместе с доставленным гарнитуром, нет, тот, что наращиваешь вокруг себя собственной химией, как раковину… кажется, так говорила Анита… удивительно, как она поняла, как приняла. Вдруг это она?

Пока он шел, звонок прекратился. Подождал некоторое время еще, потом все же снял трубку, в ней был пустой гудок. Опять что-то упустил. Рукой нашел за спиной кресло, опустился в него обессилено. Да, ведь Илья говорил про автоответчик, вспомнил Борис. Нащупал по памяти кнопку.

— Ты опять не берешь трубку, тебе некогда, все работа, разъезды, я понимаю. Но это не обязательно. Так даже лучше. Мне Фима сказал, все, что я говорю, теперь будет записываться, услышишь, когда вернешься. Он поставил мне новый аппарат, показал, какую нажимать кнопку, чтоб соединялось сразу с тобой. Я плохо вижу, путаю номера. Такая теперь техника, кто мог представить? Ты можешь смеяться над техникой, я понимаю, тебе она зачем? Дети считают меня сумасшедшей. Но я еще не совсем сошла с ума. Одна женщина мне в больнице сказала: первыми сходят с ума волосы, они становятся ломкими. Но ты приедешь, увидишь. Остались, как были, правда. Я после твоего отъезда их ни разу не стригла, ты же так любил, когда я их распускала. Я вообще их почти ни разу не укорачивала, только совсем в молодости, но это еще до тебя. Моя бабушка не просто стриглась, она брила голову, мне это рассказывали, я сама не видела. Она носила парик, еще до меня, не представляю, что это такое. Наверно, смешно. Раньше женщинам так полагалось. Но ты говорил, что в волосах моя сила, да? Не как у мужчины. Как звали эту… не помню, которая у него их отрезала… ой, какую глупость я говорю, не смейся. У женщины сила называется красотой, помнишь, ты мне рассказывал? Я не могу повторять всех твоих слов в трубку, но ты же их сам знаешь. Хочу, чтобы ты увидел. Мне уже трудно самой расчесывать, эта женщина, которая мне иногда помогает, она говорит: какая густая волнистая грива, ни у кого такой не видела. Никто бы не мог расчесать. У нее волшебные руки. Немного остается на гребне, как же без этого, но почти нет седых, удивительно, правда? Анита говорит: как серебряные нити. Электрические. Я ведь тебе, кажется, рассказывала, ее зовут Анита, эту женщину. Рассказывала. Боря, дурачок, еще не понял, как ему повез…

Оборвалось на полуслове, щелкнуло, короткие гудки. Борис сглотнул слюну. Голос возобновился.

— Нас кто-то прервал, но я уже знаю, где нажимать. Да… о чем я. Они все никак не распишутся. Сейчас так принято жить, не расписываясь, я понимаю. Хотелось бы посмотреть еще на одного внука. Или внучку. Хорошо, если наконец в семье будет девочка, а то все мужчины. Твое семя. Но все-таки хорошо бы. Анита говорит, что у них будет девочка, она уверена. Женщины это умеют чувствовать, не все, но некоторые умеют. Только хочет еще выждать время, ему пока не говорит. Он тоже задерживается в какой-то своей командировке. Наверное, что-нибудь опять пишет, у него работа в уме, не всегда сразу получается. Но Анита его очень хвалит, говорит, он такой у вас талантливый, те, про кого он пишет, становятся у него как живые. Твой сын, другого нельзя было ожидать. Хотя все никак не станет взрослым, такой до сих пор глупый. Только на вид мужчина, уже бреется. Ты же сам его видел. Прости, что он не сразу тебя узнал, он тебя не мог видеть раньше, я и сама растерялась. Не знаю, что он там сейчас пишет. Я давно не могу читать, мне новые очки прописали неправильно, постеснялась сразу сказать. Если честно, я ведь наших детей немного стесняюсь, они с высшим образованием, а я даже десятый класс не успела кончить. Только смотрю телевизор. Не помню, был ли у нас при тебе телевизор. Надо же что-то смотреть, чтобы время проходило хоть как-то. Одни и те же люди там каждый день все кричат, разводятся, женятся, вдруг начинают зачем-то стрелять. Я переключаю другую программу, но там все то же: стреляют, кричат, обнимаются. Женщин, ты бы только посмотрел, теперь показывают совсем голых, в постели тоже…

Снова обрыв, пауза, наполненная биением сердца. Голос возобновился.

