Узел жизни
повесть

Милиция не упустила возможности испортить настроение в самом начале поездки, подняли жезл среди пустой дороги: обгон в неположенном месте. Какой обгон, какое место? Жанна удивлялась, поначалу лишь приопустив стекло, не до конца, потом возмущалась, не забывая продемонстрировать журналистские корочки и, конечно же, неотразимую даже в нынешнем возрасте улыбку. Не помогло. Старшина со снисходительным добродушием предложил перейти в патрульную машину. Рита со своего пассажирского места наблюдала, как там, не торопясь, доставали бланк протокола, с демонстративной медлительностью раскладывали, готовились заполнять. А нарушение-то было, она сама успела заметить. Километра за полтора отсюда Жанна обогнала черепашьи «жигули» с поклажей длинных пружинящих досок на крыше, пришлось пересечь сплошную линию. Но участок пути там был прямой, просматривался насквозь, ни одной встречной машины, никакого риска, не тащиться же унизительно, вынужденно, и как они могли это видеть? Прояснилось, когда к патрульной машине подкатила еще одна, ее серенький вид показался Рите знакомым. Стояла на обочине при выезде из леса, почти съехав колесом в неглубокий кювет, неприметная мышка, дежурила в засаде с видеокамерой, спорить, опровергать бесполезно. Сторговались на пятистах рублях. Нарочно сделали в безопасном месте сплошную линию. Известная практика, денежный конвейер. Они еще не успели отъехать, как улыбчивый старшина уже останавливал следующую добычу. Сделаю для журнала сюжет, нервно закуривала Жанна, понемногу успокаивалась. Перегнулась через заднее сидение, достала из сумки фотокамеру, щелкнула раз, другой. Чтобы номера были видны. Компенсирую побор гонораром.

Не задерживаться, отвлечься. Было начало мая, земля дышала, воздух прозрачно струился. Еще не зелень — дымка окутывала молодые деревца, трава пока не поднялась, местами чернели палы, открывалось множество мышиных холмиков. Оголенный замусоренный простор был все же прекрасен. Не пройдет и недели, как сиротская серость окажется прикрыта цветением. Неуютное, обманчивое, недостоверное время года, разогретый трепет, обещание и надежда. Коттеджи новых богачей среди убогих домишек, разрушенные усадьбы, церкви без куполов, развороченная, не до конца погубленная природа. Что с того, что в этих особняках, изображающих замки, обитают бандиты разного происхождения, в лучшем случае телевизионные прохиндеи, не толковать же о честных деньгах. Но желтизну травы и теплоту суглинка нельзя не полюбить… как там дальше? Чьи-то стихи. Своевольное устройство памяти, вдруг возникает непонятно откуда, непонятно почему. Нельзя не полюбить за этот слабый пух… нет: за этот жалкий пух. Нельзя не полюбить… кто это ей читал? Не доберешься, не проследишь. Но вот, оказывается, задержалось. Сквозь этот жалкий пух. Нельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух. Но желтизну травы и теплоту суглинка… почему вспомнилось вдруг сейчас?.. чем-то связано с поездкой?.. На миг померещилось, готовое проясниться… погасло…

Жанна, журналистка популярного глянцевого журнала, позвала ее с собой за компанию в ближнюю командировку, с ночевкой, вдвоем не так скучно. Познакомились в прошлом году, пришла к Рите за психотерапевтической помощью. Непонятно было, что делать с сыном, что с ним происходило. Когда-то парню грозило исключение из института, армия; отец, после развода укативший в Америку, позвал его к себе — и вроде бы утряслось. Обосновался неплохо, не при отце, в другом городе, зарабатывал самостоятельно, компьютерщик в банке, жениться не собирался, казалось, все о’кей. Жанну стал, однако, смущать обычай сына с некоторых пор говорить о себе в женском роде, электронные письма он подписывал Lady Valja. Можно было считать это игрой, молодежным приколом, она в шутку даже пробовала подыгрывать. Не сразу догадалась поискать в интернете это имя и с усилием узнала на фотографии в густо накрашенной, пышноволосой даме прежнего русобородого красавца. Он был не просто переодет в женщину — вошел в роль женщины. Смачно описывал, как, надев украшения, выходит в бар какого-то отеля и начинает кадрить молодых людей, оставляя им на листках из блокнота номер своей комнаты. Продолжение не описывалось, да и какое могло быть продолжение?

Жанна еще надеялась, что это все-таки несерьезно, модная забава, заскок, проба. По телефону Валя говорил с ней вначале немного смущенно, однако твердо, тенор становился женским меццо-сопрано: она хотела постепенно приучить мать к новой мысли. Она. Хотела, а не хотел. Леди Валя. Да, она теперь женщина, и пусть мать говорит с ней, как с женщиной. У нас это обычное дело, никто не обращает внимания. Вышла из непроходимого болота жызни прикольно и плевать на паучьи права! Он и писал теперь на нынешнем молодежном жаргоне, с умышленными ошибками.

По-настоящему до нее дошло, когда сын впервые приехал в Москву. Парик, густо подведенные глаза, накладной бюст, прозрачные колготки с разводами, внешность дешевой проститутки. Он этого даже не понимал, не видел себя со стороны. В Москву его позвали такие же подружки по переписке, провел с ними неизвестно где несколько дней. Кончилось тем, что однажды утром Жанну пригласили в отделение милиции забрать загулявшее чадо. Попал туда ночью после пьянки, поднимал перед старшиной юбочку, показывал свои трусики: «Папочка, ты самый красивый».

Он уехал несчастный, злой, говорил, что больше в эту страну не приедет. У вас нет свободы, здесь просто не понимают, что это такое. А у них, при свободе, он, что ли, счастлив? — требовала Жанна ответ от психотерапевта, осторожно обмакивая уголки глаз и сморкаясь в бумажную салфетку. Хотя какой ей был нужен ответ? Она до визита сама начиталась специалистов. Родители бывают виноваты, в детстве хотят видеть вместо мальчика девочку, наряжают в платьица, ну и все такое. Но она ведь ничего подобного себе не позволяла, если в чем и могла себя винить, так в том, что отпустила сына к безответственному мужику, а тот бросил его на произвол судьбы, теперь где-то в Австралии.

Рите не надо было даже задавать вопросы. Умная женщина сама все понимала. Таким достаточно дать выговориться, уже помогает. Разве что рассказать в ответ про собственного шестнадцатилетнего отпрыска. Обычная возрастная история: отдалялся, чужел, огрызался, отталкивал, когда она пыталась по старой памяти поцеловать его при всех. Мятый, вечно полусонный, после школы то сидел целыми вечерами у компьютера, заткнув уши музыкой, (тем, что ему казалось музыкой), то пропадал в неизвестной компании, с расспросами лучше не подступать. Хорошо хоть, к наркотикам она успела внушить мальчику физическое отвращение, он даже не курил и, кажется, не пил, можно было не беспокоиться. До поры, пока он однажды не привел в дом девицу, по виду можно понять, какого рода. Крашеная безвкусно, юбочка выше попы. Приехала из Моршанска, не поступила в институт, говорила, что устроилась где-то секретаршей, но ведь ни слова нельзя было принимать на веру. Закрывались в Мишиной комнате, ладно, тут не о чем говорить, их дело, но когда эта Алла однажды задержалась там после полуночи, Рита решила все-таки постучаться, напомнить о времени. Сын взвился бешено, разорался на нее, заявил, что уйдет вместе с Аллой, если мать будет ее прогонять. Хорошо, что девица оказалась умней, успокоила дурачка, он с гневным видом ушел ее провожать, вернулся под утро. И Рита ведь знала, что он не просто грозит, вполне может из дома уйти — а куда, к кому, во что превратится или его превратят, какими доводами вразумить не по возрасту инфантильного, вздернутого оболтуса? Отца на него не было, та же история. Ждать, пока призовут в армию? Тоже не радость. Оставалось надеяться на время и напоминать себе о своей интеллигентности, чтобы все-таки не сорваться. Психотерапевтические советы легче давать другим. Возвращаясь вечерами с работы, она заставала у сына эту девицу, отпускать мальчика та явно не собиралась, неглупая, цепкая, держалась с Ритой вежливо, обращалась по имени-отчеству, одеваться стала скромней, с косметикой сориентировалась, даже в магазин Мишу убедила ходить — вместе с ней, уточняла у Риты, что купить, — а в глазах насмешливая готовность к скандалу.

Пожалуй, не было у нее более успешного сеанса. Жанна оживилась мгновенно. У нее незадолго перед тем в журнале как раз прошел материал о провинциальных девочках, которые, как во все времена, приезжали в столицу осуществлять свои представления о прекрасной жизни, совмещать не по возрасту трезвое знание с красочными телевизионными картинками. Только теперь картинки соблазняли откровеннее. Проституцией это не всегда можно было назвать, плату за секс брали и хорошим местом работы, и жильем, вариантов хватало, это теперь было в порядке вещей. Приходится привыкать к новым отношениям, к новым нравам, новой, если угодно, культуре. Сами воспитывались на школьном чтении, хотим, чтоб мальчики до сих пор, как в пушкинские времена, ориентировались на античные доблести, честь, достоинство, славу, подвиг?..

Случай, когда лекарь и пациент оказывают друг другу взаимную услугу. Обе могли считать себя современными женщинами, дважды разведены, еще не старухи, одной под сорок, другой за, но обе уже не могли говорить на равных с подросшими детьми, тем более сыновьями (с девочками были бы свои проблемы, но все-таки понятней), не могли подпевать их хитам, дергаться под их музыку на их дискотеках, восхищаться их идолами. Вспомнили и родителей, растерянных, старомодных интеллигентов — навещая, едва находишь с ними тему для разговора, о внуках правды не расскажешь, те для стариков и вовсе почти инопланетяне.

Славно тогда поговорили, а там и знакомство стали поддерживать. Предложение Жанны проветриться в свободный день оказалось для Риты как нельзя кстати. Как раз накануне она убедилась, что ее отпрыск обеспечил эту Аллу отдельными ключами от квартиры. Что тут можно было поделать? Только припрятать мало-мальски ценные вещи да запирать, уходя, ящики и шкафы. Да еще поставить пароль на собственный компьютер. Жениться ее оболтус по возрасту еще не мог, прописывать у себя эту авантюристку она в любом случае не собиралась, даже если предъявит однажды беременность. Время, только время могло что-то решить.

При въезде в город пришлось остановиться у постовой будки: попросили документы, с чем-то сверяли или регистрировали, за стеклом был виден компьютер. Слева, на встречной полосе, за разделительным барьером, осматривали выезжавшую машину, нешуточно, шарили под днищем зеркальцем на длинной палке: не провозят ли что запретное? Как на границе. Рита знала, что Жанна едет в Институт каких-то экспериментальных пищевых технологий, подробностей расспрашивать не стала, ей было все равно. А тут вон, оказывается, какие строгости. Слышала когда-то про закрытые научные городки, что-то читала… не совсем фантастику, другое?.. Попыталась вспомнить, не успела, пропустили, проехали.

Прямо от гостиничной рецепции Жанна позвонила в институт сообщить о своем приезде. Посещение экспериментального производства намечено было на завтрашнее утро, сейчас они собирались с дороги перекусить. Рита со стороны по долетавшим фразам могла понять, что Жанну кто-то убеждал насчет обеда не беспокоиться, ее ждали в институте прямо сейчас. Но я приехала не одна, с подругой, — объясняла та, уже направленно глядя на Риту, движением бровей призывая прислушаться. — Нет, не журналистка… Прийти прямо с ней? — повторила для Риты. — Я думаю, не откажется. Не откажется, — уловила взглядом согласие.

Дойти недалеко было пешком. Этот Жучков, с которым она сейчас разговаривала, директор института, рассказывала по пути Жанна, занимался вначале какими-то пищевыми добавками, не знаю, какая там наука, но бизнес сумел развернуть успешный. Теперь весь институт обещает производство уже не добавок, а полноценных заменителей пищи, проект мирового значения, начинает кампанию в прессе, ее журналу предложил первое эксклюзивное интервью, обворожил начальницу, он это умеет. Георгий Георгиевич, засмеялась почему-то. Слишком длинно звучит, неудобно, я его про себя зову Жорик, ему очень подходит, ты увидишь.

Время от времени она останавливалась, отмечала камерой попутную добычу. Русские буквы Кафе Чилл Оут позабавили ее, афиша, объявлявшая представление «Маленьких великанов», лица то ли детские, то ли стариковские, одно в клоунском гриме. Одиночная сосна перед деревянным двухэтажным домом с опоясывающей дачной террасой, остаток исчезнувшего пейзажа, отражалась в черной пластиковой панели кинотеатра Синема-арт. Здание по соседству было задрапировано полотнищем с архитектурной картинкой: фасад двухэтажного особняка, классический фронтон, четко прорисованные окна — декорация или проект. Пешеходная улица была малолюдна. Рита щурилась, подставляя лицо оживающему солнцу, не задерживая внимания на встречных, прислушивалась к чему-то в себе. Сосна перед окном, белка на ветке… где это было? На давней даче?.. прохлада влажного после мытья пола, радость пяткам… нет, не то. Отражающие панели непроницаемы не только для взгляда — для воспоминания, для души. Нельзя не полюбить… Почему показались знакомыми слова о заменителях пищи? И этот неприятный запах, время от времени касавшийся ноздрей, запах разложения, прели, доносил ли его ветерок, чудился ли он, совсем слабый, как воспоминание о другой тошноте?

Она хотела спросить, чувствует ли Жанна запах, но тут оказалось, что они уже пришли. Те же тонированные стекла задержали их отражения на фоне глубокого темного неба, раздвинулись, впустили. Входной турникет открылся с готовностью, без проверочных вопросов. Невесомая, как будто нарисованная секретарша процокала навстречу на высоких тоненьких каблуках, светясь готовой улыбкой: их ждали, провела по изогнутому пандусу в бельэтажный холл. Рита, в задумчивости подходя к зданию, не отметила даже его масштабов, да вплотную, с близкого расстояния их было, наверно, не оценить. Под светящимся матовым потолком на немереной высоте колыхался в потоках воздуха трехцветный скрученный вензель, красно-желто-зеленое произведение искусства, что-то вроде пластиковой колбасы. Белая мебель, столы, стулья, кресла в незаполненном пространстве производили впечатление кукольных (Жанна не забывала щелкать камерой), и направлявшийся к ним мужчина в твидовом вальяжном костюме, с элегантно седеющими висками, показался в первый момент миниатюрным.