— Опять кто-то прервал. Как будто у них там, не знаю где, время ограничено. Мне надо столько тебе сказать, а я все какие-то глупости, глупости. Раньше жизнь начиналась с тебя, вдруг стала разрастаться назад. Сижу, лежу, днем, ночью, вдруг вижу себя как будто опять в своей Бавиловке, под босыми пятками горячая мягкая пыль, все так нежно чувствую. Между булыжниками сухие былинки, крохотные голубые цветочки. Мама намазывает мне голову керосином, от вшей, ничего, что я про такое? Завязывает туго косынкой, часа на два, потом моет волосы черным мылом… знаешь такое? запах у него, как у дегтя. Потом, когда высохнут, вычесывает их густым гребешком, сейчас такой моих волос бы не взял. Пальцы ее в черных засечках, трещинах, от мытья полов, от работы, на моем лице они были шероховатыми… я их сейчас чувствую на щеке. Ее улыбку вижу, бескровную, бледную, кровь ушла в чьи-то другие тела. Папу вижу в засаленном бухгалтерском галстуке, в сатиновых нарукавниках даже дома… резинки на лиловых подштанниках, не успела отвести взгляд. Не представляю, как он на своих узких плечах нес тяжелую винтовку. Всех вижу рядом, одновременно, никого не могу вернуть, и чувствую, это моя вина. Как будто жила, жила, а под конец время сжимается, как гармошка. Раньше понятно было, на что оно уходит: готовить, убираться, кормить, проверять уроки детей, копать картошку, подавать пальто в гардеробе. А теперь оно совсем, что ли, застряло. Если б ты знал, как трудно ждать! Нет, об этом не думай, у тебя хватает забот, я знаю. Хорошо, что я не смотрю на твои фотографии, они бы мешали, ты прав. Без них я тебя так ясно вижу. И себя лучше не видеть в зеркале, какая-то высохшая оболочка. Изнутри видишь не так. Как ты мне это говорил, я не могу вспомнить? Есть вещи, которые должны существовать, даже если их на самом деле не существует. Потому что они существуют для нас… Или я не так запомнила? В голове все время путается…

Пауза, сглотнуть комок в горле.

— Может, дадут еще немного времени, надо вспомнить что-то важное. Да, вот что я на самом деле хочу тебе рассказать: роза, которую ты принес, она после твоего ухода сразу стала сохнуть. Не вянуть, а именно сохнуть, хотя я сразу поставила ее в бутылку из-под кефира. Цветок усох, но под ним на черенке, сбоку, это я неделю назад увидела, высунулся такой бледный отросточек. Я сразу не поверила, но попросила соседку Клаву, ты ее тоже видел, принести землю в горшке. Детей я просить не захотела, опять скажут, что сумасшедшая. Посадила этот цветок, никому не показывала. Но ты не поверишь, вот, на этом отросточке стал набухать бутон. Приедешь, увидишь. Я попросила Аниту, она сказала, что сама за тобой поедет. Только слишком уж долго ждать. Мне надо с тобой так много еще обсудить, посоветоваться хотя бы по телефону. У Фимы тоже, я чувствую, проблемы. Я его жену вначале не приняла, но ведь живут сколько лет, и хорошо, что мне еще надо? Не знаю, как исправить. А надо еще что-то решать с квартирой, на кого ее записать. Ты же ответственный квартиросъемщик, я без тебя не могу. Нет, сейчас об этом не думай, я опять говорю глупости. Лишь бы дождаться, пока ты приедешь. Ты знаешь, я сама сочинила для себя молитву, потому что настоящих не знаю. Боже, не дай мне умереть, пока я не увижу его. Будь милостив, Боже, долго жить так трудно. Он обещал, что я не умру, пока не увижу его, поддержи мою веру в него. Ты слышишь? Я слишком устала, мне так надо успокоиться. Я не настолько выжила из ума, чтобы не знать: все должно когда-нибудь кончиться. Но как это трудно: ждать! Я не плачу, дети считают, что я никогда не плачу…

Писк аппарата обозначил конец. Борис на ощупь набрал мамин номер.

— Салон магических услуг, — представился женский голос.

Вот те на! Не попал ли он невзначай в заведение Юлианы? Голос был не ее.

— Я вас слушаю, не смущайтесь, — подбодрил голос. — У вас какие-то проблемы?

— Можно у вас получить услуги по телефону? — неожиданно для себя решился Борис.

— Смотря какие.

— Мне надо найти женщину.

— Найти? Вам нужна подруга жизни? На время или для постоянных отношений? На время — это не совсем наша специализация. Но если вас интересуют связи не случайные, так сказать, высшего порядка, у нас в компьютере обширная картотека, с подробными гороскопами, все данные, алгоритмы и варианты соответствий. Научный подход на современном уровне, считывается информация, которую несут планеты, аура, чакры, цифровой код имени и даты рождения, учитывается все, радужная оболочка глаз, родинки на теле. Стопроцентная гарантия… Мужчина! Алло! Алло, мужчина! Вы слушаете? Почему вы молчите?

Обладательнице голоса было лет двадцать пять, короткая стрижка, накладные перламутровые ногти на пальцах, державших трубку, название слабых духов было ему неизвестно.

— Извините. Я не совсем удачно выразился. Мы жили вместе, но она ушла.

— А! Так бы сказали сразу. Вот это уж совсем по нашей части. Вы, значит, хотите ее вернуть?

— Не знаю.

— Как это не знаете?

— Не знаю, хочет ли она этого.

— О господи! Мало того, что мужчина, вы еще интеллигент. Нам достаточно, чтобы вы хотели. Чтоб она захотела — это наша забота. Вернется, как влюбленная кошка, на шею кинется. Стопроцентная гарантия, на два года. Если захотите поддерживать с ней отношения дальше, мы и дальше поможем. Постоянным клиентам скидка. Вред для здоровья исключается. Приходите, не забудьте захватить фотографию.

— Какую фотографию?

— Ее, какую же еще?

— У меня ее фотографии нет, — Борис сам впервые осознал: действительно, нет. — Но я бы хотел пока, если это возможно, заочную помощь, по телефону.

— О! Это несколько видоизменяет задачу. Но в принципе все можно. Хотя надежней, конечно, личный контакт. И тариф будет, естественно, другой. Для начала нужны ваши данные.

— Я должен себя назвать?

— Паспорт мы не спрашиваем, налоговый номер тоже, телефонный у нас есть и так, вот он, светится. Нам нужен номер банковского счета.

— А… Я на память сейчас не могу назвать.

— Трудно с вами говорить. Зачем на память? Возьмите, если он сейчас при вас, посмотрите.

— Я не могу посмотреть.

— Почему не можете?.. Странный какой-то клиент. Извините, это я не вам… Что?.. Минуточку.

Сквозь ладонь, прикрывшую трубку, доносились звуки невнятного объяснения.

— Алло… простите, — вступил другой голос. — Насчет оплаты нет проблем, обойдемся без формальностей. — Из трубки повеяло дурманящими благовониями, как из Аладдинова сосуда, из запахов сгустилась вошедшая в тело, именно вошедшая в тело черноволосая женщина, можно было явственно увидеть свободное ниспадающее одеяние из легкой черной материи, в ушах длинные серебряные серьги с черным агатом. — Алло, вы меня слышите? Значит, говорите, от вас ушла женщина? Есть предположение, к кому?

— Нет, — сказал Борис. (Решила почему-то оставаться неузнанной, предпочитает на вы. В масках разговор получается свободней.) — Думаю, ни к кому. Похоже, просто разочаровалась во мне или обиделась.

— Ах, обиделась! На что? Вы, что ли, ей изменяли?

— Нет, — сказал, поколебавшись, Борис.

— Звучит, извините, не совсем уверенно. Может, мысленно?

— Разве что мысленно. Но это же не в счет.

— Ах, мысленно не в счет! Думаете, женщине этого мало, думаете, она это не чувствует? От мыслей много зависит. Люди обычно способны думать только о себе, а уж мужчины особенно. Вы представляете мир только мужским взглядом. Вы поставьте себя на место женщины, вообразите, если у вас есть воображение, не вообще, а конкретно. Когда она не может понять, что случилось с мужем, то ли он охладел к ней, то ли обманывает, чего-то не говорит. Нет контакта с ним, родственники тоже могут оказывать влияние, я имею в виду прежде всего мать.