Георгий Георгиевич Жучков наклонился губами к рукам дам, каждую задержал со значением. Сразу две таких очаровательных женщины — это сверх программы. Вас зовут Маргарита? Рита? Потрясающе! Бывают же такие совпадения, я вам поздней расскажу. Да вы садитесь, садитесь, — показал на кресла у обособленного стола, сделал кому-то в сторону знак.

Жанна извлекала из сумки портативный магнитофон, налаживала. Официант в куртке цвета мебели, с колбасным фирменным вензелем на груди, расставлял на столе приборы.

— Не будем тратить время на предисловия, начнем, как принято у хороших хозяев, с угощения, верней, дегустации, чтобы сразу ввести вас в курс дела, — начал директор. — Само производство мы посетим завтра, оно не здесь, пришлось вынести за черту, требования экологов, сами знаете…

— А-а, — кивнула нечаянно сама себе Рита. Запах, видно, ей все-таки не почудился.

Жучков повернулся к ней всем корпусом:

— Что вы хотели сказать?

— Нет, ничего. — Рита смутилась, она лишь подумала, что говорит про себя. — Мне по пути сюда почудился запах, — вынуждена была все-таки пояснить.

И тут же почувствовала, что ничего более неуместного сказать за столом не могла.

— Да? — вскинул брови Георгий Георгиевич; маленькое лицо его казалось заостренным. — Вы, надеюсь, не эколог? Экологи, как журналисты, любят что-то вынюхивать, особенно то, чего нет…

Ему пришлось сделать паузу. Вернулся официант с подносом, стал расставлять на столе небольшие тарелочки, блюдца, плошки, каждая укрыта была непрозрачным стеклянным колпаком с шишечкой.

— Буду комментировать дегустацию сам, — не стал продолжать тему Жучков. Знаком отпустил официанта, жестом фокусника, тремя пальцами, поднял колпак с первой плошки. В ней оказался небольшой круг сыра. Директор ножом нарезал острые дольки, сам положил дамам. — Попробуйте и скажите, что это, по вашему, такое?.. Совершенно верно, — оценил он догадку Жанны, — мягкий сыр, похож на бри, у нас пока без названия. А это, — поднял следующую крышку, — ну, конечно же, икра, и разгадывать нечего, здесь паюсная, есть и зернистая, вот тут. Пробуйте, пробуйте, — он заметил, что Рита едва прикасается к угощению, — все абсолютно безвредно, проверено, видите, и я вместе с вами. Но, главное, оцените вкус… а? Особенно вот это, грибной жульен, как вам?

Рита не воспринимала ни вкуса, ни слов, какой-то сумбур не мог уложиться в голове. Нельзя не полюбить… восхищенный голос, выпирающий, плохо выбритый кадык, на скатерти фотографии грибов, причудливых, ярких, таких не увидишь в природе. Трехцветный колбасный вензель колыхался над головой, музыкальный призрачный звук мешал воспоминанию явственно проявиться, соединиться.

— А теперь — внимание — посмотрите вот это, — Жучков поднял крышку с глубокой фаянсовой чашечки. Она была заполнена массой светло-бежевого цвета. — Возьмите на кончик ложечки сами, понюхайте. Никакого запаха, совершенно верно. И все-таки попробуйте, попробуйте для интереса, вы тоже, — опять обратился он к Рите. — Вам кажется, немного пресно, безвкусно, да? Не стану спорить. Однако даже такой небольшой порции достаточно, чтобы у человека возникло чувство сытости, на долгое время. Так вот, — торжественно провозгласил Георгий Георгиевич, — перед вами не более не менее как исходный продукт всех деликатесов, которые вы только что вкусили. И знаете, как его у нас назвали? Паста Маргарита. — Жучков удовлетворенно посмотрел на Риту, не заметив, как она вздрогнула. — Предложил один из сотрудников. Возможно, вспомнилась булгаковская героиня, была в своем роде колдунья, да? Ученым тоже не чужда литература, поэзия. Название прижилось. Но оно не скажет, какая простая и в то же время удивительная структура легла в основу сначала самой пасты, а затем и всех этих деликатесов. Не буду сейчас утомлять вас учеными терминами, есть популярная брошюра…

— Грибы, — тихо вспомнила Рита.

— Что? — переспросил Жучков. — О, Рита, Рита, Маргарита, с вами надо держать ухо востро. Вы и про грибы знаете, откуда? Я привык не спрашивать женщин о роде занятий, вы не эколог и, кажется, не биолог?

— Психотерапевт, — ответила за нее Жанна, что-то дожевывая; она увлечено продолжала дегустировать угощения на столе.

— Да? Еще одно совпадение. Меня эта профессия, представьте, тоже интересует. В основном как любителя. Интересно будет при случае поговорить с вами. Но сначала завершим нашу тему… Да, вы угадали, в основе первоначального, исходного продукта лежала генетически преобразованная структура до сих пор мало кому известных грибов. Не тех, которые мы любили когда-то собирать в лесу. Эти грибы привычней называть плесенью, ее обнаружили здесь в старинных погребах. Возможно, вы знаете, грибы для биолога — это по сути та же плесень, только на вид не такая привлекательная…

…без микроскопа не оценить, о да, он мог говорить о них, как о стихах, ягодки, белые шарики на стебельках, разветвленные причудливые кораллы, фантастические создания, что-то промежуточное между растительным и животным миром, они могут передвигаться, искать пищу, улавливать, захватывать, усваивать…

— …способность этих структур имитировать другие, — возобновился голос Жучкова, — приобретать их свойства, использовать для самовоспроизводства. Микроскопическая доза, добавленная, например, в тесто, увеличивала его массу, как не могли никакие дрожжи, механизм другой. Обогатить продукт вкусовыми, питательными качествами, добиться полного внешнего сходства было лишь делом времени….

Как раньше не прояснилось? Нет, еще другое… если бы чужой голос не мешал вспомнить…

— Результат превзошел ожидания… можно только представить, какие открываются перспективы… решение мировой продовольственной проблемы… включая космонавтику, межпланетные путешествия…

— Нобелевская премия! — охотно признала Жанна. Она уже оценила все блюда, делала пометки в блокноте. — Секундочку, — что-то проверила в магнитофоне, все оказалось в порядке.

— Скажите, — решилась, наконец, воспользоваться паузой Рита. Она все готовилась спросить о своем, не сразу решилась. — Скажите, вам знакомо такое имя: Лев Горин?

Жучков поднял на нее медленный взгляд.

— А-а… ну конечно… вот оно что. А я-то: психотерапевт… Рита… Маргарита. Вы, значит, та самая. Были с Левушкой знакомы? Или это назвать иначе?

— Встречались когда-то. Давно. — (Что значит: та самая?)

— Встречались… — повторил задумчиво. — Давно. Рита-Рита-Маргарита… Да, Горин одно время у нас работал.

— Одно время? — не отпускала Рита. — А сейчас он где?

— Ушел в монастырь, — хмыкнул Жучков, что-то ногтем счистил с зуба. — Шутка. Болезнь, проблемы с психикой, не совсем понятный случай. Наверное, перенапрягся, переработал, он был такой, знаете. Работоголик. Стал говорить, что близок к какому-то открытию, вдруг сам все свои материалы уничтожил. И не только свои. Перевозбудился, доходило до приступов агрессивности. Потом, как бывает, впал в депрессию, специалистам, думаю, такие истории знакомы. Возникли проблемы с памятью. Кое с чем удалось справиться, привести в норму, относительную, к сожалению. Теперь стараются поддерживать. Я упомянул монастырь. Тут у нас, на территории бывшего монастыря… впрочем, теперь можно сказать, действующего, время назад как раз был создан центр для реабилитации определенного рода больных, своего рода санаторий. Там развернула свою деятельность община типа религиозной, хотя к известным конфессиям она отношения не имеет. Взяла на себя уход за пациентами. У них своеобразная методика, лечение ритмом, вы не слышали? Или восстановление ритмов. Похоже, дает результаты. Мы с ними сотрудничаем, по-своему помогаем. Я вам, кажется, намекал, что сам не совсем чужд этой области, жизнь требует. Наш продукт, кроме питательных свойств, неожиданно обнаружил способность благотворно воздействовать на психику. Оказалось, он не только насыщает, в известных дозах может успокаивать, умиротворять, я бы сказал, ублаготворять. Устанавливать комфортное равновесие.

— Я уже по себе чувствую, — согласилась весело Жанна. Она даже немного порозовела. — Как после бокала легкого вина.

— К вину мы еще перейдем, — улыбнулся Жучков. — Если это вам интересно как специалисту, — обернулся теперь к Рите, — или не просто как специалисту, — добавил понимающе, — мы можем заглянуть туда в свободное время. Вместе. Посторонних там, естественно, не очень приветствуют. Не сегодня, конечно… Да, так насчет напитков, — он щелкнул пальцами официанту, дожидавшемуся в отдалении приказа. — Мы сумели, среди прочего, восстановить рецепт здешнего монастырского пива…

Уже и не вспомнишь, где, когда увидела его первый раз, и какая разница? Появился, проявился однажды среди других, за столом, на какой-то вечеринке, сколько их тогда было, лица растворились, пятна без имен на серой любительской фотографии, саму себя не сразу узнаешь. Обращалась она к нему, наверно, по имени, — в разговоре, конечно, по имени, — но в памяти задержалась почему-то фамилия: Горин. Когда потом папа спрашивал ее про Леву, надо было соединять в уме. (Она, между прочим, и собственное имя не очень любила, окрестили когда-то родители, детей не спрашивают, пристало обиходное Рита.) Как-то оказался у нее дома, сразу стал зачем-то рассказывать о слизистых грибах, не нашел ничего умней. Раскладывал на столе, на маминой плюшевой скатерти цветные фотографии, фантастические создания, это запомнилось: ягоды, объемные яркие грозди, разветвленные голубые кораллы, под микроскопом, конечно, без микроскопа такого не увидишь, а если что увидишь, поморщишься, захочешь убрать, обычная плесень. Не было для него темы увлекательней. Сотни тысяч отдельных особей при встрече способны слиться в одну-единственную гигантскую клетку. Бесформенная масса, слизь превращается в похожее на слизняка существо. Оно обладает подобием разума: может осмысленно двигаться туда, где тепло и сыро, пожирать на своем пути, что попадется, находить выход из лабиринта, а если выходов несколько, находит кратчайший…

Она слушала терпеливо, перестала даже вставлять автоматические междометия. Он, наконец, спохватился, опомнился, забормотал что-то смущенное, невнятное. Заблудился. Заблудился я в небе, что делать. Это стихи, не всегда можно было уловить переход. Горин их не читал — начинал словно говорить ими, знал множество наизусть. Своими словами ему объясняться было как будто трудней, получалось сбивчиво, весь какой-то нескладный, неловкий. Если бы стихами становилось понятней. Принес как-то самодельную книжицу, машинописную распечатку, переплетенную в ситец с ромашками. В магазинах Мандельштама было тогда не купить, как и многое, книги служили валютой. Для него эта самоделка значила больше, чем покупной раритет, он, собственноручно перепечатывая, смаковал строки медленно, по слову, переживал, трогая клавишные буквы пальцами, стихи оказывалось бездонными, неисчерпаемыми. Пытался причастить ее к своему чувству. Мандельштам был для него, как Бах в музыке: если бы не осталось всех других, его одного оказалось бы достаточно. Здесь всё — природа, любовь, история, мироздание. Восхищенность внезапным открытием, ограниченность однолюба. Прозой он не особенно интересовался, работа не оставляла времени. Бытовых историй, житейских отношений, разного рода событий хватало и в жизни, и на телевидении, которого он, впрочем, не смотрел. Про это читать проще в газетах, не в книгах, он называл это литературой. Поэзия для него была чем-то другим, без нее он бы не мог так полноценно ощущать жизнь.

Та ситцевая тетрадка осталась, наверно, у папы, сам Лева мог обойтись, все знал и так наизусть. Вот в ком он нашел понимающего слушателя, они оба нашли друг в друге собеседников, биолог и ведущий научный сотрудник исчезнувшего оборонного института, оба, хоть и с разницей в поколение, из тех, кто согласен месяцами не получать зарплату, воспринимать ее как великодушную добавку к счастливой возможности заниматься любимым делом. Работали бы и вовсе без поощрения, только бы разрешали пользоваться аппаратурой, лабораторией, да хватало бы на прокорм, одежку, на крышу над головой, это разумеется. Новые дорвавшиеся до благ деловые люди не прочь сейчас усмехаться над инфантильностью поколения, которое ничего для себя не сумело добиться, над чудаками, способными совершать, между прочим, поступки, ставить, как отец, рискованную подпись под письмом, за которое могли уволить (удивительно, что не стали, был, наверное, нужен), над романтиками, которым когда-то хорошо было, представьте, ночевать в палатках, петь у костра задушевные наивные песни, перепечатывать запретные тексты на папиросной бумаге, восемь закладок — и многим ли теперь дано ощущать, подобно этим людям, как наполняет несравненным смыслом жизнь подлинная поэзия, как оберегает ее от пустоты. За радость тихую дышать и жить кого, скажите, мне благодарить? Когда такое читаешь, повторяешь наизусть про себя, начинает казаться, что жизнь имеет смысл, ведь правда? А если не читаешь? — подначивал папа, уже слегка подвыпивший. Тогда приходится самим думать, весело соглашался Горин. Только самим не хватает времени, души, таланта, жизнь, работа закручивает. Поэты занимаются этим по службе — ищут слова за нас, для нас. Окуджава, чокался рюмкой папа, не дожидаясь, пока женщины принесут закуску. Мандельштам, соглашался Горин. Мама покачивала головой, прислушиваясь, они с Ритой готовили на кухне салат оливье.

Сама Рита этого Горина, Леву, не принимала совсем всерьез. Понимала, конечно, что он в нее влюблен, присматривалась по-женски, на всякий случай, прикидывала теоретически, а как же без этого. Но не более. Он был из тех, кто не видит себя со стороны. Казалось, донашивал всю жизнь дешевые вьетнамские джинсы, даже в годы, когда уже было где купить настоящие. Сине-белая ковбойка навыпуск, растоптанные кроссовки на громадных ступнях, выпирающий, никогда не добритый до конца кадык. Приносил дешевые букетики, луговые цветочки. Даже пригласить никуда не мог, жил, как она поняла, со старой тетушкой, почему-то без родителей, — она не расспрашивала, он не рассказывал. А какие могли быть встречи в родительской двухкомнатной квартире? Папе с мамой надолго деваться было некуда, кончилось время лесных ночевок, даже садовым домиком не обзавелись, на какую-нибудь Турцию уже не было денег. Разве что деликатно выйти, чтобы оставить их одних, прогуляться по ближнему скверу, остальное после замужества. (Как бы сейчас фыркнул сын! Для него этих проблем нет, он уже знает больше, чем нужно бы в его возрасте, ему по телевизору показывают рекламу женских прокладок… да что там!)