— Нет, мать, думаю, ни при чем, — осторожно вставил Борис.

— Ах, ни при чем! Мужчина может не сознавать, как он зависит от матери, с детства, как эта зависимость может угнетать женщину. Начинает ему внушать: ах, она за тебя уцепилась, навалилась на тебя, как матрас, ты такой ученый, а она без высшего образования, бухгалтерский техникум, провинциалка, еще национальные предрассудки. Прожужжит ему уши, он их и распустит, мужчине много ли надо. Особенно если у матери сильная энергетика, я это уже почувствовала. Что же это теперь за мужчины, сами не умеют решать, не хотят, ждут, что решат за них. А потом у него вдруг пропадает желание, оказывается неспособен. Причины, что ли, космические? Нет, не надо так высоко. Просто ждут, как решит женщина. Скажете, я неправа? Думаете, мать ни при чем, виновата сама женщина? А женщина, может, его просто любит, не знает, что делается, мучается, сходит где-то с ума. Мужчина об этом способен подумать, вам это в голову не приходило?

Влажное сморкание в платочек. Волосы женщины понемногу теряли черноту вороньего крыла, становились невзрачными, но лицо делалось все понятней. Осушила покрасневший нос, постаревшая поселковая тетушка, по-своему милая.

— Что вы молчите?

— Все мы по-своему виноваты, но мысли вы мне приписываете не мои, я так не думаю. И насчет мамы вы зря. Немолодой человек, она может иногда не сдержаться, быть несправедливой, но потом всегда отходит. Она невестку хотела бы у себя видеть, не знает, как сказать, но я-то знаю. Она ко всем добра. А насчет мужчин… у каждого это по-своему. Но в одном вы, наверное, правы: изменил. Да. Изменил себе, заблудился, я ведь сам думал про это. Тут вы нашли действительно верное слово. Надо вспомнить себя, вернуться, только понять до конца… Вы знаете, у меня чувство, что ваш разговор на меня уже действует.

— Правда? Как вы сразу вдруг уловили. Значит, про маму я зря? Вы это действительно знаете? Тогда все легче Я тоже сейчас чувствую. Между людьми существует связь, они сами не догадываются, надо только войти в состояние, вы почти по-нашему выразились. В магии на самом деле ничего сверхъестественного, даже ученые не все отрицают, она и вам может оказаться доступна. Я сейчас попробую послать вам энергию заочно. Вы только сами начинайте думать об этой женщине, сосредоточьтесь, думайте по-настоящему, чтобы она перед вами возникла, вы же можете вообразить, мысленно вообразить, увидеть, какая она есть, думайте, представьте, как она, может, сейчас уже едет к вам или идет, прослеживайте ее движение, я вам посылаю ее образ, не отпускайте, держите и не отпускайте, сосредоточьтесь, чувствуйте ее все ближе, все ближе, думайте не о себе, о ней, еще ближе, еще ближе…

Дыхание, возникшее за спиной. Наверное, голос из трубки не дал услышать поворот ключа в смазанном замке, беззвучность открывшейся двери, мягких босых шагов. Движение воздуха, теплый, до прикосновения, ток. Тело приподняло со стула, парящая невесомость, без усилия, без опоры, беззвучно разлитая в воздухе музыка. Растянуть, оттянуть, замедлить, еще до конца не обернувшись. Не надо ничего спрашивать, ты уже сам мог сказать, что было с ней, с вами обоими, почему она ушла, не предупредив, не объяснив, и могла ли она тогда все объяснить словами? Искать слова — твое дело. Угадывать, называть что-то, чего оба до поры не сознавали в себе, друг в друге. Вообрази меня, попросила она когда-то, а ты не сразу сумел, не хватило уверенности. Да ведь и она не была до конца уверена, не вполне понимала, что с ней. Подсказала природа, так все совпало: болезнь, о которой ничего бы не сказали врачи, надежда, в которую еще надо было без сомнений поверить, трепетная тревога, зарождение жизни внутри, страх этой жизни повредить, — как было сказать отчужденному, не настроенному слуху о том, что могло оказаться лишь желанной грезой, ошибкой, просто насмешкой возраста?