Однажды они с Гориным все же остались наедине. Она была в растрепанных чувствах: как раз накануне вечером убежала из ресторана, тип, называвший себя референтом министерства культуры, самоуверенный красавец, позволил себе пьяную выходку… нет, она запретила себе вспоминать даже имя. Лицо было еще опухшее от ночных слез, ждала телефонного звонка — с извинениями? Нет, чтобы сказать ему окончательно, что о нем думает. Горин завалился, как всегда, кстати, с букетиком, кажется, ландышей и опять с неизбежными своими стихами. Вот уж чего она тогда совсем не воспринимала, все сильней закипала злость, не разберешь, на кого, беднягу обижать не хотелось, но стоило проучить другого. Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому… бормотал что-то такое. Она ли подвинулась, его ли пальцы нечаянно коснулись ее руки (кофточка была без рукавов), задержались. Прикосновение было неожиданное, такого она, право, не испытывала, ни до того, ни после, нежное, проникающее, как излучение… вот, даже сейчас как будто ожило на коже. Пальцы поднимались от локтя к плечу (наконец-то сообразил, дурачок, осмелел), достаточно было замереть, не убирать его руку (и шарить в пустоте, и терпеливо ждать), проникли под рукав, дотронулись до шеи, до открытого выреза, опять замерли, все-таки решились. Она еще вслушивалась… какие необыкновенные излучающие пальцы… уже разрасталось, растекалось по телу чувство, что сейчас поддастся, растает, откликнется… Нет, все же опомнилась, наконец, этого, сказала, не надо — отвела руку. Он сник мгновенно, как будто даже испуганно: не обидел ли ее, совершив недозволенное? Даже этого не понимал, естественного женского движения, невозможности допустить сразу. Бывают такие, до позднего возраста не обретают зрелой мужской стати, той, что обещает женщине уверенность и опору. В девичьей компании над такими хихикают, пока одна, деловитая, умненькая, не сообразит подхватить, взять под свое крыло. Из таких получаются примерные мужья, безвольно влюбленные, счастливые доставшейся удачей.

Рите было не до него, ее романы уже разворачивались на других территориях, там, где у людей были свои квартиры, загородные дачи, машины, этих людей она стеснялась пригласить в свое жилье, внезапно оказавшееся убогим — постыдное чувство, когда пришлось знакомить первого мужа с родителями. Беда была не только в том, что к этому бедняге она не испытывала никаких чувств — временами начинало казаться, что она вообще не способна их испытывать. Сама лучше других знала, как это называется, все-таки профессионал, знала, как с этим справляться, как преодолеть, изгнать из памяти возникшую после первой душевной травмы зажатость, у ее клиенток получалось, благодарили. Сколько людей прошло потом через ее кабинет, сколько она наслушалась чужих историй! Историй несовместимости человеческих устройств, непонимания, насилия, одиночества. Других проще понять, другим проще советовать.

Правильней было этого беднягу зря не томить, не мучить, все боялась его обидеть, да он никаких слов и не требовал, готов был терпеть безропотно. Где-то в своих областях такой чайник мог что-то значить, но не для нее. Пришла пора все-таки сказать ему, наконец, что беременна. Он как будто не сразу понял, потом все же спросил: ты что, выходишь замуж? Она кивнула (хотя тогда еще не совсем была в этом уверена). Пробормотал что-то невнятное, можно было разобрать только «желаю».

Потом была новая квартира, переселилась к мужу. Если бы не папа, Горин бы, наверно, тогда же исчез для нее окончательно. Папа передавал от него приветы, тот к нему продолжал приходить. Лучше было не поощрять мучительных для него отношений. Какой может быть разговор о бескорыстной дружбе между мужчиной и женщиной, в которую остаешься влюблен? Разве что когда это уже совсем пройдет.

Вспоминаешь, как будто не о себе. Человек из другой жизни. Он, помнится, еще все же приходил к ней однажды, принес журнал с каким-то романом, стихов, кажется, ей больше не читал, говорил о своей новой работе. На что-то как будто еще надеялся, после ее развода. У нее уже был тогда сын. Ни разу с тех пор не вспоминала, надо же! Вдруг неожиданно поднимается из погасших глубин переставшее, казалось, существовать. Жизнь до жизни. И вот снова строки стихов… паста маргарита… что-то неожиданно связанное с ней… психическая болезнь… монастырь. И это прикосновение пальцев, способное, оказывается, ожить спустя годы.

Жанна не могла, конечно, не полюбопытствовать: что это за человек, о котором ты спрашивала… как его? Горин? Один из твоих романов? Какой там роман, отмахнулась искренне. О чем тут рассказывать, что объяснять? Необходимость общаться с Жанной не давала самой задержаться, разобраться в возникшей внезапно сумятице. А откуда ты знаешь про эти грибы? У Жучкова с этим Гориным что-то было, тебе не показалось? Что-то неприятное, по интонации чувствовалось. А ты его, между прочим, заинтересовала, я же видела. Интервью давал мне, а взгляд все косил на тебя, поворачивался. Явно положил на тебя глаз, будь начеку. Да ты не отмахивайся, зря морщишься, у меня на такие дела чутье.

Они сидели в гостиничном ресторане, перед возвышением для музыкантов, играть еще не начали. Ужинать совершенно не хотелось, еда в институтском офисе и впрямь оставила на удивление стойкое чувство сытости, хотя Рита, в отличие от Жанны, к ней едва прикоснулась. Ресторанное меню в разбухшем кожаном переплете было тяжелое как книга, в нем сразу не сориентируешься, названия незнакомых блюд аппетита не вызвали. Зеленая икра летучей рыбы, ого! есть даже такая. Не из той же ли пасты изготовлена? — комментировала, хмыкая, Жанна. Она была непривычно возбуждена. Тут все блюда, может, из нее, фирменные. Салат из папайи, никогда не пробовала. Ишь как в этом городке живут! Салат «Благочестие»… черт знает что. Нет, обе захлопнули неподъемные тома, решили ограничиться коньяком и чем-нибудь к нему, на усмотрение официанта. Хоть солеными орешками.

Жанна неожиданно быстро захмелела. Ей, оказывается, не давал покоя этот Жучков, Жорик. Успела даже каким-то образом разузнать, что он с женой недавно развелся. В нем есть обаяние, мужское сексуальное обаяние, как по-твоему? Ты же психологический специалист, ты можешь объяснить, что это такое. Бывает, на вид замухрышка, а мужик оказывается как раз о-го-го. Что пожимаешь плечами? Не надо было брать с собой подругу на десять лет младше… До Риты не сразу дошло: она ее ревновала — к кому? Да разве можно меня с тобой сравнить, принялась уверять, посмотри, как ты выглядишь и как я, как ты одета, я рядом с тобой провинциалка. Жанна смотрелась действительно эффектно: белое вязаное болеро с коротким рукавом, длинное колье с бирюзой. Это Рита взяла с собой в дорогу лишь наплечную сумку, та привезла в машине целый гардероб. И за лицом, за кожей не забывала следить, еще угадывались на шее следы недавних подтяжек. А у Риты лицо чувствительно горело от коварного майского солнца, не позаботилась с утра о креме.

На эстраде уже располагались трое музыкантов, волосатый гитарист подключил инструмент к усилителю, пробно тронул струны, синтезатор подал вкрадчивый голос. Поодаль в зале, сдвинув четыре стола, устроилась странная детская кампания, на некоторых малышах были пионерские галстуки, тонкие голоса доносились неразборчиво, как шум птичьего двора. Лилипуты, не сразу разобрала Рита, остановились в том же отеле. Ансамбль вслед за ударником вошел в ритм, вступил, встряхнув гривой, гитарист:

поддержали двое других.

— Что они поют? — прислушалась Жанна. — Они что, издеваются?

настаивал певец. Будем, как дети, опять согласился ансамбль. Голоса звучали не бог весть как, почти гнусаво. Нашли артистов. Жанна осушила свой бокал до дна. Вдруг достала из сумочки бумажную салфетку, стала сморкаться. Будем, как дети! Что они знают про детей? Какая у них жизнь, какая перед ними неизвестность? Как им может быть страшно? Как страшно за них, с ними? Скомкала использованную салфетку, достала другую. Неделю назад она дозвонилась до сына, до этого больше месяца ни телефон, ни электронный адрес не отзывались, уже сходила с ума. Оказалось, у него нечем было оплачивать интернет, телефон отключили. Так совпало, в банке сократили штат, долго искал работу. Искала. Все, что было, пришлось тратить на препараты, они там дороже всего, операция дешевле. До Жанны не сразу дошло: он несколько месяцев принимал препараты, гормональные, решил на самом деле стать женщиной. Ты понимаешь, о чем я? Не понимаешь? Ты не можешь этого понять. Не просто наряжаться — изменить пол. На самом деле. То есть сделать настоящую операцию, все там изрезать, исполосовать… о-о-ой, нельзя этого даже представить. Но внешность уже изменилась. Вот, достала из сумочки цветную фотографию, распечатанную на принтере. Белокурая красотка — ну, красотка, это на чей вкус, мужские черты проступают, но есть ведь женщины с мужскими чертами, лицо чистое. Волосы настоящие, длинные, разве что крашеные. Рассказывала, какой ураган застал ее однажды на улице: сережки в ушах встали дыбом. Так ты косыночку надевай! — вырвалось у Жанны. Что делать, надо было смириться, принять, перестроить что-то в самой себе. У кого-то она прочла, что неудовлетворенность такого рода у молодых людей бывает чревата самоубийством. Уж пусть хоть не самоубийство. Он сказал по телефону: я счастлива… Сказала.

На лбу гитариста вдруг вспыхнуло красное пятно, стало расплываться, мясистая помидорная мякоть струями потекла вниз, на левую бровь, закрыла глаз, он смахнул ее кистью руки, игру, однако, не останавливал:

Еще один маринованный помидор расплылся на светлой блузе певца, в щеку ударника шмякнулось, как в старых кинокомедиях, кремовое пирожное. Лилипуты из-за своего стола приветствовали каждое попадание восторженным воплем. Правильно! Так их! — поддержала Жанна. Гнать этих гнусавых идиотов! Зачерпнула с блюдца оставшуюся горсть орехов, швырнула в сторону сцены, не добросила. На возвышение взбежал кривоногий большеголовый коротышка в пионерском галстуке, стал, подпрыгивая, сдергивать с певца микрофон, росту не хватало. Тот долго не сопротивлялся, сам помог, отдал микрофон, отошел с гитарой в сторону, продолжая, однако, играть. Теперь запел лилипут, голос его был немногим мелодичней, то ли дискант, то ли высокий тенор:

Лилипуты откликнулись приветственными криками, стали один за другим выбегать на сцену. Короткие штанишки, юбочки, толстые ноги уродцев, лица — сморщенные плоды, одновременно детские и стариковские. Что они делают? — с испугом смотрела Рита. Она все-таки тоже слегка опьянела. Почему эти большие мужики сразу уступили?

Наконец, Рита впервые за вечер оглянулась. Занятые своим разговором и происходящим на сцене, они не заметили, что зал позади них успел наполниться публикой. В ресторане давали представление «Маленькие великаны». Высокорослые музыканты были, очевидно, из той же труппы. Жанна подергивала плечами, вместе с другими подчиняясь подмывающему ритму.

— Дайте нам сиську! — неожиданно вскочила с места Жанна. Лилипуты приветственно отозвались. «Ну, баба!» — восхитился мужской голос позади. Рита постаралась усадить Жанну, та уже рвалась на сцену. А там начиналось невообразимое. Грудастая коротышка в балетной пачке делала лихой шпагат, другая переворачивалась колесом. Маленький толстобедрый атлет в трико, на груди изображение летящего супермена, легко подкидывал, переворачивая в воздухе, громадную черную гирю с цифрами 32 кг. Трое в пионерских галстуках, в коротких штанишках, вскидывая ноги, гонялись за пестрой курицей, та убегала, истошно кудахтая, роняя на бегу перья. Откуда-то с потолка в зал посыпались не бумажные конфетти — цветочные лепестки, материал был непонятен на ощупь. Ритмичные, в такт музыке, аплодисменты терялись в одобрительном общем вопле. Лилипуты стали раскланиваться вместе с высокорослыми музыкантами, один подбежал, аплодируя, к Жанне, хотел потащить за собой на сцену. Рита с трудом ее удержала. Показала издалека жестом официанту, что оставляет на тарелке деньги, повела подругу из ресторана, мимо аплодирующих поклонников.

Она счастлива, то и дело останавливалась на ходу Жанна. Ты можешь понять, что это такое? На самом деле? Я старалась. Старалась понять. А что остается делать? Я современная женщина, да. Но как совместить это со своей прошлой жизнью, с воспоминаниями, с детскими фотографиями? Как представить встречу не с сыном — с незнакомой чужой бабой?

Рита завела ее в номер, усадила на кровать, сняла туфли, начала раздевать, Жанна вяло сопротивлялась. Они думают только о себе, эти дети, эти мужчины, размазывала тушь под глазами. Все оказывается ненастоящим. Вместо детей лилипуты, вместо домов декорации. Нет настоящей любви, вот нам чего не хватает. Не нашлось кому приласкать мою Валечку, мальчика неприкаянного, бабы-дуры его не поняли, всё от этого. Только я его и любила. Хмельная речь становилась все путаней: про какого-то артиста, красавца, который то ли жил с ней, то ли в жизнь играл, не поймешь. Как он уходил в запой и без конца ее мучил. Его все время надо было спасать, и можно было, наверно, спасти, да, я бы могла, но для этого пришлось бы отказаться от себя, жить только ради него. Будем, как дети! Что они понимают? Жить надо проще, — плечи ее невольно подергивались в привязавшемся ритме. Скорей бы совсем постареть, чтобы уже не беречься — такое облегчение. Мне «маргариту» хочется, не считай меня лесбиянкой, бормотала все невнятней, бессмысленней. Рита, наконец, уложила Жанну в кровать, двойную, супружескую, взяла ее сигареты (сама уже совсем бросила, но было надо прийти в себя), долго курила в ванной.