Оставалось только положиться на время, чтобы удостовериться, переждать, отстранить болезнь, а пока отдалиться, отделиться, без объяснений, объяснение невозможно было себе даже представить. Не успели договорить единственного, так получилось, и вот сближаетесь, готовые соединиться, в надежде все-таки договорить — и заранее сознавая, что слова опять окажутся приблизительными, они всегда приблизительны.

Но разве мы сейчас не говорим, не нуждаясь в напряжении голосовых связок?

Растянуть, оттянуть, замедлить, соединиться, еще не коснувшись друг друга. Мы создаем друг друга своим существованием, мыслью друг о друге, пусть на расстоянии. Так совпало: неуверенность, надежда, болезнь, тревога, как бы она не повредила, твои слова совсем не о том, навязчивые видения мамы, Розалии Львовны, ее разговоры. Я бы не поехала в места, даже мысль о которых казалась невыносимой до ужаса, если бы не пообещала ей отыскать и, может, вернуть того, кого она продолжала ждать вопреки невозможности, ты знаешь, и ведь сумела, нашла, не имея точного адреса, ничего, кроме описаний, да, может быть, недостоверного кадра на исчезнувшей пленке, даже наводить справки на рынке не пришлось. Совпадения лишь могут казаться случайными, надо было только пройти заново через ту же самую жизнь, через встречу с человеком, обещавшим опору, на вид таким уверенным, устойчивым, через постоянное чувство вины перед насмерть перепуганными, обезумевшими зверьками, которых приходилось безжалостно гонять по безвыходным лабиринтам в уверенности, что это поможет их выживанию, через разочарование, разрыв и уход — чтобы на короткий миг очутиться вдруг в райском уголке над морем, испытать вспышку неправдоподобного счастья — а оно уже несло в себе неизбежность расплаты, в этой жизни почему-то не бывает иначе. Все, теперь возвращаться больше некуда и не к кому, только к тебе, только к маме, Розалии Львовне, к Илюше…

Соединиться, прильнуть, подключиться, чтобы ожить. Только теперь осторожней, не повреди… вот так, нежно, ты чувствуешь ее там? Почему ты говоришь: ее? Почему-то. Я знаю. Мягкая женская непреклонность поверх пугливой податливой неуверенности, обволакивающая основа. Я будто прожил это время с тобой. Мы разделены были не более, чем расстоянием, но оставались друг с другом, как сейчас, друг в друге. Мы создаем друг друга прикосновением, теплом, присутствием. Нежные углубления над ключицами, где собиралась утренняя прохлада, сладость для губ, соль подмышками для языка. Зрячими становятся пальцы, зрячей становится кожа. Отчетлива, как никогда, родинка на щеке слева, не отмеченная прежде сознанием, белизна шрамика у губы, крап зеленоватой радужины. Я боюсь открыть глаза, чтобы не побледнело, не помутнело.

Да они ведь уже открыты.

Заоконные голоса, запахи разогретой зелени и асфальта, исцеляющее слияние. Мы оживаем друг с другом, друг в друге. Остается совсем немного страниц — как непросто было проживать прежние, и какая грусть, что все неизбежно кончится, вот сейчас, уже скоро. Оттянуть, растянуть, замедлить. Невесомость парящего танца, назревающая мелодия.

Стол отодвинут к окну, чтобы освободить место для танца. Музыка наполняла небольшое пространство волнением, похожим на любовное, дрожь воздуха отзывалась единым чувством в телах. Рослый взлохмаченный юноша ощущал эту дрожь пальцами, трогая незнакомое старинное устройство, более удивительное, чем электронный плеер или компьютер, там не надо ничего понимать. Время от времени он подкручивал никелированную ручку, бережно возвращал остановившуюся иголку на край толстого, начинавшего быстро вертеться диска. Так мальчик эпохи автомобилей и самолетов просит дать ему подержать вожжи и впервые в жизни восхищенно смотрит на изъязвленный оводами круп лошади, на подрагивание подкожных жил, и живой запах навоза, выпадающего из-под хвоста, для него слаще бензина. Он не все пока понимал, только чувствовал необычность того, что происходило сейчас здесь, со всеми. Когда-то ему хватало словесного знания, что у него есть бабушка, пришлось довольствоваться, вспоминался вкус необычного домашнего печенья, которое однажды брал из сморщенной руки, от нее пахло огуречным рассолом, в незнакомой комнате не было игрушек. Больше они, кажется, не виделись, он и не спрашивал, не вспоминал. Теперь приходилось соединять слово «бабушка» с маленькой усохшей старушкой, по грудь ему, пришлось к ней нагнуться, чтобы она могла поцеловать его в щеку, здороваясь, как с незнакомым, сначала за руку, сама, кажется, была смущена. Смотрел, как она смешно топталась среди комнаты с неизвестным, таким же маленьким старичком, на нем топорщился мешковатый черный костюм с бархатными лацканами. О нем Илье пока ничего не сказали, может быть, предстояло считать его дедушкой? Слово из другой жизни. Давно когда-то он завидовал рассказам мальчиков, у которых были дедушки, одному такой дедушка подарил даже духовое ружье. Чувство, похожее на непонятную, невзрослую нежность, напряженность скрытой пружины, заставлявшей крутиться пластинку, чудо иглы, извлекавшей из невидимых бороздок звук голоса, невозможность прояснить это чувство, спросить, не у кого.

Родители танцевали среди других, как влюбленные, глуповатые улыбки застыли на их лицах, никогда он их такими не видел. Илья смотрел на них со снисходительностью взрослого. Ему ли было догадаться, почему так улыбался отец, что он заново ощущал сейчас в теле? Поближе прижимал к себе Юлиану, чтобы она тоже это могла почувствовать, когда в повороте, которого от него трудно было ожидать, ее ноге пришлось углубиться между его ног, и она улыбалась счастливо, удостоверяясь.

Дрожь музыки наполняла пространство, объединяла танцующих чувством, о нем пела с пластинки женщина, пусть не все понимали слова. Их хоб дих либ, пел голос, возвращенный к жизни иглой. Я люблю тебя. Их хоб дих либ, отзывался мужской голос. Розалия Львовна оглядывалась ошеломленно, направляющая рука поворачивала ее в танце лицом то к одному, то к другому. Юноша с розовыми щеками, кудлатой копной на голове подкручивал ручку патефона, она готова была признать в нем юного Фиму, но тут же увидела его, потолстевшего, с бородкой, и вспомнила, что этот мальчик, его сын, к ней уже подходил. Женщина, с которой танцевал Фима, была, конечно, его жена, они пришли вместе, а то бы могла ее не узнать, не вспомнила бы. Давняя неприязнь попробовала было шевельнуться, не успела, не разошлась. Розалия Львовна уже протянула невестке руку поздороваться, и та в неожиданном порыве наклонилась к ее руке, поцеловала, это она зачем, пальцы были в почерневших порезах, наследственных, неотмываемых. Другой рукой Розалия Львовна погладила ее по волосам, жестким от лака, сама себя не совсем понимая.

Илья незаметно для себя переместился поближе к Борису и Аните. Он, еще стоя у патефона, уже начинал притоптывать, танцевал среди всех сам с собой, но ему захотелось приблизиться, оказаться с этими двумя, и они приняли его третьим в свой танец. Женщина обняла обоих, руки мужчин легли на ее плечи и на плечи друг друга. Люблю тебя, люблю, мне не хватает слов. Музыка, звучавшая в этих стенах жизнь назад, дожидавшаяся своего часа в онемелых черных бороздках, напев без перевода, сопровождавший ночь под звездами, когда двое танцевали под луной, не видя, как по лунной дорожке уже уплывали в никуда безжизненные тела. Теперь мелодия заново оживала, соединяя всех здесь, и в животе у женщины созревала еще одна жизнь. Мне не хватает слов…

Борис вдруг оправился от задумчивости, замедлил движение. Странно, никто не замечал, что пластинка продолжала крутиться, хотя давно уже некому стало подкручивать патефонную ручку. Можно было подумать, что иголка не просто застряла в бороздке, но сама возвращалась к началу — способность, какой нельзя было ожидать от старинного устройства. Он увидел, что мама смотрит куда-то мимо него, через плечо того, с кем она сейчас едва топталась на месте. Оглянулся, следуя за ее взглядом.