Чего-то никак не удавалось уловить, соединить внутри. Все, казалось, могла понять — умом, ясно, четко, но чувства оставались какими-то приглушенными, сглаженными. Как под анестезией. Как запахи при насморке. Как очертания сквозь полупрозрачную пленку. Есть женщины, всю жизнь так и прожившие, не до конца, что ли, пробужденными, даже не подозревая об этом. Сколько она наслушалась разных историй, сколько начиталась литературы, могла объяснять другим игру гормонов, любовную тягу, пробные прикосновения, раздевания, надежду, неизбежные разочарования — к ней приходили те, у кого не получалось ожидавшегося восторга, с воплями, как в фильмах, приходится изображать, чтобы не разочаровывать, а больше, чтобы обманывать себя. Да может, эти экранные красавцы и красавицы так же изображают то, чего на самом деле не бывает, разве что на короткие мгновения, у кого-то на часы, дни, у немногих дольше, приходится утешать: так у всех. Искусство, поэзия и кино для того и существуют, всего сама не придумаешь. Верьте фильмам и снам, как пели в другом ресторане. Пожившие умудренные старухи могут объяснить лучше психотерапевтов, без всяких концепций. Рита иногда чувствовала себя старше своего возраста, но не могла даже сказать, что понятна себе, как понятны бывают клиенты. Есть знание, которое счастья не прибавляет…

Странная путаница, опьянение без хмеля, паста маргарита без вкуса и свойств, а может стать чем угодно, свойства надо еще проявить. Или имитировать? Но прикосновение этих пальцев…

Возникает без связи, проявляется без последовательности, и так ли уж важно, что было раньше, что позже, в каком году. Он пришел, во всяком случае, уже после ее развода, появился в новой квартире. Растоптанные кроссовки, оставленные в прихожей, у вешалки, чужеродно бросались в глаза на сияющем паркете. Как будто оставались все те же, не выбросил, бомжи в таких теперь уже не ходили, у мусорных баков можно подобрать получше. И та же ковбойка навыпуск, джинсы, протертые до дерюги, так же не замечал, во что одет. Как не заметил ни высоких потолков квартиры, ни мягкой мебели, ни итальянских светильников, не оглядывался с любопытством по сторонам, не расспрашивал ни о чем. О разводе он скорей всего узнал от папы, потому, надо полагать, и пришел. Для него, похоже, и впрямь ничего не изменилось, не прошло лет, месяцев, дней, наполненных другой, особой для каждого жизнью, заговорил, как будто вчера вечером только расстались. Принес завернутую в газету выдирку из какого-то толстого журнала, стал возбужденно восхищаться напечатанным там романом. Удивительно, это почти что про меня, ты не представляешь, какие бывают совпадения. Там в закрытом городке производят загадочный продукт, называемый в обиходе «паста», что-то особенное, секретное, о нем ходят недостоверные слухи. Герой, болезненный подросток, выстраивает вокруг недостоверностей фантазии, почитай, это своеобразная философия. Катастрофа в сознании оборачивается катастрофой реальной. Местами такие переклички!

Произносил ли он тогда именно эти слова, или они предлагали себя памяти уже сейчас, как бывает, задним числом? Помнится, сказала ему: для нее неожиданно, что он стал восхищаться романами. Раньше признавал только поэзию, да и то не всякую. Нет, стал горячо убеждать Горин, поэзия не обязательно там, где рифмы и ритмы. Здесь, в этом романе, главное не сюжет, не история, а чудо, тайна, вещество языка, особое измерение жизни, ты послушай. Стал перебирать растрепанные страницы, читать наугад или на выбор. Что-то о способе одинокого осмысления жизни, о том, что привносит в нее многомерность, и запахи, и слюну, натекающую под язык. О книгах, которые читаются второй и третий раз, словно впервые. Не тех, что исчерпываются разовым использованием, как раскрытие убийства в детективе: сколько ни перечитывай, ничего не прибавится. Как в телефонном справочнике, напоминающем тот же, пусть и забытый номер. Нет, читал он, есть книги, где, открыв в любой раз любую страницу, озираешься, словно в преображенной местности, обнаруживая прежде не виденное или не отмеченное сознанием. Где-то вокруг целая страна, Вселенная чьей-то жизни, которая становится твоей Вселенной… Вот, прервал наконец чтение, вот что я называю поэзией. Можно перечитывать с любого места, несколько строк — начинает разрастаться в тебе… ты послушай…

Он собирался уже читать дальше, но тут в комнату вбежал Миша, голенький, проснулся от голосов. Сколько ему было? Пять или уже шесть? Еще спал днем. Увидел гостя, сразу заговорил с ним: меня зовут Миша, а тебя как? Детская непосредственность, ничем нельзя было больше подкупить этого человека. Стал смотреть Мишины рисунки, изображавшие вымышленных существ, их приключения, делать ему из бумаги кораблики, надувных чертиков, запускать бумажных голубей — не забытые умения детства. Родственная душа, им бы между собой и общаться.

Рита ушла на кухню заваривать чай, когда вернулась, Горин показывал Мише фокус: отправлял в рот обнаруженные среди игрушек пинг-понговые шарики, все новые, они пропадали, неуловимые движения длинных чувствительных пальцев зачаровывали. Вдруг посмотрел на часы: надо было поспеть на служебный автобус, последний, рейсовые совсем ненадежны, обычный бардак, да и денег на билеты нет. Он обитал теперь, оказывается, не в Москве, работал в каком-то областном научном заведении, только что возникло. Тетушка, с которой жил, умерла, ему предложили обменять их комнату в коммуналке на двухкомнатную квартиру как раз там, в области, он с удовольствием решил оформлять обмен. Погладил Мишу по вихрам, вдруг сказал — не ей, ему: может, приедешь с мамой ко мне? У меня там сосна перед самым окном, по ней белка прыгает, ветка прямо у подоконника, я кладу ей орешки. Мальчик восторженно загорелся, Рита покачала головой с грустной улыбкой. Горин все понял, стал торопливо прощаться, точно смутившись собственных слов, вдруг вспомнил, вытащил из кармана проглоченные недавно шарики, их оказалось всего два, вернул Мишеньке. Тот цеплялся за полу его ковбойки, не хотел отпускать. Потом несколько раз спрашивал: когда фокусник придет еще? Жил ли Горин все эти годы один, была ли у него женщина? Не спрашивать же было. Прозвучало бы слишком по-матерински.

Робеющий несовершенен в любви, прочла она однажды. Про мужчин ли это сказано, про женщин ли? У женщин робость другая. Мужчин, которых она знала, робкими назвать было нельзя, вот уж нет, но при чем тут любовь? Самого первого и вспоминать не хотелось, мерзко, оглушил на годы вперед. Если бы все худшее можно было забыть, вытеснить окончательно, как она учила потом пациентов. И с другими потом не пробуждалось чувств. Призрачные тела или тени, с которыми соприкасалась на время. Экономист-международник, ставший ее первым мужем, за год-другой сделал ее жизнь невыносимой. Не столько его постоянные измены, сколько унизительная ложь заставляли презирать саму себя. Сама сказала ему: уходи. Держаться за него ради сына? Унизительно, она бы и клиентам так сказала. Но другим всегда советовать проще. Обычная, в конце концов, история. Нашел себе другую. Вышел на орбиту, где не считают денег, она в его новое окружение не вписалась, не захотела, и претензий не предъявляла. Он сам оставил ей с сыном не только одну из своих квартир, но снял помещение для приема клиентов, в самом центре (на паях с коллегами), помог на первых порах утвердиться не просто в профессии — в бизнесе, с парнем до сих пор поддерживал отношения, без денег не оставлял. Если б еще хоть поинтересовался, на что он их тратит. Сын явно пошел в отца, любвеобилен не по возрасту, и своенравия не занимать. Второго ее мужа он категорически отказался принять, да у них и без того совместная жизнь не сложилась, хорошо, что поняла быстро, сын помог. И что теперь об этом?

С мужьями было все же понятней. Но что делать с инфантильностью взрослого человека, научного работника, у которого не оказывается денег на рейсовый автобус и которого это не угнетает? Довольствоваться поэтическими радостями, восхищать малыша превращениями бумажного листа — для жизни всерьез этого недостаточно. О чем говорить? Ей действительно больше всего хотелось тогда пожить одной, отойти, отдохнуть.

Журнальную выдирку, завернутую в газету, Горин впопыхах то ли забыл, то ли оставил для чтения, за ней так и не вернулся. Куда она потом затерялась? Упала, застряла в какой-то житейской щели, незаметно, одна из пропавших вещей, которые обнаруживаются потом при переезде или капитальном ремонте.

Рита попробовала роман читать, запомнилось только начало. Где-то на первых страницах описывалась очередь людей, мечтающих сдать макулатуру, чтобы взамен получить не деньги — талоны, они давали право получить не всем доступный продукт, ту самую загадочную пасту. (Вот что смутно померещилось, наверно, еще по дороге сюда, не могло проясниться. Жанна, должно быть, успела упомянуть это слово, паста, сразу не зацепило, не ожило… и почему-то возникли стихи, но еще не имя. Скрытая работа памяти.) Родители героя надеются, что она поможет исцелить их бедное чадо от непонятной психической болезни, но его организм панацеи не принимает, исторгает… В этом месте Риту стало тоже подташнивать. Она сама еще застала эти макулатурные очереди, где в обмен на бумагу можно было получить дефицитные книги, времена, когда все было дефицитом, Моруа или Пикуль заменяли валюту, жаждущие занимали места с ночи, писали на ладонях чернильные номера, жгли для сугрева костры из магазинной тары. Сюрреализм выморочного советского быта описан был впечатляюще, она могла подтвердить. Навещая родителей, Рита каждый раз ощущала словно атмосферный перепад: пятиэтажка без лифта, неровные черные швы изоляции между панелями, две тесные комнатушки с болгарской расшатанной мебелью, с поблекшими обоями — после новой квартиры во всем проступала унизительная убогость. А ведь когда-то не замечала, радовалась жизни, ей здесь было хорошо. Пока могла не сравнивать. Это родителей долго еще восхищало чудо жизни с горячей водой, теплым туалетом, жилье, где не надо было, как прежде, топить печку, носить воду, бегать зимой через двор в холодный сортир, где на потолке не вздувалась беленая пожелтевшая фанера, а между половицами не дуло из щелей. Успеваешь забыть, отвыкнуть, после недолгого пребывания у родителей ощущение постепенно выравнивалось. Но однажды увидела, как на кухне у мамы сушатся вымытые полиэтиленовые пакеты, и что-то подступило внезапно к горлу — нежность ли, жалость ли, похожая на тоскливый ужас? Словно задерживался, возвращался ушедший, казалось, абсурд.

Только зачем было запечатлевать, удваивать, увековечивать этот абсурд на бумаге? Тошнота, возникавшая при чтении, подтверждала способность литературы производить впечатление, о да, читать дальше она, однако, не стала. Тем более что сюжет становился все более расплывчатым, казался иногда зашифрованным, требовал чьих-то комментариев, сам автор до них не снисходил — надеялся от кого-то дождаться?

Рита ценила литературу, которая помогает что-то узнать, понять, объяснить в собственной жизни и в жизни других. Она поставляет не просто образы — модели поведения, образцы человеческих типов, комплексов, их можно применить для иллюстрации, пояснения в беседе с клиентами, можно и пофилософствовать на темы общих, объединяющих основ. Среди ее пациентов преобладали, естественно, женщины, существа более уязвимые, с более чувствительной, требующей постоянной настройки организацией. Глобальные проблемы или политика могут их, конечно, волновать, некоторых даже профессионально, и все же не так, как мужчин, упертых читателей газет. Их жизнь при любой системе держится больше на другом, внутреннем, на состоявшейся или не состоявшейся встрече, совместимости, с родственниками ли, с начальством, на надежде прорваться к чему-то более настоящему, чем получается — а почему не получается, кто виноват, тут уж найдется, на что жаловаться, кого ругать, чье проклинать непонимание, очевидную несправедливость, вот тут-то специалист как раз и поможет.

Вспомнилось, с каким брезгливым испугом жаловалась ей одна молодая женщина на свекровь: она совсем сходит с ума, стала подкармливать крыс. Как-то поднималась к себе на второй этаж по лестнице, увидела на батарее варежку, подумала, кто-то ее потерял или положил сушиться. Вдруг варежка зашевелилась. Протянула к ней руку, а сверху голос свекрови: не трогай ее, не надо. Из варежки выбежал маленький крысенок, женщина чуть не упала в обморок, она этих крыс боялась до омерзения. Свекровь, оказывается, спускалась, чтобы крысенка покормить. Она уже не раз выносила ему еду, обустроила вот это жилье. Зачем его бояться, виновато пробовала объяснить невестке, он такой умница, хитрюга, еду сразу не берет, ждет, чтобы я сначала попробовала, боится отравы. Но что было делать с брезгливостью, которая переносилась теперь на свекровь? Одного сеанса Рите с ней не хватило, надо же было расспросить, что знает невестка про эту бедную старую женщину, объяснить, что той может не хватать в семье внимания, самой обычной ласки, внуком-то ее не порадовали. Неизвестно, помогло ли, женщина приходить перестала.

Любви не хватает, любви, обнаружила вдруг Жанна, во всем такая успешная, самостоятельная. Какой такой любви? Последнее время к Рите все чаще стали приходить люди, добившиеся положения, заработка, благополучия, о котором могли прежде только мечтать. А вот радости почему-то не было. Хроническая усталость, изматывающая бессонница — известное дело. Проще всего было рекомендовать отдых, до этого додумались бы и без нее. Жизнь вроде бы чем-то занята, заполнена сверх головы, вдруг возникает чувство, что от всего остается лишь пустота. Ужасное чувство, Горин, помнится, однажды об этом заговорил. Одна поэзия от него спасает, без стихов, без гениальных стихов можно заболеть. Надо все время их про себя повторять, восстанавливать. Ну, кому что. Кто как умеет.

Пора было уже честно признать, что какая-то степень или какое-то качество чувств ей самой оказались недоступны, когда-то еще надеялась. Если что и было, ушло. Так упругая резинка со временем превращается в веревочку. Может еще послужить, если подтягивать, завязывать бантиком или узелком, но упругости не вернешь. Кто-то однажды сказал ей, что у нее мужской ум, думал сделать ей комплимент. Если и была умна, то без надобности, для других, себе способность понимать помогала мало, скорей наоборот.

В чем он могла не сомневаться, так это в любви к сыну. Его существование — рождение, чудо постепенного пробуждения, лепет, тепло маленького тельца, открытие мира вместе с ним, возможность вместе с ним проживать забытое — вот что наполняло жизнь безотчетной поэзией, содержанием. Существовать начинает то, что возникло и зажило однажды внутри.

За утренним завтраком Рита сказала Жанне, что смотреть с ней запуск экспериментального производства не поедет, зачем ей? Лучше прогуляться по городу, посмотреть, подышать свежим воздухом. Жанна ответила не сразу, она между глотками кофе изучала в карманном зеркальце обвисшие круги под глазами, вполне замазать не удалось.

— Ужас, ужас, как ни старайся, — трогала мрачно указательным, средним пальцем. — А ты, значит, оставляешь меня одну?