Отец сидел во всегдашнем своем кресле, в углу, сбоку от тумбочки с патефоном, постукивал по колену пальцами непостижимой чувствительности, кивал в такт музыке головой, большой грустный рот его одобрительно улыбался. Он оставался похож на свою фотографию, почти одного возраста с запечатленным на ней, даже немного младше. Голый купол, обрамленный остатками густых волос, затененные глаза. Очередной раз возвратил иголку и возобновил завод, не давая мелодии остановиться.

Борис снял руку с плеча Аниты, высвободил плечо от руки племянника, переложил ее на плечо Аниты. На губах Ильи застыла напряженная смешная улыбка, он, может быть, впервые обнимал в танце женщину и ощущал так ее руку, с нежностью подумал Борис. Сам отошел в сторону, прислонился спиной к стене, отсюда было видно обоих.

Губы мамы шевелились, он понял, что она говорит с отцом. Ты совсем не изменился, не постарел, нас, наверно, не узнаешь, услышал Борис. Но танцевать я еще могу, правда? И у тебя тоже получается. Ты обещал, что научишься, и вот танцуешь, говорила она. Ее не смущало, что сидевший в кресле одновременно танцевал с ней, она только боялась поднять глаза выше его груди. Кружилась голова, приходилось прислоняться щекой к полосатой шершавой ткани. Родной узнаваемый запах не был испорчен ни нафталином, ни временем. Дан недолго носил этот свой последний костюм, старый насмешливый портной из пошивочных мастерских филармонии шутил, что в таком не стыдно пойти на прием к английской королеве. В запахе сомневаться было нельзя, хотя на том, кто сейчас танцевал с ней, он был, конечно, слегка мешковат. Ничего не поделаешь, мы все усыхаем с возрастом. Вот, пуговица на пиджаке ослабела, уже начинает болтаться, надо же, не заметила, только что держалась крепко, время, оказывается, и в шкафу не прекращает свою работу.

Да, видишь это кольцо у меня на пальце? — вспомнила вдруг она. То, которое Цыпа вытащил из сахарницы, узнаешь? Я совсем про него забыла. Сколько раз пыталась найти, не могла вспомнить, куда его засунула. Сегодня утром вдруг нашла в кармане твоего пиджака. Когда эта женщина, Анита, позвонила, что ты едешь. Стала проверять, не завелась ли моль, нет, все в порядке, и ладонью нащупала нечаянно, вот тут, в нижнем. Наверно, решила когда-то, что воры в таком месте не догадаются шарить, и на сам костюм вряд ли кто позарится, такой не продашь, не поносишь. Насчет воров я, может быть, ошибалась. Но вот оно, как раз к твоему приходу нашла, других драгоценностей у меня не осталось. Только боялась, вдруг опять не налезет на палец, помнишь, как не могла его когда-то надеть. Налезло, я же с тех пор сам видишь, как высохла. И до сих пор ведь не знаю, чей это подарок. Мне кажется, это не Цыпа мне подарил, ты дал ему, чтобы он подложил в сахарницу? Такой был смешной, все хотел что-то придумать.

Считай, подарили мы оба, кивнул, улыбнувшись, отец. Цыпа дарить сам смущался. У него есть на него право. Когда-то я подарил это кольцо его матери, на прощание, перед отъездом. Сказал ей, что это не простое кольцо, старинное. Его называют Кольцо возвращения. Есть легенда, что тот, кто его наденет на палец, посылает сигнал человеку, который его подарил, зовет его вернуться. И тот его зов слышит, идет на него.

Это та женщина, которая была на меня похожа? — догадалась мама. В голосе ее Борису послышалась ревность.

Да. Она тогда засмеялась, сказала, что кольцо ей пока великовато, не держится.

Какие у нее были тонкие пальцы, не без усмешки признала мама. Я и без кольца тебя столько лет звала, знала, что ты вернешься. А теперь, наверно, уже не смогу снять, смотри, оно как будто приросло к пальцу. И что, эта женщина тебе его вернула, ты получил кольцо обратно?