— Ты прекрасно выглядишь, — неискренне уверяла Рита, — через час засияешь, как новенькая.

— Ну да, — не давала себя обмануть Жанна. — А сама пойдешь в монастырь? Обновить романтические воспоминания?

Женская проницательность, усмехнулась про себя Рита. Только что она сама отчетливо о своих намерениях не думала, после этих слов прояснилось без сомнения. С собой у нее была только легкая наплечная сумка, договорились днем созвониться по мобильнику.

Дорогу к монастырю указали сразу, тут прямо, уточнять не понадобилось. В ушах или в воздухе держался, навязывался в такт шагам вчерашний ритм: будем, как дети, там-там, тата-там, не позволял ни о чем думать, вытеснял мысли, заглушал неясное, неуютное чувство, тревогу, смешанную со смутным стыдом. Та-та, тата-та, жить надо проще. Шла, не замечая города вокруг, как не замечаешь мест безразличных, еще не начавших для тебя жить (или слишком знакомых, пока не бросится в глаза перемена.) Да и не на что было смотреть. Вдоль длинного забора, закрывавшего от взгляда бесконечную стройку слева, справа улица еще лишь намечалась. Та-та, тата-та, жить без заботы. Взгляд задержали крупные буквы: «ПОМОГИТЕ!» — бумажное объявление на заборе. Нельзя было не остановиться. «В НАШЕЙ СЕМЬЕ ТРАГЕДИЯ!». Принтерный шрифт помельче пояснял: «Пропала кошечка». Еще ниже, под цветной фотографией, перечислялись приметы. Та-та, тата-та, ритм поступал в воздух из невидимого источника, подчинял, приспосабливал к себе шаг. Чти. Молчи. Терпи, читала Рита призывы на прозрачных листках, они казались не приклеенными — оттиснутыми прямо на заборе. Спи. Слушай. Молчи. Та-та, тата-та. Чье-то возрастное философствование. Время сломалось, жизнь непонятна. Та-та, тата-та. В ней что-то происходит все время, скрытно, неощутимо, вдруг оживает, жизнь разрастается, заново наполняясь, задним числом обнаруживаешь в ней больше, чем только что казалось. Вот, вспомнилось сейчас, что Горин ведь еще звонил ей по телефону, совсем забыла. По междугороднему, в трубке шуршали мыши, голос звучал возбужденно. Она сначала даже не поняла, кто звонит, фамилия прозвучала незнакомо, вспомнила, лишь когда он упомянул про самодельную книжку, с ромашками, она ему зачем-то понадобилась. Было немного неловко. Сослалась на плохую слышимость, но ведь в самом деле забыла: Горин? Ответила что-то, обещала, наверное, поискать, необязательные слова, искать, конечно, не собиралась, не знала где. Что ему вдруг так понадобилось, не мог больше нигде посмотреть? Что-то забыл и не знал, как вспомнить. Жизненно необходимо. Когда это было? Кажется, не так давно. Годы в памяти слипаются, пробуешь их разделить, развести, сопоставить, нарастить прожитое. В нашей семье… жить без заботы… нету любви… слушай, молчи…

Забор кончился, хилые посадки вдоль дороги начинали зеленеть. Монастырь открылся впереди на невысоком холме. Стены и угловые башни были в ремонтных лесах, сквозь них проглядывала разрушенная местами кладка. Обширная прореха сияла небесной голубизной, дощатая заплата пониже прикрывала, видимо, другую. Над дальней башней еще держались остатки деревянного шатра. Маковка надвратной часовенки была скособочена, как у паралитика. Слева от входа, на стене, красным спреем по трафарету было выведено: «Россия превыше всего!»

Кованые ворота, снятые с петель, стояли внутри часовни, прислоненные к стене. Сам проход лишь показался открытым: при выходе его загораживала легкая решетка в рост человека. Глазам пришлось привыкать к полумраку. Справа, в нише, Рита не сразу обнаружила на щитке большую черную кнопку. Нажала — ни ответа, ни звука. Подождав, нажала еще раз, собиралась нажать третий, но тут устройство наконец отозвалось электронным кашлем.

— Вы к кому?

Рита помедлила, готовая уже произнести фамилию, но неожиданно для себя ответила:

— Я от Жучкова. От Георгия Георгиевича.

Голос не откликался, она уже начинала сомневаться, не отключился ли.

— От Жучкова, — повторила в щиток настойчивее.

— Подождите, — не сразу отозвался голос. Как будто медленно соображал спросонья или с похмелья. Хриплый щелчок дал понять, что связь отключилась.

Взгляд, приспособившийся к полумраку, начал различать облупленную фреску на своде. Проступала едва различимо корзина с продолговатыми бурыми плодами, рядом такая же, поменьше, с мелкой рыбой. Что это был за сюжет?

Почему заставляют ждать, как будто забыли? Может, лучше и не дожидаться, зачем? Сама не могла бы сказать внятно. Нажать, что ли, последний раз, будь что будет?

Через невысокое оконце нечаянно проник луч солнца, вспыхнул на своде, засияли стертым золотом нимбы вокруг пропавших голов. Створки решетки вдруг беззвучно сами собой ожили, медленно разошлись, пропустили. Рита поспешила выйти на свет, решетка за ее спиной так же медленно закрылась. Она стала, щурясь, оглядываться.

Просторный монастырский двор показался вначале совсем пустым. Посредине приземистая церковь, строительные леса на месте куполов обещали начало восстановления. Стены изнутри казались не такими высокими, как снаружи, вдоль них тянулись обычные двухэтажные постройки, служебные помещения, трапезная ли, братские ли корпуса. Наличники на спаренных окнах выщерблены, обшарпаны. За дальними корпусами, полускрытая котельной, дымила металлическая черная труба. Поясняющих табличек нигде отсюда не было видно. Вдоль дорожек лежали кучки убранного мусора, прошлогодней листвы, над одной, дальней, поднимался белый дым. Возле нее возились с граблями трое мужчин в темных куртках поверх оранжевых, до пят, балахонов — то ли непонятных ряс, то ли странных больничных одеяний.

Рита направилась к ним. С другой стороны, от церкви, к работающим мужчинам быстрым, слегка пританцовывающим шагом шла женщина в таком же оранжевом балахоне. До слуха вдруг вновь стал доходить ритм, отчетливый, как из приглушенного репродуктора, без слов. Та-та, тата-та. Женщина подошла к работникам, стала им что-то говорить, указывая рукой на церковь. Те прислонили грабли к ближней скамейке, пошли в указанную сторону. Женщина, так же пританцовывая, возвращалась вслед за ними. Рита заспешила по поперечной дорожке перехватить ее, пока не ушла. Не успела, та уже поднималась по лестнице, пришлось окликать все же с расстояния, повысив голос.

— Не скажете, где здесь администрация?

Женщина обернулась, задержала на Рите короткий взгляд.

— Сегодня без билетов, — отмахнулась, словно досадуя, что ее сбили с ритма, и поднялась по ступеням дальше. Не расслышала, что ли? — не поняла Рита. Или пациентка? — пришло тут же на ум. Забыла, в каком заведении оказалась. Как здесь больных отличить от персонала… и у кого все же спросить?

Звучание в воздухе смолкло. Рита приблизилась к церкви, поднялась. Дверь была открыта. Она вошла в полутемный притвор, остановилась у входа, заглянула внутрь.

Небольшое помещение было слабо освещено свечами, пахло незнакомыми благовониями. Вдоль стен, торцами к входу, справа и слева от него, тянулись два ряда широких пустых столов, за ними с обеих сторон сидели мужчины и женщины в оранжевых одеждах. Головы мужчин были обриты, взгляды всех обращены к возвышению, которое когда-то следовало считать алтарным. Да и сейчас на нем стояло подобие престола, укрытое ярким оранжевым покрывалом, издалека можно было различить шитый золотом геометрический орнамент, переплетение линий. За престолом стояла женщина в таком же, как все, одеянии, только на ее голове был убор, напоминающий епископскую митру. За ее спиной сидели два музыканта в таких же оранжевых балахонах, перед одним был большой барабан, похожий на глубокий горшок, перед другим электронный орган. Женщина только что кончила говорить, Рита опоздала к началу. Колотушка ударила по барабану, все поднялись из-за столов, органист тронул клавиши, запел красивым баритоном:

Мелодия была торжественной, мерно звучали удары — почему же не удавалось отделаться от вчерашнего, неотвязного ритма, он словно проступал сквозь этот, замедленный?

Пришлось встряхнуть головой, отогнать издевательское наваждение.

— Космос земной и космос небесный, — начала свою проповедь женщина, — вся наша жизнь, все клеточки наших тел, всё, до мельчайших атомов, пронизано и наполнено, словно невидимым излучением, единым ритмом. Он сопровождает движение звезд и солнца, течение дня и ночи, времена года, обновляется непрестанно вместе с дыханием космоса. Благодать человека — в способности распознать свой истинный ритм, проникнуться, слиться с единственно благотворным. Выпадение из космических ритмов несет людям и странам катастрофы, несчастия и болезни. Совпадение с благотворным ритмом обещает избавление и победу, превозмогает чужие, губительные вибрации, исцеляет и наполняет покоем. Наше дело, наше служение — приобщить людей к ритму счастья, ритму удачи, ритму слияния с ближними. Проникнитесь же высшим из доступных человеку ритмов, ритмом благодати.

запел баритон, его поддержал орган.

присоединилась женщина, поддержали хором другие. Теперь все покачивались в такт общему пению, женщины вскидывали над головами руки, все упоенней, самозабвенней. Только мужчина, стоявший в ближнем к Рите торце стола, справа, подергивал бритой головой судорожно, не попадая в такт, он все пытался дирижировать рукой сам себе в каком-то другом ритме. Бедняга, болезненно подумала Рита. Он оглянулся беспомощно. Одутловатое лицо заросло небольшой бородкой или неухоженной, слегка поседевшей щетиной, губы шевелились. Дохнуло скорбным заведением. Мужчина встретился с ней взглядом, поспешил отвернуться, продолжая так же невпопад, слабо, сам себе дирижировать. Кисть руки, длинные утонченные пальцы были музыкальными, изящными… что-то они вызывали в памяти.

Мужчина обернулся к Рите опять. Выражение глаз его было страдальческим.

— Тата-та, тата-та, татата-та… — шевелились губы мужчины. Он снова мотнул головой. — Мешает, — сказал для нее, словно жалуясь или оправдываясь, указал себе за спину.

Навязчивые звуки умолкли, воздух освободился. Мужчина замер, не отрывая от нее взгляда, плечи были напряжены.

— Тата-та, тата-та… — попробовал продирижировать опять, без музыки. — Узел тата-тата-та… место безумия. Нет, — мотнул головой, — нет…

Неуверенные, замедленные движения, тело в бесформенном балахоне казалось разбухшим. Подходил, все еще перепроверяя себя, навстречу взгляду без слов, и вот уже подтверждающему, притягивающему кивку. (Кто-то оглянулся на них с ближнего места.) Она взяла его за руку, повела за собой, как медлительного ребенка.

Расположились на отдаленной скамейке за неубранной клумбой, вдоль дорожки желтела полусгнившая прошлогодняя трава. Непонятно, как было начать разговор, слова уворачивались, не те, молчание растягивалось невыносимо. Вдруг он словно вспомнил:

— Как вы здесь? — спросил тревожно, голос прозвучал незнакомо.

— Ты, — поправила мягко.

— Да. Как ты сюда попала?

— Сюда? — не сразу сообразила Рита. — Приехала, с приятельницей. У нее была сюда командировка…

— Нет, — перебил нетерпеливо, — а сюда, вот сюда? Кто вас сюда направил? Кто про меня сказал?

— Про тебя, — подчеркнула, — мне сказал в институте директор, Жучков…

В тот же миг она поняла, что допустила какую-то неосторожность.

— А!.. от Жучкова! — Горин откинулся на спинку скамейки, удовлетворенно, как будто этого и ожидал.

— Почему от Жучкова? — Рита все больше пугалась. С ней говорил действительно больной человек, надо было подбирать слова осторожнее. — Я только вчера с ним познакомилась, сама про тебя вспомнила, спросила его. Он говорил про вашу работу…

— Про нашу работу, — повторил Горин глухо, без выражения. — И что он рассказал?

— Что ты добился какого-то результата, сделал открытие. — (Про пасту лучше не надо, остановила себя.) — А потом заболел. Что тебя здесь лечат.

— Да, лечат, — Горин вдруг словно потерял интерес к разговору, голос опал, стал совсем неживым, тусклым. — Здесь хорошо лечат. У меня что-то было… разное… с памятью что-то. Сейчас лучше. Здесь все хорошо, скажите ему. Хорошо кормят, ухаживают. Здесь все любят друг друга. Танцуют. Улыбаются.

Он говорил механически, глядя в землю, поднятым с земли прутиком расчищал у своих ног гладкий пятачок на дорожке, начал что-то чертить. Две линии соединились в букву У, рядом закруглилась З. Мокрый испод перевернутых листьев на глазах просыхал, светлел.

— Что ты пишешь? — спросила она, как спрашивают больного хоть что-нибудь, лишь бы не совсем потерять контакт.

— Ничего, — он поспешно стер буквы. — Нечаянно… автоматически. Не говорите никому. Мне здесь писать нельзя.

Боже, боже, что же с ним, в тоске думала Рита. Как будто не вполне ее узнавал, сбивается на вы, отвечает, как посторонней, с опаской, вяло. Как с ним говорить? И зачем отыскала его? Чтобы удостовериться, загрузить себя еще одной несчастной судьбой? Пациенты в Москве приходят сами, платят за сеанс профессионального сочувствия, а тут одно лишь бессилие, ничего тебе не поделать, только прикоснешься к беде, потрогаешь и уедешь. Шарлатаны в нарядах буддийской раскраски хотя бы пробуют внушить успокоение, глядишь, в чем-то помогут, бывает. Она о таких общинах наслышалась, начиталась. Проще бы оставаться в неведении, душе легче. Теперь не уйти от чувства непонятной причастности, может быть, невольной вины. Паста «Маргарита»… безответная, задержавшаяся надолго любовь… непонятые когда-то, оттаявшие спустя годы слова…

— Знаешь, — вспомнила, — такое удивительное… не знаю, как это назвать… совпадение? В машине по пути сюда вдруг пришли на память стихи. Казалось, совсем их забыла. Но желтизну травы… — помнишь? Но желтизну травы и теплоту суглинка…

Рита ощутила, как он резко вздрогнул, точно от этих слов его дернуло. Повернулся к ней всем телом.

— Как ты сказала? И теплоту суглинка?

— Нельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух, — она дотронулась до его руки, подтверждая. Он опять вздрогнул — теперь от прикосновения. — Ты их особенно любил читать, помнишь? А потом неожиданно связалось с тобой.

— Ты помнишь, — голос стал другим, почти узнаваемым, даже лицо. — Ты действительно не от Жучкова? Я ведь в самом деле забыл почти все… стихи…

Он оглянулся по сторонам, продолжал, все больше волнуясь, сбивчиво, она упорядочивала последовательность сама. Началось со стихов. Стали исчезать сначала слова, строчки, потом вообще ничего не мог вспомнить. Заглядывал в текст, как будто вспоминал, но тогда начинались приступы странного беспокойства. Как-то всё было связано, не объяснить. Приступы проходили, потом возвращались. Вспоминал ненадолго, но беспокойство только становилось сильней. Стали отнимать книги, чтобы не волновался, не возбуждался, вот как сейчас, карандаши отняли, ручки, чтоб не записывал, если что вспомнит. Книг в этом заведении вообще не положено, только общие игры. Приходилось стараться самому…

— Я уже много вспомнил, научился не показывать виду. Если б только оставили в покое, не вмешивались со своим лечением, — добавил с усмешкой.

Вдруг замолчал, снова оглянулся, в глаза вернулся испуг.

— Ты ведь никому не расскажешь? Здесь нужна осторожность. Я, может, еще не оправился до конца, но уже понял, как можно. Победить биологию, химию, изнутри. Трудно только удерживать насовсем, приходится начинать заново….

Речь становилась опять возбужденной, путаной. Рита, успокаивая, поглаживала его руку, вслушивалась в сомнении. Все-таки болен? Или просто необычно взволнован?

— Знаешь, — сказал вдруг, — мне несколько раз снилось, что я отсюда ухожу. Сегодня под утро особенно ясно. Я во сне подбирал ключ, не металлический, а как теперь, электронный, он составлялся на компьютере или в уме из слов, из строк, надо было ввести готовые стихи, Вспомнил их — и открылось. Проснулся с таким радостным чувством, попытался удержать, вытащить ключ из сна. Рассыпался, остались только два слова: узел жизни. Ты не помнишь, что там дальше, вокруг? Узел жизни, тата-та…

Опять дирижерски взмахнул рукой, кисть тут же поникла.

— Ключ… — усмехнулся. — Вспыхнуло и погасло. Ну и что, если восстановлю, вспомню? А куда я отсюда уйду? Некуда, не к кому. У меня ведь и жилья нет, только здесь. Я, кажется, тебе успел рассказать, мне после смерти тетушки предложили поменять ее комнату в коммуналке на квартиру там, в поселке. Тогда города тут еще не было, институт только начинался. А в Москве дом был в центре, в старинном здании. Оформили за меня все бумаги, я расписался, не глядя, стал там жить. Прекрасное было место, сейчас застроили. Потом оказался здесь. И только в монастыре узнал, что квартиры-то у меня нет, меня из нее выписали. Она оказалась не моя, служебная, так все было оформлено. Мне это уже здесь Жучков объяснил.

Нет, он не болен, убеждалась Рита. Это была речь нормального человека, только бы не начал опять волноваться.

— Он у меня все украл. Квартиру, маргариту, работу. Пристроил меня здесь, может, на всякий случай, вдруг еще пригожусь. Он же без меня в науке ничего не мог, я ему диссертацию написал за полмесяца, левой рукой, скомпоновал из отходов. Он ее грамотно прочесть не сумел. Все свои записи я уничтожил, обойдется, зачем ему? Нет, он держит меня здесь, чтобы я про него лишнего не рассказал.

Помолчал, качнул головой.

— Хотя что я могу? Убежать отсюда без документов, даже без одежды? Я теперь, считай, бомж. Поймают, запрут.

Воздух дрогнул от удара колокола, еще раз. Рита лишь сейчас обнаружила, что они сидят, держа друг друга за руки.

— Я устал, — понуро сгорбился Горин.

Солнце ощущалось сквозь полупрозрачную пелену, грело, как через парниковую пленку. Взгляд привлекло желтое пятнышко среди травы, одинокий цветок одуванчика. Точно лишь сейчас возник прямо на глазах неизвестно откуда. Поблизости зажглось еще такое же солнечное пятнышко.

Что делать, можно ли что-то сделать? — металась беспорядочно мысль. С кем здесь можно поговорить? О чем? От церкви к ним направлялась молодая женщина в брюках, с кошелкой в руке, на зеленой спортивной курточке синяя надпись «ЛУКОЙЛ».

— Братец, — позвала издали, — эй, братец, слышишь? Велено тебя позвать. Начальница недовольна, нельзя, говорит, опаздывать к обедне.

— Сейчас, сейчас, — словно спохватившись, забормотал Горин, — сейчас… Узел жизни… та-та… нет, раньше, там главное раньше… я же почти вспомнил. Ты меня подождешь, да? Ты правда не от Жучкова?

Женщина приблизилась, взяла Горина за руку, потянула, ему пришлось встать. Рита, поднявшись, пошла за ними следом.

— Может, он еще побудет со мной? — попросила.

— Здесь дисциплина для всех.

Горин шел за женщиной, оглядываясь, как ребенок, которого уводят насильно. Прошел с ней еще несколько шагов, вдруг вырвался, подбежал к Рите, наклонился губами к уху — со стороны могло показаться, что целует в щеку.

— Вспомнил! — зашептал горячо. — Это… что-то… безумия… тата-та… Нет… опять потерял. Но вспомню. Узел жизни. Только не говори никому. Здесь нельзя без хитрости. Подожди… дождись меня… пожалуйста.

Девица вернулась, потянула его опять за руку. Рита продолжала идти вслед за ними, держась на шаг позади, не зная, как поступить дальше. Болен, вернулось сомнение. Что делать, как вмешаться, чтобы ему не навредить? Но тут в сумке зазвонил мобильник, пришлось остановиться. Звонила Жанна:

— Ты где, подруга? Я освободилась, пора уезжать. Столько надо тебе рассказать! Жучков, кстати, очень интересовался, почему ты не пришла. Я, конечно, сказала, что понятия не имею, гуляешь где-то. Но он сам решил, что ты в монастыре.

— Я в монастыре, — сказала Рита.

— Вот видишь. Этот Жорик непростой человек, я тебе расскажу. Подарил мне две упаковки этой «маргариты», она теперь у них выпускается еще и в таблетках, говорит, замечательно помогает при депрессии. Да ты сама сейчас слышишь, по голосу, какое у меня настроение? Давай, приходи скорей.

— Поезжай без меня, я доберусь сама.

— А… а, — протянула понимающе Жанна. — Значит, то самое? Прошлое не отпускает? Я как будто чувствовала. О'кей. А ты уверена, что отсюда есть общественный транспорт?..

Рита закрыла мобильник, продолжала держать его в руке. Зачем она решила остаться? Чего ждала? А если Горина сейчас больше не отпустят? Разыскать Жучкова, спросить у него… потребовать… Вздор, что она могла требовать? Прояснить бы хоть для себя. С чем он жил столько лет, непонятный, нелепый, нескладный? Что мерещилось за этой поэтической невнятицей или болезнью, какая ускользающая четырехмерность? Узел жизни… место безумия… что-то надо понять, уловить, вспомнить.

Мобильник, пригревшийся в руке, напомнил простую возможность: позвонить домой, Мише, продиктовать несколько слов, пусть посмотрит в интернете, может, там что-то соединится. Неоценимое достижение цивилизации, не нужна никакая библиотека. Горин этого, может, еще не застал, задержался тут в другом времени.

Нажала кнопку домашнего номера. Никто не брал трубку, длинные гудки повторялись. Обоих, значит, нет дома? Или дома, но подойти не могут, нетрудно представить, чем заняты. У парня слух заткнут наушниками, девица в туалете… надо, кстати, самой поискать, где он тут. Отменила соединение, нажала вызов снова. На этот раз отозвались быстро, трубку взяла Алла, заговорила обрадовано:

— Ой, Маргарита Ефимовна? Я так и думала, что это вы, не сразу услышала, тут на кухне кран такой шумный. Я мыла курицу, хочу к вашему приезду. Вы когда будете?

— Я пока задерживаюсь, — Рита старалась отвечать сухо. (Как, однако, уже обосновалась… курицу мыла.) — А почему не подходит Миша?

— Вы же знаете, его от каких-то идиотских стрелялок не оторвать.

Пошла все-таки позвать. Из телефона слышался тот же навязчивый ритм: Будем, как дети. Или это не из телефона? Рита отстранила аппарат от уха — ритм держался, как наваждение, наполнял воздух, транслировался невидимыми репродукторами по территории. Можно бы заглянуть, что там сейчас в церкви. Обед или обедня в сумасшедшем доме. На ступеньках опять появилась девица в куртке с ЛУКОЙЛ’ом, уже без Горина.

В мобильник вернулся голос Аллы, она не смогла оторвать Мишу от его идиотской игры, вы же его знаете. Знала. Попросила Аллу записать слова про место безумия и узел жизни, когда компьютер освободится, пусть он найдет текст, откуда это, позвонит.

— Или я сама позвоню. Мне нужно как можно скорей, скажи ему.

Закрыла мобильник. Девица уже приближалась к ней с явным намерением поговорить.

— Я вас здесь раньше не видела. Вы ему кто?

Рита не ответила, любой ответ требовал бы продолжения.

— Это вы, что ли, от Жучкова? — не отступала девица, разглядывая ее. Однако, подумала Рита, как здесь все, оказывается, осведомлены. — К Жучкову сюда многие бегают.

Дожидается, что отвечу, обойдется, решила Рита. И тут вспомнила:

— Вы лучше скажите, где здесь туалет.

Та наморщила лобик, наконец, расплылась в понимающей усмешке.

— А! Это я покажу, пойдемте. Мне как раз по пути.

Рита, последовала за ней. Девица на ходу обернулась:

— А «Маргарита» вам не нужна?

— Что? — имя который раз заставило невольно передернуться.

— Это, — девица приоткрыла полиэтиленовую сумку с изображением церкви, какой она предполагала стать после реставрации, в ней были белые пакетики. — Натуральная, здешняя, без подделки. В городе вам неизвестно что могут подсунуть.

— В другой раз, — сказала Рита, чтобы ответить хоть что-нибудь.

Они почему-то направлялись не к монастырским корпусам, а мимо них, к отдаленной угловой башне. Под строительным навесом были свалены почернелые доски. Девица шла впереди, время от времени оборачивалась, подтверждала знаком: сюда, сюда. У монастырской стены ржавели две снятые с колес желтые цистерны, в таких когда-то продавали на разлив квас или пиво, надписей было не прочесть. — Можете вон там, за ними, — показала весело на цистерны, — никто не увидит…

Однако, оценила Рита, но обсуждать не стала. Если здесь так принято. Убедилась, что за цистернами ее никто со двора не увидит, повернулась спиной к провожатой. Когда она поднялась, девицы рядом не оказалось, исчезла непонятно куда. Рита, оправившись, подошла к деревянному щиту у стены, пошевелила. Как она и ожидала, две широкие доски легко разошлись в стороны, за ними в каменной стене была не заделана прореха, сквозь нее внизу видны были верхушки зеленеющего леска. Вот оно как, неопределенно соединялось в уме. Через проходную не все пронесешь, есть другой ход. На всякий случай. Неплохо. Хоть можно не думать, как отсюда выйти, не волноваться, что не выпустят.

Она вернулась во двор. Одновременно с ней через распахнувшиеся ворота на территорию въезжал блестящий, как черный громадный жук, внедорожник. Из машины, как маленький обитатель из огромного устрашающего панциря, вышел Георгий Георгиевич Жучков.

— Так я и думал, — на ходу разводил он руки, то ли удивляясь оправдавшемуся ожиданию, то ли в жесте приветствия, готовом перейти в объятия — приблизясь, ограничился, однако, условным чмоканьем ручки, — так я и думал, что застану вас здесь. Уже, как я понимаю, повидались? Побеседовали? — Короткого внимательного взгляда, паузы после каждого вопроса было достаточно, чтобы обойтись без ответа. — И как он вам? Что он вам о себе рассказал?

Рита неопределенно пожала плечами. Сработал профессиональный навык: лучше помолчать, пусть говорит сам.

— Понимаю, понимаю, — как будто удовлетворился Жучков. — Грустный случай, что говорить. Вы что, решили дождаться, — проверил на запястье время, — пока он пообедает? А сами останетесь без обеда? Нехорошо. Идемте, перекусим вместе, мне ведь тоже пора. Поговорить есть о чем, не правда ли? Да вы не беспокойтесь, — опередил ее — не слова, движение руки, — и Левушку пригласим к себе, само собой разумеется. Попозже, когда он освободится, здесь свой режим. Идемте, идемте.

В обволакивающей, журчащей речи улавливался обертон подозрительности, недоговоренности, — значит, ему было, что подозревать. Взаимно, усмехнулась про себя Рита. Помалкивать, пока можно, только бы прояснить для себя побольше. Они вошли в строение справа от церкви, поднялись по выщербленным каменным ступеням на второй этаж. В стенах держался застоявшийся с зимы холод. Жучков открыл массивную дверь своим ключом, распахнул приглашающе.

— Милости прошу в мою, так сказать, резиденцию. Не ожидали? Я ведь намекал, что занимаюсь не только своим институтом. У меня тут свои дела, свое рабочее место. Я даже иногда остаюсь здесь ночевать, — он заметил, что Рита задержала взгляд на зеленом не кабинетном диване с мягкими подушками. — Устраивайтесь, как вам удобнее. И курточку давайте снимайте, здесь тепло.

Она пока не садилась, продолжала оглядываться. В помещении с низкими сводами было действительно тепло, здесь, видно, еще топили. Компьютер с большим плазменным дисплеем стоял на широком столе, пульт с кнопками и тумблерами, толстая книга с золотыми стилизованными буквами названия. «Движение Ритмэра», прочла Рита. Немного поодаль имелся столик поуютней, возле него три кресла. На стеллаже среди разрозненных книг отблескивали две непонятные статуэтки из полированной бронзы.

— Подарок сотрудников, — Жучков продолжал следить за ее взглядом. — Все думают, абстракция, а это реализм, один к одному. Формы грибов, эти виды сослужили нам свою службу. Вот, прямо-таки мужской символ, не правда ли? Внушительный. Другой условно можно считать женским, полая чаша. Игра природы. Как вам? Искусство выявляет необъяснимую красоту даже в уродстве. Смотрите, смотрите…

Он отвернулся к рабочему столу, наклонился над пультом, что-то сказал вполголоса, она уловила лишь заключительное: «Да, на двоих».

— Давайте пока присядем с вами за этим столиком, — пододвинул кресло.

Рита села, все еще напряженно, подобрав ноги и сжав колени. А Жучков откинулся на спинку кресла, с удовольствием вытянув ноги.

— Вот так, хорошо. Я собирался сюда с вами вместе, неожиданная Маргарита, а вы поспешили без меня. Левушка, наверно, вам рассказал — здесь, в монастыре, был раньше наш филиал, лаборатории, пока не построили то новое дивное здание. Для него, можно сказать, привычное место, он здесь работал. Как, неужели не рассказал? Но вы знаете, как называется здешняя церковь?.. Тогда я должен вас просветить.

Жучков поудобней поправился в кресле. Церковь, а при ней и монастырь посвящены были чуду Преумножения хлебов и рыб. Помните эту историю? Как пятью хлебами и двумя рыбами удалось накормить пять тысяч человек, и еще набралось остатков двенадцать корзин? (Не узнала, к стыду своему, не поняла, на фреске не плоды, а хлебы, вынуждена была признать про себя Рита, но все же согласно кивнула.) Прямо-таки тематика нашего института, не правда ли? Может, совпадение не совсем случайное, бывает, а? Кажется, единственная была такая церковь в России. В начале века построена, прошлого. Здесь начинали варить какое-то особое пиво, приносившее, как утверждалось в бумагах, утешение и насыщение. Церковь была вроде бы из разряда не совсем официальных, с официальной у здешних предстоятелей были свои нелады, я в эту историю не вникал. Тем более что длилась она недолго, лет десять с небольшим, а там все конфликты разрешила революция, известным образом. Пивоварение кончилось вместе с монастырем, обитатели переселились на Соловки, секреты были утеряны. В здешних стенах обосновался, как водится, лагерь, место заранее приспособленное, даже вышки сторожевые готовы. После лагеря тут размещались какие-то мастерские, склады. Для нас это предыстория. Когда Горин сюда поступил работать, он вот здесь, под нами, в обширных погребах, обнаружил на стенах черно-зеленую плесень или грибы. Видимо, что-то связанное с пивоварением. Для него это была находка, вы, как я понял, знаете, его хлебом не корми, только дай разглядывать под микроскопом свои красоты. Он выстраивал вокруг них целую философию. У обычного растения, куста, дерева, есть своя структура, корни, ствол, ветви. А тут однородные молекулярные образования, ничего центрального, главного, ничего второстепенного. Нечто всеядное, способное мутировать, мимикрировать. Листья, похожие на листья, цветы, похожие на цветы, — а на самом деле имитация, видимость, без структуры. Я пересказываю упрощенно. Для него это была не просто наука, все как-то было связано с современной культурой, цивилизацией, с ее состоянием. Он ведь не мог обойтись без высоких материй, без поэзии, наука для него была лишь частью какого-то обобщенного целого, не буду за него объяснять. Для простых людей, как я, важен был в первую очередь продукт, который мы вместе создавали, его питательные свойства. Должно быть, он переутомился, из лаборатории мог месяцами не выходить. И неизвестно что пробовал в процессе работы. Может быть, еще не вполне съедобные образцы, есть такая версия. Самоотверженность исследователя, всё проверяют на себе. Ну и жизнь без женщины, если вас это интересует, на мой взгляд тоже способствует… Врачи не могут сказать уверенно, с чем конкретно была связана начавшаяся болезнь. Он стал вдруг требовать, чтобы мы немедленно приостановили уже начатое производство, надо сначала что-то проверить, возможность каких-то отдаленных последствий. Я пытался ему объяснить, что он же работал не один, проверено на многих, неоднократно. Увы, все закончилось срывом, приступом буйства. Дошло до того, что он в разговоре швырнул в меня таким вот тяжелым пультом, мог убить…

Жучкову пришлось прерваться. В дверь постучали, служительница в форменной оранжевой рясе, в оранжевом платочке, вкатила столик, прикрытый салфеткой того же цвета. Под салфеткой оказались тарелки с закуской, белой рыбой, помидорами, тонко нарезанным сыром, прозрачный графин с золотистым напитком, при нем два высоких хрустальных бокала. Жучков с одобрительной улыбкой смотрел, как монашенка расставляет блюда, наполняет бокалы. Когда та наклонилась, Рита поняла, что ряса из тонкой ткани была у нее надета на голое тело, как ночная рубашка.

— Скажу, когда понадобится еще, — кивнул Жучков.

— Это уж мы знаем, — ответила монашенка понимающей, как будто насмешливой улыбкой. Губы у нее были полные, чувственные. Силиконовые, подумала почему-то Рита. Хотя как теперь отличишь?

— Вы обещали позвать Горина, — вспомнила вовремя.

— Да, приведи его сюда, — согласился Жучков немного рассеянно, они с послушницей продолжали обмениваться взглядами, словно безмолвно вели понятную лишь им беседу.

— Сегодня банный день, — ответила та с той же насмешливой, и право же, немного наглой улыбкой.

— Ну и что, если банный? — возразил добродушно Жучков. — Один раз пропустит… У них тут особое значение придается воде, — пояснил он Рите, когда служительница выкатила столик за дверь. — Смывает плохую энергию, избавляет от беспокойства, очищает душу. Моются вместе мужчины и женщины. Есть такие средневековые рисунки, видели? Невинные, как в раю. Вам как специалисту могут быть интересны здешние методы. Впрочем, вы наверняка и так наслышаны о разных школах, разных общинах. Не мне их оценивать, могут иметь смысл сочетания новых подходов. Но давайте сначала все-таки выпьем с вами за продолжение знакомства. У меня к вам серьезный разговор, мы к нему еще не приступили. Давайте, пока не пришел Левушка.

До чего же неприятно звучало это имя в этих устах. Рита поднесла бокал к губам. Мысли путались. Этот Жучков, эта послушница с чувственными силиконовыми губами, их обмен взглядами. Этот монастырь, этот институт, эта совместная баня… и что здесь делалось с Гориным? Опять не знала, что обо всем этом думать, предположения, догадки не опровергали друг друга. Вкус напитка оказался неожиданным.

— Похоже на виноградное вино, — сказала она. — Вчера мы пили другое.

— Вчера был другой напиток, вы точно почувствовали, — откликнулся Жучков. — Наша новинка, из того же исходного продукта. Вкус винограда изабелла, легкое содержание алкоголя. Но к винограду никакого отношения не имеет, а стоимость производства в перспективе копеечная. О наших перспективах я говорил вчера, сейчас хочу о другом. Вы слышали про движение Ритмэра? Таких сейчас развелось множество, их называют обычно псевдорелигиозными. Православная церковь их всячески разоблачает, поносит. А они себе проповедуют, занимаются, среди прочего, исцелением психических недугов. Близкая вам область. Ну и, как я упоминал, осторожно опробуют здесь для своих целей нашу продукцию. Эта община в монастыре просто обосновалась, удобное место, ни к какому из нынешних исповеданий она отношения не имеет. Церковь хотела бы вернуть монастырь себе, но его надо сначала восстановить, вложить деньги, немалые. Они нашлись у Филиппа, основателя этой Ритмэры, ее идеолога, если хотите, менеджера, сумел оформить пока аренду. Незаурядная личность. Он в прошлую пятницу здесь проповедовал, продавали билеты, как на концерт, на всех мест не хватило. Движение зарегистрировано как общественная организация, у них есть уже детский лагерь на Черном море, оно имеют доступ в больницы, школы, у них есть свои люди даже в Государственной думе, не говоря о здешней мэрии. Так вот, послушайте.

Жучков, дожевывая, поднялся с кресла, подошел к рабочему столу, взял книгу.

— Я сейчас читаю сочинение этого Филиппа, некоторые его мысли на удивление созвучны моим. Между прочим, доктор наук, философских. Он пишет, что на наших глазах, с нашим участием, не всегда осознанным, происходит становление не только новой культуры, новой цивилизации — вырабатывается новый человеческий тип, происходит, если угодно, антропологическая революция. Новые виды занятий, способы производства порождают новые взаимоотношения людей с природой, друг с другом, с космосом. Новая, неизвестная прежде пища — это уже моя тема — не может не влиять на наш телесный состав, на химию органической жизнедеятельности, а значит, на нашу психику. Вот, — открыл заложенную страницу: — «Неприкаянность души, вызванная нарушением базовых основ, распад традиционных ценностей»…

В дверь постучали, уже знакомая послушница ввела, держа за локоть, Горина.

— Проходи, проходи, Левушка, — ласково поощрил Жучков.

Послушница с той же своей понимающей наглой улыбкой уловила его знак: можно оставить, вышла, закрыла за собой дверь.

— Присаживайся вот тут, в свободное кресло. Бери, что хочешь, поесть. Или тебя уже накормили? Только пить не надо. Алкоголя ему нельзя, — пояснил для Риты.

Та смотрела на Горина с испугом. Движения его были замедленные, механические, взгляд ни на кого не обращенный, пустой. Чем-то его накачали? Она все не могла вымолвить ни слова, Жучков один владел разговором, голос его действовал парализующе.

— Мы тут с Маргаритой — я думаю, можно без отчества? — пояснил он — впрочем, не совсем Горину, тот как будто не слушал, глядел в пустоту — обращался опять к Рите, — рассуждаем о новой цивилизации, о проблемах, которые возникают на ее пересечениях с нашей конкретно тематикой, с психотерапией и биологией. А значит, и о возможном сотрудничестве. Вот, — вернулся он к книге, которую продолжал держать в руках, не отходя от стола, — автор пишет: «Человек не имеет собственной сущности, его можно рассматривать как систему энергий»… Нет, лучше дальше, вот это: «Возникают болезни, для которых у медицины пока нет названия. Человек мучается от пустоты, зло вступает в него, заполняя межклеточные промежутки».

— Какая чушь! — неожиданно вступил Горин, глядя по-прежнему в сторону. — Система энергий, межклеточные промежутки. Пустота — вот она действительно разрастается, подменяет все, незаметно. Место искусства занимает имитация. Гениальное становится непонятным, непонятное скучным, скучное невыносимым. Приходится все время подавлять неосознанную тоску, страх. Клетки могут бояться, как человек. Страх пустоты заставляет органы вырабатывать утешительные противоядия, медицина помогает смириться, терпеть. Синдром пустоты, я бы назвал это так. Угасание может казаться успокоением, даже блаженством…

Жучков без слов показал на него Рите: вот, слышите? Горин между тем возбуждался все больше.

— Подавляются центры воображения, вот что сейчас происходит. Оно подменяется произвольными построениями, люди перестают различать настоящее. Из культуры, из жизни вытесняется поэзия…

— Все, хватит, хватит, — движением руки остановил его Жучков. — Ты опять начинаешь волноваться, нельзя так. Какие центры воображения могут подавляться, что это вообще такое? Науке вообще пока неизвестны механизмы этого явления, локализация в мозгу, анатомо-физиологические основы. Специалист может подтвердить, — он показал на Риту. Она не знала, как возразить, в мозгу опять была путаница, чудилось что-то опасное. — Имитация вытесняет культуру? А может, культура меняется? Развитие цивилизации нельзя остановить, хорошо ли это или плохо.

— Я не о том, — попытался опять вступить Горин.

— Хватит, я же сказал, хватит, — Голос Жучкова был властным, непререкаемым. Он выдвинул ящик стола, что-то поискал там. — Не хватает еще рецидива, и это при гостье. Опять про свою поэзию. Ученый занимается другим, поэзия, чудо, тайна — не совсем по его части. Не надо так беспокоиться.

— Это не беспокойство, — Горин даже раскраснелся. — Я сейчас говорю, может, путано, есть другие слова, не удается вспомнить, вот в чем беда. То, что я называю поэзией, не просто пробуждает способности, чувства, мысли, она не безразлична для состояния организма, для его, если угодно, химии. Ведь это же известно — когда человек влюблен, счастлив, организм вырабатывает…

— Все, все, — Жучков высыпал на ладонь из пластикового стаканчика крупные зеленоватые шарики, оставил один. — Тебе нельзя так, Левушка. Давай, прими.

— Мне уже давали, — сказал Горин и оглянулся на Риту, словно прося поддержки.

— Не надо, зачем так? — только и смогла выговорить она.

Жучков точно не расслышал.

— Значит, мало. Не мотай головой… бери, бери, если хочешь остаться с нами. Или мне позвать?..

— Я сам, — сказал Горин.

— В рот положи, при мне, чтоб я видел… вот так. Запивать не нужно?

— Не нужно, — покорно сказал Горин и опустил голову.

Жучков удовлетворенно вернулся в свое кресло, долил себе из графина, Рита свой бокал прикрыла рукой. Ее не оставляло чувство, что ему доставляет удовольствие демонстрировать перед ней власть над этим слабым, несчастным человеком, который для нее неизвестно что значил.

— Зачем вы так? — все-таки повторила она.

— Не беспокойтесь, таблетка сама по себе безобидна. Вот если с алкоголем, даже таким слабым, она может не только отключить — отбить память. Надолго или на время. Человек очнется — не может вспомнить, что с ним было. Не новая штука, вы о таких, думаю, наслышаны, но у нашей разработки есть помимо всего особые свойства. Маргарита, я никак не перейду к главному, — он перестал обращать внимание на Горина, тот совсем отключился. — Я хочу вам всерьез предложить: подключайтесь к нашей работе. Для начала у себя, попробуете на своих пациентах, но у вас будет резиденция и здесь. Мы только начинаем проект, вы даже не представляете возможности. Сможете приезжать, если захотите, кстати, видеться с ним…

Рита не успела ответить: в сумке зазвонил мобильник. Она достала его, открыла. Сын звонит, пояснила Жучкову, соединяясь. Тот снисходительно кивнул, отхлебнул из бокала.

Это был, однако, не сын. Звонила Алла, извинилась, что Миша не позвонил сразу, он искать ничего сам не захотел, оставил это дело ей.

— Я все нашла сама. Хотите, продиктую?

— Подожди, я запишу. — Рита потянулась к сумке, она висела на спинке кресла, достала на ощупь блокнот, ручку. — Давай.

Алла начала диктовать, Рита стала повторять за ней.

— Может быть, это точка безумия…

Горин внезапно вздрогнул. Жучков вскинул брови, не понимая, улыбка еще не сошла с его губ.

— Узел жизни… — продолжала записывать Рита.

— Точка! — Горин вскочил с кресла. — Да!.. точка безумия… я вспомнил!

— Прекратить! Что вы делаете? — Жучков резко потянулся отнять у Риты мобильник, она так же резко отвела руку, от неосторожного движения тот выпал на пол. Поспешила нагнуться за ним, Жучков сделал то же, неудачно задел черное гладкое тельце, оно ускользнуло дальше под стол.