Ее угнали в гетто, она взяла его с собой вместе с другими драгоценностями. Все драгоценности, конечно, у нее отобрали, но кольцо она вовремя догадалась надеть на палец свого сына, и палец забинтовала, чтобы никто не видел.

На палец сына? Это была мать Цыпы?

Да. В гетто она погибла, он остался один. Там я его нашел. Он был еще совсем подросток, с младенчества очень болел. Но не надо про это тебе сейчас все рассказывать.

А потом кольцо на его пальце увидел один мерзавец, эстетствующий мясник, знаток древностей. Он мне сам его показал, хвастался. Снять его было невозможно, мальчик успел вырасти. Он взял это кольцо вместе с пальцем.

Борис вздрогнул. Это ему в голову не приходило. Время назад показалось, что он словно готов догадаться о чем-то подобном. И ты его сумел забрать, ушел с ним?.. хотел спросить, не решился. Да что было теперь спрашивать? Он с тревогой перевел взгляд на маму — и с облегчением убедился, что последних слов отца она как будто не расслышала, губы ее шевелились, подпевая пластинке.

Их хоб дих либ, о, как кстати подоспели слова, их хоб дих либ. Представляешь, мне однажды пришло в голову, что эта пластинка треснула. Могло же такое привидеться, наверно, во сне. Эс фэлн мир вэртер, продолжала она вторить голосу, мне не хватает слов, чтобы сказать, как сильно я люблю… Да, чтобы совсем не забыть, хочу, наконец, спросить: что это за слова в припеве? Вот, сейчас будут… Ты почему не хотел мне их перевести, отмахивался, улыбаясь.

А-пгиша и а-тхала шель а-преда, вступил мужской голос. Встреча — начало разлуки, перевел отец.

А-а, кивнула она, как будто всегда это знала. Музыка была так прекрасна — вот почему в ней такая печаль. Встреча — начало разлуки. Теперь ты вернулся, вернулась и музыка, пусть под конец, ненадолго, не навсегда. Музыка нашей жизни, нашей любви.

Я любил тебя всю жизнь, отвечал голосу голос. Мы будем до последних дней друг друга любить. Пока ты будешь любить, будет жить тот, кого ты любишь, с ним будешь жить и ты. Я вернулся, чтобы закончить свои дни вместе с тобой. Я буду присутствовать в крови и дыхании сыновей, внуков, рожденных и еще зарождавшихся, в памяти, которую сумел передать, даже если они о ней еще не подозревают, пел голос. Дальше будет искать способный услышать.

А-пгиша и а-тхала шель а-преда, слились оба голоса. Встреча — начало разлуки. Это соединено в жизни, как рождение и смерть. Кончится, как у всех, раньше ли, позже. Нельзя все время подкручивать ручку, надо когда-нибудь успокоиться, освободиться. Дано ли нам что-то больше, чем успокоение? Но встретиться вновь хоть напоследок, хоть ненадолго, хоть на кратчайший миг. Никогда еще мы так прекрасно не танцевали. Как удивительно ты научился. Изменилась лишь оболочка, внутри мы те же…

Ей показалось, что он собирается, как было когда-то давно, перевернуть ее вокруг своей ноги и чуть опрокинуть, придерживая рукой, на спину, она даже как будто начала прогибаться… Неужели это было возможно?.. если бы не головокружение…

Борис вдруг перестал видеть отца. В кресле уже никто не сидел. Подожди, озирался он, где ты, мне надо тебя еще о многом спросить. В горшке на черенке засохшей розы набухал бутон, распускался на глазах, вместе с ним распускались поблекшие цветы на обоях, наливались полноценным цветом, вновь растекались, змеились по стенам лианы стеблей, и между ними трепетали крыльями птицы былых лет, невесомые, как мотыльки.

Он едва успел подхватить маму, она была совсем легкая.

Перо, пишущее на бумаге, другим концом пишет на небесах, сказал мудрец. Благодарение тому, кто имел власть свести в этом пространстве не случайных друг для друга людей. Ничья прихоть не соединила бы их убедительней жизни.

Кто может знать, как связано все в этом мире? Нам дано лишь распознавать, разгадывать шифр, затаенный в потоке событий, улавливать мгновения, когда музыка готова его подсказать. Слушайте! Она продолжает звучать.