Оба теперь оказались под столом, они возились на коленях, пытались дотянуться первыми. Мужчина оказался расторопнее, перехватил, отвел руку с добычей в сторону. Оба, пятясь, неловко выбирались из-под стола, уже не совсем понимая, что и как с ними произошло такое, со взрослыми людьми. Рита, отряхивая колени, посмотрела на Горина. Он продолжал сидеть безучастно, не двигаясь с места, прикрыв глаза, только шевелил губами и двигал перед собой кистью руки, дирижируя своим, неслышным. Господи! — подумала Рита, как будто ничего не видел. Происшедшее его не касается. Жди от такого помощи. Жучков первый засмеялся, подвинул мобильник к ней.

— Как школьники, честное слово. Извините, что так невольно среагировал, хотел вам помочь. Но нельзя же при нем читать стихи, сами видели. Здесь уже его бзик знают, это опасно. Хорошо, что сильней не разошелся. — Он взял свой бокал, сделал глоток, еще глоток, допил до конца, наполнил бокал опять. — Даже в горле пересохло. А вы почему не пьете?

Рита рассматривала мобильник — повторного звонка почему-то не было. Не разбился ли?

— Неужели сломался? — высказал ту же догадку Жучков. — Дайте я взгляну. — Рита отвела руку с мобильником в сторону. — Да не беспокойтесь, я вам все компенсирую. Выпейте пока тоже, чтобы успокоиться, да? И чокнемся в знак примирения.

— Не пей с ним, — неожиданно подал голос Горин.

— Надо же, заговорил. Тебе, Левушка, пора отдыхать, сейчас позову, чтобы за тобой пришли.

— Не пей, — повторил невозмутимо Горин. — Это напиток не такой безобидный, к нему можно привыкнуть, как к наркотику. Этот шарлатан, что рядом с тобой, уже на него подсел.

— Ты что говоришь? Что ты себе позволяешь?

— Он, наверно, еще сам не понимает, что подсел. Здесь вся продукция — наркотик медленного действия, я его об этом предупреждал. Ведь предупреждал?

— Прекрати! — Жучков казался немного растерянным. Сама Рита была ошеломлена неожиданным тоном только что вялого, беспомощного человека. — Мы с тобой найдем другое время поговорить. Не при посторонних же.

— Продукт, который вызывает привычку, неизбежно будет завоевывать рынок, — так же спокойно продолжал Горин. — Ему только этого надо, о другом он не думает. Опомнятся, когда может быть поздно.

— Не слушайте этого беднягу, он не понимает, что говорит. Это у него старый пунктик. Я знаю, про нас ходят разные сплетни, слухи. Приезжали уже две комиссии, все опровергли, никаких претензий. С Левушкой мы разобраться сумеем, он наш. А вот что теперь с тобой делать? — Жучков неожиданно перешел на ты, стало вдруг заметно, как он охмелел. — Наслушалась бреда, вернешься к своей журналистке, станешь ей повторять, она добавит от себя, настрочит. Ему только это и нужно, — кивнул на Горина. — Ведь наговоришь? — взгляд его казался уже совсем мутным. — Как только уйдешь отсюда. Если уйдешь, — добавил с кривоватой усмешкой.

— Вы что, можете меня не выпустить? — Рита совсем переставала понимать происходящее. Горину нельзя было говорить так при нем, он рисковал необдуманно, недопустимо, в речах Жучкова звучало уже что-то совсем безумное, мерзкое.

— Подумаем. Смотря как ты за это заплатишь. Допустим, в словах этого идиота есть доля истины. Допустим. И что дальше? Есть ситуации, когда пути назад нет, только дальше. Ходы без выбора. Шахматисты это называют цугцванг. Понимаешь? — Речь Жучкова стала замедляться. — Допустим, оставим тебя здесь, найдем способ оформить. А что? Здесь очень неплохо. Будем время от времени навещать бедного дурачка, вместе. Для него будет отрада. Ах, знала бы ты, как он о тебе говорил… когда-то… О материальных условиях договоримся…

Рита сидела, онемевшая. У Жучкова совсем заплетался язык. Он не закончил, вдруг уронил голову на стол, щекой в остатки жидкости из упавшего бокала, губы потянулись вперед, словно желая хоть так всосать пролитое.

Рита в испуге подняла глаза на Горина. Она не заметила, как тот встал с кресла. Теперь стоял, возвышаясь над поверженным противником, усмешка непонятного торжества тронула его губы.

— Ничего страшного, не бойся, — Горин говорил теперь каким-то другим голосом. — Проспится.

Рита смотрела на него ошеломленно.

— Я бросил ему в бокал свою таблетку. Пока вы там возились под столом. Он думал, что я ее проглотил, как всегда. А я давно уже их не глотаю, только делаю вид. Наловчился. Помнишь, как показывал фокус твоему сыну? Если б я им совсем поддался, давно бы стал вполне счастливым. Как другие здесь. Сюда же многие стремятся за счастьем, он не врал. Только не все рассказал. С деньгами приходят…

Оба продолжали смотреть на человека, лежавшего щекой в светлой янтарной лужице. Вытянутые расслабленно губы делали заостренный профиль совсем мышиным. Жучков посапывал, руки его свисали со стола, плечи слабо поднимались, обозначая дыхание.

— Я мог бы ему добавить еще, вот, у меня остались сегодняшние, не успел выбросить. — Горин достал из кармана, показал на потной ладони зеленоватые шарики. — Но это уже слишком, не угадаешь последствий.

— Зачем ты это сделал? — качая головой, спросила она.

Он лишь тут как будто опомнился, пожал неуверенно плечами.

— Я хотел… Мы ведь можем с тобой отсюда уйти? — сказал полувопросительно.

Куда? Как? — готова была спросить Рита, но все вопросы становились бессмысленными, еще не произнесенные. Что будет, когда этот опасный человек очнется, что он сделает? Что натворил этот больной, неожиданный, нелепый бедняга, что натворили оба, как придется потом объяснять, отвечать, кому? А может, этот Жучков и вправду все забудет, очнувшись, и ее, и весь разговор? Но Горина-то хватятся другие, могут войти в любую минуту. Невозможно было найти решение, только отложить, оказаться сначала в защищенном, понятном месте, у себя, там с кем-нибудь связаться…

Что-то совершалось словно само собой, не спрашивая желания, даже путь выхода оказался как будто заранее предложен, подсказан. Лестница была не освещена, они спускались почти на ощупь, Рита держалась одной рукой за перила, другой вела за собой Горина, сумка мешала, хорошо, что не оставила куртку. Может быть, это точка безумия, стучало в голове. Монастырский двор был безлюден, пугающ. Уже начинались сумерки, не заметили времени, свет маленьких желтых окон помогал им сгуститься. На первом этаже слева стекла казались затуманенными — банным ли паром, собственной ли зернистостью, за ними сейчас очищались, омывали друг друга избавленные от забот обитатели, ослушников-беглецов пока не хватились. Они долго пересекали бесконечный двор. Рита по-прежнему вела Горина за руку, заставляя себя не озираться на каждом шагу, спиной, всем телом ощущая в пространстве невидимый всевидящий глаз. Гравий под осторожными шагами шуршал оглушительно, предательски. На высоком столбе внезапно зажегся яркий, как прожектор, фонарь, она невольно вздрогнула, поспешила скорей нырнуть в закоулок за навалом строительных досок. Здесь было полутемно. Рита без уверенности, вслепую нащупала две широкие доски, маскировавшие прореху в стене, раздвинула их.

Дохнуло свежестью открывшегося пространства, воздух напоен был настоем распускающихся почек. Нога соскользнула по влажной глине. Слабо различимая тропинка круто спускалась вниз, к лесу. Теперь уже Горин помогал ей, подставляя снизу руку.

Прошлогодняя слежавшаяся листва под ногами пружинила, поглощая шаги. Тропинка растворилась, неразличимая. Они углублялись в лес, свободными руками отводя от лица хлесткие ветки. Горин старался делать это первым, для обоих, шел, чуть опережая ее — куда? Оба не знали направления, шли наугад. Кроны деревьев над головами густели, закрывая еще светлое небо.

Может быть, может быть, может быть… это точка… точка безумия, лихорадочно возобновлялось, билось в висках. Непонятное, чужое безумие, подхватила, поддалась, заразилась. Только бы попасть к себе, прийти в себя. Первым делом, конечно, рассказать Жанне, она сориентируется, она знает ходы, у нее есть связи. Влиятельный журналист, пригрозит этому Жучкову написать про его сомнительные дела. Хотя вообще-то готовила другой материал, и он ее так очаровал. Но может получиться сильней, скандальная сенсация. Разоткровенничался неосторожно. Ладно, это потом, напишет не она, так другой. Не надо бояться. Мне-то еще ничего, перебирала возможности Рита, но что делать с ним, непонятным, нелепым — а если все-таки больным? Пристроить временно у кого-нибудь. Показать настоящим врачам? Нет, и это все потом. А пока привести к себе. Миша, оболтус, может, его вспомнит, обрадуется. В этом возрасте меньше предрассудков, приключения по душе. Появился вдруг мужчина в доме. Да, еще эта девица… ей придется на время слинять, уступить место, а как же?.. Нелепо, однако, мечется мысль. Что сразу об устройстве? Для начала — как выйти из этого леса, как вывести человека в таком виде на городскую улицу? Первый же милиционер остановит. Бежал из сумасшедшего дома. Ушли, скажу, с карнавала, заблудились в лесу. Надо его сразу переодеть… во что? Позвонить сыну, пусть сейчас оторвется от своей девки, возьмет такси, привезет что-нибудь из своего. Хотя он меньше ростом, на этого долговязого все будет коротко, но, может, хотя бы пальто, плащ, все-таки… Бог ты мой, есть же мобильник, опять забыла…

Подобие разумной мысли успокоило лихорадку. Рита придержала Горина, остановилась, достала мобильник, открыла крышку. Табло не засветилось, аппарат не подавал признаков жизни. Все-таки повредился, упав. Или села батарейка. Да если бы и дозвонилась — куда бы вызвала сына, по какому адресу?

Лишь тут она словно опомнилась. Они были неизвестно где, оторванные от понятного мира, одни среди темного леса, ни одного искусственного огонька вокруг. Ноги больше не нащупывали отчетливой тропы. Что ж, будем блуждать, пока совсем не устанем, чем дольше, тем лучше. Счет времени давно потерян. Рука в руке, биение общего пульса, напряжение воздуха.

Ночь, майская ночь — это не пора успокоения, дремоты, расслабленности. Это время, когда соки живей бегут по древесным жилам, по травяным стеблям, закипают, рвутся все выше, выше, чтобы уснувшие, непричастные к таинству на рассвете изумились, очнувшись, преображенному без них миру, зеленой кипени. Они, двое, сейчас причащались к священнодействию, были внутри него, проникались им. Счастливое беспокойство почек, готовых раскрыться, еще не понимающих этого, предчувствие, ожидание. Мы ничего не знаем, понимание лишь предстоит, будет всегда предстоять, манить, мерещиться — только не объявлять его заранее невозможным, не отступаться. Предстоящее было обоим совершенно непонятно, непредсказуемо — но что по сравнению с этим другая, предсказуемая, понятная жизнь? У Риты еще никогда не было такого… она сама не знала, каким словом это назвать. Такого настоящего. Молодые, бурлящие мечты, фантазии, сны, мысли о других возможностях, других людях, других отношениях упирались раньше ли, позже в смущение, робость, стыд, страх, привычку. Сама бы на такое не решилась, разве что в мыслях, на деле побоялась бы, но вот решил за нее мужчина, беспомощней, казалось, ее, больной, может быть, сумасшедший — если считать сумасшествием способность необъяснимо, самоотверженно любить, пронести через годы чувство. И вот она оказалась помимо воли втянута — в чужое безумие? В возможность другой жизни?

Робеющий несовершенен в любви, всплыло в памяти. Но что она до сих пор знала о любви, любила ли кого-нибудь?

Я должен жить, хотя я дважды умер, не отпуская ее руки, то и дело вспоминал что-то Лев Горин. Великие, подслушанные в божественном мироздании слова всплывали из освободившейся, открывшейся памяти, обещая излечение, возвращение — ей вместе с ним. Говорить на ходу было непросто, он начинал задыхаться — от переполнявшего ли его восторга, от непривычки ли к такой ходьбе (Рита невольно ускоряла шаг, словно спешила уйти подальше, тянула его), приходилось останавливаться. За радость тихую дышать и жить…

Внезапно подал голос соловей, где-то совсем близко, щелкнул раз-другой, поначалу пробно, пустил трель, еще одну, и вот начал расходиться. Оба замерли, выискивая певца на слух, понемногу к нему приближаясь, опасаясь спугнуть треснувшей под ногой веткой.

Пузыри икряных рождений и лопающихся смертей, звучало под открывшимся небом, головастики-младенцы, стоны совокуплений, изнеможение подземного труда, восторги вдохновения, ресторанный загул богатых бандитов, упоение и тоска, отчаянные бунты голодных, молитвы и смех, навязанная война, мясо в ошметьях одежды, разметанные взрывом тела, экстаз и отрезвление… продолжайте сами до бесконечности, добавляйте каждый свое, но только свое, то, что вы знаете по себе, испытали, почувствовали, потому что каждому доступна лишь ничтожная часть того, что люди условились называть реальностью — полнота доступна лишь гению певца, лишь музыке, лишь воображению каждого, хотя бы на редкий миг, в меру способностей.

Открылась полная луна. Они наконец различили на нижней безлиственной ветке маленького певца, он был весь ясно виден, крошечная живая тень на фоне лунного неба. Непостижимо, как это тельце производило такие звуки. Он пел самозабвенно, для той ли, кого звал, не видя, для себя ли, для ближних — для тех, кто его слушал. С разных сторон соловью отзывались другие, распускающаяся листва закрывала певцов от глаз, но голоса их наполняли подлунное пространство, сопровождая плывущих в нем мужчину и женщину.

Мир вокруг был фантастичен. С шепотом прорастала трава, бормотали, расправляясь, листья. Слова оживляли запахи, возвращали прикосновения. Сок, живительный земной сок устремлялся по жилам, растекался, вытекал из ран и порезов, оставленных человеком или стихией, загустевал, чтобы совсем затвердеть, высохнув. Черви и кроты вылезали из подземной ночи в зияние черной воздушной бездны, талая вода в бочажках была еще ледяной. Ложились под ноги лунные тени, каждая была длинней прожитой деревом жизни. Просвет между деревьями впереди обещал опушку. Голоса безмолвия, бормотание невыразимого, сиянием полнится открывшееся впереди пространство.